Гордая птичка Воробышек Логвин Янина

Я сам понял это так недавно.

Яркие краски в мерцающей темноте. Ожившие фигуры драконов и чудо-птиц на шелковых стенах, тихая мелодия флейты… Претворению в жизнь смелых фантазий Босса впору бы позавидовать, если бы я не видел все это раньше. Воробышек восторженно замирает и ахает, оглядывает оживший свод, а я, как слепой, равнодушный к видимому миру щенок, тянусь за ней, подступая как можно ближе.

Непослушные пальцы крадутся к девичьим рукам, губы касаются мягких волос. У меня идет кругом голова и колотится сердце, когда я ощущаю, как от моих прикосновений загорается жаром нежная атласная кожа, сбивая птичке дыхание.

Чувства. Не знакомые мне. Новые. Необычные. Болезненные. Вспарывающие нутро и вытачивающие душу заново. Рез за резом, срез за срезом, нерв за нервом.

Я хочу ее. Хочу. Так сильно, как только может мужчина хотеть желанную женщину. Мучительно, испытывая настоящую телесную боль от сопротивления этому желанию. И я совершенно точно хочу чего-то еще.

Я открываю глаза и натыкаюсь на косой взгляд Яшки, остановившийся на мне. Задумчивый, жадный, медленно ползущий вниз по оголенному плечу Воробышек. Сволочь. Я провожу вслед за этим неосознанным взглядом ладонью, показывая брату, что никто не смеет касаться девчонки, кроме меня. И меня никто не смеет касаться – только Воробышек, тут же понимаю сам. Это странная догма, но она – я так чувствую – единственно правильная.

Донг озвучивает предсказание, упоминает какие-то тени, и девчонка вдруг бледнеет. Закрыв рукой лицо, с тихим вскриком отшатывается, отворачивается от меня и от китайца, словно игра с судьбой и с толкователем человеческих душ внезапно выходит за допустимую черту. Смотрит испуганно по сторонам, вот-вот готовая сорваться на бег.

– Что с тобой, Воробышек? – я ловлю ее, едва не упорхнувшую из моих рук и возвращаю к себе, не понимая, каким невольным словом Донг смог задеть ее.

Я знаю, на что способен китаец, играя в нехитрое таинство гадания, – всегда чувствовал в нем особенное понимание человеческой природы, – и принимаю к сведению слова мастера Янга. Но для остальных они не больше, чем диковинное развлечение, еще один праздничный штрих к новогоднему столу, – для кого-то приятный, для кого-то не очень, едва ли всерьез принятый на веру и не забытый к утру. Так почему же испугалась птичка?

Не потому ли, что ей попросту неприятны намеки на нечто большее, возможное между нами, чем просто придуманные отношения? Да еще эти манипуляции Донга с обменом печеньями…

– Испугалась предсказания? Так это все ерунда.

Черта с два ерунда! Но я готов ждать.

Она поднимает взгляд и пробует улыбнуться. Привычно делится теплом серых глаз. В чем бы ни была причина ее испуга, она не во мне, с облегчением понимаю я, наблюдая, как открыто девчонка смотрит на меня, а затем, словно опомнившись, вежливо благодарит китайца.

Что бы ни огорчило птичку, она справилась с минутной слабостью и взяла себя в руки, но румянец сошел с ее лица, а движения по-прежнему неуверенны. Едва ли я видел ее такой – дезориентированной и напуганной, а потому говорю, желая убедиться, что все хорошо и ненавязчиво напомнить о том, что я рядом:

– Не пугай меня, Воробышек. Хочешь чего-нибудь выпить? Ты побледнела, и мне это не нравится.

Мои слова удивляют птичку, – да, я сегодня действительно не похож на себя, привычная ледяная маска трещит по швам, осыпаясь с лица колким крошевом, – но она соглашается и даже отвечает шуткой на попытки расшевелить ее. Покорно льнет к моему боку, пока я провожаю ее к столу, и обещает приватный танец на день рождения. Хорошо бы. Кто-кто, а я, зная, на что способна светловолосая девчонка рядом со мной, точно не откажусь спросить с нее.

Ирка смотрит волчицей, но птичке, похоже, все равно, и я успокаиваюсь: значит, и мне все равно тоже. Игнорирую любопытные взгляды до тех пор, пока Большой Босс, возвысившись над столом, не просит у всех тишины, дабы привлечь к его словам пару минут всеобщего внимания.

– Друзья! – обводит хозяйским взглядом зал, опуская ладони на стол. – Должен ли я еще раз повторить, как рад видеть вас у себя в эту новогоднюю ночь? Правильно, – улыбается гостям сытой улыбкой опытного хищника, так редко проступающей на его лице, – думаю, это лишнее. Каждый из вас знает, что это так. Я не терплю в своем доме случайных людей, а для своих друзей готов сделать многое, если не все. За редким исключением, конечно. Со многими из вас меня связывает дружба и многолетние партнерские отношения. Многим я доверяю как самому себе и даже больше, а доверие нынче стоит недешево.

– Ох, лукавите, Роман Сергеевич. Ваше доверие для нас бесценно!

– Спасибо, дорогой Александр Степаныч, я учту твою шкалу ценностей, но сейчас хотел сказать немного о другом. О том, что волнует меня в данный момент куда больше как отца, нежели просто хозяина праздника, – оскаливает зубы Босс. – Возможно, не очень хорошего отца, но искренне любящего своих сыновей. Старшего – Якова, – думаю, вам представлять не надо, а вот младшего – Илью – прошу любить и жаловать. Отныне и впредь он – неотъемлемая часть моей жизни.

Чертов Градов! Что ты задумал?

– Уважая дорогих гостей, в эту праздничную ночь Нового года не могу не поделиться радостью, что целый вечер греет мне сердце и в скором времени коснется нашей семьи. Новостью, о которой сегодня узнал, благодаря знакомству с замечательной девушкой Евгенией – невестой моего сына Ильи. Да-да! Вы не ослышались! Мои дорогие дети решили сочетаться браком, что стало для меня поистине настоящим сюрпризом! Пользуясь случаем, прошу всех присутствующих поднять бокалы за их будущее счастье и пожелать молодым удачи на светлом жизненном пути! За будущих молодоженов!

Что? Какого хрена?! Я так и застываю в полуобороте к птичке, тяжело глядя на раздухарившегося не в меру Босса, залпом опрокидывающего в себя бокал. Черт возьми, что он несет?!

На девчонке нет лица. Она дрожащей рукой отставляет вино и медленно поворачивается к Градову.

– Вы все не так поняли, – растерянно лепечет, роняя ладони на колени, сжимая тонкими пальцами край платья, но за общим весельем птичку совсем не слышно.

Черт! Повторите на бис! Я что, сплю?!

Боже, он меня убьет! Точно! Я и так Люкову доставила сегодня столько хлопот, а тут еще и это. Ну зачем? Зачем Роман Сергеевич вспомнил о случайных словах, брошенных Михаилу, именно сейчас? Когда рядом столько чужих людей и… Ирина? Ведь вечер почти закончился.

А вдруг Илье не все равно?

Господи, я сейчас провалюсь сквозь землю!

Сама виновата, сама!

– Яков! Босс это что сейчас, серьезно сказал?! – словно подтверждая мои опасения, Ирина вскрикивает и впивается ногтями в локоть жениха. – Ответь, черт возьми, Яшка! Серьезно?!

Я не смею поднять на Люкова глаза. Чувствую на себе его колючий пристальный взгляд, а что сказать – не знаю. Должно быть, мой вид сейчас жалок, как никогда.

– Илья, п-прости. Это какое-то жуткое недоразумение, – неуверенно бормочу, отводя с пунцовой щеки упавшую на нее непослушную прядь волос. – Твой отец он… Я не хотела… Это совсем не то, что ты думаешь. Что все они думают. Совсем не то!

– Хорошо, Воробышек.

– Пожалуйста, я должна тебе объяснить. Должна сказать. То есть, рассказать…

Что? О Господи! Что я ему должна рассказать? Про себя и Игоря?! Про то, как не вовремя случился его брат на моем пути?! О приступе паники, охватившей меня при виде Михаила?!

Нет, только не это.

– Молчи. Я все понял.

– Но, как же… Ты…

– Потом.

Его голос такой бесцветный и равнодушный, словно все крики и смех вокруг нас не про него. Такой спокойный, что я вдруг неожиданно сержусь, услышав в стороне громкое и задорно-пьяное «го-орько!»:

– Ничего ты не понял, Люков! Ничего! – вскидываю глаза и замечаю, как парень медленно отнимает от губ пустую рюмку, жестко отирая рот.

– Предлагаешь все выяснить сейчас? – тихо замечает, наклонив ко мне лицо. – А, Воробышек? При всех? Народ просит.

– Н-нет, – натыкаюсь на блестящую глубину темного взгляда, полоснувшую меня. То ли ненавистью, а то ли…

Нет, не может быть. Так смотрел Игорь почти всегда, когда касался меня, но Илья…

Он не такой, я это чувствую.

– Илья, п-пожалуйста…

– Тогда помолчи.

– Свадьба? – подает голос Яков, избавившись от рук подруги. – Неожиданно, брат, – смотрит насмешливо, отстраняясь от спинки стула, – кто бы мог подумать… Впрочем, поздравляю. Хороший выбор. Черт, даже завидно, что не мой! Лакомая девочка и такая…

– Заткнись! – тихо отрезает Люков так холодно, что Яшка невольно вздрагивает, с трудом удержав улыбку на лице.

– Уже, брат. Только спрошу: шафер не нужен? Или шафериня? А что, Ирка, пойдешь в почетные свидетели к своему бывшему? Обрыдаешься от зависти и помрешь молодой. Я по тебе тосковать буду.

Не знаю, что Люков делает под столом, но Яшка вдруг болезненно кривится и матерится. Сцеживает со злых губ едва слышно:

– Сука ты, Илюха! Больно! Прекрати.

– Кажется, я просил…

– Ладно, – неловко смеется Яков, в примирительном жесте поднимая к плечам руки, – неудачная вышла шутка, извини, брат. А в шаферы пойду, если позовешь. Я серьезно.

– Не позову, – сухо бросает Люков и вдруг требовательно протягивает к парню ладонь: – Телефон, свой. И посуетись, наследник, не люблю ждать. Вчера, по дороге сюда, ты задолжал моей… – он на миг жестко закусывает губы и я уже почти готова услышать от него едкое «невесте», еще больше вжимаюсь в стул от новой порции стыда, что вот-вот ударит в уши, но парень щадит меня, сухо добавляя: – девушке. Пора платить по счетам.

– Ты серьезно? – спадает с лица Яков.

– Более чем, «брат», – а вот теперь то самое, едкое в словах. – Ты меня знаешь, Яшка, я жду, не заставляй нервничать: не люблю шум – раздражает. Впрочем, я не гордый, могу и сам взять. Вместе с извинениями.

– Да не проблема, – брюнет достает из кармана брюк телефон, вынимает симку и толкает от себя через стол. Смотрит на меня вполне дружелюбно, в отличие от подобравшейся вдруг Ирины. – Извини, Жень. Я полный придурок, признаю. За все извини.

Стальная трубка послушно ложится передо мной на стол, и Люков невозмутимо говорит:

– Возьми, Воробышек, взамен своего. Это, по меньшей мере, будет справедливо. Карту восстановишь через оператора, думаю, это вполне возможно сделать.

Моему удивлению нет границ: они что это, серьезно? За потерянный телефон и связь с домом обидно страшно, и за отношение брата Ильи к моей вещи тоже, но аппарат старенький, я уже смирилась с потерей. Нет, не возьму, качаю головой. Придумаю утром что-нибудь.

– Вы что, на пару с братцем с ума сошли?! – не успеваю я ответить отказом, как Ирина сбрасывает с колен салфетку и вскакивает из-за стола. Нависает над парнем, сердито разворачивая к себе мужское плечо. Громко шипит, начисто игнорируя повернувшиеся в ее сторону, озадаченные поведением девушки, лица гостей. – Яшка, совсем рехнулся от своей травы?! Это же «Верту», платина, пятнадцать тысяч долларов! Дурак! Я уже не говорю, что телефон – подарок Босса на твои никчемные двадцать шесть лет! Илья! – поворачивается к Люкову. – Что за игры по обмену любезностями?! Ты соображаешь, что просишь для своей… Для своей…

Девушка почти задыхается от возмущения, сверлит меня ненавидящими глазами, когда рука Якова жестко швыряет ее на стул.

– Села и закрыла пасть, Ирка! Быстро! – неожиданно сердито рявкает парень. – Нехер оскалом перед всеми отсвечивать, а то вышвырну вон, как зудящую вошь! Не твоего сучьего ума дело, что я решаю и когда, поняла? Поняла?! – разворачивает подругу грубо за подбородок к себе и приближает к лицу. – Я тебя спрашиваю! Или напомнить, на какое место ты сдалась конченому нарику? А?!

От унижения у девушки трясутся губы и руки, наливаются слезами глаза. Мне вовсе не нравится на это смотреть, отношения пары далеки от идеальных, если уже не просто видимость, и я твердо говорю, глядя на Люкова, зная, что единственный, кто может это прекратить, кто здесь решает – только он:

– Илья, я не возьму у Якова телефон. Ни за что. Ни этот, ни любой другой. Пожалуйста, не настаивай.

– Почему, Воробышек? – темные глаза сужаются, отвечая на мой ускользающий взгляд. – Разве Яшка церемонился с твоей вещью? Жалко стало?

– Нет, но… Я не могу, Илья. Просто не могу.

– Ай, к черту! – парень неожиданно поднимается и сдергивает меня со стула. – Пошли! – решительно прижимает к боку, увлекая за собой, заставляя уронить с колен салфетку. Сцеживает сквозь зубы почему-то вдруг до боли обидное:

– И откуда ты только свалилась на мою голову, птичка!

Мы обходим гостей, всполошившихся было от известия о предстоящей свадьбе в семье Большого Босса, а теперь заметно притихших, заинтригованных странным поведением нашей четверки за столом, и проходим мимо Романа Сергеевича. Я почти рада, что сейчас исчезну из его богатой гостиной навсегда, встречаю уставшим взглядом осторожные заискивающие улыбки, когда обеспокоенный голос хозяина дома вслед за стремительными шагами, догоняет нас:

– Сынок, ты выпил. Не думаю, что сейчас самое время в ночь и гололед рисковать девчонкой. Не повторяй ошибок Якова. Ты знаешь: комната по-прежнему за тобой, как всегда. Женя может воспользоваться соседней с твоей спальней гостевой. Если посчитает нужным, конечно. Комнаты уже готовы.

Мужская рука каменеет на моей талии, еще теснее прижимая к парню. Шаг замедляется, но лишь на миг. В следующий миг жесткие губы выдыхают:

– К чертовой матери тебя, Босс, вместе с твоей предусмотрительностью!

И Люков уже не слушает отца. Он решительно толкает перед собой дверь, выпуская нас на свободу.

Я точно помню, что галерея и центральный холл – в другой стороне дома, что этих широких мраморных ступеней в ажурной ковке ограждения, ведущих полукружием на второй этаж, не касались мои ноги по пути в парадный зал, что я не видела мерцающей шелковым инеем отделки стен внутреннего коридора, по-видимому, спальной зоны. Но послушно поднимаюсь за парнем, отдаваясь его воле, чувствуя, как напряженно звенит внутри Ильи при каждом шаге натянувшийся струной нерв. Молча семеню рядом, не решаясь потревожить эту струну ни малейшим звуком.

Господи, сейчас что-то будет! Ведь не может эта звенящая пауза между нами продолжаться вечно? Сейчас Люков уберется подальше от любопытных глаз и спросит с меня за мой длинный язык, обеспечив гордости смерть, а лживому органу пожизненную немоту, а я лишь проблею извинения. Потому что о Михаиле с Игорем говорить не стану. Не смогу. Слишком больно вспоминать и унизительно. Пусть уж лучше Люков проклинает меня за наглое вранье и думает о зарвавшейся Воробышек, что хочет. Например, что птичка превратилась в глупую гусыню и внезапно потеряла связь с реальностью. Или, что влюбилась до дрожи в коленях и сошла с ума. Что соблазнилась окружающей роскошью. Ведь чем иначе можно объяснить озвученную Большому Боссу новость и мой неожиданный статус невесты? Не глупой шуткой же?!.. Хотя, шуткой, наверно, было бы проще всего.

Ох, пусть уж думает, что я ничем не лучше Ирины. В конце концов, заслужила! Неважно, что случайно. Надо уважать чужое право на свободу выбора и определение личных привязанностей! И ценить доброе отношение того, кто тебе ничего не должен.

Не должен. Ничего. А вот ты…

Чертов Игорь, будь ты трижды проклят!

Люков останавливается у темных дверей какой-то комнаты и разворачивает меня к себе лицом. Опускает руки, отступая на шаг. Зарывается пятерней в упавшие на лицо волосы, глядя на стену поверх моего плеча.

Его лицо не отражает тех эмоций, которые я боюсь уловить, – ничего близко похожего на гнев или обиду, – лишь помноженную на раздражение усталость, вновь сковавшую льдом красивые мужские черты. Мне хочется коснуться его, растормошить, провести по щеке рукой, поймав колючий взгляд. Еще и еще, в попытке вернуть прежнего, улыбающегося Илью. Но я не могу позволить себе быть такой откровенной. Не сейчас, когда под маской безразличия он, должно быть, ненавидит меня. За мое безволие и упрямство, приведшее его в этот дом, безжалостно столкнувшее его с прошлым.

– Воробышек…

– Да?

– Я, наверно, сволочь, но Босс прав: нам действительно лучше переждать в этом гребаном особняке несколько ночных часов. Извини.

И все? А где же: «Что это было только что за столом, птичка? Не хочешь объяснить? Не расскажешь, что за дурь ударила в твою глупую голову, и с каких чудесных пор ты моя невеста?».

– Хорошо. Это не страшно.

– Что ж, отлично, – Люков разводит плечи и сует руки в карманы брюк. Я вижу, как резко обозначаются желваки на его скулах, и твердо сжимаются губы. – Как ты слышала, Босс уже обо всем позаботился. На эту ночь эта комната твоя.

– Илья…

– Я переночую в соседней. Рано утром мы уедем отсюда, обещаю.

– Послушай…

– Иди, Воробышек, – блестящий взгляд на мгновение касается моего лица и неожиданно прячется под тяжелыми веками. – Просто иди. Я тебя прошу.

Это хуже гневных слов. Куда хуже. Вот такая расчетливая холодная эмоциональность, заставляющая сердце сжиматься от боли под давлением вины и невозможности хоть что-то изменить. Объяснить. Оправдаться. Просто попросить прощения. Отстраняющая от того, кто совсем недавно так тепло горел для тебя, а теперь, кажется, погас.

Устал, а может, окончательно разочаровался.

Я чувствую себя ужасно – пристыженно и опустошенно. Рывком отворачиваюсь от парня и толкаю дверь. Захожу в чужую незнакомую комнату, где по иронии лукавой хозяйской воли сейчас для меня горит мягкий свет настенных светильников и дожидается расстеленная постель, сбрасываю с ног туфли и подхожу к окну. Закрыв глаза, долго стою так, прижав лоб к заиндевевшему стеклу, вспоминая сумасшедшую круговерть прошедшего дня.

Дверь открыта, и торопливый стук каблуков по мрамору лестницы разносится в тишине коридора звенящей капелью. Я знаю, я чувствую, кому этот стук принадлежит, и замираю в ожидании приближения шагов, впившись ледяными пальцами в подоконник, повернув навстречу звукам лицо.

Он прогоняет ее – это понятно по тому, как умоляюще она шепчет. Когда я осторожно выхожу из комнаты, он вновь один. Стоит, уперев кулак согнутой руки в стену и тяжело уронив голову.

Его рубашка расстегнута и разошлась от вскинутой руки. Длинные светлые пряди почти скрыли лицо. Я могу видеть напряженные мышцы каменного пресса и сильную, вздымающуюся в жестком дыхании грудь.

Господи, один ты знаешь, чего ему стоит отказ от Ирины и нахождение с девушкой под одной крышей. А теперь, похоже, еще и я. Меня не было рядом с Люковым несколько долгих минут, а холодной маски как не бывало.

Что же она сделала с тобой?

Я подхожу тихо, шурша шелком, ступая по паркету босыми ногами. Останавливаюсь, замерев возле парня, желая дотронуться до него и не смея. Зачем я вернулась? Кто меня просил?..

– Ты нужна мне, Воробышек. Нужна, – неожиданно произносит Илья, не поднимая лица, и я с облегчением выдыхаю: услышал, значит. Чувствую, как отмирает заиндевевшее было, подобно стеклу, сердце.

– Хорошо, – соглашаюсь, не в силах оставить его наедине со своей прошлой привязанностью. Принимая ревность к Ирине как нечто новое и особенное для меня. Не знакомое и не испытанное раньше. Жалящее, а оттого болезненно-горькое.

Что не я. Не меня. Не со мной.

И когда появились подобные мысли?.. Эх, Воробышек-Воробышек. А ведь есть еще Лиза, Марго, и та, другая – ночная бабочка, чуть не впорхнувшая в квартиру парня под твой сон. С которой он уже все успел до тебя.

– Ты разорвал рубашку, Люков, все пуговицы отлетели.

Он молчит, и я понимаю, что говорю что-то совсем не то.

– Если хочешь, я останусь рядом, и она больше не придет.

– Останься… – хрипло шепчет он. – Если не боишься.

Не боюсь. И не боялась. Никогда. Даже странно.

– Поздно бояться того, кто однажды оставил меня в своем доме, уложил в свою постель и поделился футболкой, тебе не кажется? Признайся, Люков, это ведь в твоем свитере я сегодня проснулась?.. А ты говоришь, боишься.

Он неожиданно смеется, так и не поднимая головы, тихо и как-то щемяще-грустно, словно я сказала такую известную глупость, что смеяться над ней – и то стыдно.

– Знаешь, если бы этот дом вдруг оказался твоим – не потому, что большой, а просто потому, что твой, я бы сварила для тебя кофе. Крепкий и сладкий, как ты любишь.

– Ты босая… – Он наконец-то смотрит на меня сквозь рваные пряди волос. Отрывает уже раскрытую ладонь от стены и подходит ближе. – И замерзла. Этот дом холодный для птички.

– Да, – я осторожно улыбаюсь, обхватывая ладонями голые плечи. Поднимаю навстречу парню лицо, в который раз удивляясь, какой он высокий и сильный. – Холодный. Никогда не думала, что так бывает в больших домах. Надеюсь, твоя комната окажется в нем самой теплой: ждать рассвета в коридоре – не лучший выход.

Я вновь говорю чушь. Понимаю по заострившимся чертам парня и остановившемуся вздоху. Да что же со мной такое?

– Извини, Илья. Кажется, сегодня мой язык – мне худший враг. Я не хотела сказать, что… – опускаю глаза вниз и неожиданно немею, уткнувшись взглядом в смуглый живот и тонкую полоску темных волос, сбегающую ручейком по упругой коже за пояс брюк. Пробуждающую во мне странные желания, заставляющую чаще дышать и краснеть. – То есть, наоборот, хотела… В общем, я не имела в виду ничего такого.

– Я понял, Воробышек.

– Да?

– Да.

– И сегодня во дворе твоему отцу – тоже. Некрасиво вышло. Случайно, а он подумал… Наверно, мне стоило сразу извиниться перед гостями.

– Не думаю, птичка. Тебя бы все равно никто не услышал.

– А ты? – я нахожу в себе силы вновь взглянуть на парня. – Ты, Илья, сможешь простить меня?

– Воробышек… Черт!

Я поджимаю босую ногу и Люков тут же, круто развернувшись, пересекает коридор в направлении соседней комнаты. Распахивает дверь, пропуская меня вперед, срывает с себя рубашку и исчезает в ванной, оставив меня один на один со своей спальней и мыслями, непозволительно сосредоточенными на нем.

Здесь все красиво и дорого, но совершенно безлико. Просто еще одна комната в еще одном богатом доме – картинка из журнала «Интерьер»: молочные стены, сверкающее полировкой темное дерево, высокие темные портьеры и толстый, кипенно-снежный ворс ковра под ногами. Где вместо памятных фотографий – картины на стенах, вместо жилого беспорядка – спокойная идеальная чистота, а вместо дорогих сердцу личных вещей – умелый дизайнерский фешн-подбор мужских атрибутов, то ли для спальни, а то ли для рабочего кабинета.

Я прикрываю дверь и бреду к кровати – большой, двуспальной, куда больше приготовленной для меня. Осмотрев единственное в комнате ложе, опускаюсь в одно из кожаных кресел, такое холодное, что кожа под тонким капроном и шелком тут же покрывается мурашками. Я заставляю себя откинуться на спинку и расслабиться, надеясь, что мне хватит выдержки дождаться в таком положении утра.

Я, наверно, сошла с ума, не иначе, раз согласилась остаться возле Ильи так близко. Не просто наедине, а по-настоящему с ним. Пусть как друг или невольный спутник, – мне необходимо это лекарство: присутствие мужчины в личном пространстве, а ему нужна я. Когда-то это должно было случиться, так почему не сегодня? Иначе я никогда не избавлюсь от неприятных воспоминаний, так глубоко вонзившихся в память стараниями Игоря: пустой дом, темная спальня и… он. Так исступленно шепчущий «Моя… Так нужна мне…»

«Ты нужна мне, Воробышек. Нужна».

Оба раза так искренне, но лишь на один призыв откликается сердце.

Ты справишься, Женька, справишься. И с этой ночью и с внезапно нагрянувшей любовью. Убежишь, убережешь сердце от ранящих его осколков, чего бы это тебе ни стоило.

– Воробышек, я похож на Серого Волка?

Люков появляется из дверей ванной комнаты в одном полотенце, обмотанном вокруг узких бедер, весь в каплях воды, и останавливается напротив меня. Уверенным, очень мужским движением отбрасывает с лица взъерошенные влажные волосы, и я не могу не залюбоваться им. Спокойной игрой мышц сильной руки и стройностью упругого тела – смуглого, гладкого, созданного, чтобы одним только видом повергать в трепет женские сердца…

Я знаю, неприлично так таращиться на парня, когда тот почти обнажен, но ничего не могу с собой поделать – я никогда не видела никого красивее, чем он. Совершенный человек, в лучшем проявлении природы. Если Нарьялова и Ирина хоть раз видели его таким, – а глупо было бы предположить обратное, – то не мудрено, что девушки не могут забыть Илью. Я и сама близка к тому, чтобы окончательно потерять голову.

Сильные мышцы бедер натягивают ткань, парень делает шаг, и я наконец-то слышу обращенный ко мне вопрос:

– Воробышек, я похож на Серого Волка?

– Нет.

– Тогда что ты делаешь в кресле?

– Сижу.

– Почему здесь?.. Воробышек, перестань изводить себя стойкостью и моралью. Нам с тобой выпал чертовски сложный день, давай просто закончим его. Тебе лучше прилечь на кровать, я не собираюсь глодать тебя целиком. Только по кусочкам, клянусь.

Он выключает светильники, оставляет свет в ванной, и подходит к кровати. Отбросив конец одеяла, укладывается в постель, забросив руки за голову. В комнате достаточно темно, и все же я вижу, как от движения ноги распахивается полотенце, и в прорехе мелькает голое бедро, доказывая, что парень без белья.

Черт! Я так не договаривалась! От смущения я сползаю с кресла и запрыгиваю в кровать в чем была. Затихаю, натянув одеяло до подбородка. Постель холодная и чужая, по телу проходит волна озноба. Когда это повторяется несколько раз подряд, Люков произносит, скользнув рукой под одеяло, легко поймав мое запястье:

– Ледышка, разденься и прими горячий душ, как все нормальные люди. Я бы согрел тебя, но ведь ты не позволишь?

– Ч-что? – темные глаза Люкова странно блестят, заставляя меня окончательно растеряться.

– Тебе это платье очень идет, я не соврал сегодня, но будет куда лучше, птичка, если ты не станешь душить свое тело во сне. Можешь откатиться от меня хоть на метр, если тебе так спокойнее, только согрейся сначала, хорошо?

Он прав. Мне становится невероятно стыдно за свой нелепый страх: вот дурочка, как над такой не подшутить? Я киваю и ухожу в ванную комнату, плотно притворив за собой дверь.

– Пожалуйста, я должна тебе объяснить. Должна сказать. То есть, рассказать…

То, что говорит Босс о нас с воробышком, слишком жестоко, чтобы я мог по достоинству оценить шутку. Я никогда ни о ком не думал в подобном контексте, не представлял с собой рядом, и сейчас просто застываю, чувствуя, как эта новость вместе с раздражением и досадой на Градова неожиданно приносит с собой боль.

Ее глаза опущены и смотрят в пол. Рука растерянно теребит волосы, падает на колени, сминая ткань платья. Дыхание от волнения прерывается. Птичка впечатлена тостом не меньше меня, и я даже думать не хочу, какая сумасшедшая блажь ударила в седую голову Боссу, заставив заявить о нашей свадьбе. О ком завела разговор девчонка, и кто ей настолько дорог, что тот, кого я должен называть отцом, об этом узнал?

В памяти тут же всплывает застывшая темная фигура в тени дома в провинциальном Гордеевске и полный удивления и тоскливой надежды окрик: «Женя?». И торопливые шаги воробышка, почти сорвавшиеся на бег.

Кто он ей? Явно не просто друг. Так неужели кто-то гораздо больше?..

Черт! Это слишком жестоко ничего не знать о ней. Почти ничего.

Какой-то идиот выкрикивает «Горько!», и птичка испуганно вздрагивает. Сердится, в отчаянии прикусывая нежно-алую кожу губ, вздергивает в присущем ей гордом жесте подбородок, и я тут же жадно впитываю это движение в себя. Прикипаю горячим взглядом к чуть вспухшим девичьим губам, тянусь к ней, как никогда в своей жизни желая привлечь девчонку к себе и наконец почувствовать ее вкус…

Вкус летнего сада и солнечной листвы…

Вкус хмеля и чистого удовольствия…

– Илья, п-пожалуйста…

Яшка правильно понял: больше я не спущу ему. Я искалечу его за один только косой взгляд в сторону птички. Мои пальцы сами собой сжимаются в кулак, когда я вижу, с каким голодом в глазах он пялится на девчонку. Мой брат никогда больше не совершит ошибки по отношению к ней, иначе я сломаю его жизнь легко и без сожаления, стребовав то, что и так давно принадлежит мне.

– Извини, Жень. Я полный придурок, признаю. За все извини.

Извинила, но телефон не взяла. Кто бы сомневался. Жаль, не поняла, чего Яшке стоило сказать ей эти простые слова. Возможно, первые слова прощения в его сытой никчемной жизни.

За столом вновь раздается робкое «Горько!», его подхватывает пара бодрых голосов, и губы Воробышек тут же приоткрываются на вздохе, дразня меня влажным блеском. По щекам пятнами ползет смущение, длинные ресницы опускаются, а тонкие пальцы, коснувшись в волнении волос, падают на шелковый вырез платья. Бездумно сминают ткань, помогая птичке облегчить дыхание, обнажая мягкую сливочную полноту груди и что-то кремово-пенное на ней…

Ай, черт! Это выше моих сил!

Я вскакиваю и поднимаю встрепенувшуюся девчонку. Бегу без оглядки, покидая наряженный и невероятно душный карнавальный зал в желании заткнуть кулаком глупые глотки незнакомых людей и как можно надежнее изолировать от себя птичку.

Закрыть за семью засовами. Потому что я едва не сорвался. Едва.

– Сынок, ты выпил. Не думаю, что сейчас самое время в ночь и гололед рисковать девчонкой. Не повторяй ошибок Якова. Ты знаешь: комната по-прежнему за тобой, как всегда. Женя может воспользоваться соседней с твоей спальней гостевой. Если посчитает нужным, конечно. Комнаты уже готовы.

Да, да, чертов Босс! Ты, как всегда, все предусмотрел! Я просто не смогу ее, уставшую, вывести в ночь на мороз. Не смогу остаться с птичкой наедине больше минуты, не выветрив хмель желания из головы.

Потому что я хочу ее. Хочу. Как никого и никогда не хотел прежде.

– Иди, воробышек. Просто иди, – как можно суше и холоднее. – Я прошу.

Иначе мне просто не устоять, чтобы не обидеть тебя. Не стиснуть в объятиях и не зацеловать до смерти, до сладкой боли в челюсти и вымоленного вздоха. Потому что я должен тебя касаться, я хочу тебя касаться. Сейчас. Постоянно. Каждую минуту. Каждую секунду. Везде. Черт! Да, именно так! Везде! Это сумасшествие чистой воды, наваждение, не иначе, от которого я не могу убежать.

Не могу.

Она уходит, оставив после себя пустоту. Срывается с места, взметнув у колен синий шелк. Ее больше нет рядом, но одиночество не облегчает муки желания. Я закрываю глаза, от тяжести внезапной потери не способный сделать и шагу, и вот она вновь стоит передо мной, такая нежная и желанная, она – гордая птичка воробышек.

Возможно, чья-то девушка. Чья-то невеста. Чья-то любимая…

Не моя.

Твою мать! Да отчего так душно в этом проклятом доме!

Что мне лепечет Ирка? Какой-то бред о вечной любви. Откуда она здесь? Зачем? Чего хочет? Я не намерен слушать Яшкину подстилку и грубо прогоняю девушку прочь, брезгливо оскалившись на обещание навестить меня этой ночью. Она не нужна мне. К черту Ирку! Все, о чем я могу думать, – это о серых, манящих, как далекое осеннее небо, глазах и теплом женском теле под своей рукой. Гибком, податливом, пробуждающем во мне все самые низменные мужские желания.

Черта с два я отдам девчонку кому-то! Не отдам. Как последний эгоист разрушу мир вокруг нее, но не разделю птичку ни с кем. Ни с кем.

– Ты нужна мне, воробышек. Нужна. – Иначе я просто сдохну.

– Хорошо, – тихо соглашается птичка, и только тут я замечаю ее. И вновь закрываю глаза, встречая ее запах.

– Если хочешь, я останусь рядом, и она больше не придет.

Глупая, она решила заслонить меня собой от тени моих прошлых ошибок. Что ж, лучше так, чем снова один.

– Останься… Если не боишься…

– Поздно бояться того, кто однажды оставил меня в своем доме, уложил в свою постель и поделился футболкой, тебе не кажется? Признайся, Люков, это ведь в твоем свитере я сегодня проснулась?.. А ты говоришь, боишься.

Мои первые прикосновения к ней. Первая женщина в по-настоящему моей постели. Без меня. Птичка-птичка, ты можешь быть безжалостна.

… Ледяные струи воды иглами жалят кожу, гасят поверхностный жар, умеряют дыхание, но огонь желания упорно тлеет во мне, грозя заняться в настоящий костер от одной только мысли о возможной близости с девчонкой. Я закрываю глаза, стараюсь вызвать в памяти хищное лицо Шамана и обманчиво-самоуверенное Алима, напряженные фигуры телохранителей по обе стороны от меня, застывшие в хозяйском окрике у границ освещенного факелами бойцовского круга, но вижу лишь птичку, в ответной страсти выгнувшуюся подо мной дугой. Обнаженную, горячую, раскинувшую для меня стройные ноги, исступленно шепчущую в губы: «Да, Илья. Да…»

Сердце шибает в ребра, кровь стучит в висках, и мышцы сводит болезненная судорога желания. С таким исступлением я еще никогда не хотел женщину и вряд ли захочу. Потому что разжечь огонь подобной силы дано не каждой, а успокоить изводящее тело пламя способна только она. Приручить, одарив ответной негой наслаждения, заставив покорно свернуться и тлеть у ее ног в тщетной надежде наконец насытиться. А затем испытать эту жажду вновь и вновь…

Меня бросает на стену, дыхание учащается, и рука в вымученной ласке сама тянется к паху, не в силах терпеть давление сжавшейся внутри пружины. Твою мать! Я тут же брезгливо одергиваю себя, сцедив сквозь зубы ругательство. С силой ударяю ладонями о мокрый кафель. Как чертов малец, ей-богу!

Воробышек сидит в большом кресле у окна – откинувшаяся на спинку точеная статуэтка – и смотрит на заплутавший в черных ветвях клена одинокий месяц. Она сбросила туфли, и ее босые ступни танцовщицы – небольшие и аккуратные, с высоким подъемом – зарылись пальцами в длинный ворс ковра, руки обхватили голые плечи. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что девчонке холодно.

– Воробышек, я похож на Серого Волка?

Она одергивает платье и поднимает на меня глаза. Смотрит слегка ошеломленно. Черт! Надеюсь, я не шокировал ее своим «обычным» видом. Просто показалось вдруг, что она ушла.

– Нет.

– Тогда что ты делаешь в кресле?

– Сижу.

– Почему здесь?.. Воробышек, перестань изводить себя стойкостью и моралью. Нам с тобой выпал чертовски сложный день, давай просто закончим его. Тебе лучше прилечь на кровать, я не собираюсь глодать тебя целиком. Только по кусочкам, клянусь.

Растягивая удовольствие и смакуя каждый сантиметр атласной кожи. Но это не сейчас. Сейчас я говорю спокойно, стараясь облегчить девчонке выбор. Ледяной душ остудил кровь и восстановил дыхание, – я ложусь на кровать в честном намерении оставить птичку в покое и забыться сном.

В конце концов, реакция на ее близость – только моя проблема.

Воробышек ныряет под одеяло мышью, укладывается на самый край. Повернув ко мне лицо, вздрагивает, как осиновый лист, впитывая продрогшим телом холод простыней. Глупая, и чего испугалась? Просто еще один дом, пусть и большой. В нем мало тепла, неудивительно, что она замерзла. Будь моя воля…

– Ледышка, разденься и прими горячий душ, как все нормальные люди. Я бы согрел тебя, но ведь ты не позволишь?

– Ч-что? – В ее глазах столько удивления, что мои пальцы тут же отпускают тонкое запястье. Возвращаются под голову, словно от греха подальше, и остаются там все время, пока птичка, согласно кивнув, убегает в ванную и долго плещется там под спасительным душем, вновь доводя меня до исступления мыслями о своем обнаженном теле.

Вот девчонка закрывает глаза, скользит рукой по стройному плечу, шее, распускает волосы – ее кудряшкам не обмануть меня, я знаю, какие они длинные. Подставляет лицо под теплые струи воды… Дотянувшись до банки с прозрачным гелем, в легком касании пальцев приподнимает грудь… Интересно, какой она формы?.. Судя по округлым бедрам девчонки и тонкой талии, – налитое спелой тяжестью яблоко. А соски у воробышка, должно быть, нежно-розовые, цвета чайной розы, с широким ореолом… Да, девочка, вот так. Погладь их для меня еще раз.

Я тяжело выдыхаю и вдруг улыбаюсь в темноту потолка, сцепив под затылком руки: надо же, до чего послушная!