Золотая голова Резанова Наталья

Рама окна за его спиной и поза напоминали портрет. И в самом деле — у нас на Севере художники любят изображать на портретах окно, в котором видна панорама города. Как раз панорама города за окном и была видна. Но не только города. Поместье Хольмсборг, как ясно из названия, стояло на высоком холме, с которого открывался вид на залив с белыми парусами на зеленых волнах, городок в глубине и на замок, стоявший на огромной скале на восточной, противоположной от нас стороне залива, и опоясанный мощными стенами. Укрепления, многочисленные башни и башенки бросали тень на морские волны и на город. Но тень замка отнюдь не угнетала местных жителей, наоборот, она была залогом процветания.

Бодвар — небольшой, яркий, опрятный был скорее увеселительным, чем торговым поселением. Что не значит, будто обитали в нем бездельники. Перчаточники и сапожники, портные и шляпники, пекари и кондитеры и прочие ремесленные мастера — все здесь имелись. Но лишь те, кто работает по юфти и сафьяну, шьет из шелка и бархата, печет хлеб из тонкой белой муки. Замок на скале был летней резиденцией герцога, и над главной башней морской ветер полоскал знамя с единорогом. А Бодвар обслуживал нужды герцогской свиты, а также наезжавшей сюда поразвлечься эрдской знати.

Нынешним летом, правда, было не до развлечений — ни охот в окрестных пустошах, ни сельских праздников, ни театральных представлений. Хотя престарелый Гарнего Иосселинг, герцог Эрдский, как всегда в это время года, посетил свой любимый замок. Болезни и годы уже давно томили его, но впервые он отменил установленные этикетом увеселения.

Горожане притихли и каждое утро первым делом задирали головы, ища взглядами герцогский штандарт на вершине башни. И, видя, что он не приспущен, облегченно вздыхали и крестились. Старика в замке ленились называть полным именем и титулом, с ним мало считались, его ругали в кабаках, но к нему привыкли. Казалось, он был всегда, хотя не так уж долго он носил герцогскую корону — ненамного больше, чем я живу на свете. И если подумать, не такой уж он был старик. Но горячая некогда кровь Йосселингов выкипела, и преждевременная дряхлость стала их уделом.

Господи! Ну неужели, если оба брака герцога были бесплодны, он не мог решить вопрос с наследием как-нибудь по-иному? Избавил бы себя и подданных своих от множества хлопот. Еще о прошлом годе это не поздно было сделать. Женился бы в третий раз, это и церковь вполне дозволяет, даже обычным людям, не говоря уж о правителях. В шестьдесят с небольшим многие мужчины способны состряпать молодой супруге наследника. А если нет, молодые супруги обычно обходятся сами, и те, кто желает, чтоб род их продолжился, как правило, закрывают на это глаза. Если же такой вариант ему претил, известен и другой

— объявляют о беременности супруги, а к надлежащему сроку здоровенький младенец мужского пола где-нибудь да находится. Черт побери, ведь его светлость — не правящая незамужняя дама, которая не могла бы провернуть подобной аферы без ущерба для своей чести, вроде покойной британской Елизаветы, вынужденной, по этой самой причине, завещать трон и государство тем придуркам, что там нынче у власти. Потому что придурок на троне лучше смуты и гражданской войны, так же, как малолетний наследник — лучше, чем никакого. И в Англии смута оказалась если не вовсе предупреждена, то хотя бы отсрочена… да, но почему наш Йосселинг, если его дворянской гордости противны все вышеперечисленные уловки, не усыновил кого-то или просто не завещал власть напрямую, как Елизавета? А потому — тут же ответила я себе, что Елизавета была суверенный монарх в своем праве и, как учил меня Фризбю, к тому же глава их еретической церкви. Гарнего же его светлость Йосселинг имеет над собой императора и обязан считаться с его волей. И коли герцог не волен сам выбирать себе наследников, ему следовало… смотри выше. Теперь уже поздно, даже если он сожалеет. Да, честь его и родовое имя остались незапятнанны. Но мне всегда казалось, что, кроме чести, правителям неплохо бы, хотя бы иногда, думать о благе подданных. О народе. Впрочем, если ученые академики, которые наверняка не пурпуром были повиты, не думают о народе, то почему о нем обязан думать герцог? И тем паче — император.

А Тальви, если он дорвется до власти, будет думать о народе? Ларком утверждал, что да. Но у меня на сей счет были сомнения. Когда мы выехали из замка Тальви на очередную встречу заговорщиков, я опасалась, что она будет в Эрденоне. Мне не хотелось бы снова оказаться перед зданием Торговой палаты. Вот тоже вопрос — если Тальви станет герцогом и переселится в Эрденон, он что, каждый раз будет стараться обогнуть площадь Розы? Или проезжать по ней закрыв глаза? Хотя он вроде упоминал, что менее восприимчив к подобным фокусам, чем я. Причем неясно было, считает он это своим достоинством или пороком. Так или иначе, поездка в Бодвар помогла бы избавиться от этих мыслей.

Антон Ларком тоже отбыл — и как раз в Эрденон. После кратковременной радости, вызванной появлением эйсанского рыцаря, я была рада от него избавиться. Ехидные предсказания Тальви явно подтверждались. Он и вправду не предпринимал в моем отношении никаких действий, но меня утомляли его преданные взоры, к вечеру становившиеся чрезвычайно тоскливыми. Несомненно, воображение безоглядно рисовало ему определенные сцены. Должна признаться, они не слишком отличались от действительности… Может, Тальви это и забавляло, но я бы предпочла не испытывать на прочность ничью безупречность. Хорошо, что мы пока расстались.

На сей раз Тальви проявил значительно больше благоразумия, чем в предыдущие недели. А именно — взял с собой столько же людей, сколько было с ним в Кинкаре, и предоставил мне вести отряд. Честно говоря, на моих тропах он мог бы вообще обойтись без охраны, но кто знает — может, свита была нужна ему для представительства. Только в виду Бодварского залива мы выехали на дорогу. Но, повинуясь указаниям Тальви, в город не свернули, а направились к Хольмсборгу. Владелец поместья, как я поняла, принадлежал к числу заговорщиков, но вряд ли-к старой знати. Хольмсборга был не перестроенным феодальным замком, как Тальви, а сравнительно новым домом, просторным, безвкусным, но не лишенным уюта. Нас встретил хозяин, сравнительно молодой человек, высокий, крепкий, с несколько вялым ртом под тонкими светлыми усами. Звали его Руперт Мальмгрен, и выговор у него был столичный, так же как у Тальви и Альдрика, — тоже получал образование в столице? Или просто равняется на вышестоящих?

В поместье уже находился пропадавший последние недели в нетях Хрофт, а на следующее утро прибыли Фрауэнбрейс и друг душевный Без Исповеди. Причем если последний прикатил откуда-то издалека, то Фрауэнбрейс, похоже, был здесь раньше нас. Возможно, он и вызвал сюда Тальви.

Фрауэнбрейс — представитель герцога в Тримейне. И если он по-прежнему не в Тримейне или успел побывать там и снова вернуться, значит, обязанности или обстоятельства велят ему находиться рядом с господином.

Вопрос только в том, кого он считает своим господином.

Разумеется, сомнениями своими с Тальви я не делилась. Ни относительно Фрауэнбрейса, ни прочими. Он бы меня высмеял. Или просто сказал бы: с какой стати я должна радеть о благе человеков, если я не человек? То есть еще меньше человек, чем он сам. А ведь ринулась я в этот заговор с намерением залезть в него поглубже, погрузиться по самые уши, по одной лишь причине — надеялась, что это поможет забыть все то, что наговорил мне Тальви. И не сосредоточиваться на исполнении долга, как он его понимал.

Да и некогда мне было делиться с ним сомнениями. Оказывается, Фрауэнбрейс неспроста дожидался нас в Бодваре. Вместе с Тальви они были намерены нанести визит в герцогскую резиденцию. Без меня. Хотя большая часть свиты его сопровождала.

— А если это ловушка? — спросила я его. — Если тебя арестуют? Подумаешь, десять человек охраны! Бывали случаи, когда и двести ничего поделать не могли.

Тальви ответил отрицательно, хотя и не так, как обычно отвечает на подобные предположения знатный дворянин — не посмеют, мол. Что доказывает — когда дело не касалось его навязчивой идеи, он был способен мыслить весьма разумно.

— Вряд ли. Сейчас это им невыгодно. Чем дольше продлится это шаткое равновесие, тем удобнее его светлости…

Да, он был разумен. Но я не была уверена, что разумен старый подагрик в замке на скалах, как и его советники. И в том, понимает ли он свою выгоду. Скорее уж, все свидетельствовало об обратном. Тальви я об этом также не стала говорить, равно как и умолять взять меня с собой. Какой бы дамою я ни прикидывалась бы перед провинциальными соседями Тальви, на официальном визите у хворого правителя герцогства я была совершенно неуместна. Даже если бы я была не любовницей Тальви, а законной женой и надо мною не висел бы смертный приговор, все равно я оставалась потомком Скьольдов, ужасных Скьольдов, врагов Бога, государства и человечества.

А жаль, право слово! В действительности Скьольдам было наплевать на человечество, и они, надо думать, изумленно вытаращили бы глаза, услышав это слово, но человечество лишилось возможности лицезреть символическую картину: последняя из Скьольдов перед последним из Йосселингов. Конец старых эрдских родов.

За отсутствием Буна Фризбю, красоту этого сопоставления мог бы оценить Альдрик, однако и с ним я не могла перемолвиться. Он уехал вместе с Тальви. Ладно, если там что— то приключится, за Тальви будет несколько лишних шпаг… Так что мне оставалось лишь чистить оружие и поглядывать на башни и башенки, громоздящиеся над серой скалой. Напрасно поглядывать, потому что, если бы происходили в герцогской резиденции какие— то беспорядки, мощные стены и дальность расстояния не позволили бы мне их увидеть.

Но и беспокоилась я напрасно. Троица вернулась благополучно, равно как и свита. Подробностей посещения замка Бодвар я так и не узнала, но, сдается мне, оно было не слишком удачно. Но и не безнадежно. Иначе с чего бы Фрауэнбрейсу пускаться в продолжительные рассуждения о состоянии здоровья герцога?

— Иногда кажется, что конец уже близок, — повествовал он, — даже не столько по причине терзающих сиятельную особу приступов боли, сколько по полной апатии, неподвижности, отсутствию интереса ко всему, включая принятие пищи. Он страшно исхудал, а так как герцог и без того не отличался полнотой, его худоба, в совокупности с бледностью, производит удручающее впечатление. Но проходит дней пять-шесть, и вновь — вспышка деятельности. Больной начинает есть и пить, на бескровных щеках загорается румянец, он проявляет живейшее внимание к делам, выслушивает доклады советников, диктует указы и письма и даже, поскольку погода благоволит, приказывает выносить себя на прогулку…

Кому он это сообщает? — подумала я. Вряд ли Тальви и Рик не осведомлены о состоянии его светлости. Гормундингу и Хрофту? Или, может быть, мне? Сомнительно, и весьма. Одно только ясно — они попали в замок в один из дней, когда хворым герцогом овладевает безразличие. И собираются дождаться, когда он из этого состояния выйдет. Это очевидно, ибо мы, судя по всему, в ближайшее время не покидаем Хольмсборг.

Но на что они рассчитывают? Втянуть болезненного старца в свой заговор? И против кого — против него же? Я не совсем права. Если они и посягали на герцогскую власть, то не на власть этого герцога. И если его светлость в состоянии понять, что он не бессмертен, то подобное предположение выглядит не столь уж диким.

Беда в том, что, коли бросить обратный взгляд на всю его предыдущую жизнь и сопутствующие ей деяния, то бишь отсутствие таковых, как раз этого он понять не способен.

Что ж, ждать так ждать. Говорят, нет ничего хуже, чем ждать и догонять, но как раз в этих занятиях мне по роду своей деятельности и пришлось изощриться. Равно как ждать и убегать.

Но чего мы ждали, сидя у моря? Только не погоды. Она и так была хороша. Просветления в состоянии здоровья его светлости? Возможно. Или еще кого-нибудь из заговорщиков. Ведь тогда за столом у Ларкома находился еще один человек, о котором впоследствии юный рыцарь отозвался, что он «бывает жесток». И было названо еще несколько имен, более в моем присутствии не повторявшихся. Нарочно?

Что привлекло в эту излишне грамотную компанию сугубого практика, каким выглядел полковник Кренге, нетрудно догадаться. Тальви обмолвился, и вряд ли случайно, что Герман Кренге происходит из младшей ветви рода графов Свантерских. Но уже около ста лет, после окончания Пиратских войн, Свантер вырван из-под власти графов и находится под управлением губернаторов, назначаемых непосредственно герцогом Эрдским, причем, как я понимаю, последнее обстоятельство явилось уступкой древним северным вольностям, отрицавшим прямое вмешательство императора в дела Эрда. И оно способно сыграть роковую роль. Из желания вновь прибрать к рукам родовое владение, хотя бы в качестве губернатора, а не графа, можно многим рискнуть, особенно если это владение — столь жирный кусок, как Свантер! Во всяком случае, иной причины для его участия в заговоре я не видела, и она представлялась более веской, чем у остальных. Ларком, предположим, полез в это дело из идеализма, Альдрик — от скуки и от любви к приключениям, Фрауэнбрейс — из желания сохранить при новом герцоге то положение, что он имеет при старом, а Самитш… ну, дабы не лишиться капиталов, помещенных в банках и торговых предприятиях, принадлежащих южанам.

Что до Гейрреда Тальви… Он сам рассказал мне, что подвигло его возглавить заговор. И если он говорил правду, то вряд ли его побуждения вызовут у меня сердечный отклик. Если же лгал — тем более.

Пока же мы провели еще два дня в Хольмсборге, словно стареющие кумушки, сплетничая и следя друг за другом. Фрауэнбрейс столь же охотно принимал участие в застольных беседах, как Альдрик, правда, в отличие от Рика, в поместье он не торчал постоянно и не ночевал — вероятно, посещал замок или встречался со своими агентами в Бодваре. Что здесь все, или почти все, а не один Тальви, имели собственную разведывательную службу — слепому ясно. К сожалению, имела ее и противоположная сторона… Наш любезный хозяин, то есть Руперт Мальмгрен, по моему разумению, представлял здесь интересы Тальви, так же, как Гормундинг, Хрофт и я. Не слишком ли большая роскошь — собрать нас всех без дела? Или Тальви считает, что может подобную роскошь позволить?

Так или иначе, мы задавали тон в разговоре, рассказывая байки, сплетни и предаваясь воспоминаниям: Фрауэнбрейс — об императорском дворе, Альдрик — о былой службе в гвардии, а я — о богатой событиями беззаконной жизни. Остальные более или менее слушали. Но единственным, кто воспринимал мои побасенки, лживые или нет, как издевательство и даже прямое оскорбление, был Хрофт. Странно — пора бы уже и привыкнуть. Другие же привыкли, как ни шокировало их поначалу мое явление, хотя были и познатнее его, и в обществе стояли выше. Что делать — я довольно повидала в жизни и убедилась, что для некоторых людей само существование мое на этом свете было непереносимо. И, увы, таких людей было больше, чем хотелось бы. Я это поняла давно и не огорчалась. Хрофт со своими выпадами напоминал маленькую собачку, которая тщится прокусить подбитую гвоздями толстую подошву. Вот если он от слов попытается перейти к чему-то более существенному — тогда другое дело. Однако сомнительно, чтоб он в присутствии Тальви на это решился.

— Какие, между прочим, были отношения у Гормундингов с Брекингами?

Эгир, разглядывавший туманный горизонт, ответил не сразу. Очевидно, он был занят собственными соображениями и до него поначалу не дошел смысл вопроса.

— Враждебные… но это было так давно, до основания империи… А почему ты спрашиваешь? — Он, наконец, оторвался от лицезрения Бодварского залива и повернулся ко мне.

Сегодня с утра, несмотря на пасмурную погоду, господа сорвались с места и отбыли. Не надолго, надо полагать, поскольку часть свиты осталась здесь. Эгир, несомненно, знал больше моего и потому волновался.

— Так… существуют разные предания… Два таких древних рода… — Тут он ожил окончательно: — Во-первых, наш род древнее. А во-вторых, все это почти сплошь враки. Ты, может, и балладу о Бреки слышала? Там одни выдумки. Скажут тоже! Собственный меч отрубил ноги Бреки-ярлу за то, что тот нарушил клятву мести! Это мой предок Улоф Гормундинг самолично изувечил Бреки, когда тот вероломно напал на его крепость, хотя и сам пал в бою. Но они, то есть мы и Брекинги, и вправду потом помирились. Сам святой Хамдир призвал их прекратить вражду…

Я поняла, что «правда» Эгира — всего лишь другая выдумка. Бун Фризбю, а он все же был человек образованный, не мне чета, утвержал, будто святой Хамдир — личность легендарная и в действительности никогда не существовал. И академическая «История», обожавшая деяния всяческих святых, его не упоминала. Зато «Хроника утерянных лет» на него ссылалась — правда, не в разделе о крещении эрдов, а в перечне любимых автором южных поэтов. Эрдский святой в компании карнионских бардов — это свидетельствует за себя.

— А что стало с Брекингами потом?

— Не знаю… — Эгир несколько растерялся. — Жили как-то… Служили империи… Я не слышал, чтоб кто-нибудь из них был сейчас жив. Странно, — добавил он, — ты не первая, кто меня спрашивает о Брекингах. Знаешь, кто еще задавал этот вопрос?

— Знаю. Патрон.

— Откуда?

— Догадалась. Я заметила, что у него большой интерес к эрдской истории.

Мой ответ, кажется, вполне успокоил Эгира.

— А вот о Бикедарах я не слыхала никаких историй, даже лживых.

— Еще бы! Дворянству Хрофта не намного больше ста лет, — произнес Эгир с превосходством человека, чья родословная длиннее раз в десять. — Его прадед был комендантом порта где-то западнее Тримейна, кажется в Солане, а дед во время Пиратских войн возжелал непременно содержать собственный полк, ну и пустил по ветру все состояние семьи… «И внук со своим столетним дворянством оказался там же, где и ты со своим тысячелетним», — мысленно закончила я. И стало быть, желает восстановить семейное состояние. Так же, как Эгир — так или иначе вернуть Гормунд. Что ж, причины вполне достойные, не хуже, чем у других.

— Я, пожалуй, выйду в город.

Эгир на мои слова отозвался нервным:

— Зачем?

— Просто разведаю что и как.

— Я с тобой.

— Нет. Кто-то из нас должен ждать патрона, и, сдается мне, лучше, если это будешь ты.

— А что я ему скажу, когда он вернется?

— Скажешь правду. Да может, я и сама вернусь раньше него.

— Возьми с собой хоть Малхиру! — крикнул он мне вслед.

— Тебе он нужнее, — ответила я не оборачиваясь. В Бодваря предпочла отправиться пешком, хотя расстояние от Хольмсборга было довольно приличным. Привычка, знаете ли, — на всадника в маленьком городе всегда обращают больше внимания, чем на пешехода. Спустившись с холма, я вышла на проезжую дорогу, что вела прямо в городишко. Забавно — всякий уважающий себя город, пусть и небольшой, всегда огражден стенами, а у Бодвара, хоть я и была уверена, что жители его себя уважают, стен не было. Укреплен был замок на скале, а не питающий его город. Падет замок, не будет и города.

Море сегодня было темно-серым, порой почти черным, с масленистым оттенком, а то вдруг начинало отливать бледно-зеленым. Вдоль бухты толпились опрятные белые дома под черепичными крышами. Из-за пасмурной погоды глянец на черепице потускнел, и она казалась не красной, а бурой, цвета засохшей крови. Что за сравнение, право… Я отвела взгляд. На берегу, возле рыбачьих лодок, торговали свежепойманной рыбой, омарами, устрицами. Ежели кто покупает устриц, то можно без ошибки сказать, что это для господского стола

— городское сословие в Эрде, даже те, кто при деньгах, устриц не жалуют, полагая, что такое кушанье солидному человеку принимать не пристало. Но сегодня покупателями были лишь гостиничные слуги и жены горожан. А в замок, без сомнения, рыбу доставляют поставщики, время свое здесь не тратящие. Надо бы взять на заметку, кто они… — Немного дальше, на небольшом мысу, разделявшем рыбацкую и корабельную пристани, виднелась приземистая церквушка. Сложенная из грубых необработанных камней, она показалась мне очень старой. Я спросила о том у торговки, едва не тычущей мне в лицо огромным палтусом, и она, гордо подбоченившись, кивнула.

— Угу. Сам святой Эадвард церковь заложил, еще ни города не было, ни замка.

— Разве он здесь жил? — Насколько я помнила, легенды связывали деяния этого святителя Эрда с более северной частью герцогства.

— Ты что думаешь, я вру? — оскорбленно вопросила женщина.

— Упаси Господи! — Последнее дело спорить с торговками рыбой, из всех торговок они самые горластые, уж не знаю почему. Но палтус я, конечно, не купила. Ничего не имею против свежей рыбы, но как бы я вперлась с ней в церковь?

Рыба была символом первых христиан, не здесь, в Эрде, а еще в Римской империи, говорил мне Фризбю. И рыба на языке символов также означает душу…

Может, поэтому святой Эадвард здесь церковь и основал.

Подойдя поближе, я поняла, почему церковь выглядела такой маленькой. Первоначально она была выше, но сильно ушла в землю. Если ей не семьсот лет, как утверждают, то все равно она немногим моложе. Здесь тоже шла торговля — точнее, сидела — в лице местного служителя. Свечи, освященные ладанки с изображением святого Эадварда, которые следовало бы продавать внутри, он вынес наружу и зазывал посетителей не хуже ярмарочного балаганщика, что делать под сводами дома молитвы было бы как-то неподобно. Я не собиралась останавливаться, но он так верещал, что я рассудила — лучше немного потрепаться, дешевле выйдет. Я спросила его насчет святого Эадварда, и он подтвердил — да, в древние времена святой жил здесь отшельником, как раз на этом мысу стояла его хижина, и отсюда он ушел, повинуясь велению свыше, на Север, дабы заложить там аббатство Тройнт.

Тройнт. Тальви упоминал это аббатство… да, в связи с книгой Арнарсона.

Но здесь не может быть никакой связи! Святой Эадвард жил на полтысячелетия раньше, чем на землю Эрда ступили пресловутые изгнанники. Или Тальви опять чего-то недоговаривает?

— … И здесь чтут всех эрдских святых и мучеников, — продолжал лопотать привратник, — и епископа Бильгу, и преподобного Снорри, и невинно убиенного Агилульфа…

«История Карнионы не имеет своих мучеников, в отличие от Эрда… «

— А святого Хамдира? — перебила я его.

— А как же! Там его образ, в глубине, у западной стены.

Вот тебе и легендарная личность. Не миновать мне продолжить изучение церковной архитектуры герцогства Эрдского. Я заплатила пол-эртога, купила свечку и ступила внутрь. Дверь, просевшая, как и вся церковь, стала такой низкой, что мне пришлось несколько наклонить голову. Священника не было, но перед алтарем горело несколько свечей. В их размытом свете труднее было сосредоточиться, чем в полной тьме. Я запалила собственную свечу и повернулась, ища святого Хамдира. Здесь были иконы, написанные на досках, а не фрески, которые в непосредственной близости с морем давно погибли бы от сырости Иконы тоже давно не подновляли, они потемнели, и святых с трудом можно было разглядеть, не то что опознать. Головы, неестественно крупные по сравнению с телами, почти незаметными под складками жестких просторных одежд, пронзительные глаза, длиннопалые руки — манера письма, от которой давно отказались в империи, да и во всем мире наверное. Вот этот, с раскрытой книгой и в митре, скорее всего, епископ Бильга. А книга — «Библия эрдов». С отсеченной головой — Агилульф. А может, и не он, усекновением главы претерпел мученичество не он один… А тот, за спиной которого виднелось какое-то строение, должен быть легендарным Хамдиром, поскольку никаких более изображений в указанном причетником углу не было. Я приблизилась, чтобы поставить свечу у образа, и рука моя дрогнула.

Я узнала его.

Старик, привидевшийся мне в кошмарном сне в свантерской гостинице. Он чертил на земле и нес какую-то ересь в южном духе… что-то про правую и левую линии и врата…

Врата.

Чепуха. Все старые изображения похожи как близнецы. Вот и тогда во сне мне припомнилось одно из таких изображений. А сейчас я вижу подобное ему. И все.

Белобородый и беловолосый старик в коричневой одежде, не многим отличавшейся цветом от его лица, благодаря сырости и копоти, смотрел мне в глаза, и они от напряжения и мерцания свечей вдруг заслезились. Я обмахнула ресницы и взглянула на строение за спиной старика. Мне показалось, будто на воротах его что-то написано. Но, приглядевшись, я с трудом разобрала, что это рисунок. Квадрат, вписанный в круг, а внутри квадрата, кажется, еще круг, но я бы не поручилась, слишком уж плохо было видно, однако, если так, рисунок можно было бы продолжать до бесконечности…

Но именно его, помимо черточек и линий, рисовал на земле старик из моего сна.

«Ты все еще ничего не понимаешь? Совсем не понимаешь? « — спросил он.

Встряхнув головой, как вздорная лошадь, я поспешила к выходу из церкви. Уезжая в Бодвар, я хотела вырваться из окружившего меня ожившего бреда, но шагнула лишь на новую его ступень.

Снаружи, по сравнению с полумраком церкви-ловушки, было очень светло, хотя солнца не было видно попрежнему. Свежий морской воздух и пронзительные вопли чаек, мешавшиеся с не менее пронзительными голосами торговок, способствовали прояснению мыслей.

Напрасно я грешу на владетеля замка Тальви. Я не потеряла сознания, у меня даже голова не закружилась. Из чего следует, что ни святой Хамдир, ни изображение его к чужим мирам отношения не имеют. Да и кошмарный сон в Свантере никак не был связан с тем, что могли принести или сотворить изгнанники. Он привиделся мне, когда я начиталась «Хроники утерянных лет». Хроники, ссылавшейся, помимо прочего, еще и на авторитет святого Хамдира.

Тальви утверждал, что автор «Хроники… « многое придумал или переврал. А я согласилась считать, что Тальви прав.

Теперь получается, что хронист тоже прав?

Но в чем? В своих ссылках на южных поэтов? На каббалу? Напрасно я так небрежно читала соответствующие страницы. Черт, я и Арнарсона просто пролистала… Арнарсон. Аббатство Троинт. Святой Эадвард. Святой Хамдир Любопытная цепочка выстраивается. Неужели все связано?

В «Хронике… « было сказано, что карнионцы были так не похожи на эрдов, что эрды не считали их людьми. Одной из особенностей карнионцев было их исключительное долголетие… И они знали об иных мирах… а если судить по святому Хамдиру, то и эрды о них знали…

Если я сейчас не прекращу об этом думать, я свихнусь. И тогда смогу поверить во все — в Темное Воинство, в меч, отрубиший ноги Бреки-ярлу, в Брошенную часовню, которая была последними вратами нашей стороны, в союз мужчины и женщины, сокрушающий злые силы… не говоря уж о том, что мы — изгнанники в этом мире.

Господи всемилостивый! Но разве не все люди — изгнанники в этом мире? Разве ты не сотворил их в саду Эдемском?

Ветер становился сильнее, и темно-серые волны под сумрачным небом быстрее катились к берегу и выше вздымались вверх. Но все это было не так страшно. Как в той песенке:

Не такой уж сильный ветер, Не такой уж сильный шторм. Не такой уж страшный грохот У береговых камней…

Я обошла мыс по кромке, так что мелкие брызги оседали на моем лице. Это тебе в наказание, Золотая Голова, ты же собиралась в город, а не паломничать по святым местам. Вспомни, к чему обычно приводят твои благочестивые порывы. Одно утешение — расположение церкви исключает наличие подземного хода. Хоть здесь кто-то не использует дом молитвы в пагубных целях… Вообще-то подземного хода не должно быть и в замке, если у них не было умельцев прорубать скалы. А вот в Тальви таковой вполне даже может быть, надо выяснить во благовремении… не потому что я собираюсь убегать, просто лишние знания никогда не мешали.

Как ни затянули небо тучи, а дождя нет. Бывают такие дни — все кажется, что дождь вот— вот хлынет, но хляби небесные так и не разверзаются, только ветер играет над волнами.

Если брызги выше мола — Соль морская нам полезна. Если в тучах нет просвета, Значит, воздух будет чист…

Впрочем, я еще не встречала городов, где воздух был бы вполне чист, и с этим следовало смириться, а не сетовать. Бодвар был еще не из худших. Здесь даже улицы мощеные — роскошь, которую мой родной Кинкар, будучи значительно больше Бодвара размерами, до сих пор не может себе позволить, предоставляя своим обывателям после дождя утопать по колено в грязи. И улицы здесь были значительно шире, чем обычно в таких маленьких городах. Явно рассчитаны на кареты, что подъезжают к местным гостиницам или направляются прямо к замку. Карета и катила сейчас по улице — тяжелая, золоченая, запряженная шестерней. Надо сказать, что на лошадей-то я и загляделась поначалу, даже не на лошадей

— на сбрую. Кони светло-золотистой масти были неплохи и сами по себе, хотя видывали мы и получше, однако природных достоинств их владельцу явно было недостаточно. Наборная металлическая упряжь, вызолоченная (не золотая, конечно, золото слишком быстро стерлось бы), вплетенные в длинные, тщательно расчесанные хвосты и гривы радужные ленты, султаны из фазаньих перьев, стразовые накладки с бисерной бахромой на налобниках — все это невольно останавливало взгляд, не могу, правда, признать, чтоб его ласкало. Карета торжественно громыхала по булыжникам, сопровождаемая конными лакеями в пестрых ливреях, в сторону находившейся от меня по левую руку гостиницы, носившей гордое название «Слон и замок». Каковые и были изображены на вывеске. И если замок, ежедневно находившийся у горожан перед взором, все же вдохновил живописца намалевать нечто соответствующее названию, то со слоном дело обстояло хуже. Более всего он напоминал свинью-переростка с непомерно вытянутым носом. Во всяком случае, мне так показалось, я ведь тоже не великий знаток по части слонов.

Не успела я подумать об этом, как из-за угла вывернулась еще одна карета, гораздо меньше и легче предыдущей и на первый взгляд — гораздо более скромного вида. Но удобство и простота ее конструкции свидетельствовали об крупных деньгах, так же, как и ременная упряжь, а четверка игреневых лошадей была не в пример резвее золотистых. Они быстро догоняли роскошную золоченую карету, и разминуться им было бы трудновато, но кучер, правивший шестерней, и не подумал сворачивать в сторону. Кучер четверки тоже не сдерживал лошадей, из лихости, а может, считал, что проскочит между соперником и стеной ближайшего дома. И проскочил бы — места там, пожалуй, хватило бы, да лошади золоченой кареты испугались и шарахнулись, а возница не удержал поводьев. По счастью, никто из прохожих не пострадал, зато карета могла бы перевернуться, если бы второй кучер не остановил своих лошадей и не кинулся на выручку своему незадачливому собрату. Тут начался любезный всем уличным зевакам беспорядок и содом. Золоченая карета, грузно дрогнув, встала, зато лошади шестерни вовсе не собирались успокаиваться. Они принялись грызться между собой, а также по возможности стремились укусить игреневых. Второй возница похватал за узду чрезмерно ретивых, на что первый кучер, мгновенно позабыв об оказанной ему услуге, скатился с козел с криком: «Своих удерживай, сволочь черномазая! „ Что было не совсем точно — тот был хоть и смугл как головешка, но вовсе не негр. Публика в предвидении мордобоя потянулась ближе. Но я-я замерла на мостовой. Когда золоченую карету развернуло, в поле моего зрения оказалась дверца, а на дверце — герб. Довольно сложный герб — я уже говорила: чем новее у нас знать, тем замысловатей у нее гербы. Это был щит, разделенный на четыре части. В верхнем правом углу был изображен двухвостый лев на золотом поле, поднявшийся на дыбы, с мечом в лапе, в левом — на пурпурном фоне три белые рыбы. В нижних углах соответственно имелись зеленые и красные ромбы и гарцующий черный единорог, коего рог был украшен цветочной гирляндой. Венчала все это графская корона, а внизу вилась лента с девизом «Верность есть награда“.

Вот оно как… Между тем драка не только назрела, но и началась. Пока я глазела на герб, возницы успели сказать друг другу, кто они такие и кем были их родители, а второй возница сверх того успел объяснить — и наглядно показать, — что таким косоруким пристало держать вместо поводьев. На что графский кучер, рыча, попытался заехать обидчику по ланитам, но тот, маленький, жилистый и ловкий, успел уклониться от зубодробительного кулака и двинул неудачливого верзилу в солнечное сплетение с удивительной для ею росточка силой. Графский кучер отлетел, однако о мостовую не приложился, ибо был принят в дружеские объятия соскочившим с запяток кареты лакеем, запричитал: «Убью морду южную! «, но в бой уже не рвался. И не надо было — спешившиеся слуги сунулись казнить дерзкого. Но не тут-то было. Кучер взмахнул хлыстом, который до сих пор еще не пускал в ход, и сбил шляпы с пары выступавших в авангарде. Это была, несомненно, просто предупредительная акция. Есть большие мастера управляться с хлыстом и способны творить с ним настоящие чудеса. Гайдуки, похоже, это знали не хуже меня, поэтому топтались на месте. Из занавешенного кружевами окна протянулась повелительным жестом рука в вышитой лайковой перчатке, и один из лакеев, попятившись, распахнул дверь с гербом и спустил складную лестницу. Прошествовавший по ней господин являл собой образец столичного щегольства, отнюдь не исчерпывавшегося стилем нарядов Рика и Фрауэнбрейса. Если я не забыла названий модных расцветок тканей, которые называла мне мадам Рагнхильд, то атлас, пошедший на его камзол и штаны, был цвета сырой говядины. Чулки на нем были лазурные, башмаки и шляпа с высокой тульей — одинакового оранжево-коричневого оттенка, а высокий воротник плоили желтым крахмалом — верх тримейнской изысканности. У него было округлое лицо с мягкими, несколько расплывчатыми чертами, которые ошибочно считаются женоподобными, слегка вдавленный нос, каштановые волосы, завитые мелкими кольцами, и короткая борода. Таков, стало быть, если только это не самозванец, Виллибальд Уоттон восьмой граф Вирс-Вердер.

— Южане? — произнес он в нос. — У стен самой герцогской резиденции? Да еще ведут себя столь нагло? — Здесь чувствовался стиль опытного оратора, правда весьма ограниченного толка. — Ну-ка, проучите мерзавцев…

Подбодренные хозяином, лакеи снова возобновили наступление и снова напоролись на хлыст — только теперь кучер ударил не по шляпам. До сего момента слуги Вирс-Вердера не проявляли особого бойцовского духа, хотя их было много, а противник — один. Но тут, схлопотав хлыстом по личикам, они начали доходить до нужной кондиции. На свет Божий явились ножи. Мне все это крепко не понравилось, и, видимо, не только мне. Послышалось невнятное ругательство, и на мостовую спрыгнул владелец кареты. Для пущего эффекта это должен был бы оказаться Нантгалимский Бык, но я почему-то сразу в этом усомнилась. Хотя, если прозвище давали по телосложению, оно отчасти было уместно. Владелец четверки игреневых был крупным широкоплечим мужчиной лет за сорок, чрезвычайно смуглым и от природы настолько заросшим густым кучерявым волосом, что поневоле имел несколько неопрятный вид, несмотря на то что шейный платок и манжеты его были безупречно чистыми, не говоря уж о самом кафтане. Его выскобленный подбородок отливал синевой, плоская шляпа без пера словно пружинила поверх курчавой шевелюры, — не человек, а бедствие для цирюльника. Одет он был для неопытного наблюдателя весьма и весьма скромно, однако о его наряде можно было сказать то же, что и о карете. Кафтан его был пошит из чрезвычайно добротного сукна; темно-синего, почти черного, а витая серебряная цепь, разместившаяся на мощной груди, свидетельствовала вовсе не о том, что у владельца нет денег на приобретение золотой. Просто в Карнионе дворяне мантии, а также те, кто преуспел на торговом и финансовом поприще, носят знаки отличия из серебра. Из кареты, надобно добавить, он появился не один. Его сопровождал слуга или телохранитель — длиннорукий, с перебитым носом и ранней лысиной, словно обработанной дубильщиком — словом, был так похож на моего знакомца Кривого Мо Хантера, шкипера с «Гордости Карнионы», что сердце радовалось. Только у этого оба глаза были на месте.

— Эй, кому здесь южане не нравятся? — проговорил носитель серебряной цепи. — Подходите, милые, побеседуем… на это мы всегда готовы, клянусь святым Бреннаном!

Слуга и кучер — оба заняли боевые позиции рядом с ним. Телохранитель, скаля прокуренные зубы, извлек серьезного вида тесак. К пистолету, засунутому за широкий красный матерчатый пояс, он не притронулся. А хозяин его — тот вообще стоял перед нападавшими с голыми руками. Правда, ручки у него были еще те — пусть и холеные, при всей своей волосатости, однако вполне способные завязать кочергу узлом. И даже с бантом. Однако пистолет у него тоже имелся — его очертания проступали под тканью кафтана. Это и было самое оскорбительное — перед многократно превосходящим противником южане не торопились хвататься за пистолеты. Тем не менее чувствовалось, что в случае необходимости оба не поколеблются пустить пистолеты в ход — и слуга и хозяин. Здесь я могла доверять своему чутью — мне неоднократно приходилось наблюдать подобные переделки, да и участвовать в них — не намного реже. Граф Вирс-Вердер, наверняка не имевший моего опыта, тоже это ощутил. Южане, при их видимом легкомыслии, были готовы сражаться всерьез. А его люди — вряд ли. Одно дело — отлупить всей оравой одного беззащитного и совсем другое — нарваться на пулю. Случись это в Эрдено-не или даже в Свантере, из положения можно было бы выкрутиться, бросив клич в толпу: «Южане наших бьют! Режь карнионскую рвань! « — и так далее. И пошло бы ведь, и пуля бы толпу не остановила. Но здесь Бодвар. Здесь публика совсем другая. Чистая здесь публика, пусть и мастеровая по большинству. Посмотреть на драку — это всегда пожалуйста, это с удовольствием. Но лезть в нее, портить руки свои драгоценные, поднаторевшие в изготовлении предметов роскоши, воистину золотые руки, бодварские ремесленники не пожелают. И, обведя взглядом окруживших обе кареты зевак, граф Вирс-Вердер это понял. Может, он и не блистал великим умом, судя по прежним его действиям, но последним идиотом он тоже не был.

— Довольно, — сказал он. — Нечего обо всякую сволочь мараться. Они и так порядком наказаны… своим испугом. — И сделал знак, чтоб его подсадили в карету.

Кто здесь испуган на самом деле, видно было и слепому. И пока золоченая карета отъезжала, южане нагло хохотали, уперев руки в бока. Все трое, на разные голоса. Я заметила, что возле «Слона и замка» карета Вирс-Вердера останавливаться не стала. Ничего, в Бодваре есть и другие гостиницы. А может, граф Виллибальд и вовсе не намерен останавливаться в гостинице и катит прямиком к герцогу.

Осознав, что кровопролитие не состоится, и вообще все интересное закончилось, любопытствующие начали расходиться. Побрела прочь и я, по пути пытаясь осмыслить увиденное. Конечно, мне было приятно, что южане не только не боятся приезжать в герцогство Эрдское, но и не дают себя в обиду. Ведь что бы ни внушал мне Тальви, я продолжала считать себя наполовину южанкой. Но что-то в данном происшествии меня тревожило. Только не появление в Бодваре «источника радости и света». Если Тальви и его достойные друзья занимаются интригами у одра скорби угасающего герцога, почему бы Вирс-Вердеру не заняться тем же? Скорее следовало бы удивиться обратному. Но это столкновение… Тальви рассказал мне, что, несмотря на демонстративную ненависть к южанам, Вирс-Вердер поддерживает тайную связь с некоторыми карнионскими финансистами и не брезгует пользоваться их денежками. А этот богатенький южанин явно из купцов или банкиров. Что, если окруженный многочисленной свитой Вирс-Вердер отступил вовсе не по слабости характера и вся эта стычка была затеяна лишь для отвода глаз? Иначе зачем бы южанину при нынешних эрдских настроениях соваться в Бодвар — город, где у южан, как известно, нет никаких торговых интересов? Только при наличии каких-то других интересов, возможно связанных с предстоящей сменой власти…

— Ну, клянусь святым Бреннаном! — произнесла я вслух. — И преподобной Урсулой Скельской! И Айге Фораннанской!

Малый в зеленом шерстяном джеркине, заслышав южную божбу, шарахнулся от меня на другую сторону улицы.

Однако они что, заранее предусмотрели и то, что лошади перегрызутся? А чтоб никто в самом деле никого не побил, слуг посвятили в свои затеи? Или просто ловко воспользовались подвернувшейся возможностью?

С такими мыслями я вышла за пределы Бодвара. Двигать по проезжей дороге в Хольмсборг мне не хотелось, и я свернула в сторону моря. Там подъем был гораздо круче, но путь — короче. Пожалуй, он был даже чересчур крут — это я почувствовала, пробираясь между серых гранитных валунов с вкраплениями слюды, среди которых дрожали на ветру темные столбы можжевельника. Пару раз мне пришлось останавливаться, чтобы перевести дыхание. Со склона открывался вид на Бодварский залив, отчетливо был виден мыс и церковка на нем. Я вспомнила старика и встряхнула головой, дабы избавиться от наваждения. Признаться, это удавалось с трудом. Я могла припомнить только один случай, чтоб меня так сильно зацепило за живое рисованное изображение, но ничего таинственного и загадочного в нем не было. Года два назад, в лавке у Фризбю, я рылась в различных его приобретениях и увидела в углу портрет молодой женщины в богатом платье, алом и белом, по моде прошлого века. Цвета вряд ли были подобраны случайно — женщина была очень бледной и рыжеволосой и одевалась в тон. Парча, бархат и драгоценное шитье не слишком удались живописцу; я догадывалась, что работа писана не с натуры, а является какой-нибудь ученической копией. Единственное, что на портрете вышло удачно,

— это лицо. Чрезвычайно правильные черты, впалые щеки, серые глаза, крутые рыжеватые брови, того же оттенка, что и волосы. В юности эта женщина, несомненно, была красавицей, но теперь в ее облике в первую очередь прочитывались невероятный ум (я бы поостереглась назвать его мудростью) и чудовищная сила воли, которые почти зримо сжигали, изничтожали красоту и вскорости неизбежно должны были уничтожить ее совсем, превратив лицо в ничего не выражающую каменную маску.

— На что это ты уставилась? — спросил Фризбю, шагая через поддельные антики. — А! Покойная королева английская. Убогая копия, да ты и сама, разумеется, догадалась. А оригинал был писан для шведского короля. Он то ли помешался от любви к ней, то влюбился в нее, потому что был безумен… Последнее более вероятно — влюбиться в такую неимоверную стерву, — да простит меня Господь за подобный отзыв об ее величестве, великого ума была женщина, — способен только сумасшедший…

Тогда-то я и заинтересовалась жизнеописанием королевы-девственницы, и увлекло оно меня необычайно. Но всякий способен заметить, что тот случай схож с сегодняшним лишь внешне. Никогда «царственная весталка» не являлась мне в снах, ни до, ни после того, как я увидела ее портрет, и уж тем более не разговаривала со мной. Но это было до встречи с Тальви…

Пройдя по осыпающемуся карнизу над обрывом, я снова выбралась на дорогу, почти у самых решетчатых ворот имения. Они были раскрыты — видно, только что кто-то приехал. Никак наши господа заговорщики изволили вернуться или нагрянул еще какой-нибудь гость?

Сквозь решетку я увидела идущего по двору Эгира Гормундинга. Он тоже увидел меня и помахал рукой. Когда я уходила, он был встревожен, а сейчас его физиономия сияла довольством, и виной, конечно, было не мое возвращение. За спиной Эгира, у парадного крыльца Хольмсборга, я разглядела уже знакомую мне легкую карету. Конюхи выпрягали четверых шоколадных лошадей со стриженными щетками белыми гривами.

Тальви я встретила в галерее. От Эгира я узнала только, что «наши благополучно вернулись», но и Тальви не склонен был распространяться о событиях дня. Окинув меня рассеянным взглядом, он бросил: «Ступай переоденься» — и сам двинулся, в сопровождении Ренхида, куда-то вниз по лестнице.

Что ж, переодеться так переодеться. Если он желает меня удивить нежданным (или, напротив, слишком жданным) визитером, так ничего не выйдет. А изменить обличье стоит. Если южанин успел заметить меня в толпе — что весьма сомнительно, учитывая обстоятельства, нужно сделать так, чтобы при свидании он меня не узнал. И посмотрим, как он поведет себя, когда станет известно, что я знаю о его встрече с Вирс-Вердером. Поэтому я приоделась и приукрасилась с тщанием, какового не применяла для сборища гостей в замке Тальви. Правда, здесь не было Мойры, чтобы мне помочь. Имелась в Хольмсборге женская прислуга, и предостаточно, да все колоды колодами, проще обойтись без них.

В обеденном зале, помимо всех моих знакомцев, обретался тот самый южанин. И выглядел он столь же неопрятно, хотя, бьюсь об заклад, успел умыться с дороги. Мне он был представлен, как «Каллист, который представляет наши интересы в Карнионе». Я вспомнила, что это имя мелькало иногда в беседах заговорщиков. Он, судя по всему, и должен быть тем человеком из карнионских деловых кругов, что снабжал информацией Тальви и Самитша. При моем имени он и бровью не повел — брови у него были богатые. То ли не знал, кто такие Скьольды, то ли знал очень даже хорошо. Поздоровался столь куртуазно, что родовитые гости Тальви могли бы поперхнуться от зависти, и подошел мне к ручке.

Что ж, посмотрим, друг любезный, чьи интересы ты представляешь. И где.

Тон в застольной беседе, как всегда, задал Рик.

— Вообразите! — обратился он ко мне через весь стол. — Произошло недоразумение. Наш молодой друг, — он небрежно кивнул в сторону Хрофта, — сообщил, что достопочтенный наш гость, — на сей раз последовал жест в направлении Каллиста, жест, исполненный редкостного изящества, — поедет через Анвейл, и мы решили встретить ею, дабы избавить от необходимости заезжать в город, ведь он никогда не был в Бодваре и не знает окрестностей… А он ехал через Мурвейл, это совсем другая дорога. Ужасно, не правда ли?

— Забывчивость в столь юном возрасте. — это серьезно, — поддакнула я. (Хрофт был никак не моложе меня и вряд ли намного моложе Рика. )

— Если это забывчивость, — мило заметил Рик. Каллист, улыбаясь, разглядывал столовый прибор.

— Не будем придавать значения тому, что разрешилось вполне благополучно, — промолвил Фрауэнбрейс.

— Тем более, что крюк, который мне пришлось сделать, заехав в Бодвар, имел весьма забавные последствия и принес нам новые сведения. — У Каллиста был очень низкий голос, он показался бы даже грубым, но его смягчал южный выговор.

— Вы имеете в виду столкновение с графом Вирс-Вердером? — осведомилась я. Каллист вновь не выразил удивления, наверное, счел, что мне об этом рассказали Тальви или Рик. — Я бы не сочла это столь уж забавным. Ведь он пытался натравить на вас свою свиту.

— Да? — Альдрик приподнял подведенную бровь. — Таких подробностей вы нам не поведали, Каллист. Или вы, сударыня, — он снова повернулся ко мне, — вновь дали волю своему воображению и повествовательскому дару?

Тальви тоже повернулся ко мне, но ничего не сказал.

— Вовсе нет. Я видела все собственными глазами. Господин Каллист вместе с двумя слугами запугал Вирс-Вердеровых приспешников до холодного пота. Не говоря уж об их господине.

— Какая прелесть! — воскликнул Альдрик, обмахиваясь салфеткой. — Ну почему все самое увлекательное происходит без меня? Вы не правы, Нортия, это наверняка было презабавное зрелище.

— Значит, вы там были, — задумчиво произнес Каллист. — Странно, что я вас не заметил. — Впрочем, он тут же продолжил, светски осклабившись: — Даму такой красоты…

Взгляд его был совершенно холоден. У него были темные, густо-карие глаза, такие же, как у Антона Ларкома, но, в отличие от эйсанского рыцаря, ему мои красоты были глубоко безразличны.

— Не худо бы узнать, что госпоже Скьольд понадобилось в городе?

Хрофт мгновенно уцепился за представившуюся возможность свалить все обвинения с больной головы на здоровую, золотую вдобавок.

— Да, как вы коротали время в наше отсутствие? — Притом, что Рик превосходно все понимал, стравливать нас с Хрофтом доставляло ему невинное удовольствие.

Фрауэнбрейс сохранял нейтрально-вежливую мину. Зато Эгир занервничал. Вероятно, считал себя ответственным за мое поведение. Я ждала, что скажет Тальви, но он, как всегда, оставил меня на волю волн.

— Что может делать женщина, предоставленная себе? — Я улыбнулась со всей достижимой двусмысленностью. — Разумеется, она ходит в церковь. Здесь есть такая, во имя святого Эадварда, на мысу…

— Верно. — В разговор вступил хозяин имения, обычно помалкивавший. Он, несомненно, обрадовался, что речь зашла о чем-то, хорошо ему знакомом. — Такая церковь есть, очень старая, но до крайности маленькая и бедная Непонятно, почему вы пошли туда, когда в Бодваре есть более пристойные и почитаемые церкви святого Аманда и святой Марфы, содержащиеся на средства горожан. Я уж не говорю о замковой капелле — в ней служит сам примас Эрда, когда посещает Бодвар…

— Охотно верю. Но святой Эадвард был ближе… Впрочем, нашему гостю это, должно быть, не интересно, он, верно, и не слыхивал о таком…

Я ошиблась. При имени святого Каллист оживился, причем неподдельно.

— Святой Эадвард? Как же, знаю. Он ведь принимал сан у нас на Юге, а потом ушел проповедовать слово Божие в Эрд. Некоторые утверждают, что он и по крови был карнионцем, но вряд ли это правда. («Какой карнионец в здравом уме поперся бы к этим дикарям? « — так, очевидно, следовало бы понимать его слова. ) И до этого бывали случаи, что знатные и благочестивые эрды искали знаний в Древней земле…

— Как святой Хамдир?

Каллист кивнул. Его лицо при упоминании легендарного персонажа не выразило скептицизма. Чего нельзя было сказать о прочих собравшихся.

— Они, случайно, не в одном монастыре подвизались? Каллист развел руками:

— Это мне неизвестно. От времен святого Хамдира не сохранилось подлинных записей, все больше предания, и его собственные сочинения были записаны много позже. Но вряд ли можно исключить такую возможность. Но, возвращаясь к преподобному Эадварду… Насколько мне известно, он, радея о просвещении своих сородичей, заложил по всему Эрду несколько церквей и часовен, а в конце жизни основал аббатство Тройнт, где, как говорят, долгое время соблюдались уставы карнионских монастырей…

Тройнт. Никуда не уйти мне от этих сопоставлений, как бы я ни старалась. А может, и Тальви что-то такое известно, недаром же он, когда упомянул это название, добавил что-то вроде: «Мог бы и сам догадаться». Я тогда смутно припомнила, что аббатство связано с какой-то древней святыней, притягивающей к себе паломников. Теперь же я вспомнила, с какой именно. В Тройнте находилась гробница святого Эадварда.

Решительно наша беседа начинала приобретать любопытный оборот. И я готова была отодвинуть в сторону свои подозрения в адрес Каллиста и послушать, что он скажет дальше. Я была уверена, что Тальви не станет вмешиваться. А Рик — он с удовольствием выслушает любую историю, даже если будет считать ее полным бредом, лишь бы было интересно. Но Фрауэнбрейса наши историко-богословские экскурсы не устраивали. Хотя обычно придворный лоск побеждал в нем все проявления чувств, сейчас на его лице выразилась досада, вызванная тем, что карнионские коммерсанты получают столь разностороннее образование.

— Надеюсь, у вас еще будет время побеседовать о древностях Эрда… равно как и Карнионы, — сказал он. Каллист кивнул.

— Да, разумеется, дело превыше всего. Я могу говорить откровенно? — При этом он красноречиво посмотрел не на меня, а на Хрофта.

— Да, — сказал Тальви.

— Здесь все заинтересованы в сохранении тайны, — добавил Фрауэнбрейс.

— Итак, всем нам известно, что граф Вирс-Вердер усиленно разжигает в городах герцогства Эрдского ненависть к карнионцам, надеясь получить от этого в дальнейшем определенную выгоду. Что еще более печально, за этим стоят определенные лица в Карнионе, которые считают полезной, как для своих финансовых, так и для политических целей вражду между двумя крупнейшими провинциями империи.

У Альдрика дернулась верхняя губа. Старая знать Эрда до смерти не любит, когда герцогство именуют «провинцией». Но он промолчал.

— Те же круги, которые здесь представляю я, напротив, заинтересованы с сохранении стабильности в Эрде. — Каллисг обвел взглядом окружающих. — Да, заинтересованы. Я это признаю. Если бы я сказал, что мы действуем, не преследуя никакой корысти, думаю, это было бы весьма подозрительно, не так ли?

Что мне нравится в южанах — так это их умение извлекать выгоду из собственных благородных побуждений.

— До недавнего времени мы ничего не знали о южных связях Вирс-Вердера. И немудрено, если он стремился сохранить их в такой тайне, что те, кто стремились проникнуть в нее, платили жизнью. Впрочем, как я слышал, он не остановился перед тем, чтобы устроить покушение на вас…

— Это был не он, а Сверре Дагнальд, — небрежно заметил Тальви. Я снова убедилась, что они с Риком тогда, после нападения, времени даром не теряли.

— Что не меняет сути дела. В прошлом месяце рыцарь Ларком передал мне ваше пожелание добыть доказательства наличия этих связей. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем это нужно — в свете наших общих догадок его интриги и так прослеживаются достаточно ясно. Тем не менее мы приложили все усилия, и нам удалось добыть собственноручное письмо графа Вирс-Вердера к одному из его южных партнеров. Граф, разумеется, указывает, что письмо следует сжечь, но корреспондент его этого не сделал — очевидно, рассчитывая использовать его в будущем как средство давления. Чрезвычайно любопытный документ, надо сказать. Вирс-Вердер не позволяет себе ни единого оскорбительного слова в адрес правящих особ, включая нынешнего герцога. Правда, он всячески подчеркивает, что Гарнего Пятый — его родственник. И однако, он совершенно не стесняется в выражениях ни относительно своих амбиций, ни возможных действий по отношению к своим главным соперникам, каковыми считает господина Тальви и Сверре Дагнальда. Прошу прощения, — он слегка поклонился Тальви, — но степень его ненависти к вам обоим совершенно одинакова.

Тальви не удивился и не оскорбился. Спросил:

— Нельзя ли узнать, кому адресовано письмо?

— Даймонду Роуэну. «Скель и Несса: банковские операции». Роуэны — старинный карнионский род, увы, известный, по большей части, не с самой лучшей стороны. Правда, старшая линия рода вымерла более ста лет назад. А потомки младшей ветви занялись предпринимательством, весьма успешно, надо заметить… — Каллист сделал извиняющийся жест, осознав, что отвлекся. — Да вы и сами можете прочесть это письмо. Оно у меня с собой.

Я чуть было не присвистнула. Выходит, имея при себе столь важный документ, компрометирующий Вирс-Вердера, он был готов ввязаться в драку с тем же Вирс— Вердером? Или этот Каллист — такой же сумасшедший, как все здесь собравшиеся, или настолько хитрый негодяй, что мне до него — как до неба.

— Вот почему меня беспокоит появление графа в Бодваре. В своем письме он упоминает о том, что совсем недавно вышел в отставку Эльм Турссон, капитан почетной дворянской гвардии, и добавляет: «Сей непритязательный вояка совсем забыл, что вплоть до середины прошлого века это звание носили наследники герцогства».

— Надо же! — Глаза Альдрика жутковато блеснули, губы расплылись, обнажая мелкие острые зубы. — Быстро же он сообразил! Впрочем, мысль витала в воздухе…

— Значит… — Каллист повернулся к Тальви

— Да, — спокойно ответил тот. — Но Альдрик прав. Мысль напрашивается сама собой. Тот, кто получит патент на звание капитана гвардии, может реально претендовать на наследование титула.

— Насколько я помню, после Пиратских войн, когда должность перестала быть наследственной, за патент потребовалось вносить в казну очень крупную сумму. — Человек дела в Каллисте снова взял верх. — Да еще экипировать гвардию на свой счет Следовательно, это должен быть весьма и весьма богатый человек.

— Не только богатый. — Альдрик фыркнул. — Представляю себе — Вирс-Вердер во главе этого сборища дуэлянтов, У них в казарме того, за кем нет поединка со смертельным исходом, и за стол не посадят.

— Разумеется, такой человек, как Рик без Исповеди, должен обедать там часто, подумала я.

— Капитану гвардии не обязательно обедать в казармах, — рассудительно заметил Каллист, — и к тому же Вирс-Вердер — родственник герцога.

— Осталось убедить в этом самого герцога, — сказал Тальви.

— А если убедит?

— Для этого им надо, как минимум, встретиться, — мягко проговорил Фрауэнбрейс.

— Возможно, они уже встретились. У меня создалось впечатление, что Вирс-Вердер направился прямо в замок.

— Возможно, — согласился Тальви. — Но сомнительно, чтоб герцог его принял.

— У вас есть основания так полагать?

— Есть, — подтвердил Тальви. — Я полагаю также, что герцог вряд ли примет Вирс-Вердера и в ближайшие дни.

— Как вам удалось этого добиться? — Каллист был удивлен, но и доволен.

— Наш южный друг, вероятно, считает, будто мы здесь занимались только пустопорожними разговорами, — не преминул поддеть его Альдрик.

— И пустопорожними разговорами тоже, — срезал соратника Тальви.

— Как вы думаете, Каллист, от кого в настоящее время больше всего зависит герцог?

Южанин пожал мощными плечами.

— Не знаю, откровенно говоря. От кого-нибудь из своих советников, от секретаря, от духовника. Хотя, если бы дело происходило у нас на Юге, я бы сказал — от своего врача.

— При нынешнем состоянии здоровья его светлости не имеет значения, в Эрде мы или на Юге.

— Великолепно! — Каллист импульсивно схватился за бокал, затем со стуком поставил его на место. — Вы сумели приобрести доверие герцогского лекаря? Это именно то, что сейчас полезней всего.

Я не могла не согласиться с Каллистом. Впервые за время сидения в Бодваре я услышала нечто разумное. Если Тальви покуда ничего не добился сам, он, по крайней мере, сможет держать в отдалении противника Кто внушит герцогу, в состоянии он принимать посетителей или нет? Конечно врач Это был красивый ход. И тем не менее они его от меня скрыли. Точнее, Тальви скрыл. Другие, наверное, молчали, потому что сочли, что он сам мне все рассказал. Но он не изменил прежней тактики — или спрашивай, или добывай сведения сама.

— Но как вам удалось обратить его в нужную веру?

— Он, скажем так, исповедует взгляды, близкие к вашим. Ну и деньги сыграли не последнюю роль. Я согласен с вами — бескорыстные люди подозрительны.

— Итак, герцог не даст аудиенции Вирс-Вердеру. А вас, вероятно, он примет

— Я уже был у него. Но без особого результата. Не забывайте — Гарнего Пятый не считает себя больным, как это порой бывает с излишне мнительными стариками. Он действительно болен.

— А при следующей встрече вы намерены использовать письмо, которое я вам привез? — Каллист вздохнул. Налил себе вина. (После того как слуги подали на стол, Мальмгрен отпустил их. Из вин были фораннанское и привозные рейнвейн и токай. Никто на них, впрочем, особенно не налегал, так же, как и на еду, хотя телятина в виноградном соусе была недурна. ) — То, что я скажу вам, может показаться оскорбительным. Вы можете также счесть, будто я превышаю свои полномочия. Но тем не менее не стану скрывать своего мнения Да, добытый нами документ рисует графа Виллибальда не с самой лучшей стороны. Но из того, что нам известно о характере его светлости, позволительно усомниться, что на герцога это произведет какое-то впечатление. Я уже говорил — письмо не содержит ни одного оскорбительного выражения применительно к личности Гарнего Иосселинга. А что до прочего… то, что планирует ВирсВердер, должно произойти после смерти герцога. Не все ли ему равно, что случится тогда?

Не знаю почему, но именно в этот миг я перестала подозревать Каллиста в двойной игре. Правда, я не прекратила считать его сумасшедшим, раз он впутался в этот заговор. Но я ведь тоже в него впуталась…

— «Когда умру, пускай земля огнем горит», — процитировал Рик.

— Но не «пока живу», — отозвался Фрауэнбрейс.

— Я не стану возражать вам, Каллист, — медленно произнес Тальви.

— Герцогу и впрямь скорее всего нет дела до того, что замышляет Вирс-Вердер. А вот императору — есть.

Последовала длительная пауза. Каллист сложил руки на скатерти, переплел пальцы.

— Вот как, — сказал он, — выход на Тримейн… Признаюсь, я не готов к подобному обороту дела, хотя он, безусловно, оправдан.

Я тоже не была готова, что события переходят на иной уровень, затрагивающий уже не только Эрд, но и столицу. Однако Тальви был прав — его императорское величество Карл— Эрвин II в обозримом будущем умирать не собирался (ежели, конечно, кто-то не поможет или снова оспа не разразится, от чего храни нас. Господи). И ему вряд ли будет безразлично то, что творится на просторах его государства Нет, замысел, бесспорно, был не плох. Я даже начала подумывать, что заговор — не такая уж безнадежная затея И все-таки что-то меня в этом смущало. Может быть, давнее представление, наверняка наивное, что дворяне должны пренебрегать таким занятием, как доносительство. Но не только это.

— Я должен подумать, прежде чем выдвигать какие-то предложения, — сказал Каллист.

— Разумеется, — согласился Фрауэнбрейс. — Мы продолжим этот разговор завтра.

Превосходно, отметила я. Если Каллист все же в сговоре с Вирс-Вердером, он не станет ночевать в имении. Или постарается послать в город одного из слуг. Хотя, если Тальви такой умный, он сам об этом догадался.

Каллист, с достаточно благодушным видом, воткнул нож в телятину.