Очи познания: плоть, разум, созерцание Уилбер Кен

В сфере языка аналитические философы нередко говорят о непосредственном и прямом постижении символов как о «лингвистической интуиции». Когда вы в совершенстве овладеваете каким-то языком, вы начинаете просто знать (или ментально «интуитивно улавливать») смысл распространенных слов. И даже во время изучения языка вы все равно напрямую переживаете сами символы по мере того и в процессе того, как вы о них думаете, даже если вы еще не знаете их значения. Смысл же в том, что в любом случае вы видите их при помощи ока разума, и это «видение» как таковое является прямым и непосредственным. Если же за этим следует осмысление, то восприятие этого теперь становится прямой и непосредственно воспринимаемой единицей ментальных данных и так далее. Таким образом, будь то буква, слово, предложение или идея – в каждом случае единица ментальных данных есть просто непосредственный ментальный опыт, что бы он собой ни представлял.

Сходным образом, в сфере трансценделии единица данных может быть единичной духовной интуицией, тотальным озарением, неким определенным гностическим прозрением или же всепронизывающим сатори – все подобные трансцендентальные данные напрямую воспринимаются или интуитивно улавливаются оком созерцания. И здесь наиболее определяющей характеристикой «единицы данных» также является не ее сложность, а непосредственность или данность.

В последующем анализе или изучении есть, безусловно, вероятность обнаружения того, что различные совокупности данных содержат в себе другие совокупности данных или что одни совокупности данных перетекают в другие. Возьмем джеймсовский пример, использующий лист бумаги, сам по себе являющийся отдельной единицей чувственных данных и содержащий четыре угла, каждый из которых и сам может стать отдельной единицей чувственных данных (если мы просто взглянем на них). Тот же лист является частью большего переживания листа-стола-комнаты – очередной единицей чувственных данных. Сходным образом, воспринимаемый умом символ «дерево», будучи отдельной единицей ментальных данных, состоит из шести букв, каждую из которых можно воспринять как самостоятельную единицу ментальных данных. Но важный момент состоит в том, что когда я, например, улавливаю смысл, или непосредственно воспринимаемую единицу данных, слова «дерево», то это не происходит по принципу последовательного сложения отдельных букв. Единица ментальных данных (то есть значение, или смысл, или лингвистическая интуиция слова «дерево») не дается мне в виде быстрого последовательного сложения шести букв – «д» + «е» + «р» + «е» + «в» + «о». Единица ментальных данных «дерево» представляет собой прямое, нередуцируемое, гештальтоподобное ухватывание, и именно это прямое ухватывание, или интуиция (непосредственно присутствующий данный опыт, каким бы он ни был и в какой бы сфере он ни возникал), и является основополагающей характеристикой единицы данных – чувственно-сенсорных данных, ментально-умственных данных или трансцендентально-созерцательных данных.

Мы уже упомянули, что любая единица данных – это непосредственный опыт (или переживание) в любой из трех сфер – чувственной, ментальной или трансцендентальной. Но тут мы сталкиваемся с серьезной семантической и философской трудностью, ибо традиционно именно эмпиристы настаивали на том, что все знание должно опираться на опыт, и они утверждали, что и рационалисты, и мистики ни на что подобное не опирались. И, более того, хотя эмпиризм в такой позиции и является крайне редукционистским, многие новые школы гуманистической и трансперсональной психологии и философии упорно заявляют о своем желании быть эмпирическими дисциплинами и громогласно заявляют о том, что они таковыми и являются. Очевидно, слова «переживание, «опыт» и «эмпирический» используются несколькими разными способами, и это породило случаи недопонимания с ужасающими последствиями.

Центральный аспект проблемы заключается в том, что существует огромная многозначность в смысловом поле слова «опыт» (или «переживание» – experience. – Прим. пер.). Это слово может использоваться для обозначения только чувственного опыта (как и поступают многие эмпиристы), однако оно может использоваться и для обозначения фактически всех выражений сознавания и сознания. Например, в одном из значений этого слова я переживаю на опыте не только свои ощущения и восприятия (сенсибилию), но еще и свои идеи, мысли и концепции (интеллигибилию), – я вижу их при помощи ока разума: я переживаю свои линии рассуждений, свои личные идеи, игру своего воображения. Все это переживания более тонкие, нежели удар в голову, но, тем не менее, они остаются опытными – или напрямую и непосредственно воспринимаемыми оком разума. Сходным образом в другом значении я могу переживать дух, – при помощи ока созерцания, или гнозиса, я напрямую и непосредственно ухватываю и переживаю на опыте дух как дух – сферу трансценделии.

Во всех этих более широких значениях слово «опыт» просто синонимично прямому ухватыванию, непосредственной данности, интуиции – сенсорно-чувственному, ментально-умственному и духовно-созерцательному познанию.

В такой формулировке и вправду возможно осмысление, согласно которому все знание опирается на опыт (как утверждают эмпиристы) – но не чувственный опыт (что тоже ими утверждается). Таким образом, различные априорные, или рациональные, истины – это то, что я переживаю на опыте в ментальной сфере, но не в чувственной сфере (например, математика). А трансцендентальные истины – это то, что я переживаю на опыте в духовной сфере, но не в ментальной и чувственной сферах (например, сатори). И в этом смысле существуют самые разные виды знания за пределами чувственного опыта, но, в общем, нет такого знания, которое было бы вне опыта. Сенсибилия, интеллигибилия и трансценделия – и одно, и другое, и третье могут быть открыты прямому и непосредственному переживательному, или опытному, ухватыванию, или интуиции; все эти ухватывания и составляют данные, собираемые в процессе познания в каждом из этих измерений.

Эмпиризм, следовательно, справедливо утверждает, что всякое достоверное знание должно опираться на опыт. Но затем он упрощает все значения слова «опыт» исключительно до мира сенсибилии. Эмпиризм желает вывести мой опыт рассудка исключительно из моего опыта ощущений – то есть берется утверждать, что не существует рассудочного опыта, который сперва бы не опирался на мой чувственный опыт. И данная попытка в определенном смысле очень соблазнительна («мы хотим эмпирических данных!») просто потому, что можно с легкостью, но неуловимо смешать чувственный опыт (чистый эмпиризм) с опытом в общем. Эмпиризм кажется чем-то здравым, чем-то прагматичным и т. п., но только лишь потому, что он вносит путаницу, смешивая два базовых утверждения: он говорит, что все реальное знание должно опираться на опыт, – что достаточно верно, если подразумевается «опыт» в широком смысле, – но далее он поддается искушению и заявляет, что, дескать, опыт, на самом деле и в основе своей, есть сенсорно-чувственный опыт, – и это приводит к катастрофическим последствиям.

Позвольте мне повторить, что одна из причин, почему многозначность может возникнуть и на деле возникает, состоит в том, что слово «опыт» можно использовать в широком смысле («прямое осознавание»), но затем ему дается распространенное и намного более узкое значение – «чувственные восприятия». Сознательно или неосознанно смешивая эти значения, современные эмпиристы получают возможность высмеивать идею «внеопытного» знания (что вполне оправданно), однако затем они ограничивают сам опыт его чувственно-эмпирическими формами (ошибка редукционизма, категориальная ошибка и т. д.). И, дабы совершенно все запутать, многие новые гуманистические и трансперсональные психологи, работающие преимущественно с интеллигибилией и трансценделией и верно осознающие, что их данные и вправду опираются на опыт (в широком смысле), желают равного признания с «реальными науками» и просто называют свою деятельность и получаемые данные «эмпирическими». И в результате обнаруживают, что строгие ученые-эмпирики просто отвергают их результаты, иногда с нескрываемым презрением.

Чтобы избежать подобных многозначностей, в настоящей главе я обычно буду ограничивать термин «эмпирическое» его первоначальным значением: знание, опирающееся на чувственный опыт (сенсибилия), – хотя из контекста будет ясно, о чем идет речь. Классический эмпиризм был попыткой редуцировать все высшее знание и весь опыт до чувственного знания и чувственного опыта. Акцент на непосредственном опыте (в широком смысле) стал великим и непреходящим вкладом, сделанным эмпиристами; низведение опыта до исключительно чувственного опыта стало их великим и непростительным преступлением.

Каждому из трех способов познания, как следствие, доступны реальные (опытные) данные в соответствующей сфере – чувственные данные, ментальные данные и трансцендентальные данные. В каждом случае данные характеризуются непосредственностью их интуитивного ухватывания. (Сами данные и вправду могут быть опосредованы, но момент их восприятия как таковой непосредственен.) Эта интуитивная непосредственность, как хорошо было известно Джеймсу, должна быть определяющей характеристикой данных и единственной нашей исходной точкой, иначе мы свалимся в бесконечную регрессивную петлю.

Таким образом, возникает следующая проблема: если учитывать мое непосредственное ухватывание, или интуицию, любой единицы данных, каким образом я могу в разумной степени убедиться в том, что само восприятие не является ошибочным? И это подводит нас к проблеме адекватной верификации (или неверификации) принципов сбора данных в каждом из задействуемых способов познания. Но по мере того как мы обсуждаем процедуры сбора данных и верификации, следует удерживать во внимании два равнозначимых момента: (1) конкретные методологии сбора данных и верификации кардинально отличаются во всех трех способах познания; но (2) абстрактные принципы сбора данных и верификации, в сущности, идентичны для каждого из них. Что именно это означает, а также почему я настаиваю на обоих пунктах, со все большей очевидностью откроется на следующих страницах.

Итак, коснемся сначала абстрактных принципов сбора данных и верификации. Как мы предложили в предыдущей главе, сбор валидных (или достоверных) данных в любой сфере базируется на трех базовых компонентах:

1. Инструментальное предписание. Оно всегда выражено в формуле: «Если вы хотите узнать то-то, вам нужно сделать следующее…»

2. Интуитивное постижение. Это когнитивное ухватывание, прегензивное познавание или непосредственное переживание предметной области (или аспекта предметной области), на которое и направлено предписание; иными словами, это непосредственное ухватывание данных.

3. Коллективное подтверждение. Это совместная проверка результатов (постижений, или данных) с теми, кто адекватным образом выполнил компоненты предписания и постижения.

Наука, разумеется, часто позиционируется в качестве модели подлинного знания, и в философии науки сегодня преобладают три основных подхода, которые обычно считаются взаимоисключающими: подход эмпиризма, подход Томаса Куна и подход сэра Карла Поппера. Сильная сторона эмпиризма, как мы видели, заключается в требовании, чтобы все подлинное знание опиралось на опытные доказательства; и если использовать понятия «доказательство» и «опыт» в широком смысле, то с таким утверждением я всецело согласен. Но доказательства и данные не просто лежат себе в ожидании, когда же все их воспримут, – вот где на сцену выходит Кун.

Томас Кун, сформулировав одну из самых недопонятых идей нашего времени, указал на то, что процесс развития нормальной науки на самом фундаментальном уровне осуществляется посредством того, что он назвал «парадигмами», или «образцами». Парадигма – это не просто концепция, это действительная практика, предписание, методика, взятая в качестве образца для производства данных. И мысль Куна состояла в том, что подлинное научное знание базируется на парадигмах, образцах, или предписаниях, которые порождают новые данные. Новые предписания раскрывают новые данные, и вот почему Кун считал одновременно и что наука имеет прогрессивный и накопительный характер, и что ей также свойственны определенные дискретные разрывы или прерывания (новые предписания порождают новые данные). Кун, иными словами, высвечивает важность компонента № 1 в процессе познавания, а именно – что данные не просто лежат себе где-то, ожидая, когда же на них кто-то наткнется, обратит внимание и увидит, а что они порождаются при помощи правильных предписаний.

Знание, порождаемое правильными предписаниями, и вправду представляет собой подлинное знание – именно потому, что парадигмы раскрывают данные, а не просто их изобретают. И достоверность (валидность) этих данных выявляется тем фактом, что плохие данные можно опровергнуть. И вот где на сцену выходит сэр Карл Поппер.

Подход Поппера подчеркивает важность фальсифицируемости: подлинное знание должно быть открыто для опровержения, иначе оно попросту является замаскированной догмой. И, как мы увидим, три компонента познания полностью признают принцип фальсифицируемости в каждой сфере – от сенсибилии до интеллигибилии и трансценделии.

Таким образом, подобный интегральный подход признает и включает в себя моменты истины каждого из этих важных вкладов в человеческий поиск знаний (доказательства, Кун и Поппер), не низводя при этом данные истины исключительно до сенсибилии, как я теперь попытаюсь показать.

Итак, мы можем привести ряд примеров этих трех компонентов в том виде, в каком они проявляются в сферах сенсибилии, интеллигибилии и трансценделии. По мере нашего продвижения я постараюсь делать акцент на том, что, хотя одна и та же трида абстрактных принципов действует в каждой из сфер, действительные или конкретные методологии существенно отличаются друг от друга (что вызвано различными структурными характеристиками данных или самих предметных областей).

В сфере сенсибилии – эмпирических, или сенсомоторных, событий – если вы хотите, к примеру, знать, будет ли объем газообразного водорода, выделенного путем электролиза в воду, в два раза превышать объем газообразного кислорода в тех же условиях, тогда вы должны (1) научиться осуществлять электролиз, сконструировать само оборудование, провести эксперимент, собрать пробы газов (предписания, образцы); (2) взглянуть на объемы собранных проб и провести замеры (постижения); и (3) сравнить полученные данные с данными других исследователей и подтвердить результаты. Можно без конца приводить подобные прозаичные примеры. Смысл же в том, что каждый ученый-эмпирик, проводя реальное исследование (то есть собирая данные), выполняет предписания и воспринимает данные (либо напрямую, либо при помощи продолжений органов чувств – направленных на чувственно-сенсорное приборов), а затем коллективно проверяет полученные результаты. Вот каким образом выстраивается сама база данных эмпирико-аналитической науки. И любые совокупности данных, подчиняющиеся всем трем компонентам хорошей науки, условно принимаются как достоверные.

Ключевой же момент, однако, состоит в том, что три компонента содержат в себе способ отвергать данные, являющиеся, насколько об этом возможно судить, ошибочными. Ибо, как стало совершенно очевидно благодаря Карлу Попперу, если нет совершенно никакого способа хотя бы теоретически опровергнуть единицу данных, тогда эта единица данных не может обрести когнитивного (или познавательного) статуса: если нет совершенно никакого способа опровергнуть тезис, тогда нет и способа его доказать. Три принципа верного познания предлагают «механизм потенциального опровержения» данных; этим-то и объясняется их безусловный успех.

Проблема же заключается в следующем: хотя определяющая природа данных (в любой сфере) и состоит в том, что, когда они предъявляют себя сознаванию, то делают это непосредственным, интуитивным и очевидно самообосновывающим образом, тем не менее такое предъявление (компонент постижения) зависит от априорного предписания, или инструмента. И порою наблюдается ситуация, когда инструменты познавания исследователя, будь то научные, личные или духовные, временами дают сбои. Можно привести простой пример: если у меня образуются катаракты, то я могу увидеть две луны – то есть получить ошибочные данные из-за дефекта самого инструмента. Сами данные все еще даются непосредственно, напрямую и опытным образом (и вправду, кажется, что на небе две луны), но тем не менее они ложны. Три компонента процесса познания помогают это исправить. В рамках вышеупомянутого примера я могу обратиться к друзьям с вопросом: «А вы видите две луны?». Мои эмпирические данные и моя сенсибилия оказываются соответствующим образом опровергнуты. Так, в эмпирическом исследовании «плохой» факт (например, полученный в результате плохо проведенного эксперимента) будет опровергнут не только другими фактами, но также и сообществом исследователей. Именно данное потенциальное опровержение и составляет принцип фальсифицируемости, предложенный Поппером.

Поскольку одни и те же три принципа оперируют во всех формах достоверного познавания (эмпирической, рациональной и трансцендентальной), в отношении каждой из них применим единый механизм опровержения (как мы увидим), и именно этот механизм позволяет в любом процессе истинного познавания в любой из сфер избежать деградации до уровня простого догматизма и слепой веры. Другими словами, эмпирико-аналитическое исследование специфически отличает не его «превосходящая все методология» и не его якобы уникальная процедура «верификации/отвержения» данных, – ведь, как мы убедимся, таковые можно применять и должны применяться ко всем сферам. Нет же, эмпирико-аналитическое исследование просто отличает то, что единственный вид данных, с которым оно работает, это сенсибилия – око плоти или его инструментальные продолжения. Эмпирико-аналитическое исследование, безусловно, прибегает к ментальной и рациональной рефлексии, однако данные мыслительные операции обосновываются в сенсибилии и всегда ей подчинены.

Иногда возражают, что эмпирические науки (такие как физика или биология) нередко работают с объектами или событиями, которые на самом деле нельзя пережить при помощи органов чувств (или их продолжений). Например, когда Мендель предположил существование генов, сами гены никем еще не наблюдались. Аналогичным образом, атомная/ молекулярная теория была предложена Дальтоном, хотя он никогда в действительности не видел самих молекул. Смысл же, однако, в том, что, если выразиться словами Джеймса: «Даже если наука и предположила молекулярную архитектуру под мягкой белой поверхностью листа бумаги, саму данную архитектуру можно было бы определить как материю самого отдаленного переживания из возможных – видение, скажем, ряда вибрирующих частиц, на которых закончилось бы наше знакомство с бумагой, если бы мы прибегли к увеличительным приборам, на сей день еще не изобретенным».[62] Итак, десятилетия спустя после того, как Мендель постулировал существование генов, электронные микроскопы позволили получить реальные изображения молекул ДНК. «Субстанции генов» были ухвачены при помощи продолжения чувственно-сенсорного ока, и существование генетического материала стало эмпирической единицей данных (а не просто теорией). Верно, что чем глубже мы погружаемся в субмолекулярные уровни, тем более размытыми становятся наши ухватывания; однако смысл состоит в том, что эмпирико-аналитическое утверждение имеет смысл только тогда, когда оно обосновывается в чувственных или потенциально чувственных данных. Таково, как мы убедились, было великое достижение Галилея, Кеплера и Ньютона; и, в своих пределах, подобное обоснование в чувственном – эмпирико-аналитическое исследование – совершенно верно.

Проблема же, как мы с вами увидели, состоит в том, что эмпирико-аналитическая наука редуцировалась до сциентизма, отказавшись признать реальность любых данных вне сенсибилии. Это и есть то, что сегодня называется «преступлением Галилея» (термин, вероятно, звучащий несправедливо по отношению к этому человеку, в намерения которого никогда не входило создание подобного уродливого редукционизма). И хотя нам, безусловно, предстоит освободить простор для эмпирико-аналитических исследований, мы не должны никоим образом ограничивать свое познание исключительно этой областью. Ибо следующей в иерархии познания является исследование интеллигибилии.

Те же самые три абстрактных принципа действуют и при сборе достоверных лингвистических, ноэтических[63] или ментально-феноменологических данных, хотя, разумеется, действительно применяемая методология очень отличается, ведь предметная область здесь – интеллигибилия, а не сенсибилия. «Вещи», которые мы здесь рассматриваем, это мысли (их структура и их форма) в том виде, в каком они непосредственно предъявляют себя внутреннему ментальному оку.

Возьмем в качестве первого примера сферу математики, ведь и в ней мы находим все те же три базовых компонента. Как отмечает Дж. Спенсер Браун: «Основная форма математического общения – это не описание, а предписание [компонент № 1]. В этом смысле оно сопоставимо с практическими формами искусства, такими как кулинарное, в котором вкус пирога, хотя его буквально и нельзя описать, можно донести до читателя в форме набора предписаний, называемых рецептом… Даже естественные [то есть эмпирико-аналитические] науки, судя по всему, зависят от предписаний. Профессиональная инициация человека как ученого состоит не столько из прочтения соответствующих учебников [хотя это также является предписанием], сколько в следовании предписаниям, таким как „посмотрите в этот микроскоп“ [как в примере, данном в первой главе]. Но среди людей [эмпирической] науки в порядке вещей, посмотрев в микроскоп, затем описывать друг другу увиденное [при помощи ока плоти; № 2] и обсуждать это между собой [№ 3], и писать статьи и учебники, описывающие увиденное. Сходным образом среди математиков в порядке вещей после того, как каждый выполнил определенный набор предписаний [например, представьте себе две бесконечно длящиеся параллельные линии; представьте себе поперечное сечение трапеции; возьмите квадрат гипотенузы и т. д.; № 1], описывать увиденное [при помощи ока разума; № 2] друг другу и обсуждать это [№ 3], а затем писать учебники, описывающие обнаруженное. Но в обоих случаях описание зависит от набора предписаний, которые сначала выполнили, и вторично по отношению к нему».[64] Огромное различие, как мы уже отметили, состоит в том, что в эмпирических науках данные (или их последствия на макроуровне) можно увидеть или пережить на опыте при помощи ока плоти (или его продолжений); в рациональной феноменологии, включая и математику, сами данные можно увидеть и пережить на опыте лишь при помощи ока разума. Предписания касаются другой предметной области – интеллигибилии, а не сенсибилии.

Эти же три принципа действуют, если взять другой пример, в классической феноменологии (например, Гуссерль). Ведь феноменология начинается с предписания – «выведите за скобки» внешние события и различные предварительные концепции и, таким образом, подойдите к прямому, непосредственному и интуитивному ухватыванию (или постижению) предметной области ментальных феноменов как ментальных феноменов. Эти ухватывания затем совместно обсуждаются и подтверждаются (или опровергаются) посредством межличностной коммуникации и интерпретации.

Исходная точка для подобной ментальной феноменологии попросту такова: в чем состоит сущностная природа ментального акта, символического события, лингвистического понимания, когда оно раскрывает себя интуитивно, или непосредственно, оку разума? Согласно феноменологии, если обратить исследовательский взор напрямую на ментальный акт (образ, символ, слово в том виде, в каком их видишь), то обнаруживаешь, что он неотъемлемо обладает интенциональностью, или смыслом; у него есть собственная форма, или структура; и оно семиотично, или символично. Ведь, в отличие от предметов сенсибилии (камней, фотонов, деревьев и т. д.), которые сами по себе не обладают смыслом или значением (в плане того, что они символьно не репрезентируют, представляют или указывают на нечто иное, кроме самих себя), предметы интеллигибилии неотъемлемо обладают смыслом, ценностью или интенциональностью (то есть ментальный символ или акт имеет способность репрезентировать или указывать на какой-то другой объект или акт). И открытие вами смыслов происходит посредством ментального исследования, или интерпретации, а не воздействия на органы чувств.

Можно привести простой пример: не существует никакого эмпирико-научного доказательства смысла «Гамлета». Это произведение ментально-символьной сферы и, следовательно, оно может быть понято, или ухвачено, лишь ментальным актом. Чувственные данные почти полностью бесполезны. «Гамлет» не состоит из электронов, молекул, дерева или цинка; он состоит из единиц смысла – ментальных данных, – которые раскрываются не как сенсибилия, а как интеллигибилия.

Сходным образом феноменология раскрывает, что предметы интеллигибилии не только наполнены смыслами и интенциональны, но еще и неотъемлемо межсубъективны. Например, если вы предъявляете мне символ (скажем, слово «яблоко») и я интуитивно понимаю, или ухватываю, этот символ, то сам символ, – доселе буквально находившийся «в» вашей голове, или уме, – теперь еще буквально находится и в моем уме: мы оказываемся напрямую и близко взаимосвязаны в межсубъективном событии межличностного взаимообмена. В сфере общения и дискурса многие умы могут вступать в союз на основе совместно разделяемых символов, войдя друг в друга таким образом, который существенно превосходит только лишь телесный контакт или взаимодействие. И обратите внимание на то, что осмысленное общение – это не просто хаос или случайный лепет: у него есть структура, правила, оно следует логике или форме. Это совершенно реальная территория с очень реальными данными, – но такими данными, которые скрыты от постижения исключительно при помощи органов чувств.

Все это (интенциональность, ценность, смысл, межсубъективная структура), в сущности, справедливо для любых ментальных феноменов. И общее ментально-феноменологическое исследование просто направлено на природу, структуру и значение интеллигибилии – с ее языком, синтаксисом, коммуникацией, дискурсом, логикой, ценностью, интенциональностью, идеями, смыслами, понятиями, образами, символами, семиотикой, – в том виде, в каком они проявляются в психологии, философии, социологии и, в общем, «науках о человеке» (то есть ментальных науках). Все это, по сути, мы называем «ментальной феноменологией».

Таким образом, посредством основывающегося на предписании исследования в общей ментальной феноменологии исследователь открывает факты, или данные, которые применимы к полю интеллигибилии – ментальной, или субъективной, сфере как таковой, и в этом смысле фактами являются субъективные факты. Но это не означает, что, мол, они представляют собой просто все, что индивидуальной душе угодно, как любят заявлять эмпиристы. Перво-наперво, эти феноменологические ухватывания не являются «просто ценностями» или «просто идеями», противопоставленными «реальным фактам», ведь в ментальной сфере ценности и идеи и есть реальные, или непосредственные, факты, или данные, раскрываемые напрямую. Во-вторых, эти феноменологические ухватывания можно проверить, представив их на суд сообщества других умов, которые выполнили требуемые предписания. В данном случае «плохое» феноменологическое постижение просто не будет сочетаться с базисом из других феноменологических фактов, погруженных в межсубъективный консенсус и раскрываемых в нем. Вследствие чего эта «плохая единица данных», или «плохое ухватывание», будет опровергнута реальностью, которая весьма реальна и очень упорядочена, – сферой интеллигибилии и ее межсубъективными структурами. Точно так же плохой эмпирический факт не будет сочетаться с базисом из других чувственных фактов и будет им опровергнут.

Позвольте привести в качестве простого примера открытие способа дешифровки древнеегипетских иероглифов. Мы имели на руках таинственный язык (некая форма сокрытой интеллигибилии), письмена которого были начертаны на каменных табличках. Итак, эмпирико-аналитическое исследование может нам поведать возраст материала, его состав, сколько он весит и так далее. Но оно совершенно бесполезно при расшифровке интеллигибилии самих иероглифов – того, что же они значат. Для того чтобы это определить, я должен выполнить ряд ментальных предписаний: я должен начать рассматривать внутреннюю структуру символов при помощи своего ока разума; я должен экспериментировать, пробовать разные вещи, прибегать к различным комбинациям символов, дабы посмотреть, если удастся наткнуться на правильную комбинацию, правильное предписание, которое приведет к осмысленному постижению возможных смыслов иероглифов. Если определенная комбинация кажется верной, я все еще должен проверить ее, сопоставив с другими комбинациями: многообещающий смысл может, на самом деле, быть опровергнут другими смыслами, открывающимися далее, ведь язык и вправду обладает межсимвольной структурой, или синтаксисом, и плохое лингвистическое ухватывание просто не будет сочетаться с остальными лингвистическими ухватываниями. Наконец, я должен проверить общую совокупность полученных результатов, сопоставив их с результатами, полученными другими квалифицированными исследователями. (И именно это, конечно же, сделали с Розеттским камнем Жан-Франсуа Шампольон и Томас Юнг.)

Идея же просто в том, что, хотя мы и работаем преимущественно с субъективными произведениями (языком), тем не менее это не означает, что я могу разродиться любой взятой с потолка интерпретацией, которая мне подходит, ибо интеллигибилия обладает межсимвольными и межсубъективными структурами, которые сами по себе опровергнут ошибочные утверждения. И это в фундаментальном смысле истинно для смыслов любой области интеллигибилии – смыслов языка, психологических целей и влечений, логики и синтаксиса, намерений и ценностей. Хотя истины в этих сферах эмпирически не верифицируемы и даже не очевидны, тем не менее они никоим образом не опираются на беспочвенные пожелания, субъективные предубеждения или непроверяемые мнения. В определении истины или фактов интеллигибилии, как это ясно объясняет Огилви, «дело не обстоит так, будто сработает любая безумная гипотеза. И просто отрицание тоже не сработает [по типу «это никак не выяснить, ибо это нельзя вывести эмпирическим путем»]. Только сообщество интерпретаторов может произвести межсубъективный базис для системы критериев, которые могли бы подтвердить заявления об истинности, формируя непротиворечивую интерпретацию. Момент истины спасен от субъективного релятивизма, доводящего идею истины до абсурда. Только лишь некоторые интерпретации имеют смысл. Их осмысленность является производной того, насколько удовлетворительно они следуют определенным правилам хорошей интерпретации. Правилам, которые в некоторых случаях нисколько не отличаются от правил хорошей [эмпирической] науки – например, элегантность и простота, свобода от субъективного предубеждения [или, как выразился бы я сам, подчиненность трем компонентам хорошего познавания]».[65]

Эмпиристы конечно же с презрением относятся к идее любых процедур верификации, которые не опираются на чувственные данные. Все подобные неэмпирические и нечувственные исследования (субъективную психологию, идеалистическую феноменологию, онтологию и т. д.) они называют унизительным термином «метафизика» и утверждают, что все они не имеют надежной, воспроизводимой и верифицируемой базы. Однако они так поступают лишь потому, что упустили из виду неотъемлемые структуры самой интеллигибилии. Это и вправду странно, ведь сам факт, что эмпиристы говорят друг с другом и постоянно понимают, что говорится, опирается именно на реальное существование упорядоченной, воспроизводимой и межсубъективной сферы интеллигибилии. И общая ментальная феноменология (в любом из ее различных ответвлений – философском, психологическом, лингвистическом, социологическом и т. д.) просто является наукой открытия и воспроизведения этих смыслов, паттернов, структур и законов. Она действительно является метафизической или метаэмпирической дисциплиной, но едва ли это можно понимать как нечто уничижительное.

И посему, когда даже сами эмпиристы формируют свои гипотезы, формулируют свои теории, упорядочивают свои чувственные данные и предлагают систематические объяснения, какой именно способ познавания управляет данным конкретным аспектом их деятельности? Конечно же, рациональная феноменология. И все же эмпиристы или сциентисты бессловесно используют именно этот «метафизический» способ познания, чтобы заявлять, что у него, дескать, нет реального существования, заявлять, что он не является «по-настоящему реальным», что на него нельзя полагаться, он бессмысленен, не верифицируем, и утверждать еще целую кучу иного метафизического нонсенса. С таким же успехом можно написать дюжину книг, в которых заявлять, что такой вещи, как письменность, не существует.

Смысл же в том, что есть ментально-феноменологические факты, истины, или данные, но для того, чтобы признать их в качестве таковых, они также должны следовать всем трем компонентам. И любое ухватывание, которое проваливает подобную общую проверку, обоснованно отвергается самой же структурой межсубъективной сферы интеллигибилии (остальными ментальными фактами как таковыми и сообществом интерпретаторов). В сфере интеллигибилии это представляет собой экспериментальную проверку (сбор и верификацию данных), которая столь же строга и требовательна, сколь и эмпирическая проверка, ведь и та, и другая базируются на все тех же трех принципах. Различие кроется не в абстрактной методологии, а в конкретной территории, которая картографируется (в одном случае – сенсибилия, в другом – интеллигибилия). Разумеется, эмпирическую проверку провести значительно проще, потому что она совершается субъектом по отношению к объекту, тогда как ментальная феноменология совершается субъектом (или символом) по отношению к другим субъектам (или символам) – или вместе с ними. Это куда сложнее. Предметная область здесь состоит из субъективных или межсубъективных «предметов» (интеллигибилия), а не только лишь объективных «предметов» (сенсибилия).

И здесь мы уже можем видеть одно из глубочайших различий между эмпирико-аналитическим и ментально-феноменологическим познаванием. В эмпирико-аналитическом познавании исследователь использует символьный ум для картографирования, или отражения, досимвольного мира. Но в ментальной феноменологии исследователь прибегает к символьному уму для картографирования, или отражения, самого символьного ума как такового. Исследователь использует одни символы для отражения, или отзеркаливания, других символов, которые сами могут отражать и само отражение как таковое, и так далее в «герменевтическом круге» осмысления, совместно создаваемом двумя умами всякий раз, когда они углубляются в изучение друг друга. Наиболее очевидным примером этого служит общение при помощи слов: когда мы разговариваем, я пытаюсь ухватить смысл высказываемого вами, а вы – мною, и вокруг этого и образуется наш межсубъективный круг. Когда один символ пробует другой символ, тот может ответить таким образом, который недоступен досимвольным объектам (камням, электронам, планетам), – спонтанно-активным, а не исключительно реактивным. Таким образом, ментальная феноменология представляет собой не столько выраженно объективную деятельность, сколько межсубъективное сочетание, и именно это сочетание и служит базисом феноменологического поиска знания. Эмпирическое утверждение истинно, если оно более или менее точно отражает чувственный, биоматериальный, объективный мир. Однако ментально-феноменологическое утверждение истинно не в том случае, если оно совпадает с каким-либо подмножеством феноменов сенсибилии, а в том, если оно соединяется с межсубъективной структурой смыслов (или, как в случае с математикой, с межсимвольной логикой). Так, например, в математических теоремах (то есть гипотезах, имеющих логические предписания) мы не ищем доказательств (или опровержений) в эмпирических фактах; фактами здесь являются единицы межсимвольной интеллигибилии. Теорема истинна в том случае, когда она подчиняется консенсусу межсимвольной логики, а не в том, когда она подчиняется чувственно-сенсорным данным. Ум направлен не на материю, а на сам ум как таковой!

Все эти важные различия между эмпирико-аналитическим и ментально-феноменологическим исследованием мы можем выразить рядом способов:

1. Эмпирико-аналитическое исследование осуществляется субъектом в отношении объекта; ментально-феноменологическое исследование осуществляется субъектом (или символом) в отношении других субъектов (или символов) – или совместно с ними.

2. В эмпирико-аналитическом исследовании референт концептуального знания – это не само концептуальное знание; в ментальной феноменологии референт концептуального знания – это процесс самого концептуального знания (или структура идей, языка, коммуникации, намерений и т. д.). Проще говоря:

3. Фактами (данными) эмпирико-аналитического исследования являются вещи; фактами (данными) ментальной феноменологии являются мысли.

4. В эмпирико-аналитическом исследовании сами утверждения интенциональны (символьны), но собираемые данные неинтенциональны (досимвольны); в ментальной феноменологии и утверждения, и собираемые данные интенциональны и символьны.

5. Эмпирико-аналитическое исследование работает преимущественно с вещами в природе; ментальная феноменология работает преимущественно с символами в истории. «Помимо ряда других важных положений, можно выделить различение между природой [раскрываемой внутри сенсибилии или в качестве нее] и человеческой историей [раскрываемый внутри интеллигибилии или в качестве нее]. Ведь, в конце концов, разве не является различение между произвольным деянием [ментальное намерение] и механическим поведением [физическая причинность] еще одним способом провести различие между человеческой свободой и природной необходимостью? История – это именно что запись нашего бегства от природной необходимости. История – это хроника действий [а не просто реакций], преднамеренных заговоров, имеющих начало, середину и конец. Логика таких понятий, как пространство, время и масса [сенсибилия], значительно отличается от логики таких понятий, как успех, честь и долг [интеллигибилия] – контексты, служащие им предпосылкой, неестественны [то есть историчны]. Произведения рассудка трансцендируют единообразные закономерности законов природы. Там, где сами рассматриваемые явления касаются не структур, сформированных эволюцией природы, а структур, сформированных человеческой историей, язык, используемый в формулировании намерений творца-человека, играет основную роль. Они погружены в условия историчности в том плане, что их смыслы не даны природой, а вместо этого последовательно образовываются способами их использования [то есть исторически]. Критерии удовлетворения таких намерений не воспроизводимы в неисторических описаниях природных явлений»[66] – как, например, историческое производство древнеегипетских иероглифов, которые несводимы к эмпирической сенсибилии.

Но, вероятно, самое важное различение и, безусловно, одно из самых простых в использовании таково:

6. Эмпирико-аналитическое исследование – это монолог: символизирующий исследователь смотрит на несимволизирующее событие. Ментальная феноменология же представляет собой диалог: символизирующий исследователь смотрит на другие символизирующие события. Парадигма эмпирико-аналитического познавания такова: «я вижу камень». Парадигма же ментально-феноменологического познавания: «Я говорю с тобой, а ты со мной». Эмпирико-аналитическое исследование может быть осуществлено без разговора с предметом исследования: ни один эмпирический ученый не разговаривает с электронами, пластмассой, молекулами, простейшими организмами, папоротником и проч., ведь он занимается изучением довербальных сущностей. Однако сама сфера ментально-феноменологического исследования представляет собой коммуникативный взаимообмен, или межсубъективные и межсимвольные взаимоотношения (язык и логика), и данная ментальная феноменология зависит в значительной мере от беседы с субъектом исследования. И любая наука, которая разговаривает с субъектом исследования, является не эмпирической, а феноменологической и не монологической, а диалогической.

7. Если вкратце, то можно сказать, что эмпирико-аналитическое исследование признает в качестве своих основополагающих данных сенсибилию, а ментальная феноменология признает в качестве своих основополагающих данных интеллигибилию.

Позвольте мне привести несколько примеров этих различных методологий – как они оперируют в сфере психологии. Эксклюзивно эмпирико-аналитическое исследование в применении к человеку порождает классический бихевиоризм. В его самой распространенной форме (например, Скиннер) бихевиоризм признает в качестве эмпирических данных только сенсибилию, или объективно воспринимаемые события. Разум как разум, на самом деле, не признается и отвергается, а организм рассматривается как очень сложный, но полностью реактивный механизм. И правда, бихевиоризм может собирать всевозможного рода чувственно-объективные данные (чем он и занимается): данные таблиц времени предъявления подкрепляющего стимула, условные рефлексы, положительные и отрицательные подкрепления и так далее. И в своей классической форме бихевиоризм даже особо-то и не интересуется тем, чтобы говорить с человеком. Конечно же, бихевиористы разговаривают с испытуемыми, ведь они не перестают быть людьми, однако в самой модели для этого нет никакой причины: если вы хотите, чтобы человек продемонстрировал определенную реакцию, то – независимо от того, что хочет сам человек, – вы просто начинаете подкреплять желаемую реакцию. В рамках данной модели у человека на самом деле нет выбора, кроме как реактивно следовать за подкреплением, ведь в данной модели у человека нет разума как разума, нет свободной воли, нет способности к спонтанному и произвольному действию, нет выбора. Бихевиоризм, иными словами, это, по существу, монолог, или монологическая наука. Он эмпирико-аналитичен. И данная модель очень хорошо работает с подчеловеческими животными (и подчеловеческими уровнями человеческого животного), ведь животные и вправду преимущественно досимвольные, доинтенциональные, доисторические и допреднамеренные существа, – это все, что можно воспринимать и исследовать эмпирическим образом.

Но, разумеется, классическая бихевиористическая модель довольно плохо работает в отношении людей, ведь у человека между сенсорно-чувственными стимулами и сенсорно-чувственным откликом имеется ментальная структура, и эта структура подчиняется законам, действующим не в сенсибилии, а в интеллигибилии. Когда классический бихевиоризм начал хотя бы смутно признавать данный факт, он попытался приспособить к нему свою модель, введя концепцию «вмешивающихся переменных» (например, Халл): то есть между сенсомоторным стимулом и сенсомоторным откликом существует «вмешивающиеся», или когнитивные, переменные, такие как ожидание и ценность (Халл, Толман). Хотя это и весьма верно, эмпирико-аналитическая методология бихевиоризма была плохо вооружена для изучения этих вмешивающихся переменных, ведь эмпирическое исследование работает с объективными данными, а вмешивающиеся переменные (интеллигибилия) не столько объективны, сколь межсубъективны. И в тот момент, когда начинаешь исследовать межсубъективные феномены, незамедлительно попадаешь в мир дискурса, диалога, общения, интроспекции, герменевтики, феноменологии и так далее. И пытаться работать с этими ментально-феноменологическими данными при помощи эмпирико-аналитических методов (например, называя их «вербальным поведением») примерно так же эффективно, как пытаться узнать смысл «Войны и мира» путем анализа объективных чернил и бумаги, на которой напечатана книга.

Нет совершенно никаких оснований отвергать ограниченную полезность эмпирико-аналитического исследования человеческого поведения. Человеческая сенсибилия не только должна подвергаться эмпирическому изучению, но также в той мере, в какой интеллигибилия (или трансценделия) изменяет объективный мир, эти изменения можно и необходимо исследовать эмпирическим образом. Однако сам эмпиризм упускает из виду сущность даже этих изменений. Позвольте мне привести, пожалуй, самый сложный пример, дабы показать, на основе чего можно вести аргументацию. Произведение искусства, картина – скажем, «Третье мая 1808 года» Гойи. По ряду наших критериев это произведение искусства можно изучать эмпирически. Во-первых, композиция картины, дата на холсте и т. д. могут быть эмпирически проанализированы, и сенсибилия самой работы – ее цвета, линия, поверхности, эстетика – могут быть эмпирически ухвачены. Во-вторых, сама картина и вправду является объективной сущностью. И, в-третьих, я могу смотреть на картину и изучать ее без того, чтобы разговаривать с Гойей (ведь он, в конце концов, давно умер).

Но если я еще хочу узнать, пытался ли Гойя что-то мне сказать своим произведением, так сказать поговорить со мной, сообщить нечто не только из мира сенсибилии, но из интеллигибилии, тогда эмпирическое воздействие становится бесполезным. Холст и краска все еще остаются «объектами вовне», но они сформированы и информированны человеческой интеллигибилией, творческим умом человека; они воплощают в объективной форме намерения человека-субъекта, и эти намерения не даны эмпирически или сенсорно-чувственно. Даже хотя сама картина теперь и существует в объективно-чувственном мире, самим этим миром она не может быть понята.

Чтобы уточнить намерения и смыслы, лежащие в основе картине, я, следовательно, должен попытаться каким-то образом проникнуть в ум Гойи, «поговорить» с ним, – я должен прибегнуть к исторической феноменологии, герменевтике, диалогическому методу. Конечно же, я не могу напрямую обратиться к Гойе; был бы он жив, я мог бы обсудить с ним смысл картины, поделиться с ним какими-то общими впечатлениями, которые она вызывает в человеческом уме и духе. Поскольку это невозможно, я должен – как в историко-герменевтической феноменологии – попытаться воссоздать намерения Гойи посредством правил хорошей интерпретации. Я должен взглянуть на исторический период и атмосферу, в которой писал Гойя; я должен попытаться уловить и истолковать его личные, субъективные намерения; и я должен найти обоснование итоговых интерпретаций в сообществе адекватно квалифицированных исследователей. Иначе, говоря только с самим собой, я смогу узнать лишь свои собственные намерения.

Продолжая придерживаться такого исторического, феноменологического и диалогического подхода, я смогу безошибочно наблюдать, как начинает всплывать ряд рассудочных, а не только эстетико-чувственных смыслов картины. Гойя пытался мне что-то рассказать. Картина была написана в период наполеоновских завоеваний, гражданской войны, расстрельных команд – всего, что приводило Гойю в ужас. Картина гениально передает безумие расстрела, изображенного на ней. Она представляет собой красочный и ожесточенный приговор человеческому варварству и ярость в отношении мира, предавшегося войне. Разумеется, в ней могут присутствовать и другие смыслы, и каждый человек свободно может предлагать свои личные реакции. Но вообще любые смыслы и интерпретации, взятые с бухты-барахты, не подходят: скажем, данная картина совершенно не посвящена радостям войны. Быть может, при помощи герменевтической феноменологии невозможно определить все возможные легитимные смыслы, но мы, совершенно определенно, можем определить некоторые и даже, вероятно, многие из них. И эмпирист, стесняющийся подобного знания, попросту представляет собой человека, который в этой сфере предпочтет вообще ничего не знать, чем знать только лишь наполовину.

Смысл же в том, что человеческий ум и вправду может формировать и информировать объективный мир, однако далее его объекты воплощают интеллигибилию, которая не дана простой сенсибилии. Таким образом, если мы хотим понять не только сенсибилию, но еще и интеллигибилию, мы должны обратиться к диалогической (диалоговой) науке – в общем, ментальной феноменологии. Это особенно справедливо для психологии. А посему я вновь обращусь к самому сложному примеру – фрейдовскому психоанализу.

Во многом Фрейд начинал с эмпирико-аналитического или исключительно физиологического подхода. Но, как он сам выразился впоследствии, даже если бы мы и выяснили все физиологические аспекты сознавания, «это, в лучшем случае, позволило бы нам определить точное местоположение процессов сознания, но нисколько не помогло бы нам их понять».[67] Именно смысл психологических данных – их интенциональность и интерпретацию (толкование сновидений, симптомов и т. д.) – Фрейд и хотел изучать больше всего. То есть его подход, его территория почти всецело лежала в ментально-феноменологическом, герменевтическом и историческом измерении. Историей здесь была просто история развития системы самости (или «я»-системы) самого человека (прошлые фиксации, травмы, вытеснения и т. д.). Психоаналитическое сознание – это историческое сознание, реконструкция и воспоминание личной истории, дабы понять ее влияние на настоящее. И, что самое важное, психоанализ Фрейда опирался на диалог – он требовал межсубъективного дискурса – «лечения беседой».

Более того, – и это также играет центральную роль, – основным открытием Фрейда была не теория, а предписание (образец, или парадигма). Предписанием была парадигма свободных ассоциаций, которая раскрывала предметную область (данные), доселе преимущественно игнорировавшуюся (первичные процессы бессознательного). Свободные ассоциации превзошли предписание Шарко и Бернхейма, состоявшее в применении простого гипноза. Предписание свободных ассоциаций было настолько важно, что по сей день оно называется «базовым правилом психоанализа» («говорите все, что приходит вам на ум»). Используя это предписание, Фрейд начал сбор данных в отношении этой новой предметной области – первичного процесса бессознательного. И полученные данные может проверить любой, кто желает выполнить три компонента познания: (1) обратиться к предписанию произносить свободные ассоциации; (2) рассмотреть ухваченные в результате исследования данные; и (3) сравнить и сопоставить эти данные в сообществе сходным образом квалифицированных исследователей.

Разумеется, можно возражать против некоторых интерпретаций и теорий, которые Фрейд вывел в отношении данных (к этому различению мы вскоре еще вернемся), но сами данные были настолько достоверными, насколько это позволяли предписания. Даже Юнг, не согласный с общей теорией Фрейда, в целом признавал его данные. Но ментально-феноменологическое утверждение, чтобы обрести признание в качестве чего-то солидного и убедительного, должно не только объяснять данные, но еще и делать это так, чтобы суметь устоять и выжить на линии огня неограниченной коммуникации и межсубъективного дискурса. Круг субъективности в конечном счете обоснованно опровергнет и вытеснит те гипотетические формулировки, которые не сочетаются с его межсубъективными структурами. Так, некоторые теории Фрейда в общем прошли данную проверку: существование бессознательных процессов; механизмы защиты и вытеснения; нарциссизм; важность процесса психического развития; существование различных типов психологических структур – все эти концепции признаны практически всеми школами современной психологии независимо от того, какой акцент они на них делают. Другие же его теории не смогли слиться с информированным межсубъективным консенсусом и, таким образом, оказались выброшены за борт в процессе непрекращающегося развития психологической теории: например, выведение эго из ид; слишком большой акцент на сексуальной этиологии; определенные антропологические домыслы; фаллоцентризм; точная природа сновидений. То же самое, разумеется, можно сказать и о Юнге, Вундте, Ранке, Адлере и всех феноменолого-диалогических психологах. Их данные не настолько грубые (плотные), как данные эмпиристов и бихевиористов, но не являются они и «только лишь субъективизмом», ведь для выявления неверных субъективных предрассудков осуществляется процесс внешних корректировок: сами данные и их дискурс должны обосновываться в межсубъективной системе коммуникативной интеллигибилии.

Дело же в том, что подобная диалогико-феноменологическая психология, с многообразием ее форм, сегодня кульминировала в чрезвычайно впечатляющем комплексе надежных данных и мощной теории. В числе недавних исследователей такого рода можно особенно отметить Пиаже. Что непосредственно отличает его систему, это введение нового предписания, в данном случае – «клинического метода» (method clinique). Этот метод, конечно же, диалогичен (Пиаже презирает исключительный эмпиризм) и направлен на исследование межсубъективного взаимообмена и дискурса. Клинический метод, по сути, является предельной кристаллизацией формата вопросов и ответов, примененного к индивидуумам разных возрастных групп (хотя он, конечно, адаптирован для довербального возраста – от рождения до двух лет, – когда ребенок живет преимущественно в сенсибилии, а не интеллигибилии). Посредством этой методики и других предписывающих методов Пиаже собрал огромное количество ментально-феноменологических данных, которые затем подверг структурному анализу и анализу развития. Результаты его работы были во многом воспроизведены другими, причем в условиях разных культур. В сущности того же рода диалогический подход использовался Колбергом, Левинджер, Броутоном, Маслоу и др.

Что до наследия Фрейда, то сам психоанализ уступил дорогу психоаналитической эго-психологии, которая в основе своей ориентирована на структурализм, развитие и объектные отношения (то есть межсубъективные отношения). И сегодня эта область с удивительной легкостью сливается с общими школами психологии – когнитивной школой и школой структурного развития, – что отмечали многие, в том числе и сам Пиаже.

Новые предписывающие методы – проективные тесты (Роршах), тест тематической апперцепции (Мюррэй), клинический метод (Пиаже), тест незаконченных предложений (Левинджер), ассоциативный тест (Юнг), тест решения моральных дилемм (Колберг) и др. – позволили собрать необычайную коллекцию феноменологических данных, к тому же наблюдается ускоренное развитие свободной коммуникации и открытого дискурсивного взаимообмена между различными направлениями психологии. Главная же мысль состоит в том, что в течение некоторого времени мы непрерывно производили достаточно непротиворечивое и весьма унифицированное видение процессов человеческого психологического роста и развития (по крайней мере, что касается его личностных стадий) – видение, которое характеризует упор на структурное развитие, феноменологию, межличностные отношения и системно-функциональный подход. Данное видение, разумеется, далеко от завершенности, далеко не бесспорно во всех своих подробностях, далеко не доказано во всех своих аспектах. Смысл же, однако, в том, что во впечатляющем диапазоне сфер наблюдается вполне уверенный межсубъективный консенсус в отношении фактологии, теории и практики. Речь идет о продолжающемся общем межсубъективном движении интеллигибилии, которое не только порождает воспроизводимые данные, но также и отбрасывает несогласуемые данные и отсекает их от непрекращающегося течения человеческого познавания. Подобное потенциальное опровержение красноречиво говорит в пользу реальности предметной области интеллигибилии, в которой обосновываются исследования и которая препятствует превращению истин субъективного мира в нечто исключительно субъективное.

Давайте теперь ненадолго вернемся к примеру дзен, дабы увидеть, как эти три компонента можно применить к процессу сбора и верификации трансцендентальных данных, или ухватываний.

В самом сердце и основе основ дзен-буддизма лежит не теория, догма, вера или заявление, а, как и в случае с любым истинным познаванием, предписание, или образец. Этот предписывающий компонент – дзадзен, или созерцание, – требует многих лет специализированного обучения и критически настроенной дисциплины (квалифицированный роси, или наставник дзен, должен иметь за плечами от десяти до двадцати лет обучения). Дзадзен – это просто предписывающий инструмент для возможных познавательных открытий, и человек, с точки зрения своего развития, должен быть адекватно квалифицирован для данных открытий, иначе, на самом деле, никаких открытий быть не может, ведь точно так же, не научившись читать, нельзя уловить смысла «Макбета». Мы могли бы сказать, что медитативное сознавание, или созерцание, является для трансценделии тем же, что лингвистическое сознавание, или размышление, для интеллигибилии – и то и другое является как инструментом, так и территорией для раскрывающего познавания. Неудивительно в таком случае, что предписание дзадзен всегда дается в следующей форме: «Если вы хотите узнать, существует ли природа будды, то сперва вы должны сделать следующее…» Это экспериментальное и опытное предписание.

После того как исследователь мастерски овладевает этим компонентом, он может перейти ко второму компоненту – интуитивному постижению предметной области, раскрываемой предписанием, в нашем случае – данных трансцендентальной сферы. Это интуитивное постижение – непосредственное опытное воздействие или восприятие – в дзен известно как «сатори», или «кэнсё». Оба термина, по сути, означают «прямое видение своей духовной природы» – настолько прямое и непосредственное, насколько прямым является видение ядра клетки через микроскоп, со всеми важными предварительными требованиями, соответствующими каждому из данных случаев (смотреть может только натренированное око).

Разумеется, референт трансцендентального восприятия, его данные как таковые, нельзя воспринять при помощи ментально-рассудочного или чувственно-сенсорного ока. Референтом сатори являются не чувственные предметы вовне и не ментальные субъекты внутри, а недвойственный дух как таковой, прямое постижение самого духа при помощи духа в качестве духа – постижение, которое объединяет субъект и объект, раскрывая то, что предсуще тому и другому, и данное постижение, следовательно, запредельно способностям объективно-эмпирического или субъективно-феноменологического познавания. По выражению Гегеля, это «возвращение Духа к самому себе на более высоком плане – уровне, на котором субъективность и объективность объединяются в едином бесконечном деянии». Эта трансцендентальная апперцепция возникает, когда «я сознаю не просто себя как конечного индивида, стоящего супротив других конечных людей [субъектов] и вещей [объектов], но скорее Абсолют как наивысшую и всеобъемлющую реальность. Если я его достигаю, мое знание Природы как объективного проявления Абсолюта [сенсибилия; то, что св. Бонавентура называл «следом Бога»] и как Абсолюта, возвращающегося к себе как субъективность в форме Духа [интеллигибилия; то, что св. Бонавентура называл «образом Бога»], существующего внутри и посредством духовной жизни человека в истории, является движением в абсолютном сознании [трансценделии], то есть в самознании Бытия, или Абсолюта».[68]

Это прямое, непосредственное, интуитивное постижение Бытия – не при помощи ока плоти и не при помощи ока разума, но при помощи ока созерцания – и есть сатори, и оно попросту представляет собой второй компонент познавательного процесса в дзен-буддизме. (Разумеется, в своем наивысшем проявлении око созерцания не раскрывает данные во множественном числе или некую единицу данных; можно сказать, что оно раскрывает Единую Данность, которая есть Один Дух как Один Дух. Но существуют всевозможные стадии и подуровни созерцания, ведущие к этой вершине, и всевозможные реальные, но менее чем предельные ухватывания на пути, которые мы будем обсуждать на последующих страницах. По всем этим причинам мы обобщенно говорим об оке созерцания как о том, что раскрывает факты, или данные (во множественном числе), трансцендентальной сферы.

Но, разумеется, любые конкретные постижения индивидуумами трансцендентальной предметной области могут быть не до конца завершенными или поначалу ошибочными, а посему в дзен на каждой стадии идет обращение к третьему принципу – тщательному подтверждению постижения как наставником дзен, так и сообществом практиков медитации. Нельзя говорить об автоматическом одобрительном похлопывании по плечу в ситуации беспрекословного взаимного согласия. Напротив, проводится серьезная проверка, которая потенциально может привести к тотальному опровержению и неверификации любого отдельно взятого постижения, полученного в результате применения принципа № 2. Как в ходе частного и интенсивного взаимодействия с наставником дзен (докусан), так и в результате участия во взыскательной общественной проверке на подлинность опыта (сесан) все постижения противопоставляются сообществу тех, чьи очи познания адекватно квалифицированы для восприятия трансцендентного. И подобные постижения решительно опровергаются, если не совпадают с фактами о трансценденции, открытыми сообществом тех, кто находится на единой волне духа (это также включает и вынесение суждений по поводу постижений прошлого, которые по стандартам того времени считались верными, но теперь понижаются в своем значении или объявляются частичными, по сравнению с вновь обретенным более совершенным опытом). Именно такая открытая и добросовестная приверженность всем трем компонентам сбора и верификации данных делает дзен – и все иные изощренно проработанные подходы к созерцательному исследованию – надежной и достоверной трансцендентальной методологией.

В своем высшем проявлении подобная трансцендентальная методология представляет собой экспериментальное, верифицируемое и воспроизводимое доказательство существования Божества как факта и наивысшей Данности. Но такое доказательство не является – и не может быть – исключительно рациональным или логическим (не говоря уже о том, чтобы оно было эмпирическим). Эту истину упорно упускали из виду большинство богословов и религиозных философов, от Аристотеля и Ансельма Кентерберийского до Фомы Аквинского, Декарта и Лейбница (и вплоть до наших современников – Мортимера Адлера, Рональда Грина, Элвина Плантинги, Росса и др.). Однако при этом ее никогда не упускали из виду мистики и мудрецы, от Плотина («Вы спрашиваете, как мы можем познать Бесконечное? Я отвечу: не рассудком») до Паскаля («У сердца свои рассуждения, которые рассудок неспособен понять») и Нагарджуна (чья диалектика остается самой мощной демонстрацией неадекватности рассудка перед лицом Божественного).

Проблема со всеми этими рациональными «доказательствами» существования Бога (космологическим, телеологическим, онтологическим, моральным и т. д.) – это проблема круга, пытающегося доказать сферу; хвоста, пытающегося махать собакой; и результаты в каждом из случаев, мягко говоря, не особо впечатляющи, как это убедительно продемонстрировали философы от Рассела до Мэки (не говоря уж о Нагарджуне и компании). Я не буду наводить скуку на читателя подробной критикой всех подобных рациональных «доказательств»: талантливые философы уже это сделали за меня. Я просто скажу, что, будучи тем, кто и вправду убежден в существовании Духа, будучи тем, кто уже предрасположен к данной позиции, я считаю рациональные доказательства существования такового – особенно учитывая ставки, связанные с масштабностью вопроса, – в крайней степени безжизненными (это включает и якобы «неуязвимое» дополнение Россом онтического «доказательства», предложенного Ансельмом Кентерберийским и Иоанном Дунсом Скотом). Еще я считаю совершенно верным, как потрудились показать многие философы, что подобные аргументы можно справедливо отбросить. Основная проблема, свойственная им всем, состоит попросту в том, что они базируются на глубочайшей категориальной ошибке – попытке доказать надрациональную сферу при помощи исключительно рациональных рассуждений.

Рассудок, конечно же, может пытаться – и на деле пытается – мыслить о Духе, сколь бы неадекватными ни были подобные размышления. И рассудок абсолютно волен предлагать различные типы доводов в пользу правдоподобия существования Духа. Это никоим образом не доказательства, а скорее намеки на таковые, и у меня нет возражений против подобных намеков. На самом деле я нахожу их более-менее здравыми и, уж совершенно точно, увлекательными; к тому же я и вправду предпочел бы видеть (обреченные на провал) попытки предложить рациональные доказательства Духа, нежели (равно обреченные на провал) попытки предложить рациональные опровержения Духа. Но даже самые продвинутые рассуждения подобного рода (согласно признанию их же авторов) не приходят к заключению о чем-либо большем, нежели: «Что ж, должно же где-то быть нечто трансцендентальное», – вывод, который, если сравнить его с прямым, непосредственным и глубинным постижением, предлагаемым оком созерцания, кажется жалким и неубедительным.

Я же подчеркиваю, что, когда мы предлагаем исключительно рациональные «доказательства» существования Абсолюта – доказательства, которые можно с равным успехом как защитить, так и опровергнуть, – тогда, если некачественное доказательство теряет актуальность, вместе с ним актуальность теряет и некачественный бог. Подобные категориальные ошибки, в таком случае, просто откладывают осознание того, что существует инструментальное доказательство существования Бога. Однако инструментом в данном случае выступает не рассудок, а созерцание, а доказательством – не опосредованный, а прямой опыт. В качестве дополнения гнозиса подобные рациональные дискуссии очень полезны; в качестве же замены гнозису они вводят в глубочайшее заблуждение.

Если такие занятия, как дзен, йога, гностическое христианство, буддизм ваджраяны, веданта и др., и вправду следуют трем принципам сбора и верификации (или опровержения) достоверных данных, можно ли их законным образом называть «науками»?

Ответ конечно же зависит от того, что подразумевается под термином «наука». Если под «наукой» понимаются три компонента сбора достоверного знания в любой сфере, тогда и вправду наиболее строгие школы дзен, йоги и т. д. можно назвать научными. Им свойственны предписательность, инструментальность, экспериментальность, опытность и кон-сенсуальность. С учетом этого мы вполне законно можем говорить о «духовных науках» – точно так же, как мы можем говорить о социальных науках, герменевтических науках, психологических науках и естественных науках (последние являются эмпирическими, а остальные – феноменологическими или трансцендентальными). Многие мастера медитации любят говорить о йогической науке, науке Бытия или науке медитации.

Но такой подход и вправду имеет свои проблемы, ведь, если под «наукой» мы подразумеваем чувственно-эмпирическую науку, – и именно это, на самом деле, обычно и подразумевается, – тогда не только медитативно-созерцательно-духовные дисциплины не являются наукой, но так же ею не являются и герменевтика, феноменология, интроспективная психология, математика, психоанализ, интерпретирующая социология и так далее. Эмпирико-аналитическое исследование, как мы убедились, не может сколь-нибудь адекватно работать хотя бы со сферой интеллигибилии, – и представьте, насколько менее оно адекватно для трансценделии!

Таким образом, в прошлом я сохранял довольно консервативную (и даже жесткую) позицию в отношении идеи «высшей науки», просто потому, что большинство сторонников оной, на самом деле, неявно пытались расширить определение науки, не отказавшись от эксклюзивности эмпирико-аналитического подхода. Большинство современных теоретиков психологии, философии и социологии давным-давно отказались от исключительного эмпиризма (Пиаже, Уайтхед, Лакан, Хабермас, Гадамер, Рикер, Бейтсон и др.), так что и трансцендентальные дисциплины – имея еще более убедительные причины – несомненно должны последовать за этим веянием (трансцендируя, но включая эмпиризм). И все же мы видели очень много теоретиков, которые возвещали о том, что «новая и высшая» наука – трансперсональная, трансцендентальная, духовная – станет чисто эмпирической дисциплиной, и которые при этом, очевидно, не имели четких представлений о том, что же они подразумевали под «эмпиризмом». Разумеется, под «эмпирическим» они часто имели в виду «экспериментальное» и «опытное» (в широком смысле), однако они часто имели в виду (в равной мере и одновременно) еще и объективно-чувственные данные, и эта многозначность привела к значительной путанице, которой можно было бы избежать.

Давайте я приведу несколько примеров путаницы в результатах, происшедшей тогда, когда чисто эмпирические данные выдвигались в качестве «доказательства» высших, или трансперсональных, или трансцендентальных состояний. Можно начать с нейрофизиологического мониторинга «измененных состояний сознания». Различные ученые брали продвинутых практиков медитации, йогов или свами, утверждавших, что они могут войти в «более высокое состояние сознания», и, дабы проверить это утверждение, подключали их к эмпирико-научному аппарату – электроэнцефалографу (ЭЭГ). Йог входит в свое «более высокое состояние» (самадхи), и, конечно же, ЭЭГ регистрирует совершенно беспрецедентный паттерн мозговых волн. И что это доказывает?

Это доказывает, что данный йог способен изменить паттерн активности своего мозга, а следовательно – и регистрируемые ЭЭГ-аппаратом показатели. Это совершенно не доказывает наличие некоего более высокого состояния сознания; это говорит лишь о наличии некоего иного состояния сознания. Это состояние, на самом деле, может быть новой формой психоза, или новой разновидностью кататонической шизофрении, или чем угодно. Ничто в самой ЭЭГ не может доказать, что это трансцендентное состояние. Можно сделать даже противоположное утверждение: именно и только йог, при помощи своего внутреннего созерцательного ока, может говорить о том, трансцендентное это состояние или нет. Не ЭЭГ-аппарат, который является продолжением, или расширением, ока плоти, а только сам йог, использующий око созерцания, может говорить о вхождении в более высокие состояния. То, что более высокое состояние, возможно, всегда имеет какой-то материальный коррелят в виде конкретного нейроволнового паттерна, могло бы быть важным аспектом общей совокупности данных, однако то, что это состояние является более высоким, доказывается именно самим йогом (и сообществом находящихся на единой духовной волне созерцателей), а не аппаратом ЭЭГ. Доказательство имеет созерцательную природу, а не эмпирическую. Эмпирические данные играют полезную, но нисколько не главенствующую роль.

Но настоящая проблема заключается в чем-то еще более худшем. Как мы многократно обсуждали, более высокое оставляет свои следы в более низком, и такие следы являются легитимным, но ограниченным полем исследований (вы изучаете следы, но никогда так и не добираетесь до зверя, их оставившего). Настоящая проблема состоит в том, что те, кто продвигал идею, будто эмпирическая нейрофизиология служит «доказательством» трансцендентного состояния, вскоре обнаружили, что их собственные доводы быстро обернулись против них самих, предложив действительно мощные данные в пользу тезиса противоположного тому, что они пытались доказать. Если эти «более высокие состояния» и вправду могут быть рассмотрены наиболее фундаментальным образом при помощи нейрофизиологии, тогда правильным выводом будет то, что «более высокие», «трансперсональные», или «надличностные», состояния в действительности являются всего лишь некими событиями, происходящими в «личностном» мозге, – то есть они на самом деле нисколько не трансперсональны, надличностны, или трансцендентальны.

Когда же какой-нибудь трансперсональный исследователь (например, Орнштайн) пытается возразить: «Да нет же, на самом деле происходит то, что новое физиологическое состояние мозга просто позволяет мозгу сонастроиться с более высокими и трансперсональными энергиями и сферами», – тогда эмпирист просто отвечает: «А покажите-ка мне эмпирические доказательства существования данных трансперсональных сфер». Трансперсоналист более не может указывать на физиологию мозга, ведь он только что заявил, – дабы уйти от первой критики, – дескать физиология всего лишь позволяет воспринимать более высокие сферы, а посему эти более высокие сферы не могут быть тождественны физиологии. Однако в отношении самих этих более высоких сфер у него (в плане эмпирического материала) нет совершенно ничего, и эмпиристу прекрасно это известно. Трансперсоналист теперь оказывается там же, откуда начинал, при этом попав даже в еще более невыгодную позицию, ведь эмпирист теперь вооружен новым контраргументом: чисто эмпирические данные, которые совершенно не доказывают существование трансцендентальных, трансиндивидуальных и трансперсональных феноменов, просто доказывают, – если рассмотреть только лишь их, – что мистик воспринимает не Дух, а всего лишь структуру своего собственного мозга. И поскольку вселенная существовала, вероятно, 15 млрд лет, а человеческий мозг – какие-то жалкие 6 млн лет, тогда такой нейрофизиологический «бог», очевидно, представляет собой не бесконечную, извечную, всепронизывающую и трансцендентальную сущность, а просто нейрональную искру в отдельно взятом мозге. Короче говоря, аргумент от нейрофизиологии, именно что пытаясь быть эмпирическим, теперь стал одним из величайших препятствий перед признанием подлинно трансперсональных состояний.

Отчасти проблема состоит в том, что подобные трансперсональные исследователи попытались бездумно перескочить от эмпирико-чувственных данных прямиком к трансцендентально-созерцательным данным, не осознав, что эмпирико-аналитическое исследование неспособно адекватно работать хотя бы с промежуточным слоем интеллигибилии. Скажем, никакое количество ЭЭГ-измерений и никакое количество физиологических данных не поможет вам выяснить смысл «Макбета», уместность экономики стимулирования предложения, геополитические особенности ситуации на Ближнем Востоке или значения древнеегипетских иероглифов. Все подобные феномены интеллигибилии, хотя они, безусловно, и оставляют поддающиеся регистрации следы в физиологии мозга, тем не менее, имеют свою сущность, свой референт, свое основание и свое фундаментальное бытие в межсубъективном круге ментальной феноменологии. Эмпирико-физиологические исследования не бесполезны в понимании интеллигибилии, они просто являются чем-то вторичным. А посему, когда дело доходит до трансценделии, то можно сказать, что они крайне третичны. Пытаться обосновать трансцендентальные заявления об истинности того или иного утверждения в физиологии мозга примерно настолько же полезно, насколько может быть полезным подключение Эйнштейна к ЭЭГ-аппарату с целью выяснить, правда ли E равно mc².

Я просто пытаюсь подчеркнуть, что когда дело доходит до интеллигибилии и трансценделии, эмпирико-аналитические исследования приносят крайне ограниченную пользу и имеют весьма вторичную значимость. Хуже того: когда заявляется, что существует эмпирико-научное доказательство любых из подобных состояний, то это указывает на то, что исследователь просто неявным образом принял редукционистские стандарты позитивизма и, следовательно, сам того не желая, сыграл на руку тем, кто вовсе отрицает существование подобных состояний. Тем самым он нанес вред развитию не только достоверной рациональной феноменологии, но еще и подлинных трансцендентальных исследований.

Итак, я не утверждаю, что само слово «наука» не может быть законным образом использовано в применении к феноменологическим и трансцендентальным проблемам; не говорю я и того, что не может быть науки интеллигибилии и трансценделии. Я лишь утверждаю, что методология монологической, или эмпирико-аналитической, науки неприменима к этим более высоким областям. Если нам и суждено говорить о «высшей науке», – а я считаю, что мы вполне можем говорить о таковой, – тогда мы обязаны соблюдать осторожность намного большую, чем та, которая была свойственна сторонникам подобной науки в прошлом. И есть еще одно последнее предупреждение, которое (хотя оно и носит несколько технический характер) нельзя упускать из виду. Сейчас мы рассмотрим именно его.

Мы видели, что каждый из трех общих способов познания – чувственный, ментальный и духовный – имеет доступ к прямому, непосредственному и интуитивному ухватыванию, или постижению, данных (сенсибилии, интеллигибилии и трансценделии). Отметьте, однако, что как таковые данные ментального способа познания (его слова, символы и понятия), просто потому что они и вправду символьны, интенциональны, рефлексивны и референционны, могут быть использованы для указания на другие данные (иначе говоря, репрезентации других данных), полученных в любой из других сфер – сенсибилии, самой интеллигибилии или же трансценделии. Мы можем отметить все эти эпистемологические взаимосвязи, как это сделано на с. 352.

Способ № 5 – это простое сенсомоторное познание, или око плоти, до-символьное ухватывание досимвольного мира (сенсибилии). Способ № 4 – эмпирико-аналитическая мысль; это разум (интеллигибилия), размышляющий о мире сенсибилии и обосновывающийся в нем. Способ № 3 – ментально-феноменологическая мысль; это разум (интеллигибилия), размышляющий о самом мире интеллигибилии как таковом и обосновывающийся в нем. Способ № 2 можно назвать мандалическим, или парадоксальным, мышлением; это разум (интеллигибилия), пытающийся рассуждать о духе, или трансценделии. И способ № 1 – это гнозис, или око созерцания, надсимвольное ухватывание надсимвольного мира, прямое знание духа духом, непосредственная интуиция трансценделии.

Но обратите внимание: тогда как сами данные в любой из сфер даются непосредственно и прямо (по определению), указание при помощи каких-то ментальных данных на иные данные (чувственные, ментальные или трансцендентальные) является опосредованным и промежуточным процессом: это процедура картографирования, моделирования и сопоставления. И данная процедура картографирования – использования ментальных данных (символов и понятий) для объяснения, или картографирования, других данных (чувственных, ментальных или трансцендентальных) – просто приводит к тому, что известно как теоретическое знание.

Здесь мы подходим к важнейшему моменту. Ни сенсомоторные сферы как таковые, ни духовные сферы как таковые не формируют теорий. Они могут быть объектами теорий, но сами по себе не производят таковых. Одна досимвольна, другая надсимвольна, а теории же, прежде всего, суть символьные, или ментальные, произведения. Есть достоверный опыт, достоверное знание, достоверное постижение, или ухватывание, в духовной и чувственной сферах, но не в символьном, или теоретическом, опыте. Мы вскоре еще вернемся к этому важному моменту; теперь же давайте более пристально взглянем на природу самих ментальных теорий, ведь они играют основополагающую роль при ответе на вопрос, что же мы понимаем под словом «наука».

Теория, или гипотеза, это, в основе своей, совокупность напрямую ухваченных ментальных данных, использованных для того, чтобы непосредственно картографировать, объяснять или упорядочивать другие напрямую ухваченные данные. К примеру, приведем эмпирическую гипотезу: «Обратная сторона Луны сделана из зеленого сыра». Не обращая внимание на истинность или ложность данного утверждения, обратите внимание на то, что вы тем не менее напрямую понимаете смысл самого утверждения, ведь утверждение как таковое является ментальной единицей данных – прямым и непосредственным постижением интеллигибилии при помощи ока разума. Далее возникает вопрос, точно ли эта ментальная единица данных моделирует, или репрезентирует, физическую единицу данных о Луне? Для того чтобы понять это раз и навсегда, нам нужно послать человека (или приборы) на Луну и посмотреть: это позволит нам собрать прямую и непосредственную единицу физических данных, вследствие чего мы обнаружим, что промежуточное, или картографическое, утверждение ложно.

Итак, здесь я подчеркиваю очевидно банальный момент, что сама гипотеза есть напрямую ухватываемая единица ментальных данных, ведь без этого понимания положение самого разума – в руках эмпиристов – подвергается большой опасности. Ибо разум тогда начинает казаться «ничем иным, кроме» грубой, или отражающей физический мир, сущности, «ничем иным, кроме» как «сухой абстракцией», которая каким-то образом нереальна как «конкретная территория» старой-доброй сенсибилии. Такая позиция является результатом игнорирования факта, что сам разум – сфера интеллигибилии – является настолько же реальной территорией опыта, насколько и сенсибилия (или даже более реальной).

Даже Уильям Джеймс впал в ловушку этого пагубного редукционизма. «Есть два способа узнать нечто, – пишет он. – Узнавать нечто непосредственно, или интуитивно [данные], и узнавать нечто концептуально, или репрезентативно [последнее включает карту-теорию]. Хотя такие вещи, как белый лист бумаги перед вашими глазами, можно познать интуитивно [Джеймс не имеет в виду „духовно“, он имеет в виду „напрямую и непосредственно“], большинство вещей, которые мы знаем – например, обитающие в Индии тигры [то есть объекты за пределами нашего текущего чувственного сознавания] – известны лишь репрезентативно или символически».[69]

И, согласно Джеймсу, карта-символ, такая как образ или понятие «тигр», опосредует реального тигра (иначе говоря, указывает на него), но только лишь чувственное переживание реального тигра составляет прямое и непосредственное знание. Поразительно, но Джеймс упускает из виду тот факт, что символ как таковой, или слово-образ «тигр», сам по себе, напрямую и непосредственно переживается, или ухватывается, оком разума – точно так же, как физический тигр может быть напрямую ухвачен оком плоти. И, действительно, ментально-феноменологические науки (например, лингвистика) в качестве своей конкретной территории имеют естественное и интуитивное переживание и ухватывание самих ментальных символов и слов как таковых! Таким образом, ни в коем случае «реальная территория» не означает исключительно физическую сенсибилию: есть чувственная территория, ментальная территория и духовная территория, – все они являются реальными предметными областями, базирующимися на опыте. И никоим образом «карта» не становится неким унизительным эпитетом, низведенным до уровня «простой абстракции», ибо как таковая абстракция сама по себе является частью очень реальной территории – территории интеллигибилии.

Теория или гипотеза, тем самым, является непосредственно ухваченной единицей ментальных данных (или гештальтом данных), используемой для того, чтобы опосредованно картографировать, логически систематизировать или указывать на другие непосредственно ухваченные данные (чувственные, ментальные, духовные). Но если теория – это ментальная карта, то, как бы то ни было, карта может быть неверной, и теорию или гипотезу от простой догматической формулировки отличает ее призыв к основывающейся на опыте или данных верификации. Гипотеза не является просто формулировкой имеющихся сейчас данных; это формулировка имеющихся сейчас данных в попытке создать карту, при использовании которой встреча с новыми данными не будет приводить к сюрпризам. И единственный способ увидеть, приводит ли столкновение с новыми данными к сюрпризам при использовании карты, заключается в том, чтобы действительно собрать новые данные.

Мы уже познакомились с средствами, позволяющими выполнить данную проверку, – с тремя основными компонентами сбора и верификации данных: предписанием, ухватыванием (или постижением) и подтверждением. В отношении гипотез просто существует еще дополнительный шаг промежуточного картографирования: реорганизация (или, порою, полное отвержение) гипотезы или карты в свете свежесобранных данных. Гипотеза, таким образом, является примерной картой с рекомендуемыми предписаниями.

Так, например, Фрейд собирал свои данные (различные образы, символы, случаи сновидений, свободные ассоциации, случаи эмоциональной разрядки и т. д.); формулировал различные теории; затем проверял теории при помощи новых данных; затем переформулировал свои теории и так далее. То же самое справедливо и когда мы обсуждаем не просто прямое и опытное ухватывание (данных из любой сферы), но еще и систематическое ментальное картографирование этих данных (из любой сферы). То есть это применимо (или может применяться) к эмпирико-аналитическому познаванию (№ 4), ментально-феноменологическому познаванию (№ 3) и мандалическому познаванию (№ 2; например, ментальные картографии высших и надментальных сфер, сколь бы ограниченны они ни были).

Я считаю, что большая часть этого процесса достаточно самоочевидна. Я просто подчеркиваю тот факт, что карты, теории или гипотезы сами по себе, независимо от их референтов (чувственных, ментальных или трансцендентальных) и независимо от их итоговой истинности или ложности, все еще остаются частями сферы ментальных данных: они произведены разумом и напрямую постигаются, или ухватываются, им.

Но это делает «духовную науку» или по-настоящему «трансцендентальную науку» вдвойне трудным для воплощения начинанием. Ведь – в отличие от сенсибилии или интеллигибилии – трансценделию нельзя как-либо просто или сколь-нибудь адекватно описать в ментальных терминах, или в виде карт. Духовные данные как таковые имеют надментальный и надконцептуальный характер, а посему они противятся любому концептуальному, рациональному, теоретическому картографированию и классифицированию (и даже просто не поддаются ему). Мы, на самом деле, видели, что, когда ум пытается взглянуть на дух или подумать о нем, это приводит к парадоксальным результатам. Ум способен адекватно рассматривать и картографировать сенсибилию, потому что сам он трансцендирует сенсибилию; он способен адекватно рассматривать и картографировать интеллигибилию, потому что это его собственная родная территория; но он неспособен адекватно рассматривать или картографировать дух, ведь дух трансцендирует его самого. И когда дух на самом деле описывается с ментальной точки зрения, то это осуществляется не в милых и приятных, здравомысленных и приземленных категориях эмпирико-аналитической мысли, и даже не в более тонкой символьной логике, – это осуществляется в скользких, парадоксальных, поэтических терминах мандалического рассудка. Поймите, что само по себе духовное знание (гнозис, № 1) есть наиболее прямое, кратчайшее и мощнейшее знание из всего, что можно вообразить: оно попросту превыше концептуализации, а посему противится миленьким гипотетическим категоризациям и ментальному картографированию.

Смысл же в том, что одним из стандартных определений какого-либо рода науки является «теоретическая последовательность». Даже Чарльз Тарт признает это в качестве критерия «духовной», «состояние-специфической»[70], или «высшей науки». Однако бессмысленно требовать теоретической последовательности от надтеоретических состояний. Разумеется, индуизм, буддизм и другие традиции могут вполне логично и последовательно излагать свои откровения, просто величайшей ошибкой будет считать, что излияния их сердец могут уместиться в рамках понятий и концепций. Как выразился Уоттс: «Дзен не пытается быть разумным, то есть поддающимся интеллектуальному пониманию». Йогананда сформулировал это следующим образом: «Рассудок бессилен в понимании трансцендентальной истины. Высшая способность человека – это не рассудок, а интуиция [гнозис]: постижение знания, выведенного непосредственно и спонтанно из души, а не из несовершенной деятельности органов чувств или рассудка». Как объясняет Каплан: «Эзотеристы видят деятельность разума по выстраиванию теорий как более низкую и состояние-специфическую функцию. Функцию, которая оставляется по достижении данных совершенно иных, но [достоверных] познавательных функций разума, приводящих к эзотерическому [духовному] знанию. Эзотеристы настаивают на том, что эзотерическое знание как таковое не является вопросом теории, что означает, что этот [критерий науки] неприменим к эзотерическому знанию».[71]

По всем вышеприведенным причинам, в прошлом я всеми силами избегал говорить о «высшей науке» – науке не только сенсибилии, но интеллигибилии и трансценделии. Но следует признать, что есть некая «политическая» проблема – или, быть может, «PR-проблема» – с высказыванием, что, дескать, некая дисциплина «ненаучна», независимо от того, насколько осторожно мы формулируем определения терминов, ведь ныне «ненаучное» стало означать (в виду различных причин – как хороших, так и плохих) нечто «неверифицируемое», «по-настоящему не реальное» и «познавательно недостоверное».

Соответственно, если под «ненаучным» мы понимаем «нечто не поддающееся прямому наблюдению и верификации», тогда под «научным» мы должны подразумевать нечто противоположное – нечто открытое прямому, опытному наблюдению и совместной проверке. Если это так, тогда под наукой мы не можем иметь в виду исключительно эмпирическую верификацию (или опровержение), ведь тогда все, начиная с математики и заканчивая тем, что выше, «не научно». Под наукой, таким образом, мы должны понимать, в самом общем смысле, любую дисциплину, которая открыто, честно и добросовестно открывает свои утверждения о знании трем принципам сбора и верификации достоверных данных. И, аналогичным образом, эти утверждения о знании не должны быть только теоретическими (или ментальными); они также могут быть надментальными утверждениями, или утверждениями гностического сознавания, в той мере, в какой они добросовестно подчиняются трем принципам познания. В таком случае мы можем обоснованно говорить не только о науке сенсибилии (физике, химии, биологии, астрономии, геологии), но еще и о науке интеллигибилии (лингвистике, математике, экспериментальной феноменологии, интроспективной и межличностной психологии, исторической герменевтике, логике, интерпретативной социологии, коммуникативной философии), а также науке трансценделии (таких откровенно экспериментальных и созерцательных дисциплинах, как дзен, веданта, ваджраяна, мистические христианство и иудаизм и т. д.).

Но если мы и вправду хотим говорить о «высшей науке», тогда мы должны с большой осторожностью подходить к тому, чтобы не подразумевать под этим «чувственно-эмпирической науки». Ведь тогда как можно расширить общую честность и открытость научного предприятия до более высоких сфер интеллигибилии и трансценделии, то с узкой эмпирико-аналитической методологией этого не сделаешь. Посему, если мы и хотим говорить о подобных высших науках или, если уж на то пошло, о науке как таковой, тогда можно избежать бесконечной путаницы, если мы рассмотрим следующие общие рекомендации (как бы мы их в итоге ни сформулировали):

1. Под «наукой» давайте напрямую понимать любую дисциплину, которая добросовестно следует трем принципам сбора и верификации данных, будь то в сфере сенсибилии, интеллигибилии или трансценделии.

2. Когда данные приходят из (или базируются в) предметной области сенсибилии, давайте говорить об эмпирико-аналитических, или монологических (монологовых) науках, опирающихся на способ № 4.

3. Когда данные приходят из (или базируются в) предметной области интеллигибилии, давайте говорить о ментально-феноменологических, рациональных, герменевтических, семиотических или диалогических (диалоговых) науках, опирающихся на способ № 3.

4. Когда данные приходят из (или базируются в) предметной области трансценделии, давайте говорить о надлогических, трансцендентальных, трансперсональных (надличностных), или созерцательных, науках. И давайте тщательно и решительно проведем различие между следующими двумя классами наук:

А. Мандалические науки: попытка разума упорядочить и категоризировать, сколь бы неадекватно это ни было, данные трансценделии, опираясь на способ № 2 (это будет включать ментальные картографии надментальных сфер; рациональные «аргументы о правдоподобии существования» духа; словесное обсуждение Божества и т. д. – но в том случае, если относительная неадекватность и парадоксальность этого способа твердо осознается).

Б. Ноуменологические, или гностические, науки: методологии и предписания для прямого постижения, или ухватывания, трансценделии как трансценделии; прямое и интуитивное постижение духа, ноумена, дхармакайи, опирающееся на способ № 1.

(Давайте также предварительно и великодушно не будем исключать и существование паранаук – наук, изучающих паранормальные явления. Обсуждение этой сложной проблемы выходит за пределы темы настоящего изложения, а посему предлагаю просто отметить: (1) паранауки – это не то же, что трансцендентальные науки как таковые, попросту потому что фактически во всех паранормальных феноменах разум и органы чувств вертикально не трансцендируются, они просто горизонтально расширяются при помощи механизма (механизмов), которые все еще неясны. Они работают, так сказать, с парасенсибилией и параинтеллигибилией, а не с полноценно надментальной трансценделией. (2) Тогда как сферы сенсибилии, интеллигибилии и трансценделии являются нормальными, естественными и необходимыми структурами, которые неизменно разворачиваются во всех людях, которые завершают полный цикл развития, паранормальные феномены, судя по всему, чаще всего являются событиями, которые могут наблюдаться, а могут и не наблюдаться на различных стадиях роста [хотя в некоторых текстах и утверждается, что они более часто наблюдаются при переходе от ментальных сфер к духовным]. Даже и в этом случае нет оснований считать, что это универсально необходимые структуры развития, а не экстраординарные, исключительные, или паранормальные, структуры развития. (3) Это конечно же делает процесс сбора и верификации их данных очень трудным – намного более трудным, чем даже процессы сбора и верификации данных трансценделии, ведь сфера трансценделии, будучи более высокой, но естественной стадией развития и структурой сознания, может быть многократно продемонстрирована теми, кто ее достигает, тогда как парапсихические события, подобно творческому вдохновению, по всей видимости, приходят и уходят.)

Предлагаю в качестве примера всех четырех основных наук (монологической, диалогической, мандалической и ноуменологической) использовать труды Абрахама Маслоу, посвященные иерархии потребностей человека. Он выделял физиологические потребности, потребность в безопасности, потребность в принадлежности, потребность в самоуважении, потребность в самоактуализации и потребность в самотрансценденции. Иногда утверждается, что работы Маслоу представляли собой эмпирическую науку (сам Маслоу утверждал то же самое), но из всего того, что мы только что обсудили, следует, что нам не стоит попадаться в эту семантическую и философскую ловушку. Далее предложен более точный анализ вопроса.

Физиологические потребности и, в некоторой степени, потребность в безопасности могут, в основе своей, быть исследованы при помощи эмпирико-монологических наук. Физиология, биохимия, науки о питании и т. д. суть именно такие науки. Их основополагающие данные принадлежат сенсибилии; их исследования могут осуществляться преимущественно монологическим образом.

Однако к тому времени, как мы добираемся до потребностей в принадлежности и самоуважении, эмпирические и монологические науки перестают быть достаточны; монологов более недостаточно, чтобы раскрывать нужные данные. Теперь мы входим в мир интеллигибилии, данные которого открываются только в диалогах, межсубъективном дискурсе, интерпретациях, коммуникативном взаимообмене, примерке на себе ролей и так далее. Тут Маслоу уже более не занимался исключительно эмпирической наукой: он занимался феноменологической и диалогической наукой.

Он, однако, обнаружил, что в некоторых его наиболее развитых, или наиболее продвинутых, испытуемых начинали возникать определенные потребности и состояния сознания, которые, совершенно очевидно, носили трансцендентальный характер. Они, казалось, трансцендировали пространство, время, отдельное «я» и, разумеется, язык и вербализацию. Всю эту сферу в общем Маслоу отнес к категории восприятия тождественности с абсолютным Бытием (трансценделией). Иначе говоря, в своих вершинных формах данные люди воспринимали не столько феномены, сколько ноумен – Бытие как таковое, – и, таким образом, феноменология как феноменология более не могла служить достаточно адекватной методологией. Конечно же, мы можем обобщенно говорить о «феноменологии» трансцендентальных состояний, медитации, религиозных переживаний, однако смысл в том, что сами подобные переживания становятся все менее феноменологическими и все более ноуменальными, а посему, феноменологическая методология (опросники, вербальные отчеты, описания интенциональности, интерпретационный и тематический анализ и т. д.) становится все менее адекватной.

И дело вовсе не в том, что их не стоит использовать! А в том, что мы обязаны признать, как признавали и сами испытуемые, что данные, действительные постижения (или ухватывания), более не принадлежат сфере интеллигибилии, они принадлежат трансценделии, и, соответственно, когда данные трансценделии выражаются в словесной или дофеноменологической форме, сущность постижения не только затуманивается или даже теряется, но еще она, как правило, вырождается в противоречивые и парадоксальные утверждения. И тут мы работаем не столько с феноменолого-диалогическими науками, сколько с мандалическими науками. Конечно же, мы все еще можем поговорить с этими людьми и безусловно можем задавать им вопросы и собирать словесные отчеты, но смысл в том, что мы пытаемся выразить в ментальных формах и понятиях то, что в конечном счете надконцептуально и надментально. И мы обязаны признать это, открыто используя совершенно иную терминологию, например ту, которую я ориентировочно предложил под названием «парадоксальных», «надлогических», или «мандалических», наук.

Все это тем более важно, поскольку с философской точки зрения мы собираемся воспринять и признать тот факт, что рационально-ментальные утверждения о Духе, или Бытии, всегда в результате вырождаются в противоречия и парадоксы – по причинам, которые были указаны Кантом, Стейсом, Нагарджуной и прочими (и резюмированы в первой главе). Так что же в действительности обнаружил Маслоу в сердце опыта самотрансценденции? Эти люди, по его словам, могут быть описаны только лишь как «одновременно эгоистичные и альтруистичные, дионисийские и аполлоновские, индивидуалистичные и социальные, рациональные и иррациональные, находящиеся в слиянии с другими и отстраненные от других и так далее… [Это] одновременное сосуществование непоследовательностей, оппозиций и прямых противоречий. То, что я считал прямолинейным континуумом, крайние значения которого должны быть настолько полярны и отстранены друг от друга, насколько возможно, оказалось скорее окружностями или спиралями, в которых полярные крайности объединились в слитом единстве», – этим слитым единством как раз и «характеризуется восприятие Бытия».[72]

Вы уже можете заметить некоторые проблемы, которые связаны с попыткой «феноменологически описать» эти высшие состояния в форме ментально-словесных высказываний. Но дело обстоит даже еще хуже, чем это представлял себе Маслоу, ведь любой более преуспевший в диалектике исследователь (например, Нагарджуна) укажет на то, что и Бытие, описанное как «слитое единство», все еще будет оставаться дуалистическим (или двойственным) понятием, ведь единство есть противоположность многообразию. И мы никоим образом не преуспеем в большей степени, если заявим, что абсолют – это и единство, и многообразие, ведь эти два термина, взятые вместе, теперь представляют собой класс понятий, сам имеющий свою противоположность (в виде ни единства, ни многообразия), и так далее, до бесконечности. Даже термин «Бытие» дуалистичен, ведь у него есть противоположность – «Ничто», и так далее. В общем, вы улавливаете основную идею: мандалическая наука всегда будет базироваться (в целом или частично) на парадоксах, и нам лучше сразу же встретиться с этим фактом лицом к лицу, или же наша мандалическая наука попросту будет именоваться внутренне-противоречивой и отвергаться «настоящими учеными». Дух как Дух не парадоксален: он вообще неописуем посредством ментальных терминов. Однако если пытаться его выразить при помощи ментальных терминов, то результату будет свойственна парадоксальность. И, поскольку часть высших, или надлогических, наук обязательно будет обсуждать трансценделию на ментальном и концептуальном языке, самой этой части будет свойственно то, что мы описали как «парадоксальность-мандаличность». Это и есть то, что мы должны прямо и безотлагательно признать.

Итак, мы видели, что Маслоу занимался эмпирической наукой, феноменологической наукой и мандалической наукой. В каждом случае он описывал и объяснял свои предписания, или методологии (опросники, биографическая интерпретация, прямые словесные отчеты и т. д.); он собирал данные; он приглашал других проверить, повторить и подтвердить его исследования (все три компонента познания). Иными словами, он оставил для других людей путь к получению таких же или сходных данных и их интерпретаций, к которым пришел сам. Но занимался ли он чем-то большим – ноуменологической наукой?

Ответ: нет. Маслоу исследовал ряд людей, имевших опыт ноуменального; у него самого также, судя по всему, было несколько ноуменальных переживаний. Однако он не представил сколь-нибудь досконально систематизированный набор предписаний, которые приводили бы к постижению Бытия, дабы это постижение затем могло быть коллективно подтверждено. В отличие от всех других компонентов его научных исследований здесь он не оставил нам трех компонентов познания: он не оставил нам ни пути, ни способа соприкоснуться с этим предельным постижением и воспроизвести его.

Кто же, в таком случае, занимается ноуменологической наукой? Ответ таков: наставники дзен, учителя тхеравады, последователи ваджраяны, христианские созерцатели, мастера веданты и так далее. Представители любой подлинной дисциплины, которая добросовестно и открыто выражает и содержит трансцендентальные (созерцательные) предписания, постижения (или ухватывания) и коллективные подтверждения. Итак, большинство этих гностических наук также выполняет функцию мандалических наук: они переводят, или транслируют, высшие сферы (вниз) на язык ментальных карт, картографий и так далее, преимущественно для использования новичками и посторонними. Но также они весьма открыто говорят об ограниченной функциональности подобных мандалических карт: они попросту являются картинками, изображающими реальность, а не самой реальностью. (Или, как выразительно это сформулировано в дзен, это все равно, что различие между меню и собственно ужином, и цель состоит в том, чтобы по ошибке не съесть меню вместо ужина.)

Сегодня мы наблюдаем, как возникает новый тип ученого – того, кто уже обучился и мастерски овладел одной (или более) из эмпирических и феноменологических наук и при этом овладел или находится в процессе обучения ноуменологической науке. И это, если в общем, вотчина общих трансперсональных исследований, – как бы мы их ни называли: ноэтикой (Митчелл, Харман), метапсихиатрией (Дин), трансперсональной психологией (Сутич, Маслоу), трансцендентальной, или «вечной», философией (Лейбниц, Хаксли) и т. д. Все это предприятие с его общей, или «интегральной», парадигмой, какое имя бы мы ей ни приписывали, пытается использовать и интегрировать око плоти, око рассудка и око созерцания, тем самым отдавая должное полному спектру человеческих и, воистину, божественных возможностей.

Мы убедились в том, что одной из определяющих характеристик классического эмпирико-научного метода является использование им измерения для генерирования данных. В этом-то, безусловно, и состояла гениальность Кеплера и Галилея. Если мы согласимся, что научное предприятие – то есть три принципа познания – можно расширить и до всех более высоких сфер, тогда встает вопрос: а можно ли сходным образом расширить и процесс измерения?

Можно начать с различия между физической сенсибилией и ментальной интеллигибилией. Как красноречиво объяснил сам Декарт, одно из существенных различий между этими двумя сферами заключается в том, что физическому миру свойственна протяженность (extension), а ментальному миру – намерение (intention). У настоящей физической страницы, например, очевидно есть протяженность: ее размер примерно 15 21 см, она отличается от иных, окружающих ее, физических предметов и так далее. Все это часть грубо-материальной сферы, сферы физической протяженности, физического пространства и физического же времени. По всем этим причинам физические объекты (сенсибилия) идеально подходят для измерения, – я могу измерить их длину, ширину, высоту и вес.

А что насчет надежды, зависти, гордости, радости, понимания? Какова длина концепции? Сколько весит озарение? Какова ширина идеи? Ведь что характеризует интеллигибилию, это не столько ее протяженность, сколько намерения, лежащие в основе ее явлений, – их смыслы, ценность, межсубъективное взаимопонимание. Физическое пространство-время к ним более не применимо, а посему – применение физического измерения и квантификации довольно ограничено.

Речь, однако, не идет о том, что к интеллигибилии неприменимы какие-то типы измерения или квантификации. Не идет также речи и об отрицании того, что у интеллигибилии есть свои более тонкие формы пространства-времени. Ведь ментальная сфера и вправду обладает своей формой времени, но это не исключительно природное или сезонное время. Это историческое время, или история: модальность времени, которой присуща не просто протяженность, но еще и, причем преимущественно, аспект намерения. Это нарративное время – время, которое отмечает историю жизненного пути человека, или личности; время, течение которого несет и создает надежды и идеалы, планы и амбиции, цели и мечты; тонкое время, которое может убыстряться и замедляться, расширяться или схлопываться, трансцендироваться или концентрироваться в зависимости от своих интересов, тогда как старое доброе физическое время просто тикает себе и все, застряв в преходящем настоящем, бездумно, монотонно, подчиняясь причинно-следственным связям.

Другими словами, историческое время трансцендирует физическое время: не будучи застрявшим в простом, длящемся мгновение за мгновением, времени сенсибилии, историческое время может охватывать и сканировать прошлое и будущее, предвосхищать и вспоминать, припоминать и предвидеть, а стало быть, позволять разуму уходить от пут, привязывающих его исключительно к ускользающему настоящему телесных ощущений и восприятий. Тем самым он может войти в более широкомасштабное сознание, называемое исторической перспективой. Таким образом, эта более тонкая форма времени также является и более всеохватной и трансцендентной модальностью времени. Сейчас, когда вы читаете эти строки и следуете за моими намерениями, ухватывая мои символические идеи, ваше тело существует в физическом времени, тикающем в настоящем, однако ваш разум движется в русле исторического времени, ускоряясь и замедляясь, смотря вперед и оглядываясь. Это время, являющееся движением не вещей, но мыслей. Время, которое выходит за пределы наивного настоящего мига и сопровождает каждый свой шаг видением и намерением.

Сходным образом сфера интеллигибилии имеет тонкую форму пространства – как раз именно то, что сегодня известно под жаргонным термином «психологическое пространство». Это пространство «я»-идентичности; это также пространство воображения, пространство сновидений, пространство видения, внутреннее пространство, сотворенное разумом с его формальными операциями. Это нарративное пространство, пространство историй, намерений и выбора, а не только лишь физическое пространство протяженностей, столкновений и причинно-следственных связей. Это пространство, будучи более тонким, чем физическое, может трансцендировать его. Мое «психологическое пространство» может расшириться и включить в круг моей самости моих друзей, мою семью и даже мою страну. Я могу все это сделать, даже нисколько не двигаясь в физическом пространстве. Эта форма ментального пространства вместе с соответствующей ему формой времени (историей) и есть то, что характеризует интеллигибилию и ее динамику.

Теперь же взгляните на трансценделию: ибо здесь пространство-время становится настолько тонким, настолько трансцендентным, настолько расширяющимся, настолько всеобъемлющим, что мы можем либо сделать (парадоксальное!) утверждение, что пространство и время совершенно перестают существовать, либо утверждать, что все пространство и время существуют одновременно, в настоящем, в этом извечном мгновении (которое мистики называют «стоящим теперь» – nunc stans, которое, как они старательно отмечают, нельзя путать с nunc fluens – простым мимопролетающим настоящим мигом только лишь сенсибилии). Здесь мы в обители Вневременного, которое есть Всевременность, в обители Внепространственного, которое есть Всепространственность.

А посему, если вернуться к вопросу об измерении, дело не в том, что пространство и время существуют только лишь в грубой сфере сенсибилии. А в том, что в физической сфере пространство и время наиболее плотны, наиболее грубы, наиболее самоочевидно конкретны. По мере же продвижения по спектру сознания пространство и время становятся все тоньше и тоньше (и, как следствие, все более всеобъемлющими, или трансцендентными), и, соответственно, процесс измерения становится все более утонченным и бесконечно более трудным для осуществления, пока он не превращается в результате в нечто совершенно бессмысленное.

Таким образом, измерением наилучшим образом, легко и существенно можно охарактеризовать грубую сферу сенсибилии. В сфере же интеллигибилии измерение, если его проводить, переходит от меры протяженности (экстенсивности) к мере намерения, или интенциональности (интенсивности). Мы упоминали, к примеру, интенсивность ценности, силу нашей любви к кому-то, масштаб амбиций и меру интеллекта. И также мы еще можем использовать и числа-измерения в качестве маркеров относительных ценностей (как, скажем, поступает человек, когда он субъективно оценивает представителя противоположного пола по шкале «от одного до десяти»). В сфере социальной феноменологии было проведено много исследований по квантификации ментальной интенциональности (не протяженности). И даже в трансценделии, в некотором смысле, можно говорить о степени прогресса на духовном пути и в понимании (к примеру, десять стадий просветления).

Все это вполне допустимо. Измерение, в самом широком смысле, просто означает «большее» или «меньшее» количество единиц данных, а данные есть во всех сферах. Но мы должны с большой осторожностью подходить к этому, дабы не спутать то, что мы понимаем под измерением протяженности (extension), с измерением интенциональности (intention) и измерением трансцендентности (transcension). И самая большая проблема эмпирического сциентизма состоит в том, что под измерением в нем всегда понимается самая простейшая и объективная форма измерения – измерение протяженной грубой сенсибилии. Поскольку субъективную интеллигибилию (не говоря уж о духовной трансценделии) намного труднее измерять, сциентисты просто отвергли данные, которые нельзя впихнуть в прокрустово ложе физических размерностей. Это-то и было ужасающим преступлением, приведшим к «обескачественной вселенной». Всего этого можно избежать, есл мы просто запомним, что измерение в монологических науках преимущественно направлено на протяженность; измерение в диалогических науках преимущественно направлено на интенциональность; а измерение в гностических науках преимущественно направлено на трансцендентность.

Немцы сформулировали красивую концепцию того, что может соответствовать нашей более обширной науке: Geisteswissenschaften. Само по себе слово «Geist» очень удачное, потому что оно означает как разум, так и дух и просто обозначает все сферы, которые не являются исключительно физическими или эмпирическими. Вильгельм Дильтей, впервые введший данную идею в обиход, просто указал на то, что наряду с естественными науками выросли и Geisteswissenschaften – ментальные и духовные науки, которые включают «историю, национальную экономику, науки юриспруденции и госуправления, исследования религии, литературы и поэзии, искусства и музыки, философских мировоззрений, систем и, наконец, психологию».[73]

Гениальность Дильтея состояла в демонстрации того, что, хотя естественные науки и взаимодействуют с чисто объективным, естественно-природным миром, а науки о geist-духе – с культурным, историческим и духовным миром, тем не менее сам Geist-Дух (человеческий разум и дух как таковой) может формировать и информировать, модифицировать и изменять объективный мир материальной сенсибилии (что он в действительности и делает). Мы уже приводили в пример картину Гойи – сенсибилию, сформированную и информированную интеллигибилией. Однако, разумеется, то же самое справедливо и касательно трансценделии: она может формировать и информировать включенные в нее более низкие уровни – интеллигибилию (в качестве мандалического рассудка, мистической поэзии и т. д.) и сенсибилию (в качестве искусства, скульптуры, храмовой архитектуры и т. д.). Geist-дух (разум и дух как таковой) всюду себя объективизирует, и частично наука о geist-духе занимается не только высшими сферами как таковыми и на их собственных основаниях, но еще и пониманием смыслов и намерений, лежащих в основе конкретных объективизаций в более низких сферах – промежуточных областях культуры и истории и низших областях природы и физической материи.

Согласно Дильтею, для «расшифровки» подобных объективизаций Geist-Духа необходимы два основополагающих ингредиента. Первый он назвал Erlebnisse, что означает мой собственный личный и прожитый опыт в сфере, которая требует объективизации. Это аналогично идее adequatio: если я собираюсь уловить любую объективизацию разума или духа, то я должен – на уровне своего собственного прожитого опыта, своего собственного Erlebnisse – быть адекватен той сфере, которая произвела объективизацию, иначе, как гласит старинная библейская мудрость, это подобно метанию бисера перед свиньями.

Используя Erlebnisse в качестве базиса, я затем должен попытаться понять (verstehen), или ухватить изнутри, разум или дух, который сформировал и информировал свою собственную объективизацию. «И понять фазу объективного духа означает соотнести его феномены со внутренней структурой, которая обретает выражение в этих феноменах».[74] Иначе говоря, тогда как первоначальная объективизация, или выражение, было движением изнутри вовне, мое понимание ее является прямо противоположным процессом – движением извне вовнутрь в попытке воссоздать ее внутреннюю жизнь и смысл. Таким образом, науки о geist-духе «зиждутся на соотношении прожитого опыта, выражения и понимания. Выражение необходимо потому, что фундаментальная духовная структура может быть ухвачена только через и посредством ее внешних выражений. Понимание же есть движение извне вовнутрь. И в процессе понимания духовный объект возникает перед нашим взором…»[75] – озаренным взором, доступным только ментальному и/или созерцательному оку.

Смысл же в том, что высшие сферы повсеместно оставляют следы в низших. Высшие сферы формируют и информируют, сотворяют и модифицируют, производят и изменяют всевозможные формы в низших сферах. Однако произведенное ими нельзя постичь при помощи самих низших сфер, нельзя их и низвести до них. Именно это двойное понимание (высшего как высшего и высшего как объективизированного, выраженного и воплощенного низшего) как раз и станет провозвестником новых и по-настоящему высших наук.

3. Мандалическая карта сознания

Мы увидели, что необходима всеобъемлющая парадигма, которая включила бы монологические, диалогические и надлогические науки. В применении к психологии подобный интегральный подход должен произвести полноспектральную карту, или модель, сознания в целом (его развития, структур и уровней), простирающуюся от материально-чувственных стадий до ментально-вербальных и трансцендентально-духовных. В настоящей главе мы исследуем одну из подобных моделей.

Природа развития

На какое бы явление природы мы ни посмотрели, писал философ Ян Смэтс[76], мы не увидим ничего, кроме целостностей. И не только лишь простых целостностей, но иерархически выстроенных: каждое целое является частью большего целого, которое, в свою очередь, является частью еще большего целого. Поля внутри полей внутри полей, простирающиеся через всю вселенную, взаимосвязывающие все и вся со всем и вся. Более того, утверждал Смэтс, вселенная не является бездумно статичным и инертным целым: космос не ленив, а энергетически динамичен и даже созидателен. Он склонен производить все более и более высокоуровневые целостности, все более всевключающие и высокоорганизованные. Весь этот вселенский процесс, разворачивающийся во времени, есть не что иное, как эволюция. А силу, влекущую к образованию все более высоких цельностей, Смэтс назвал холизмом.

Если продолжить эту линию рассуждений, то можно сказать, что поскольку человеческий разум, или психика, является аспектом космоса, то можно ожидать, что мы обнаружим в самой психике аналогичное иерархическое упорядочивание целостностей, простирающееся от наипростейших и самых рудиментарных до наиболее сложных и всевключающих. Если говорить в общем, то именно это и открыла современная психология. Как выразился Вернер: «Когда бы ни происходило [психологическое] развитие, оно проходит от состояния относительной глобальности и отсутствия дифференциации до состояния возрастающей дифференциации, уточнения и иерархической интеграции».[77] Якобсон говорит о «тех стратифицированных феноменах, которые раскрывает современная психология в различных областях сферы разума»[78], причем каждый стратифицированный слой более интегрирован и более всеобъемлющ, нежели предыдущий. Бейтсон указывает на то, что даже сам процесс научения иерархичен и включает несколько основных уровней, каждый из которых является «метауровнем» по отношению к предыдущему. Следовательно, если обобщить, то мы можем сделать вывод, что психика – подобно вселенной в целом – многослойна («многомерна») и состоит из последовательности все более высокоорганизованных целых, целостностей, интегрированных образований.

Итак, холистическая эволюция природы – всюду производящая все более и более высокоуровневые целостности – в человеческой психике проявляется как рост или развитие. Та же самая сила, что произвела из амеб людей, производит из детей взрослых. Иначе говоря, развитие человека от младенчества к зрелости попросту является миниатюрной версией космической эволюции. Или, как мы могли бы сказать, психологический рост, или развитие, в человеке попросту является микрокосмическим отражением вселенского развития в целом и имеет ту же цель: разворачивание все более высокоупорядоченных цельностей и интегрированных образований. И это одна из основных причин, почему психика и вправду является стратифицированной. Весьма напоминая процесс геологического формирования земли, психологическое развитие проходит от страты к страте, от уровня к уровню, от стадии к стадии, причем каждый последующий уровень накладывается на предыдущий так, что он трансцендирует и включает его («обворачивает его», по выражению Вернера).

Таким образом, в психологическом развитии целое любого уровня становится всего лишь частью целого следующего уровня, который, в свою очередь, становится частью следующего целого, и так далее в ходе эволюции сознания (для этого феномена Кестлер предложил удачный термин: «холон» – сущность, которая при взгляде вниз является целым, а при взгляде вверх – частью). В качестве всего лишь одного примера можно взять развитие языка: ребенок сначала учится произносить детский лепет, затем более конкретные гласные и согласные звуки, затем простые слова, затем небольшие фразы, затем простые предложения и далее – более сложные предложения. На каждой стадии простые части (например, слова) интегрируются в более высокоуровневые целостности (например, предложения), и, согласно Якобсону, «новые добавления накладываются на более ранние и начинается растворение в более высокой страте».[79]

Современная психология развития, в целом, просто посвятила себя исследованию и объяснению различных уровней, стадий и страт человеческого устройства – разума, личности, психосексуальности, характера, сознания и объектных отношений. Исследования познавательной функции Пиаже и Вернера, труды Левинджер, Ариети, Маслоу и Якобсона, исследования морального развития Колберга – все они подчиняются концепции стратифицированных стадий возрастающих сложности, интеграции и единства.

Произнеся все это, мы сразу же обязаны задаться вопросом: «Что же, в таком случае, является высшей стадией единства, к которой можно стремиться?». Или, быть может, нам не стоит формулировать данный вопрос настолько ультимативно, вместо этого спросив: «Какова природа некоторых более высоких и наивысших стадий развития? Какие формы единства раскрываются в самых высокоразвитых душах человеческой расы?».

Всем нам известно, на что похожи «низшие» стадии и уровни психики (здесь я говорю упрощенно и обобщенно): они инстинктивны, импульсивны, либидозны, направлены на удовлетворение ид[80], животно- и обезьяноподобны. И всем нам известно, на что похожи «промежуточные» стадии: они социально адаптированы, психически уравновешены, эгоически интегрированы, синтаксически организованы, концептуально развиты. Но разве нет еще и «высших» стадий? Разве «интегрированное эго» или «автономная личность» – это наивысший предел человеческого сознания? Индивидуальное эго является удивительно высокоорганизованной целостностью, но в сравнении с Целостностью вселенной вообще это лишь жалкий аспект цельной реальности. Трудилась ли природа в течение всех этих миллиардов лет, дабы произвести на свет лишь подобную эгоическую мышь?

Сложность такого рода вопроса лежит в необходимости найти примеры по-настоящему высокоорганизованных личностей – и, в первую очередь, в определении того, что же именно является высокоорганизованной личностью вообще. Сам я ощущаю, что по мере продолжения человечеством своей коллективной эволюции выяснить это станет очень легко, ведь в популяционных данных будет появляться все большее количество «просветленных» личностей, и психологи окажутся вынуждены – в результате своих статистических выкладок – включать более высокоорганизованные профили в описываемые ими стадии. Пока же идея «высокоорганизованного» или «высокоразвитого» остается скорее философской. Тем не менее те немногие одаренные личности, которые озаботились тем, чтобы взглянуть на эту проблему, указывали на то, что великие мистики и мудрецы мира представляют самые высокие, если не наивысшие, стадии человеческого развития. Бергсон говорил именно это; то же самое утверждали и Тойнби, и Толстой, и Джеймс, и Шопенгауэр, и Ницше, и Маслоу, и Гегель.

Смысл же в том, что в лице великих мистиков-мудрецов мира, возможно, мы имеем замечательную популяцию крайне высокоразвитых и зрелых личностей (эта идея поддерживается и в исследованиях Маслоу). Позвольте же нам, в таком случае, просто допустить, что подлинный мистик-мудрец входит в число представителей некоторых из самых высоких стадий человеческого развития – возвышаясь над среднестатистическим человечеством настолько, насколько последнее возвышается над приматами. Это, в свою очередь, даст нам выборку, при помощи которой можно обобщить «наивысшее состояние сознания» – разновидность «сверхсознательного» состояния. Более того, большинство мистиков-мудрецов оставили после себя достаточно подробные отчеты о стадиях и подстадиях своей собственной трансформации к высшим пределам развития сознания. Иначе говоря, они рассказывают нам не только о наивысшем уровне сознания и сверхсознании, но также и обо всех промежуточных уровнях, которые к нему ведут. Если взять все эти высшие стадии и присовокупить их к низшим и средним стадиям и уровням, которые столь тщательным образом исследовались и описывались западной психологией, тогда мы можем прийти к довольно сбалансированной и исчерпывающей модели спектра сознания. Я попытался предложить подобного рода синтез в ряде своих книг.[81][82][83] Ниже я предлагаю крайне упрощенное обобщение того, что было обнаружено.

Низшие сферы

Как в западной, так и в восточной психологии имеется согласие в отношении того, что самые низшие стадии развития включают простые материальные и биологические функции и процессы. То есть низшие уровни включают соматические процессы, инстинкты, простые ощущения и восприятия, а также эмоционально-сексуальные импульсы. В системе Пиаже все это сенсомоторные сферы; Ариети описывает их как инстинктивную, экзоцептуальную и протоэмоциональную; Левинджер называет их досоциальной, симбиотической и импульсивной. В веданте это сферы аннамайякоши и пранамайякоши – уровней пищи, голода и эмоциональной сексуальности. Буддисты называют их пятью низшими виджнянами, или сферой пяти органов чувств. В йогической психологии чакр это три низших чакры: муладхара, или корневой материал и плероматический уровень; свадхистана, или эмоционально-сексуальный уровень; и манипура, или уровень агрессии-власти. Также это три низших скандхи в системе психологии буддийской тхеравады: физическое тело, восприятие-ощущение и эмоция-влечение. Это две низшие потребности по Маслоу – физиологическая и потребность в безопасности. Все это просто указывает на одну из основных идей Фрейда. «Эго, – говорил он, – прежде всего является телесным эго».[84]

Итак, телесное эго, или телесная самость, как правило, развивается следующим образом: обычно считается (практически во всех школах современной психологии), что младенец первоначально неспособен отличить себя от другого, субъект от объекта, тело от окружающей среды. Иначе говоря, самость на этой низшей из стадий (первые четыре – восемь месяцев жизни) преимущественно пребывает в слиянии, или спутанности, с физическим миром. Как выразился Пиаже: «Во время ранних стадий развития мир и самость суть одно; ни одна не отличается от другой… Можно сказать, что здесь самость все еще материальна».[85] Эту первоначальную стадию материального единства, которую Пиаже назвал «протоплазмической», Нойманн называет «плероматической» и «уроборической». «Плерома» – это старинный термин из гностицизма, означающий материальную вселенную – materia prima и virgo mater. «Уроборос» – это мифический символ змея, съедающего свой собственный хвост; он означает «всецело самопоглощенный» и «неспособный увидеть другого» (аутистичный и нарциссичный); также он указывает на пищевые-рептильные влечения, грубейшие формы ощущений и рудиментарные формы восприятия.

Именно из данного первоначального состояния слияния возникает отдельная самость, и, как сказал Фрейд, самость сперва возникает как тело, как телесное «я». Младенец кусает одеяло, и это не больно; он кусает свой палец, и это больно. Так он научается тому, что есть различие между телом и не-телом, и постепенно он научается перефокусировать свое внимание от плеромы на тело. Тем самым из примитивного материального единства возникает первое настоящее самоощущение – телесное эго. Младенец отождествляется с нововозникшим телом, с его ощущениями и эмоциями, и постепенно учится отличать, или дифференцировать, его от материального мира в целом.

Обратите внимание на то, что телесное эго, дифференцируя себя от окружающей его материальной среды, на самом деле трансцендирует это примитивное состояние слияния и погруженности. Телесное эго трансцендирует материальную среду и, таким образом, способно выполнять физические операции на основании этой среды. Ближе к концу сенсомоторного периода (в возрасте примерно двух лет) ребенок дифференцирует телесную самость от материального окружения в такой степени, что у него образуется достаточно стабильный образ «константности объектов». Тем самым он оказывается способен при помощи мышечных усилий координировать физические операции с этими объектами. Он может координировать физическое движение различных объектов в среде – нечто, что он не мог с такой легкостью выполнять, покуда не обрел способность дифференцировать себя от этих объектов.

Давайте отметим эту триаду: путем дифференциации самости от объекта она трансцендирует этот объект и, следовательно, обретает способность оперировать на его основании (используя структуры самости на данном уровне – на данной стадии речь идет о сенсомоторном теле – в качестве инструментов).

Следовательно, на данной стадии (стадиях) телесной самости она более не ограничена материально-плероматической средой, – но она ограничена (или отождествлена с) биологическим телом. Над самостью как телесным эго преобладают инстинктивные позывы, импульсивность, принцип получения удовольствия, непроизвольные влечения и импульсы – подобные сфере ид первичные процессы и влечения, столь хорошо описанные Фрейдом и другими исследователями. По этой причине мы также можем назвать телесную самость «тифонической»: в мифологии тифон был получеловеком-полузмеем (уроборосом).

Промежуточные сферы

В конечном же счете, однако, на основе телесной самости начинают возникать подлинные ментальные, или концептуальные, функции. Когда развивается способность к языку, ребенок вовлекается в целый мир символов, идей и понятий, а посему он постепенно возвышается над флуктуациями простого, инстинктивного, непосредственного и импульсивного телесного эго. Помимо всего прочего, язык обеспечивает способность представлять вещи и события, которые в настоящий момент непосредственно не даны в ощущении органам чувств. «Язык, – по выражению Роберта Холла, – это средство работы с миром, который непосредственно не присутствует».[86]

По той же причине, следовательно, язык представляет собой и средство трансценденции просто данного в непосредственном восприятии мира (в высших же сферах сознания трансцендируется и сам язык, но сперва необходимо пройти от довербальных стадий к вербальным, – что, пусть это всего лишь половина всей истории, является экстраординарным достижением). При помощи языка можно предвосхищать будущее, готовиться к нему и, таким образом, адаптировать свою нынешнюю деятельность к завтрашнему дню. Иными словами, появляется способность откладывать или контролировать свои текущие телесные желания и действия. Это, как поясняет Фенихель, есть «постепенная замена простых разряжающих реакций на [сознательные] действия. Это достигается посредством встраивания временного промежутка между стимулом и реакцией».[87] Посредством языка и его символьных, грамматико-временных структур можно откладывать и перенаправлять в ином случае непосредственные и импульсивные разрядки простых биологических влечений. Над ребенком более всецело не довлеют инстинктивные требования; в какой-то степени он оказывается способен к их трансценденции. И это попросту означает, что самость начинает дифференцироваться от тела и возникать в качестве ментальной, вербальной, или синтаксической, сущности.

Вновь обратите внимание: когда ментальная самость возникает и дифференцируется от тела (при помощи языка), она трансцендирует его и таким образом обретает способность оперировать на базе тела, используя свои собственные ментальные структуры в качестве инструментов (она способна откладывать непосредственную разрядку телесных импульсов и задерживать их инстинктивное удовлетворение при помощи вербальных, или словесных, команд). В то же время это позволяет сублимировать эмоционально-сексуальные энергии тела в более утонченные, сложные и развитые действия.

Таким образом, в результате возникает достаточно согласованное ментальное эго (обычно в возрасте где-то между четырьмя и семью годами), которое дифференцирует себя от тела (после прохождения эдиповой стадии), трансцендирует простой биологический мир и, как следствие, обретает способность в определенной степени оперировать на базе биологического мира (и более раннего физического мира), используя инструменты репрезентационного мышления. Вся эта тенденция укрепляется вместе с возникновением (в возрасте примерно семи лет) того, что Пиаже называет «конкретно-операционным мышлением» – мышлением, которое способно оперировать на базе конкретного мира и тела с использованием понятий.

К подростковому периоду начинает происходить еще одна экстраординарная дифференциация. По сути, самость просто начинает дифференцироваться от процесса конкретного мышления. И поскольку самость начинает дифференцироваться от процесса конкретного мышления, то она обретает способность в определенной степени трансцендировать данный процесс и посему оперировать на его основании. И, следовательно, неудивительно, что Пиаже называет эту стадию – наивысшую в его модели – «формально-операционной», ведь обретается способность оперировать на базе своего же мышления (то есть работать как с языковыми объектами, так и с физическими). Это многоаспектная операция, которая, помимо всего прочего, приводит к шестнадцати бинарным суждениям формальной логики. Но здесь я хочу подчеркнуть лишь тот факт, что это может произойти по причине дифференциации сознанием самого себя от конкретного мышления, и, тем самым, его трансцендирования, и обретения способности оперировать на его основании, – выполняя то, на что оно было не способно, когда оно являлось конкретным мышлением. (На самом деле на данной стадии этот процесс только начинается: он усиливается на более высоких стадиях. Однако общая идея кажется довольно ясной: сознание начинает трансцендировать вербальный эго-разум.)

Этот общий уровень вербального эго-разума известен в буддизме махаяны как мановиджняна (санскр. мано означает «ум»; тот же корень, что и англ. слово mind); в индуизме – как маномайякоша; в буддизме хинаяны – как четвертая и пятая скандхи (слова и мысли); также это еще и четвертая и пятая чакры, причем последняя – вишуддха-чакра – является низшей стадией вербально-рационального ума. Это, по сути, зрелое эго и вторичный процесс по Фрейду, уровни языка и понятий по Ариети, добросовестная и индивидуалистическая стадии по Левинджер, синтаксический модус по Салливану, потребности в принадлежности и самоуважении по Маслоу и так далее. Все это весьма общие, но уместные сопоставления. (Более подробное сопоставление см. в главе 9.)

Теперь, по мере того как сознание начинает трансцендировать вербальный эго-разум, оно способно интегрировать эго-разум со всеми низшими уровнями. То есть, поскольку сознание более не отождествлено с какими-либо из этих элементов таким образом, который исключает любые другие элементы, появляется возможность всех их интегрировать: тело и разум могут быть приведены к более высокоупорядоченной холистической интеграции. Эта стадия называется «интеграцией всех более низких уровней» (Салливан, Грант и Грант), «интегрированной» (Левинджер), «самоактуализации» (Маслоу), «автономной» (Фромм, Рисман). Мою любимую описательную фразу можно найти в утверждении, которое Левинджер делает об исследовании Броутона: его наивысшая стадия, стадия 6, является стадией, на которой «разум и тело суть переживания единой интегрированной самости».[88] Данную интегрированную самость, в которой разум и тело образуют гармоничное единство, мы называем «кентавром». Кентавр – это знаменитое мифологическое существо с телом животного и разумом человека, сосуществующими в единстве.

Как я уже упоминал, и восточная, и западная психология, в общем, пребывают в согласии относительно природы этих низших уровней – от плеромы до тела, эго-разума и кентавра. Однако Запад способствовал довольно подробному осмыслению одного явления, которое на Востоке понималось лишь крайне смутно, а именно – процесса динамического вытеснения. Ибо западная психология открыла, что по мере возникновения в ходе развития более высокоорганизованных уровней сознания данные уровни могут подавлять более низкие, что приводит к последствиям разной степени тяжести – от умеренной до катастрофической.

Для того чтобы учитывать этот процесс динамического вытеснения, мы просто используем юнгианские термины «тень» и «маска». Тень – это личное бессознательное, вереница «интонированных ощущениями комплексов». Эти комплексы являются образами и понятиями, которые оказались «заражены» низшими уровнями – в частности, эмоционально-сексуальным (тифоническим), – и, как следствие, ощущаются в силу различных причин как нечто угрожающее более высокоорганизованной структуре эго-разума. В результате эти комплексы отщепляются от сознания (становятся тенью), что одновременно искажает «я»-концепцию (эго), тем самым оставляя индивидуума с ложным или неточным образом себя (маской). Если есть возможность воссоединить маску и тень, тогда можно обеспечить более высокоорганизованную интеграцию цельного эго. Это, если очень обобщенно, и есть основная цель большинства традиционных методов западной психотерапии.

Итак, пока мы рассмотрели следующие основные уровни возрастающей интеграции и трансценденции: простое и примитивное слияние-единство плеромы; более высокоорганизованное единство биологической телесной самости; далее – ментальная личность-маска, которая, будучи интегрированной с тенью, открывает путь для более высокоорганизованного единства цельного эго; и, наконец, кентавр, представляющий собой более высокоорганизованную интеграцию цельного эго со всеми предыдущими и более низкими уровнями – телом, маской и тенью.

Высшие сферы

Уровень кентавра, в целом, является наивысшим уровнем сознания, принимаемым всерьез западной психологией (исключение составляет трансперсональная психология). В результате на возможность существования уровней выше кентавра в западной психологии смотрят с подозрением. Западные психологи и психиатры либо отрицают существование какого-либо рода более высокоорганизованных структур, либо – в случае, если им приходится действительно столкнуться с более высокоорганизованным уровнем, – просто пытаются низвести его до ранга патологии, навесив на него «объяснительный» ярлык диагноза. Таким образом, указания на природу каких-либо более высоких уровней сознания, находящихся за пределами эго и кентавра, мы должны искать в трудах великих мистиков-мудрецов и мыслителей вечной философии Востока и Запада. Несколько удивительно, но при этом и очень важно, что большинство таких источников практически единогласны в своем отношении к «дальнейшим рубежам человеческой природы» (отсюда, собственно, и термин «вечная философия» – philosophia perennis). Есть, на самом деле, как сообщают нам традиции, более высокие уровни сознания – настолько возвышающиеся над эго-разумом, насколько тот возвышается над тифоном. И выглядят они следующим образом.

С шестой чакры – аджня-чакры (если использовать термины йогической психологии чакр) – сознание начинает выходить в трансперсональное, надличностное, или подлинно трансцендентальное, пространство. Оно начинает входить в то, что известно как «тонкая сфера». Этот процесс ускоряется и усиливается по мере того, как достигает высшей чакры – сахасрары, – а затем выходит в супраментальное, входя в семь (некоторые утверждают – десять) более высоких стадий сознания в рамках и за пределами сахасрары. Аджня, сахасрара и семь или около того ее подуровней, в целом, описываются как тонкое пространство (хотя то, какие именно термины мы предпочтем – лишь вопрос семантического выбора).

Для удобства мы различаем «низшее тонкое» (или «психическое») и «высшее тонкое». Низшее тонкое, которое наиболее выражено аджня-чакрой, или «третьим глазом», как утверждается, включает в себя психические события и некоторые низшие формы мистикоподобных переживаний. Патанджали посвятил целую главу своих «Йога-сутр» этому плану сознания и его структурам (известным как сиддхи). Согласно некоторым текстам, данный уровень может часто способствовать возникновению действительных паранормальных событий, однако это вовсе не обязательно; его определяющей чертой является усиление сознания и начало открытия ока созерцания. Мы называем его «психическим»[89] просто в качестве напоминания о том, что даже если паранормальные феномены и происходят здесь с большей легкостью, они, как утверждается, не идут выше данного уровня – низшего из трансцендентальных областей.

Высшее тонкое начинается в сахасраре и развивается внутри и за пределы ее через различные подфазы процесса необычайно высокоорганизованной трансценденции, дифференциации и интеграции. Я не собираюсь предлагать здесь исчерпывающее описание этой сферы и ряда ее подфаз (количество которых может варьироваться от семи до десяти). К тому же поверхностные структуры этой сферы естественным образом варьируются от культуры к культуре и от традиции к традиции. Глубинная же структура этой общей сферы, однако, просто представляет собой архетипическую форму; ей характерны надментальные озарение, интуиция и начальный гнозис, которые приводят к глубинному прозрению в отношении фундаментальных, или архетипических, форм бытия и существования как такового. Это, однако, не Бесформенное, или радикально трансцендентное, а скорее, выражение прозрения в тончайшие формы сознания, бытия, божества и проявления. В буддизме тхеравады это сфера четырех «дхьян с формой», или четырех стадий медитации сосредоточения на архетипических «планах озарения» или «сферах Брахмы». В випассане, или медитации прозрения, это стадия-сфера начальной реализации, или псевдонирваны; сфера озарения, восторга и начального трансцендентального прозрения. Это сфера нада– и шабда-йоги – высшей религиозной интуиции и буквального одухотворения; биджа-мантры; символических видений; синего, золотого и белого света; звуковых озарений и лучезарного сияния; это пространство ангельских форм, иштадев и дхьяни-будд, все из которых (как мы вскоре выясним) попросту являются высшими архетипическими формами вашего собственного существа (хотя поначалу они неизбежно возникают как «другие существа»). Это сфера сар- и сат-шабды, Брахмы Вседержителя, платоновских Форм и Демиургов. В своей песне Данте выразил это следующим образом:

• Я видел – в этой глуби сокровенной
• любовь как в книгу некую сплела
• то, что разлистано по всей вселенной…
• Я увидал, объят Высоким Светом
• и в ясную глубинность погружен,
• три равноемких круга, разных цветом.
• Один другим, казалось, отражен,
• как бы Ирида от Ириды встала;
• а третий – пламень, и от них рожден[90].

Учитывайте, что это то, что Данте буквально увидел своим оком созерцания. Он не просто предлагает какую-то возвышенную поэзию: он использует мандалическую поэзию для того, чтобы написать песнь о том, что он видел.

Психиатр Дин, первопроходец новой дисциплины метапсихиатрии, описывает следующее:

Происходит интеллектуальное озарение, которое фактически невозможно описать. Во вспышке интуитивного прозрения человек осознает смыслы и природу вселенной, свои тождественность и слияние с миром творения, бесконечность и бессмертие, глубину открываемого смысла, запредельную всем глубинам, – короче говоря, возникает понимание сверхсамости, наделенной великим всесилием…[91]

В индуизме эта общая сфера известна как виджнянамайякоша; в буддизме махаяны это манас; в каббале – гвура и хесед. Аспекты этого тонкого пространства назывались «сверхсамостью» (over-self) или «надразумом» – как у Эмерсона и Ауробиндо. Смысл же в том, что сознание в процессе бурного восхождения полностью дифференцируется от обычных ума и самости и, таким образом, может быть названо «сверхсамостью» или «надразумом», – почти в том же смысле, в каком эго можно было бы назвать «сверхтелесным» и «надинстинктивным», ибо ментальное эго трансцендирует простые ощущения и восприятия тифонического сознания и простирается над ними. В надразуме просто воплощается трансценденция всех низших ментальных форм, а в своем высшем проявлении она раскрывает интуицию Того, что превыше и предсуще разуму, самости, телу и миру. Того, что, как выразился бы Фома Аквинский, все мужчины и женщины назвали бы Богом.

Но это не Бог как некий онтологический другой, отделенный от космоса, людей и мира творения в целом. Напротив, это Бог как архетипическая вершина вашего собственного Сознания. Джон Блофельд приводит слова Эдварда Конзе, в которых описывается точка зрения буддизма ваджраяны: «Именно пустотность всего позволяет осуществляться процессу отождествления: пустотность [что означает „трансцендентальная открытость“ или „беспрепятственность“], которая находится в нас, соединяется с пустотностью, которая есть божество. Через визуализацию отождествления с божеством „мы и вправду становимся божеством. Субъект отождествляется с объектом своей веры. Поклонение, поклоняющийся и то, чему совершается поклонение, суть неразделимое триединство“».[92] В своем высшем выражении душа объединяется – буквально становится единой – с формой божества, с дхьяни-буддой, с (тут вы можете вставить термин, который для вас более предпочтителен) Богом. Практикующий растворяется в Божестве и в качестве Божества – того Божества, которое изначально и было его собственным высшим Я, или высочайшим Архетипом. Только лишь в этом смысле св. Климент мог сказать, что тот, кто знает себя, знает Бога. Мы же, в свою очередь, могли бы сказать, что тот, кто знает свою сверхсамость, знает Бога. Они суть одно и то же.

Итак, все это конечно же может звучать как нечто довольно «нереалистичное» для уха скептического ученого, эмпириста, рационалиста. Однако я хотел бы, чтобы вы просто рассмотрели последствия возможного существования тонкой сферы. Что, если мистики-мудрецы правы?

Основная же мысль состоит в том, что в тонкой сфере – особенно в высшем тонком – происходит очень высокоорганизованная дифференциация и трансценденция. Сознание, опосредованное высшими архетипическими формами познавания (теми, которые в последовательности развития лежат непосредственно над формально-операционным мышлением[93]), следует путем восходящей трансформации, ведущей за пределы грубого тела-разума и исключительно рационального эго. Данная восходящая трансформация, как и все доселе изученные нами, включает в себя эмерджентное[94] возникновение более высокоорганизованной глубинной структуры, после чего происходит сдвиг отождествления к этой структуре более высокого порядка и дифференциация (разотождествление) от низших структур (в данном случае эго-разума и кентавра). Это означает трансценденцию структур более низкого порядка, что, следовательно, позволяет сознанию оперировать на базе всех более низкоорганизованных структур и интегрировать их. Происходит интеграция, которая на данном высоком уровне просто ведет к различным формам самадхи, или мистического единства, или тождества. Если смотреть с этой точки зрения, «сверхъестественное» – это просто следующий естественный шаг в общем развитии и эволюции к высшим уровням.

Лекс Хиксон описал одну из форм тонкой глубинной структуры, называемую иштадевой. Иштадева – это просто высшая архетипическая форма познавания, вызываемая в определенных типах медитации на пути формы; разновидность внутреннего познавательного видения, напрямую воспринимаемого оком созерцания. Я понимаю, что некоторые люди будут заявлять, что иштадева – это просто «ментальный образ» и его в реальности не существует. Но данное утверждение означает и одновременную редукцию всех ментальных явлений: с тем же успехом мы могли бы сказать, что математика является просто ментальным явлением, а посему ее в реальности не существует. Нет, иштадева реален – более чем реален – в том, как он возникает и воспринимается.

Хиксон описывает это следующим образом: «Форма, или Присутствие, иштадевы возникает как нечто красочно живое, сотканное из лучезарности Сознания. Это не мы проецируем иштадеву. Первичное сияние, принимающее форму иштадевы, на самом деле проецирует нас и все явления, называемые нами вселенной».[95] Эта высшая архетипическая форма познавания в результате опосредует восхождение сознания к тождеству с этой Формой: «Постепенно мы осознаем, что божественная Форма, или Присутствие, это наш собственный архетип – образ нашей собственной сущностной природы».[96]

Это, однако, представляет собой не потерю сознания, а усиление сознания посредством осуществления более высокоорганизованного развития, эволюции, трансценденции и отождествления: «Иштадева не исчезает в нас; мы как индивидуумы исчезаем в иштадеве, и остается только он. И все же в процессе слияния с объектом нашего созерцания не происходит потери нашей индивидуальности, ведь он всегда изначально и был нашим собственным архетипом – источником этого частичного отражения, которое мы зовем своей индивидуальной личностью».[97]

Весь же смысл состоит не в том, что рациональное эго подвергается поглощению высшей Архетипической Формой или интроецирует ее, а в том, что происходит снятие покровов с предсущей природы эго, которое, как в результате открывается, и есть эта Форма, так что сознание возвращается к своей предсущей и более высокой тождественности (можно сказать, вспоминает ее): «Теперь мы пребываем как трансцендентальный центр сознания, выражаемый через Форму, или Присутствие, иштадевы. Теперь мы проживаем жизнь иштадевы изнутри. Мы сознательно встречаемся с самими собой и становимся самими собой [посредством более высокоуровневого отождествления] в своей архетипической и извечной природе».[98]

Итак, это, как я уже отметил, просто одно из возможных описаний процесса развития в тонкой сфере, и, следовательно, его поверхностные структуры будут естественно отличаться от других описаний (и переживаний) этой же сферы (точно так же, как и в примере со зрелым эго: все зрелые эго имеют доступ к одним и тем же базовым типам мышления вторичного процесса, но из этого не следует, что все они думают одни и те же мысли). Однако сама сфера и ее действительные глубинные структуры проявляются одинаково и универсально. Выражаете ли вы ее в терминах мистического прозрения святых, или же дхьян-формы, или же псевдонирваны випассаны, или же погружения в дзенский коан, или же отождествления с надашабдой, или простого трансцендентального озарения – сущностная глубинная структура тонкой сферы повсюду являет себя как прозрение относительно природы Архетипической Сути и погружение в нее.

Предельные сферы

По мере того как продолжается процесс трансценденции и интеграции, он раскрывает даже еще более высокоорганизованные структуры, ведущие, в конечном счете, к наивысшему Единству.

За пределами высшего тонкого лежит причинная область, известная под разными именами – алайя-виджняна (буддизм йогачары), анандамайя-коша (индуизм), пневма (христианский мистицизм), карана-шарира (веданта), бина и хохма (каббала), дхармакайя (махаяна) и т. д. Опять же для удобства мы подразделим эту сферу на низшую причинную и высшую причинную.

Низшее причинное, классически открывающееся в состоянии сознания, известном как савикальпа-самадхи, является вершиной Богосознания (или погруженности в Архетипическую Форму), итоговой и высшей обителью Ишвары – творца всех миров. Оно представляет собой кульминацию событий, начавшихся в высшем тонком. Вспомните, что в высшем тонком самость растворилась в Архетипическом божестве, вернувшись в него в качестве самого этого божества – божества, которое изначально и всегда было высшим Я личности, ее наивысшим Архетипом.

Итак, на низшем причинном и само это божество-Архетип конденсируется и растворяется в итоговом Боге, который по-разному описывается как необычайно тонкое звуковое озарение, или биджа-мантра, или изначальная точка, из которой собственно и возник индивидуальный иштадева, идам, или Архетип.

Итоговый Бог (как бы мы его ни называли и в виде какой бы поверхностной структуры он ни проявлялся) – это просто основа, или сущность, всех архетипических, псевдонирванических и меньших божественных проявлений, которые субъект вызывает к жизни – и с которыми затем отождествляется – в тонких сферах. В низшем причинном все эти Архетипические Формы и озарения просто сводятся к своему Источнику в итоговом Боге и, как следствие, тем же самым образом и по тому же самому принципу, самость человека, его «я» здесь выявляется как то, что и есть этот итоговый Бог, и, следовательно, сознание как таковое вертикально трансформируется в направлении более высокоорганизованной тождественности с этой Лучезарностью. В буддизме тхеравады это кульминация четвертой дхьяны (высшей дхьяны формы) и начало пятой и шестой дхьян (низших дхьян без формы); в випассане это великий переход-прозрение от псевдонирваны тонкой формы к пресечению – нирваническому, или бесформенному, состоянию высшего причинного; в дзен это седьмая из десяти стадий просветления, описанных в картинах «выпаса быка», – переход от опирающегося на форму сознания к бесформенному сознанию.

За пределами низшего причинного – в высшем причинном – все явленные формы трансцендируются настолько радикально, что более даже не проявляются, или возникают, в Сознании. Это полная и предельная трансценденция и освобождение в Бесформенном Сознании, Безграничной Лучезарности. Здесь нет ни «я», ни самости, ни Бога, ни итогового Бога, ни субъектов, ни вещей, ничего иного, кроме как Сознания как Такового.

Обратите внимание на общую прогрессию структур более высокого единства: в тонкой сфере самость растворяется в архетипическом божестве (как иштадева, идам, дхьяни-будда, звуковые озарения и т. д.). В нижнем причинном Божество-Я, в свою очередь, исчезает в итоговом Боге, который есть его Источник и Сущность. Далее в высшем причинном итоговый Бог-Я сходным образом сводится к своему предсущему Основанию: он растворяется в Бесформенности, или Бесконечном и Неограниченном Сознании. Каждый шаг представляет собой увеличение сознания и усиление Сознавания, пока все формы не возвращаются к совершенной и радикальной освобожденности в Бесформенном.

Джон Блофельд красочно описывает одну из форм этой общей прогрессии (с точки зрения буддизма ваджраяны): «По мере продвижения ритуала это божество [т. е. иштадева] входит в тело практикующего и восседает на солнечном диске, расположенном поверх лунного диска, что покоится на лотосе в его сердце [все это визуализации, используемые для тренировки сосредоточения]; далее практикующий сам начинает уменьшаться в размерах, пока он и божество не становятся продолжением друг друга [начало тонкого]; далее неразличимо сливаясь [становясь одним с божеством-формой в высшем тонком], они впитываются семенем-слогом, из которого первоначально возникло божество [низшее причинное]; данный слог сокращается до одной точки [итоговый Бог]; сама точка исчезает, и пребывающие в совершенном единстве божество и адепт остаются погруженными в самадхи пустоты [высшее причинное]».[99]

Мы уже выслушали Лекса Хиксона, который описывает индуистский взгляд на прогрессию в тонкое измерение. Но он естественным образом продолжает свое описание, затрагивая и причинную сферу: после того, как возникает иштадева-архетип и практикующий с ним отождествляется (в высшем тонком), тогда «сам Архетип растворяется в собственной сущности, или основе [причинное]… Теперь происходит совершенное освобождение в сиянии бесформенного Сознания. Нет ни иштадевы, ни медитирующего, ни медитации; нет ни сознавания их отсутствия. Есть лишь сияние».[100]

В точности такая же последовательность описывается в дзенских текстах по изучению коанов. После начальных стадий сосредоточения на коане (это эквивалентно визуализации иштадевы или дхьяни-будды) достигается момент, когда практикующий растворяется в коане: он становится одним с коаном в сверхизобилии сознания. Происходит не потеря сознания, а его необычайное усиление. Это называется «человек забыт» – то есть отдельный субъект забывается в единстве с коаном, кроме которого больше ничего нет. Это тонкое состояние. По мере того как усиливается этот процесс, забывается и сам коан, – то есть он растворяется в своей же предсущей основе Бесформенности. Это называется «дхарма (коан) забыта» или «и человек, и дхарма забыты». Это и есть высшее причинное бесформенное самадхи. Весь этот процесс настолько последовательно и сходно описывается всеми традициями, которые дотягиваются до этой высшей сферы, что сегодня мы можем с уверенностью говорить о его общих свойствах (свойствах его глубинной структуры). Они прослеживаются безошибочно.

Давайте отметим, что само это состояние – высшее причинное, когда «и человек, и дхарма забыты» – известно как нирвикальпа-самадхи (индуизм) и джняна-самадхи (веданта); это седьмая дхьяна (тхеравада); стадия безусильного прозрения и начало ниродха/нирваны (випассана); а также это восьмая картина «выпаса быка» в дзен.

Проходя через нирвикальпа-самадхи, Сознание полностью пробуждается к своему Изначальному Условию и Таковости (татхата), которая одновременно является еще и условием, и таковостью всего сущего – грубого, тонкого и причинного. Свидетель и свидетельствуемое суть одно и то же. Весь Мировой процесс, следовательно, возникает из мгновения в мгновение как ваше собственное Бытие, за пределами которого ничего не существует и нет ничего, что было бы ему предсуще. Это Бытие всецело запредельно и предсуще всему, что возникает, и все же ничто из этого Бытия не отделено от возникающего.

Итак, подытожим: подобному тому, как мы выяснили, что центр самости, или «я», – это Архетип, центр Архетипа – это итоговый Бог, а центр итогового Бога – это Бесформенность, точно так же центром Бесформенности показывается не что иное, как весь мир Формы. «Форма есть не что иное, как Пустота; Пустота есть не что иное, как Форма» – так гласит самая известная буддийская сутра («Сутра сердца Праджняпарамиты»). На этой стадии экстраординарное и ординарное, сверхъестественное и обыкновенное суть именно что одно и то же. Это десятая картина выпаса быка в дзен, гласящая: «Врата его дома закрыты, и даже мудрейший не может его найти. Он идет своей дорогой, не пытаясь следовать по стопам мудрецов прошлого. С кувшином в руках он входит на рыночную площадь; опираясь на свой посох, он возвращается домой».

Это также известно как сахаджа-самадхи, состояния турийя, свабхави-какайя[101] – наивысшее Единство, в котором все вещи и феномены, оставаясь в полной мере собою, отдельными и дискретными, суть только лишь Единое. Как и в предыдущих случаях, это радикальным образом совершенная интеграция всех предшествовавших уровней – грубого, тонкого и причинного, которые сами по себе продолжают ежемоментно возникать в мерцающей игре взаимопроникновения. Это итоговая дифференциация Сознания от всех форм в Сознании, в результате которой Сознание как Таковое высвобождается в совершенной трансценденции, представляющей собой не трансценденцию как бегство от мира, а трансценденцию в качестве Мира. Сознание, следовательно, оперирует не на базе мира, а только лишь в качестве всего Мирового процесса, интегрируя и взаимопронизывая все уровни, сферы, планы – высшие и низшие, сакральные и профанные.

И это в конечном счете и есть наивысшее, или предельное, Единство, к которому влечет всю эволюцию, человеческую и космическую. И можно сказать, что космическая эволюция – этот холистический узор – завершается в человеческой эволюции и в качестве нее. Эволюции, которая сама по себе достигает предельного сознания единства и, тем самым, завершает абсолютный гештальт, в направлении которого движется весь мир явлений.

4. Развитие, медитация и бессознательное

Форма развития

В общем, процесс психологического развития, – который в человеке представляет собой действие космической, или вселенской, эволюции, – происходит по весьма отчетливой схеме. Как мы видели в предыдущей главе, на каждой стадии развития возникает структура более высокого порядка (более сложная и, следовательно, более интегрированная) в результате дифференциации предыдущего уровня более низкого порядка. Сознание знакомится с этой более высокоорганизованной структурой, и в конечном счете самость отождествляется с данной эмерджентной структурой. Например, когда тело возникает из своего плероматического слияния с материальным миром, сознание становится телесной самостью: оно отождествляется с телом. Самость, как следствие, более не ограничена плероматическим слиянием, но оказывается привязана к телу. Когда в сознании появляется языковая способность, самость начинает переход от исключительно биологической телесной самости к синтаксическому эго. В результате самость отождествляется с языком и начинает оперировать как синтаксическая самость. Как следствие, она более не ограничена только лишь телом, однако она теперь привязана к ментальному эго. Сходным образом, в дальнейшей эволюции возникает божество-Архетип, который вводится в сознание (в тонком пространстве), и тогда самость отождествляется с этим Архетипом в качестве его самого и оперирует на базе этого отождествления. Самость, в таком случае, более не ограничена только лишь эго, но она ограничена своим собственным Архетипом и так далее. Смысл же в том, что по мере того, как формируется каждая следующая более высокоорганизованная структура, самость в конечном счете отождествляется с данной структурой, – что есть нормальный, естественный и уместный процесс. Однако в ходе развертывания эволюции каждый уровень, в свою очередь, дифференцируется от самости, то есть можно сказать – «снимается с нее». Иными словами, самость в результате разотождествляется со своей текущей структурой для того, чтобы отождествиться со следующей эмерджентной структурой более высокого порядка. Если точнее, то можно сказать, что самость отстраняется от исключительного отождествления с более низкой структурой. Она не выбрасывает эту базовую структуру, а просто более не отождествляется с ней исключительным образом. Идея же в том, что, поскольку самость дифференцирована от более низкой структуры, она трансцендирует эту структуру и, таким образом, обретает способность оперировать на базе этой более низкой структуры, используя в качестве своего инструментария нововозникшую структуру.

Таким образом, когда телесная самость оказывается дифференцирована от материальной среды, она обретает способность оперировать на базе этой среды при помощи инструментов самого тела (таких, как мышцы). Когда же в дальнейшем эго-разум дифференцируется от тела, он обретает способность оперировать на базе тела и мира при помощи уже своих инструментов (понятий, синтаксиса). Когда от эго-разума дифференцируется тонкая самость, она научается оперировать на базе разума, тела и мира при помощи своих структур (сиддх, интуиции) и так далее.

Итак, в каждой точке психологического развития мы обнаруживаем следующее: (1) в сознании эмерджентно возникает более высокоорганизованная структура; (2) самость отождествляет свое существование с этой более высокой структурой; (3) в конечном счете возникает следующая более высокоорганизованная структура; (4) самость разотождествляется с более низкой структурой и смещает свою сущностную отождествленность (идентичность) к этой более высокой структуре; (5) сознание, тем самым, трансцендирует более низкую структуру и (6) обретает способность оперировать на базе этой более низкой структуры исходя из более высокоорганизованного уровня; так что (7) становится возможным интегрировать в сознании все предыдущие уровни. Мы отметили, что каждая последующая структура более высокого порядка является более сложной, более организованной и более интегрированной, – и эволюция продолжается до тех пор, пока не остается одно лишь Единство, предельно выраженное во всех направлениях, в результате чего исчерпывается сила эволюции и происходит совершенное освобождение в Лучезарности как Всемирном потоке.

Еще несколько технических моментов: обращаясь к терминам, заимствованным из лингвистики, мы можем сказать, что каждый уровень сознания состоит из глубинной структуры и поверхностной структуры. Глубинная структура представляет собой определяющую форму уровня, в которой воплощены все потенциалы и ограничения данного уровня. Поверхностная структура – это попросту конкретное проявление данной глубинной структуры. Поверхностная структура ограничивается формой глубинной структуры, однако в рамках самой этой формы она вольна выбирать разнообразные содержания. Можно обратиться к аналогии десятиэтажного здания: каждый этаж является глубинной структурой, тогда как различные комнаты и предметы на каждом этаже – это поверхностные структуры. Все телесные самости находятся на втором этаже; все вербальные эго-разумы – на пятом этаже; все тонкие архетипы – на восьмом; причинное – на последнем этаже, а само здание есть Сознание как Таковое. Смысл же в том, что хотя все вербальные эго весьма отличаются друг от друга, все они находятся на пятом этаже: всех их объединяет одна и та же глубинная структура.

Итак, перемещения поверхностных структур мы называем трансляцией; перемещения глубинных структур мы называем трансформацией. Таким образом, если мы переместим мебель в рамках четвертого этажа из одного места в другое, это трансляция; однако, если мы переместим ее вверх на седьмой этаж, это трансформация. Тем самым каждая вертикальная трансформация означает эмерджентное возникновение в сознании нового и более высокого уровня, имеющего новую глубинную структуру, в рамках которой новые трансляции, или поверхностные структуры, могут разворачиваться и оперировать.

Каждый раз при возникновении глубинной структуры более высокого порядка более низкоорганизованные структуры подчиняются, обворачиваются и постигаются им. Иными словами, в каждой точке эволюции или развития то, что есть целое одного уровня, становится всего лишь частью более высокоорганизованного целого следующего уровня. Мы видели, к примеру, что во время ранних стадий развития тело является целым самоощущения – то есть телесного эго. Когда же, однако, возникает и развивается разум, то ощущение тождественности (идентичности) сдвигается к разуму, а тело становится всего лишь одним из аспектов, одной из частей общей самости. Сходным образом, когда возникает тонкий уровень, то разум и тело – которые вместе теперь составляют целое системы самости – становятся всего лишь аспектами, или частями, новой более всеобъемлющей самости.

Страницы: «« « 12345678 » »»