Гордая птичка Воробышек Логвин Янина

– Знаешь, что полагается лгунишкам, моя хорошая? – остужает недоброй усмешкой мой пыл Грег. – Наказание с последующим извинением в коленопреклоненной позе. Филин! Рыба! Сюда! – отдает короткий громкий приказ своим шестеркам, и, когда никто не откликается, медленно с удивлением отрывается от меня.

– Говоришь, надо с тобой считаться, парень? – сцеживает злые слова сквозь кривую ухмылку, застегивая пояс брюк. Поворачивается к Люкову, сощуренным взглядом изучая соперника.

– Говорю. Давай выйдем, кто-ты-у-нас-есть, не хочу пугать ее видом твоей крови.

Грег смеется, самоуверенно одергивая на плечах куртку. Заслоняя меня от Люкова, не позволяя видеть его лицо, бросает брезгливо Илье под ноги:

– Много чести, полюбовничек, для зарвавшегося ёбаря. Здесь решим спор. Хотя ты, кажется, не так уж плох, если смог разобраться с моими ребятами. Эх, Женечка-Женечка, удивила, – качает бритой головой. – Ты же у меня, вроде, птичка наивная, а тут такой холодный расчет. Она моя! – вмиг холодеет в голосе, звеня знакомой сталью. – Если ты не понял, парень, я пришел за своей девчонкой. Не мешайся под ногами, раздавлю! Хотя ты и так у меня захаркаешь пол кровью за то, что посмел лапать ее.

Он сделает, он сможет, я знаю, как Грег жесток. Еще никто не сумел остановить его. Слезы бессилия и страха катятся по щекам, стекают по шее, душу заполняет тяжелая вязкая муть безысходности от осознания ужаса происходящего. Я думала, что сбежала, думала, спаслась, и вот, все повторяется снова. Только теперь я не одна, и простой сговорчивостью мне не отвлечь его.

– Пожалуйста, Игорь, отпусти! Ну, зачем я тебе? Ради забавы? Тебе всегда хватало игрушек, так откажись от одной, ты даже не заметишь! – подавшись вперед, бросаю в отчаянии в широкую спину и тут же отшатываюсь на стену, когда серые злые глаза вновь оказываются у моего лица, а ненавистное дыхание овевает висок.

– Ошибаешься, золотая! – миг, и прядь моих волос скользит в мужских пальцах – крепких, сильных, чужих, совсем не красивых, в отличие от пальцев Ильи. – В моей игровой комнате тебе всегда будет отведено главное место. Может, я – ужасный Карабас Барабас и не люблю терять игрушки? Любимые игрушки. А ты, Женечка, знаешь, как в отношении тебя обстоят дела.

Голос Люкова режет стылый воздух. Рассекая его обманчиво лениво, с перекатывающейся, словно волна по гладкой прибрежной гальке угрозой.

– Я тоже эгоист и не намерен делиться. Кажется, чертов кукловод, я ясно сказал тебе отойти от нее!

– А не могу! – неожиданно смеется Игорь в ответ на прозвучавший в бесцветном голосе вызов. Отступает на шаг, открывая меня глазам Ильи. – Смотри, какая девочка, – оглаживает широкой ладонью лицо, медленно спускаясь к шее, – куколка! А ты, херов ёбарь, шмоток пожалел, с сумками заставил бегать… Видел бы ты, что я ей покупал, под ноги псиной стелился. Никого так не обхаживал, как ее… А она не взяла, побрезговала от Игорька-то колечко принять. Сбежала…

Рука Грега касается моей голой груди, большой палец по-хозяйски властно, с удовольствием очерчивает напряженный сосок, пока я, затаив дыхание, прижимаюсь к стене, не сводя с Люкова ошалелых от страха и стыда глаз.

Он тоже следит за рукой Игоря. Сжав губы в твердую линию, поигрывает на скулах натянутыми желваками. Скользит из-под полуопущенных век колючим взглядом по животу… ниже… Медленно стягивает с головы бандану, позволив спутанным светло-русым прядям упасть на щеки и лоб. С настораживающим хладнокровием размеренно наматывает черный платок на кисть руки, пугая меня своим молчанием.

– Прости… – только и выдыхаю я одними губами, встретившись с ним долгожданным взглядом, в то время как Игорь безжалостно расправляется с моей гордостью, вновь учащаясь в дыхании.

– Он дорог тебе? – тоже на выдохе одними губами спрашивает Илья, и я так яростно дергаю в отрицании головой, что не удерживаюсь от громкого всхлипа.

– … от меня сбежала, а ему вот, жлобу, отсасывала. Шлюха! – рычит Грег, две высокие фигуры стремительно несутся навстречу друг другу, а уже через секунду бритая голова, запрокинувшись, с такой силой врезается в шкаф-купе, что толстая панель от удара раскалывается надвое, смяв и выдавив зеркальную дверь из направляющих ход пазов, словно бумажный лист.

Игорь обрушивается возле меня громоздким кулем. Сбивая ногами ковер и тряся головой, порывается встать, но жесткие удары Люкова, оказавшегося над ним, в грудную клетку и, сразу за тем, в лицо, кажется, впервые в жизни лишают мой кошмар сознания. Кровь хлынувшим из сломанного носа темно-алым ручьем заливает некогда так уверенно выпяченный подбородок, стекает на мощную шею, капает на пол…

Ноги не держат меня, и я падаю на колени, запутавшись в спущенных с бедер штанинах брюк. Оседаю на пол, прикрыв лицо рукой. Люкову не нравится соседство парня со мной, и я чувствую, как туша Грега, оторванная сильной рукой от пола, переваливается к дверям, давая мне возможность дышать.

– Грег… Грег?! Ах ты, сука! Ты… – слышится от порога голос не то Филина, не то Рыбы, следом шум ударов и вновь тишина. Давящая, гнетущая, а сердце стучит так гулко…

– Женя…

…что слышно лишь его бешеный, заполошный крик. Или это уже только эхо былого крика, но от него все так же нестерпимо больно в груди, и хочется выть белугой. От облегчения и отпустившего страха, что не Илья пострадал, от унижения, а еще от мысли, что я для парня уже никогда не стану той девчонкой, с которой захочется провести праздничный рождественский вечер.

– Женя, – руки Люкова подхватывают меня за голые плечи и осторожно вздергивают вверх. – Вставай, нельзя тебе на полу – простудишься. Подожди… – натягивают на бедра брюки, застегивают пояс, надевают футболку, затем свитер, просовывают руки в рукава верхней одежды, пока я безвольно стою, крепко зажмурив глаза. – Обопрись об меня и подними ногу!

Наверное, я выполняю приказ, опираюсь ладонями в широкие плечи присевшего передо мной парня, обтянутые мягкой, все еще холодной с улицы кожей куртки, пока он натягивает мне на ноги мои ботинки и шнурует их. Надевает шапку, кособоко севшие на нос очки…

– Женя! Ну же, посмотри на меня, – подбородка касается рука. Пальцы осторожно пробегаются вдоль щеки. – Пожалуйста…

– Да, – я послушно размыкаю веки, встречая внимательный взгляд карих глаз. Неожиданно теплый, не обвиняющий. Как будто и не я стала причиной того, что в его доме оказались три незнакомых отморозка.

– Уже все хорошо. Для тебя все закончилось, ты поняла?

– Да.

– Вот и умница! А сейчас тебе лучше уйти. Сможешь добраться до общежития? – Люков скользит рукой в карман, поднимает мою ладонь и вкладывает в нее бумажную купюру, зажимая в кулаке. – Держи…

– Не надо…

– Надо! Поймай такси – здесь на набережной их много, мне будет спокойнее. Ну? Сделаешь, как я говорю? Я приду к тебе позже.

Нет, не придешь. Но я киваю:

– Хорошо. – Делаю дрожащий шаг к двери и вдруг оборачиваюсь. – А как же ты? – Заставляю себя силой воли взглянуть под ноги, туда, где у стены начинает ворочаться Игорь, приходя в себя, в попытках подняться цепляясь рукой за стену. – Он… – сглатываю ком в горле. – Он…

Он не простит! – хочу я сказать, но только встречаюсь с полными ярости стальными глазами, как тут же вновь цепенею на месте.

– Знаю. Не думай, Воробышек. Разберемся.

– С-сука! – сцеживает мой кошмар разбитыми губами. – … падла, зубы выбил! – Стоя на коленях, сплевывает на пол кровавые сгустки. – Кто ты, чертов хер? – поднимает татуированную голову, зло утирая рот. – Женька! – тянет ко мне руку, и, не дотянувшись, с силой ударяет кулаком о распахнутую дверь, заставляя меня содрогнуться всем телом. – Я же тебя люблю, дура! Я прощу, слышишь!.. Ты! – оглядывается на Люкова. – Только попробуй ее выпустить, и я тебя убью, ёбарь, клянусь…

Я по-прежнему не могу сойти с места, и Илья становится между нами. Возвышаясь над Игорем, говорит холодно привычно-бесцветным голосом:

– Девчонка уйдет. А мы с тобой поговорим, Грег. Разберемся между собой, чья птичка. Тем более, что Грег Ящерица, помнится, давно искал со мной встречи, так чем не повод? Здесь не бойцовский круг, но, так и быть, я удостою тебя особой чести попытать счастья набить мне морду. Вставай! Или мне самому поднять тебя?.. – И совсем другим – тихим, но твердым: – Уходи, Женя. Сейчас же!

– Люк?! – изумленно выдыхает мой кошмар, и это последнее, что я слышу, выбегая из квартиры в слепой вечер.

Алим сидит по левую сторону от Шамана и зорко следит за людьми Байгали, занявшими весь периметр пышно убранной гостиной комнаты дома хозяина. Еще два охранника Айдара стоят за его спиной, остальные четверо разделились, замерев у окон и входа. По обычаю гостеприимства в доме все без оружия. Да оно и не надо. Оружие здесь – я и Алим, но с некоторого времени между нами больше нет спора.

Упругая виноградина лениво перекатывается в тонких пальцах Матвея, он улыбается в бороду, оглаживает живот и, не сводя с Шамана хитрых глаз, отправляет ягоду себе в рот. Довольно качает головой, хлопнув ладонью по столу, тем самым показывая, что трапеза окончена:

– Ну, спасибо, Айдар! Спасибо, уважил старика! Богатый дастархан накрыл, не поскупился. За то воздаст же Аллах тебе и дому твоему добром! Ну да гостя за щедрый стол ноги сами ведут. Дом, где не потчуют вкусной едой, не то, что человек – собака избегает.

Шаман вслед за Матвеем отставляет пиалу с чаем и утирает рот куском пшеничной лепешки.

– Верно, Байгали, – говорит радушно. – Гостю в моей скромной казахской юрте всегда рады, а уж такому, как ты, – и подавно. Вот только какой же ты старик, Байгали? Ведь моложе меня лет на десять, поди?

– А кто его знает? – разводит руками Матвей. – Забыл я. Как жизнь к земле пригнула, луг да пашню дала, так и тружусь, спину не разгибаючи. Молод ли, стар… Иной и до старости глупой овцой живет, что от стада отбилась да пастуха не слушает. А надо слушать, Айдар, надо, волки вокруг. Задерут еще, кто тогда о ягнятках подумает? Пропадут ведь. А черной козе чужой приплод ни к чему. В тягость он ей.

– Так луг-то большой, Байгали, степь широкая – пасись не хочу, места всем хватит. А на волков завсегда собак натравить можно, даром, что ли, кормлены?

– Ой, не скажи, Айдар. Даром – не даром, а против матерого волка пес – что щенок молочный. Иной-то волк и в овечью шкуру влезть изловчится. Глаза отведет, вспорет овце брюхо, а потом уповай на псов да пастуха зови, все одно поздно уж.

– Так что овце делать-то, чтобы на зубы матерому не попасть?

– Пастуха слушать! Отары держаться да шерстью обрастать. А по весне той шерстью пастуху за уход, за кров платить. С овцы не станется, обрастет еще, места богатые у нас. Хорошую овцу хозяин пуще глаза стережет, а паршивую… А паршивая овца и на шужук[1] не сгодится. Ладно, Айдар, засиделись мы в гостях у тебя, пора и честь знать!

Матвей встает с курпачи[2], а следом за ним и я. Алим схватывается на ноги вместе с Шаманом, в почтении склоняет перед Байгали голову, зыркает сердито исподлобья, ожидая ответного поклона от меня, но я зарекся Шаману кланяться, а потому просто стою, держа взгляд и закрывая старика собой.

– Вот! Названный сын мой! – неожиданно громко произносит Матвей, давая отмашку охране, и гордо обнимает меня за плечи. – Хороший джигит, благодарный. Люблю его, тянется к мальчишке душа старика. Как думаешь, Айдар, достойным преемником мне станет? Знаешь ведь, дочка у меня подросла – не дал Аллах сына, отдам за него, и дело с концом!

Шаман бледнеет, но выдержки ему не занимать, и он радостно расцветает в бороде улыбкой.

– Хороший выбор, Байгали! – приблизившись к Матвею, хлопает мужчину по плечу. – Достойный мудрого бая. Решишь пригласить на свадьбу – щедро одарю молодых!

– А и правда, сынок, женился бы на моей Анаргуль? – Матвей щурит хитрый глаз и клонит в вопросе голову, когда мы возвращаемся в машине в его загородный дом, сопровождаемые кортежем охраны. – Хорошая она у меня девочка, славная. Шестнадцать годков через месяц стукнет.

– Не молодая ли для замужества, Байгали?

– Так в самый смак, сынок! – смеется Матвей. – Пока покумекаем, пока суд да дело, уж и созреет ягодка! Видел, какая она у меня красавица? Вся в мать удалась: черноглазая, чернокосая, как Зарина. А шалунья какая, – с такой не соскучишься. Да и здоровьем Аллах не обидел. Может, подумаешь, а, Илья? Единственная дочь, а я человек богатый… Да и глаз у Гульки на тебя горит, я ж не слепой.

Я долго вглядываюсь в пролетающий за окном «мерседеса» вечерний городской пейзаж Астаны, вспоминая остановившуюся у подъезда дома птичку. Свежую, с легким румянцем на щеках и мягкой улыбкой. Со встрепанными ветром волосами, в которые так хочется уткнуться лицом, обхватившую руками плечи, которые так хочется обнять, замершую в легких туфельках на снегу.

«Конечно, Илья. Я приеду к тебе… Если хочешь…»

Черт! Как же долго длится день!

– Твое предложение – большая честь для меня, Матвей. Рад бы я с тобой породниться, хороший ты бай, да у меня, вроде как, – слова сами слетают с языка, – невеста есть.

– Ай, шайтан! – стучит Байгали кулаком по спинке сиденья водителя и рассыпается в проклятиях. – И когда только успел?.. – качает головой. – Так мы ее тоже за хорошего джигита отдадим, сынок! – лукаво улыбается в бороду, найдясь с ответом. – Да хоть за Алима, если бойцов любит! Еще и с Айдара калым богатый стрясем! А мою Анаргуль за тебя просватаем. Подумаешь, невеста…

– Не шути так, Байгали, – шепотом говорю я, выдержав долгий пронзающий душу взгляд друга. – Не шути, иначе мы с тобой больше не встретимся.

Матвей и не думает, он вдруг становится очень серьезен, прогнав из глаз лукавство.

– Красивая? – только и спрашивает, тяжело откинувшись на сиденье.

Я раздумываю, но все же достаю из внутреннего кармана куртки фотографию птички и протягиваю мужчине, чувствуя непривычную ревность от того, что мужской взгляд в любопытстве скользит по девичьему стану.

– Красивая, – грустно выдыхает Матвей. – И нежная, как цветок миндаля. Я назову ее Гулбахрам – весенний цветок. Или Кунсулу – солнечная. Привезешь познакомить к названому отцу?

– Не знаю, – я отбираю снимок и прячу в карман. – Все же ты старый волчара, Матвей, – не могу сдержать улыбки, глядя в сердитое, еще не старое, но уже испещренное множеством морщин озадаченное лицо. – Напугаешь Кунсулу клыками, объясняй потом девчонке, что ты ей рад…

На прощание Байгали долго потчует меня отцовскими наставлениями, ведет в свой кабинет и достает из сейфа шкатулку, доверху наполненную драгоценностями. Щедрым жестом рассыпает золотые изделия передо мной на столе.

– Вот, для Анаргуль берег, гляди, от чего отказываешься! – сверкает черным глазом, как агатом. – Но и для гостя дорогого не пожалею. Я ведь не для красного словца, Илья, сыном-то тебя при Шамане назвал – виды на тебя дельные имею, сам видишь, какая отара у меня жадная да непослушная, такую в порядке держать надо, а про тебя уважаемые баи наслышаны. Не посмеет Шаман против воли моей идти, не чета тебе его сыновья. Выбирай для Кунсулу свадебный подарок! Скажешь, отец названый подарил!

– Не возьму, Матвей, – улыбаюсь я, глядя в лицо мужчине, удивляясь про себя несвойственной Байгали щедрости. – Хороший ты человек, не стоишь пустых обещаний. И обидеть тебя не хочу.

– А обижаешь! – хмурится Матвей, дернув в бороде губами. – Долг свой ты мне, сынок, сторицей вернул и верность доказал. Не спеши отвечать, я тебя с ответом не тороплю, про завтрашний день мы с тобой завтра и потолкуем, а сейчас возьми безделицу, какая в глаз упадет, уважь старика. Здесь все добро ручной работы, по себе подбирал. Узнают баи, что Байгали калым за невесту не дал – засмеют!

Эх, птичка-птичка, – я долгим взглядом окидываю Матвея, вспоминая девчонку, – знала бы ты, чем обернулись твои слова. Печалью на сердце друга и зыбкой надеждой для меня.

Я знаю хозяина дома и сейчас чувствую: он серьезен, как никогда. Мне не хочется обижать того, кто однажды поверил в меня, и я соглашаюсь:

– Хорошо, Матвей, возьму, – опускаю глаза на золотые украшения щедрого казаха – вычурные, тяжелые, богатые резьбой и драгоценными камнями, совсем не подходящие для рассветного воробышка, – пожалуй… – застываю в смятении, не представляя, на чем остановить выбор. – Черт, даже и не знаю! – отдергиваю руку, так и не коснувшись сверкающего вороха.

Байгали весело хлопает в ладоши и пятерней сгребает золото обратно в шкатулку. Тянется к сейфу, достает узкий футляр и бросает его на стол, раскрывая для меня. Спрашивает с присущим ему лукавством в глазах:

– Вот, смотри, если такой гордый. Так, безделушка против того, что предлагал. Для дочери из Абу-Даби привез, да Гулька забраковала. Камушки ей мелкие, видишь ли, браслет узкий. А по мне, так самое то для девчонки. А? Как тебе такой подарок, сынок?

Часики – золотые, аккуратные, на тонком ажурном браслете, с двумя маленькими жемчужинками на овальной головке. Подарок неизвестного арабского мастера золотоволосой птичке. Сделанный умелой рукой только для нее.

– Ну! Чего столбом застыл, джигит? Бери! С благословением отцовским даю, дарю от всей души! Вижу же, что понравились! – смеется Матвей в ответ на мою осторожную улыбку и встряхивает довольно щуплыми плечами. – Что, не ожидал от меня?

– Не ожидал, – признаюсь, пряча футляр в карман. – О твоей скупости, старик, легенды ходят. – Обнимаю друга и покидаю его гостеприимный дом. – Спасибо, Байгали, запомню доброту твою.

– Как дела, Рыжий? – я выезжаю на набережную и созваниваюсь наконец с Бампером.

– Вернулся? – слышу в ответ сонный голос. Рыжий горазд дрыхнуть сутки напролет.

– Да, меньше часа, как прилетел. Сейчас в дороге к дому.

– И что там? Как дела в Астане? – Бампер заметно нервничает. – Ты не думай, Илюха, я не из праздного любопытства спрашиваю. Ты хоть цел?

Улыбка сама собой наползает на лицо, подарок приятно оттягивает карман, и пусть я подарю его воробышку не сегодня, я не могу избавиться от радостного предвкушения встречи с девчонкой.

– Я завязал, Бампер, говорил же. Просто проведал друга. Ты лучше скажи, просьбу мою выполнил? Если нет, то лучше спрячься куда-нибудь поглубже и не отсвечивай пятаком, потому что я на тебя надеялся.

– А как же! – фыркает обиженно друг, тиская какую-то девчонку. В динамик телефона врывается довольный девичий хохот и визг. – Все в порядке, шеф! Свил ажур, как обещал. И зацени, даже вопросов лишних не задал.

– Заценил.

– А..

– Вот и не задавай.

– Черт! А хочется! – смеется Рыжий. – Первый раз тебя таким придурком вижу, Люк! Сначала машину ему подгони, потом холодильник забей, да конфетки не забудь, а завтра что? Детей из детсада забери?! Блин, я к тебе нянькой не нанимался!.. – Голос Бампера подозрительно стихает. – Илюха, скажи, это все она, да? Ну, та девчонка?

Мы оба понимаем, о ком идет речь, повисшее в трубке молчание звенящей паузой щекочет слух, и я обрываю наш разговор коротким:

– Увидимся.

Светофор на поворот горит зеленым. Я снижаю скорость, включаю поворотник, перестраивая «ауди» в крайний левый ряд, отвлекаюсь на боковое зеркало, а потому не сразу замечаю знакомую женскую фигуру, выскочившую из темноты широкой арки, ведущей к моему дому, и бросившуюся наперерез машинам к притормозившему на светофоре такси.

Марго? Здесь? Какого рожна? Кажется, я ясно дал девушке понять, чем для нее закончится еще одно вмешательство в мою жизнь. Пришедшая в голову мысль, что Рыжий или Костя проговорились о моем возвращении, и Марго могла застать в квартире воробышка, совсем не нравится мне, и сквозь поднимающуюся волной тревогу я уже предвкушаю то удовольствие, с каким оторву двум чертовым ублюдкам их длинные языки и засуну в задницу, если девчонка вновь пострадает из-за этой стервы. На сегодняшний день мне хватило ее выходки с Яшкой.

Я въезжаю в арку, выруливаю к дому и стопорю «ауди» на свободном пятне парковки. Выйдя из машины, привычно тянусь за сумкой, но в последний момент резко захлопываю дверь и оборачиваюсь к подъезду, реагируя на острое чувство опасности, знакомо шевельнувшееся под левой лопаткой. Черт!

Незнакомая машина с чужими номерами у подъезда – ничего необычного, но я привык доверять инстинктам. Распахнутая в подъезд дверь. Двое мужчин на шухере у моей квартиры. Одного я убираю тихо – боковым ударом руки в основание шеи…

– Кто тебя возбуждает так, что ты сама готова расставить ноги? Готова встать на колени и заставить кончить одним касанием языка, впустив в свой рот?.. Кто? Твой пидар-танцор, ненаглядный Виталик?…

… второго, успевшего среагировать, встречаю кулаком в подбородок, тяну на себя и надолго лишаю дыхания ударом колена в печень…

– Скажи, Женька, что ты позволяла ему, что так трясешься за его шкуру? Что этот жлоб делал тебе такого, чего не делал я?

– Всё! Я позволяла и делала ему всё, слышишь! Всё! И то, в чем отказала тебе!

… рухнувшего на колени, отталкиваю прочь.

Воробышек…

Я не вижу ее, но слышу голос. Тесно прижатую к стене девчонку от меня закрывает широкая мужская спина, и я замираю на пороге собственной квартиры, в этот самый миг вспоротый болью, разорвавшей душу на части, одновременно пригвожденный к месту открывшейся глазам картиной борьбы и страшным рыком зверя, в бешенстве собственника взвившегося внутри меня.

Крупный качок. Значительно выше птички. Старше. Словоохотливее. Сильнее. И куда возбужденнее девчонки в его руках…

Они знакомы и были близки – это знание почти вышибает из меня дух…

– Сука! Ты специально заводишь меня, я знаю! Но ты напрасно думаешь, что я откажусь от тебя. Давай же, моя хорошая, как скажешь! Сейчас я готов сыграть по твоим правилам, но после ты ответишь за свои слова!

… Если я сейчас коснусь его, я окрашу его проклятой кровью весь мир, пока этот мир не сдохнет. Или не сдохну я сам.

И ее тоже. Я окрашу кровью птичку тоже, превратившись в зверя на ее глазах.

– Тихо. Не дергайся и отойди от нее. Мне кажется, или ты намерился в моем доме безнаказанно трахнуть мою девушку?

Он смотрит на меня стальными глазами, ясно расслышав акценты. Скользит изучающим взглядом, настороженно раздувает ноздри, с удивлением встречая предупреждающий рокот зверя, вернувшегося на свою территорию, затрепетавшего в предвкушении неминуемой схватки.

– Твою девушку?.. Зая, ты сказала он твой репетитор, ты солгала?

– Нет! Пожалуйста, Игорь, не тронь его! – тонкие руки птички, взметнувшись из-за плеч незнакомца, касаются чужого лица, и я тут же надстраиваю над оскалившимся в болезненном рыке зверем холодные клети, временно остужая пыл, заставляя его в бессильной ярости скулить и царапать когтями ледяной пол. – Он просто здесь живет. Он ни при чем, слышишь! Я сейчас соберу вещи, и мы уйдем! Уйдем, обещаю…

Такой родной голос, по которому я скучал. Так много сказавший мне этой фразой…

– Знаешь, что полагается лгунишкам, моя хорошая? Наказание с последующим извинением в коленопреклоненной позе.

А вот за это ты заплатишь…

– Рыба! Филин! Сюда! – и вновь удивленный стальной взгляд, еще жестче, еще холоднее. Видимость, за которой уже родился страх. – Говоришь, надо с тобой считаться, парень?

– Говорю. Давай выйдем, кто-ты-у-нас-есть, не хочу пугать ее видом твоей крови.

Он смеется, надеясь выгадать время. Все еще не веря, что привкус меди вот-вот появится на его языке. Он не привык отступать, но уже понимает, что просто теперь не будет. Ни для него, ни для меня.

– Она моя! Если ты не понял, парень, я пришел за своей девчонкой. Не мешайся под ногами, раздавлю!

Я набрасываю на зверя пудовые цепи и вбиваю в кандалы клинья. Впиваюсь в холку жесткой пятерней, пытаясь удержать в рвущихся путах.

– Пожалуйста, Игорь, отпусти! Ну, зачем я тебе? Ради забавы? Тебе всегда хватало игрушек, так откажись от одной, ты даже не заметишь!

– Ошибаешься, золотая! – Он возвращается к птичке и трогает ее волосы – последний раз в своей жизни. С неожиданной тоской и лаской в пальцах, так, как мог бы ее ласкать я. – В моей игровой комнате тебе всегда будет отведено главное место. Может, я – ужасный Карабас-Барабас и не люблю терять игрушки? Любимые игрушки. А ты, Женечка, знаешь, как в отношении тебя обстоят дела.

Я сбрасываю с клети внешние ледяные замки, позволяя крепким стенам содрогнуться под ударом мощного плеча.

– Я тоже эгоист и не намерен делиться. Кажется, чертов кукловод, я ясно сказал отойти от нее!

Черт! Мне бы только выдернуть отсюда воробышка! Но гость, словно чувствуя мою еле сдерживаемую ярость, не отходит от девчонки.

– А не могу! – со смехом выдавливает раздирающую его изнутри злость. – Смотри, какая девочка, – цедит сквозь зубы, открывая птичку моим глазам, и властно касается рукой ее кожи. – Куколка! А ты, херов **арь, шмоток пожалел, с сумками заставил бегать…

А дальше мир раскалывается напополам. Едва я вижу ее – обнаженную, испуганную у стены, я понимаю, что сдохну, но поломаю пальцы, касающиеся сейчас ее тела. Нежного, мягкого в линиях, светлого… Я не могу оторвать от него жадных глаз, не хочу, но скольжу взглядом по высокой упругой груди, животу, ниже, туда, где смыкаются ее гладкие бедра… Гладкая, вся… И такая желанная рассветная девчонка, с застывшим вскриком на полураскрытых губах. Пригвожденная к стене печатью требовательных рук, униженная прямым взглядом направленных на нее двух пар мужских глаз. В страхе за меня выдохнувшая:

– Прости…

Я вижу слезы на ее щеках и понимаю, что ждал слишком долго. Что вряд ли остановлюсь, даже если тот, кого она сейчас сводит с ума и заставляет сбиваться в дыхании одной только близостью тела, кто уже познал ее и признал своей, окажется ей дорог.

– Он дорог тебе?

Она в отрицании дергает подбородком и неожиданно громко всхлипывает. Затыкает ладонью рот, прерывая плач. Он пугает ее до черта, до рассыпания костей, до нутра. Губы не послушны мне, а сердце останавливается, ударившись о грудь с особой силой. И вдруг заходится в бешеном ритме вместе с утробным рыком: моя!

– Шлюха!

Красная пелена омывает взгляд, и зверь вырывается из клетки. Дает выход вскипевшей ненависти, оскаливает в злой хватке клыки, выпускает когти, желая рвать… но тут же испуганно скуля, прижимает морду к полу, увидев ломаное падение птички.

Она скрыла лицо под волосами, и даже когда я поднимаю ее, вздернув вверх за холодные плечи, прячет взгляд за плотно сомкнутыми веками…

– Женя…

…уходит так глубоко в себя, что мне приходится вырывать ее у отчаяния, снова и снова повторяя ее имя. Пряча звенящее дрожью и болью унижения тело от впившегося в него холода под слоем теплой одежды, в тщетной надежде вернуть девчонку…

– Женя…

…Умеряя силой воли рвущийся из меня крик. Смиряя желание, не позволяя рукам, окрасившимся кровью, решиться на большее. Чтобы не оттолкнуть еще дальше, не испугать… И не отчаяться самому.

– Женя! Посмотри на меня. Пожалуйста…

Я не сдерживаюсь и касаюсь рукой холодной кожи. Провожу пальцами вдоль влажной от слез щеки, почти умоляя птичку подарить мне взгляд.

И она отвечает. Широко распахивает свои невозможно-серые глаза и выдыхает чуть слышно:

– Да.

– Уже все хорошо. Для тебя все закончилось, ты поняла?

– Да.

– Вот и умница! А сейчас, – как можно спокойнее и увереннее, так, чтобы девчонка ощутила почву под ногами, – тебе лучше уйти. Сможешь добраться до общежития? – рука в привычном жесте тянется в карман. – Держи!

– Не надо… – Столько похожих проявлений щедрости до нее, но только с воробышком я чувствую себя последним гадом.

– Надо! Поймай такси. Я приду к тебе, позже.

Она кивает, слишком послушно и обреченно:

– Хорошо. – Согнутая дужка очков и треснувшее в окуляре стекло заставляют мои кулаки сжаться, но едва ли птичка замечает это. – А как же ты? – шагнув к двери, вдруг загорается страхом, споткнувшись взглядом о скрюченную фигуру ублюдка. – Он… Он… – силится сказать перехваченным в панике горлом, но только беспомощно хватает воздух ртом.

Ч-черт! Прости, девочка, но мне не отложить разговор. Не уйти с тобой, не поставив точку. Зверь внутри меня вскидывает от земли морду и довольно оскаливается, заметив шевеление Ящера: после Алима я не питал его кровью.

– Не думай, Воробышек. Разберемся.

– Женька! Я же тебя люблю, дура! Я прощу, слышишь!.. Только попробуй ее отпустить, ёбарь, и я тебя убью, клянусь!

И столько ужаса в глазах девчонки в ответ на признание бритоголового, что сердце сжимается стальным ободом. Совсем как тогда, когда искрой вспыхнувший в ее глазах страх заставил меня сказать: «Все будет хорошо, воробышек. Никто не сможет заставить тебя любить себя против твоей воли, что бы ни сказал Донг». А ей ответить с надеждой: «Правда?».

Никто, воробышек, даже я. Верь мне.

– Девчонка уйдет. А мы с тобой поговорим, Грег. Разберемся между собой, чья птичка. Тем более, что Грег Ящерица, помнится, давно искал встречи со мной, так чем не повод?..

Ну вот, наконец-то, узнавание в распахнутых глазах и уже ничем не прикрытое изумление, и страх, так заводящий рычащего зверя.

– Уходи, Женя. Сейчас же!

– Люк?! – он смотрит на меня во все глаза, в последней надежде цепляясь за неверие. Впившись пятерней в стену, пошатываясь, поднимается на ноги. Здоровый увалень, сытый, с тяжелым подбородком и тугими раздутыми мускулами под дорогой курткой, которыми так легко напугать птичку.

– Он самый.

– Но… ты и Женька?

Это не его собачье дело, абсолютно. Отследив стихшие шаги воробышка, выпорхнувшего из подъезда, я захлопываю входную дверь в квартиру, подхожу вплотную к незваному гостю и показываю свое отношение к его вопросу коротким, резким ударом в живот. Отдернув кулак и проведя ладонью по обмотанным платком костяшкам, так и не дав Ящеру разогнуться, бью сбоку в челюсть, обрушивая бесполезную груду мышц на пол.

– Я и Женька, – сцеживаю сквозь зубы. – И никаких «но».

– С-сука! – Ящер переваливается на колени, хватая ртом воздух. Цепляясь за стену, порывается встать… Связка глухих ударов обрывается громким стоном на полу.

Определенно, моему зверю нравится подобная игра. Сегодня она как никогда эмоциональна.

– Я люблю ее. Она моя! – когда к Грегу возвращается дыхание. И сразу же за этим натянутая на череп кожа в месте татуировки окрашивается кровью, лопнув от соприкосновения со сжатой в кулак рукой.

– Я так не думаю.

Он рычит и бросается вперед, по-бычьи расставив плечи… Мне следовало сделать это раньше, и я с удовольствием отбиваю ему яйца, заткнув немой крик собственным коленом.

– Это тебе за суку. А это, – с силой вздергиваю Грега за ворот вверх и нахожу точным ударом печень, – за то, что заикнулся девчонке о наказании.

Я опускаюсь перед Грегом на корточки и терпеливо жду, когда затуманенный взгляд, полный боли, найдет меня. Медленно отнимаю его руку, накрывшую пах, от тела и вплетаю в нее свои пальцы. Резким движением выбиваю из сустава мизинец, заставив парня взвыть от боли.

– За то, что назвал Женю шлюхой. Что назвал своей. – Зверю не хочется останавливаться, и я позволяю ему продолжить, добавив к мизинцу безымянный. – За то, что напугал девчонку и испортил праздник, сунувшись в мой дом. – Сглатываю подкативший к горлу ком и затыкаю выброшенным кулаком новый крик Ящера, впечатывая бритый затылок в стену. – Что позволил себе касаться ее волос и трахать взглядом. Ну, а это… – с силой впиваюсь побелевшими пальцами в горло, стискивая их над выпяченным кадыком, встаю, медленно поднимая Грега за собой, ставлю парня на колени, не позволяя отвести взгляд, – чтобы знал, кому воробышек, мой воробышек, принадлежит. И кому с сегодняшнего дня принадлежит твоя гребаная жизнь.

Он задыхается и хрипит под моей застывшей рукой. Покорно смотрит в глаза мутным взглядом, пока я хлесткой пощечиной не отбрасываю его прочь, возвращая царапающимся в дверь дружкам, принявшим расклад сил и не смеющим прервать наш с Грегом разговор тет-а-тет.

– Пшел вон! Пока я тебя не убил… Найду. Позже.

Старенькая вахтерша дремлет на своем посту, и я беспрепятственно захожу в общежитие, минуя освещенную каморку. Поднимаюсь на второй этаж и останавливаю первых попавшихся девчонок, сбегающих мне навстречу по лестнице.

– Не подскажете, Женя Воробышек с физико-технического где живет? В какой комнате?

– Ой, это же Люков! – удивленно замирает одна на бегу и, смеясь, дает отмашку наверх. – На шестом, а что?.. Комнату, правда, не знаю, но если очень надо, могу узнать!

– Спасибо, я сам, – бросаю и оставляю девчонок хихикать в одиночестве.

– Воробышек? Новенькая которая? Такая светленькая, в очках? Да, где-то здесь… А у нас вечеринка намечается до утра, ты ведь Илья с четвертого, да? А я Саня с мех-мата, мы с тобой как-то пересекались у Стаса. – Я механически пожимаю руку. – Приходи! Девочки, выпивка… сам понимаешь… Скучно не будет, обещаю!

– В другой раз…

– В шестьсот девятнадцатой. Только она, кажется, еще утром уехала, спешила куда-то. А я Лиля, а вот она Настя. А ты…

– Спасибо, Лиля.

Нужная мне комната оказывается в конце длинного, слабо освещенного коридора. Я подхожу к ней медленно, чувствуя внутреннее напряжение от ожидания встречи с птичкой, волнуясь, что не застану девчонку здесь. Останавливаюсь у двери с просевшими петлями, искрашенной семью слоями белой краски, и коротко стучу. Не в силах вынести безответную тишину, сам толкаю дверь и захожу внутрь пустой полутемной комнаты, где в отсутствие хозяек на столе одиноко горит настольная лампа.

Шкаф, стол, маленький телевизор на выдвинутой к окну тумбочке, рукомойник с овальным зеркалом, две койки, два стула и старенький холодильник. Все очень скромно даже по нынешним временам. Я сразу догадываюсь, где спит воробышек. В отличие от стены соседки, увешанной яркими постерами брутальных киногероев, дорогих авто и звезд спорта, со стены птички мне одиноко улыбаются известный писатель и два киношных героя знаменитой саги о властелине колец – мужественный Арагорн и красавица Арвен, намекая, чем заняты мысли птички.

Куртка воробышка сброшена на стул у стола, ботинки стоят у стены… Девчонка вернулась, а значит, можно унять сердце и спокойно сказать:

– Привет.

Она входит в комнату и испуганно вздрагивает от звука моего голоса, прозвучавшего у ее плеча, прижимается спиной к захлопнувшейся за ней двери, стягивая у шеи в комок широкий ворот плюшевого халата. На ней банное полотенце, обмотанное вокруг головы, знакомый светло-голубой халат и принадлежности для душа в неуверенных руках – птичка только что пыталась отмыть себя, понимаю я.

– Я напугал тебя? Извини, дверь была открыта.

Она поворачивается и смотрит на меня, качает головой, расслабляясь в плечах:

– Нет. Конечно, нет. – Замирает на месте, не отводя от моего лица распахнутых глаз, и вдруг выдыхает еле слышно. – Ты все-таки пришел.

– Пришел, – я тоже отвечаю ей прямым взглядом. – Я обещал.

– А…

– Не думай о нем, птичка. Больше никогда.

– Но…

– И об этом тоже. Это не твоя вина, вовсе нет.

Но она не соглашается со мной, опуская глаза.

– А мне кажется, моя. Ты мог пострадать из-за меня.

Воробышек медленно проходит в комнату, на минуту останавливается у окна и садится на койку, тут же прогнувшуюся под ней. Опустив плечи, говорит тихо, глядя на свои руки.

– Наверно, я должна рассказать тебе.

– Не должна, – мягко возражаю я. – Только если хочешь.

– Хочу, – она откладывает гель для душа и мочалку в сторону от себя, прямо на постель. Поднимает голову, упирая взгляд перед собой в стену, в яркие цветные постеры подруги. – Хочу, Илья, я устала от своих воспоминаний. В них нет ничего хорошего, и мне очень жаль, что тебя коснулась неприглядная сторона моей жизни. Если ты выслушаешь, я расскажу.

Я отвечаю молчанием, и воробышек начинает:

– Виталик Климов… Моя детская привязанность и первая юношеская любовь. Партнер по танцам, красивый мальчик, воспитанный, скромный и обходительный. Когда мы встретились и встали в пару – нам было двенадцать. Достаточный возраст для того, чтобы учиться чувствовать и испытывать друг к другу если еще не любовь, то нежную привязанность. В пятнадцать лет я уже знала, что Климов – моя судьба и выбор на всю жизнь. Уже не дети, еще не взрослые, я чувствовала, что любима, и радовалась этому, думала, так будет между нами всегда. Что он никогда не оставит и не предаст. А потом…