Офицер и шпион Харрис Роберт
– Невозможно… Это означало бы предъявить их и Дрейфусу. Мы могли бы конфиденциально предъявить их судьям, чтобы они имели представление о том, с чем мы имеем дело.
– Тогда я бы так и поступил.
Он кинул на меня взгляд через плечо:
– Хотя это и нарушает все юридические процедуры?
– Могу только сказать, что, если вы не сделаете этого, существует опасность его оправдания. При сложившихся обстоятельствах можно сказать, что в этом состоит ваш долг.
Я говорил ему то, что он хотел услышать. Хотя и не думаю, что мои слова что-то изменили. Он бы все равно сделал это. Когда я уходил, Мерсье все еще ворошил кочергой угли.
Следующим утром показания давал Бертийон. Он принес множество различных схем и образцов почерка, которые и передал судьям, защите и обвинению. Поставив пюпитр, он прикрепил к нему сложную диаграмму со стрелочками.
– Два графолога считают, что «бордеро» написано Дрейфусом, – начал Бертийон. – Два указали на различия и считают, что это не его рука. Я, мсье председатель, примирю два этих противоположных мнения.
Он ходил туда-сюда по ограниченному пространству, темный и косматый, словно маленькая обезьяна в клетке. Говорил очень быстро. Время от времени показывал на схему.
– Господа, вы видите, что я взял «бордеро» и провел по ней горизонтальные и вертикальные линии через каждые пять миллиметров. Что мы обнаруживаем? Мы обнаруживаем, что слова, встречающиеся дважды, – «маневры», «записка», «артиллерийский», «копия» – все начинаются с точностью до миллиметра в одной и той же части квадратов, которые я разлиновал. Вероятность того, что это случайность, составляет один к пяти. Вероятность того, что это возможно во всех рассматриваемых случаях, составляет шестнадцать к десяти тысячам. Шансы на то, что это произойдет и со всеми остальными словами, составляет один к сотне миллионов! Вывод: такое не могло случиться с документом, написанным естественно. Вывод: «бордеро» – фальшивка. Вопрос: кто ее сделал и почему? Ответ: посмотрите еще раз на многосложные слова, повторяющиеся в «бордеро» – «записка», «артиллерийский». Если вы поместите одно на другое, то увидите, что начала совпадают, а концовки – нет. Но сдвиньте первое слово на миллиметр с четвертью вправо, и тогда концовки тоже совпадут. Господа, образец почерка, предоставленный мне военным министерством, имеет точно такие же особенности! Что касается различий между почерком обвиняемого и почерком на «бордеро» – буквы «о» и два «с» подряд наиболее очевидны, – то представьте мое удивление, когда я обнаружил точно такие же написания букв в перехваченных письмах, написанных женой и братом обвиняемого! Пятимиллиметровая сетка, размеры двенадцать на пять миллиметров и внахлест миллиметр с четвертью! Это повсюду! Повсюду! Абсолютно повсюду! Окончательный вывод: Дрейфус изменил собственный почерк, чтобы обезопасить себя, – он использовал начертания, принятые в семье!
В этот момент вмешался Дрейфус:
– Значит, по вашему мнению, «бордеро» написал я и тому есть два доказательства: во-первых, потому, что почерк, которым оно написано, похож на мой, а во-вторых, потому, что этот почерк не похож на мой?
– Именно!
– Тогда каким образом вас можно опровергать?
Хороший вопрос. Я с трудом сдерживал улыбку. Но хотя Бертийон мог показаться Дрейфусу и даже мне самозванцем, я видел, что на судей он произвел впечатление. Они были солдатами. Им нравились факты, диаграммы, начерченные квадратики и слова вроде «сетка». Один к ста миллионам! Такая статистика им понятна.
Во время перерыва на второй завтрак ко мне в коридоре подошел дю Пати. Он потирал руки.
– Судя по виду некоторых судей, я заключаю, что Бертийон неплохо поработал сегодня утром. Уверен, негодяй наконец-то получит по заслугам. Что вы скажете министру?
– Что Бертийон выглядит неуравновешенным и я по-прежнему оцениваю шансы не выше чем пятьдесят на пятьдесят.
– Министр поведал мне о вашем пессимизме. Конечно, когда не участвуешь в деле, легко находить недостатки. – Под мышкой он держал большой конверт оберточной бумаги и теперь дал его мне. – Это вам от генерала Мерсье.
Пакет был легок. На ощупь в нем было не больше десяти листов бумаги. В верхнем правом углу была написана крупная буква «Д».
– И что я должен с этим делать? – спросил я.
– Отдать председателю суда до конца дня и сделать это так, чтобы никто не видел.
– Что это?
– Вам этого не нужно знать. Передайте ему, Пикар, больше ничего от вас не требуется. И постарайтесь не быть таким пораженцем.
Я взял конверт с собой на дневную сессию. Не знал, куда его положить. Под стул? Рядом? В результате я, чувствуя себя неловко, сел и положил конверт себе на колени, а защита тем временем вызвала своих свидетелей – несколько офицеров, промышленника, врача, главного раввина Парижа в его еврейском одеянии. Полковник Морель, явно страдая геморроидальными болями, быстро опросил их, в особенности быстро – раввина.
– Ваше имя?
– Дрейфусс…
– Дрейфус? Родственник?
– Нет, у нас другая фамилия. Мы – Дрейфуссы с двумя «с». Я главный раввин Парижа.
– Прелестно. Что вам известно об этом деле?
– Ничего. Но я много лет знаю семью обвиняемого и считаю их честными людьми…
Морель не переставал ерзать во время его показаний.
– Спасибо. Вы свободны. На этом заслушивание свидетельских показаний по делу заканчивается. Завтра состоятся прения сторон. Сегодняшнее заседание объявляется закрытым. Уведите обвиняемого в камеру.
Дрейфус встал, взяв свою фуражку, отсалютовал, его повели из зала. Я дождался, когда судьи начали выходить с возвышения, и только тогда подошел к Морелю.
– Прошу прощения, полковник, – тихо произнес я. – Военный министр просил передать вам это.
Морель раздраженно посмотрел на меня. Он был невысокий, сгорбленный, с лицом серо-зеленого цвета.
– Хорошо, майор, – ответил он. – Я ждал послания от министра.
Морель сунул конверт между других бумаг и пошел дальше, не сказав больше ни слова. Провожая его взглядом, я увидел, что адвокат Дрейфуса смотрит на меня. Деманж нахмурился, вытянул губы, и мне показалось, что он сейчас станет предъявлять мне претензии. Я сунул блокнот в карман и вышел из зала, чуть не задев его.
Когда я пересказал этот эпизод Мерсье, тот заметил:
– Уверен, мы поступили правильно.
– Оценивать все, в конце концов, будут судьи, – ответил я. – Мы можем только представить им во всей полноте факты.
– Полагаю, нет нужды напоминать вам, что никто, кроме нашей небольшой группы, не должен знать об этом. – Я надеялся, что Мерсье расскажет мне о содержимом конверта, но он взял ручку и вернулся к своим бумагам, бросив на прощанье: – Не забудьте сказать генералу Буадефру: я сделал то, о чем мы договаривались.
На следующее утро, когда я появился на улице Шерш-Миди, там уже собралась небольшая толпа. На тот случай, если кто-то попытается затеять беспорядки, число жандармов у ворот было увеличено. В здании суда репортеров толпилось в два раза больше против обычного: один из них сказал, что их обещали впустить в зал на оглашение приговора. Я протиснулся сквозь толпу и поднялся наверх.
В девять началось последнее заседание. Каждому из семи судей принесли по увеличительному стеклу, по копии «бордеро» и образцу почерка Дрейфуса. Бриссе произнес бесконечно долгую речь от имени обвинения.
– Возьмите увеличительные стекла, – сказал он судьям, – и у вас исчезнут всякие сомнения в том, что это написано Дрейфусом, – сказал он им.
Потом суд ушел на второй завтрак. Днем служащий зажег газовое освещение, и Деманж в полутьме начал заключительное слово от имени защиты.
– Где доказательства? – спросил он. – Нет ни одного прямого свидетельства, указывающего на то, что мой клиент причастен к этому преступлению.
Морель предложил Дрейфусу сделать короткое заявление, и тот произнес его, глядя перед собой:
– Прежде всего я француз и эльзасец. И не предатель.
На этом суд закончился, и Дрейфуса увели в другую часть здания, где он должен был ждать приговора.
Когда судьи удалились, я поспешил во двор от гнетущей атмосферы зала заседаний. Время близилось к шести, и мороз пробирал до костей. В тусклом газовом свете стояла рота солдат парижского гарнизона. К тому времени администрация уже закрыла ворота на улицу. Возникало ощущение осажденной крепости. Закуривая, я слышал звуки толпы за высокой стеной, люди разговаривали и двигались в темноте.
– Ты заметил, что Дрейфус шел через ступеньку, когда его вели вниз? Сам не понимает, на каком он свете, бедолага, – сказал один из репортеров.
– Надеюсь, они закончат вовремя, чтобы материал успел к утреннему изданию, – отозвался второй.
– Можешь не беспокоиться – закончат. Они же не хотят опоздать к обеду.
В половине седьмого адъютант и судьи объявили, что двери зала суда снова открыты. Толпа припустила бегом, чтобы успеть занять места. Я пошел следом за репортерами. Гонз, Анри, дю Пати и Гриблен стояли в ряд перед дверью. Нервное напряжение достигло такого накала, что их лица стали белее снега. Мы обменялись кивками, но в разговор не вступили. Я занял свое место и в последний раз вытащил блокнот. В небольшой зал набилось не менее ста человек, но пролети муха – и ее было бы слышно. Тишина, казалось, такая же, как на дне океана, – она давила на легкие и барабанные перепонки. Я отчаянно хотел, чтобы все это поскорее закончилось. В семь часов из коридора раздались крики команды: «На плечо! На караул!» – и сразу же стук сапог. Судьи во главе с Морелем вернулись в зал.
– Всем встать!
Секретарь суда Валлекаль стал зачитывать приговор:
– Именем народа Франции, – начал он, и в этот момент все семь судей поднесли руки к фуражкам, – первый постоянный трибунал при военном губернаторе Парижа публично оглашает следующий приговор, принятый на закрытом заседании…
Когда он произнес «Виновен!», из задней части зала раздался крик: «Да здравствует Отечество!» – и репортеры бегом бросились из зала заседаний.
– Мэтр Деманж, вы можете пойти и проинформировать осужденного.
Адвокат не шелохнулся. Он стоял, прижав руки к лицу, и плакал.
С улицы словно ворвался какой-то странный шум – необычный стук и вой. Я поначалу принял его за звуки ветра или дождя, но потом понял: это толпа на улице аплодисментами и криками приветствует приговор. «Долой евреев!» «Смерть еврейскому предателю!»
– Майор Пикар к военному министру…
Мимо часового. Через двор. В вестибюль. Вверх по лестнице.
Мерсье стоял посреди кабинета в полной парадной одежде. На его груди, словно защитный доспех, сияли медали и ордена. Рядом с ним – его жена-англичанка в синем бархатном платье и с бриллиантами на шее. Они оба казались очень маленькими и изящными.
– Виновен. Пожизненное заключение в изолированном месте… – пробормотал я.
Рука мадам Мерсье взметнулась к груди.
– Бедняга! – вздохнула она.
Министр моргнул, глядя на меня, но никак не прокомментировал сообщение.
– Спасибо, что проинформировали нас.
Буадефра я нашел в его кабинете, он тоже был в парадной форме и при всех регалиях, собирался на тот же государственный банкет в Елисейском дворце, что и Мерсье с женой.
– По крайней мере, хоть пообедаю спокойно, – только и сказал он.
Покончив с обязанностями, я выбежал на улицу Сен-Доминик и каким-то чудом сумел поймать такси. В половине девятого я сел на место рядом с Бланш де Комменж в «Саль д’Аркур». Огляделся в поисках Дебюсси, но нигде его не увидел. Дирижер поднял палочку, флейтист поднес инструмент к губам, и несколько первых изящных протяжных тактов – некоторые называют это рождением современной музыки – прогнали все мысли о Дрейфусе из моей головы.
Глава 12
Я намеренно дожидаюсь окончания дня и только тогда поднимаюсь к Гриблену. Он испуганно смотрит на меня: я появляюсь перед ним второй раз за два дня.
– Полковник? – Он с трудом встает.
– Добрый вечер, Гриблен. Покажите мне, пожалуйста, секретную папку по Дрейфусу.
Что это – игра воображения или я вижу, как и в случае с Лотом, огонек тревоги?
– Боюсь, у меня нет этой конкретной папки, полковник, – отвечает он.
– В таком случае, я думаю, она у майора Анри.
– Почему вы так думаете?
– Когда я возглавил отдел, полковник Сандерр сказал мне, что, если у меня возникнут какие-то вопросы по папке Дрейфуса, я должен обратиться к Анри. Насколько я понял, это означает, что папка находится на хранении у Анри.
– Ну, если это сказал полковник Сандерр, то конечно… – Голос Гриблена смолкает. Потом он с надеждой добавляет: – Я подумал, полковник… поскольку уж Анри в отпуске… то не лучше ли дождаться его возвращения?
– Категорически нет. Он не вернется еще несколько недель, а мне папка нужна немедленно. – Я замолкаю в ожидании его реакции. – Идемте, мсье Гриблен. – Я протягиваю руку. – Ключи от его кабинета наверняка у вас.
Чувствую его желание солгать. Но это означало бы прямое неповиновение начальнику, бунт, на который Гриблен, в отличие от Анри, совершенно не способен.
– Что ж, полагаю, мы можем проверить… – отвечает он.
Архивист отпирает правый нижний ящик своего стола и вытаскивает связку ключей. Мы вместе спускаемся по лестнице.
Кабинет Анри выходит на улицу Юниверсите. В непроветриваемой комнате запах канализации сильнее. Большая муха с тупым упорством бьется о грязное стекло. В кабинете обычные предметы мебели, используемые в министерстве: стол, стул, сейф, шкаф и тонкий квадрат коричневого ковра. Немногочисленные личные предметы: на столе – резной деревянный сосуд для табака в форме собачьей головы, на подоконнике – отвратительная немецкая полковая кружка для пива и фотография Анри с товарищами в форме Второго зуавского полка[41] в Ханое. Он был там в одно время со мной, но если мы и встречались, то я об этом забыл.
Гриблен наклоняется, чтобы открыть сейф. Просматривает папки. Находит то, что нужно, запирает. Когда он распрямляется, колени его производят звук, похожий на удар прутиком.
– Прошу, полковник.
Оказывается, это тот же конверт оберточной бумаги с буквой «Д» в углу, который я передал председателю военного трибунала двадцатью месяцами ранее, вот только печать была сломана. Взвешиваю конверт в руке. Помню, он был легок, когда дю Пати вручил его мне, – ощущение то же самое.
– Это все?
– Все. Если вы дадите мне знать, когда закончите с ним, я запру его назад.
– Не волнуйтесь, с этого момента он будет у меня.
Вернувшись в свой кабинет, я кладу конверт на стол и несколько секунд смотрю на него. Странно, что такой внешне непрезентабельный предмет имеет столь высокое значение. Хочу ли я делать то, что задумал? Если человек что-то прочел, вычеркнуть этот факт из его жизни уже нельзя. Возможны последствия – юридические, этические, – которые я могу предвидеть.
Я вытаскиваю содержимое из папки. Там пять документов.
Начинаю читать с письменных показаний Анри в адрес военного трибунала:
Господа!
В июне 1893 года в распоряжение статистического отдела попала записка немецкого военного атташе полковника фон Шварцкоппена. Из этой записки вытекало, что он от неизвестного информатора получает планы оборонительных сооружений в Туле, Реймсе, Лангре и Нёфшато.
Из другой перехваченной записки от января 1894 года вытекало, что фон Шварцкоппен заплатил этому информатору авансом шестьсот франков за планы Альбертвиля, Бриансона, Мезьера и новых берегоукрепительных сооружений по обоим берегам Мозеля и Мёрта.
Два месяца спустя, в марте 1894 года, агент французской уголовной полиции Франсуа Гене, действуя от нашего имени, встретился с испанским военным атташе маркизом де Валом Карлосом, регулярным информатором статистического отдела. Среди прочего маркиз предупредил мсье Гене о немецком агенте, работающем в Генеральном штабе. Вот его точные слова: «Обязательно передайте майору Анри от моего имени – а он может передать эти слова полковнику, – что есть основания усилить режим безопасности в военном министерстве, поскольку из моего последнего разговора с немецким атташе вытекает, что у них в Генеральном штабе есть офицер, который держит их в курсе всех дел. Найдите его, Гене. Если бы я знал его имя, я бы Вам его назвал!»
Впоследствии я встречался с маркизом де Валом Карлосом в июне 1894 года. Он сказал мне, что французский офицер, который работал во Втором департаменте Генерального штаба – или по меньшей мере работал там в марте и апреле, – предоставлял информацию немецкому и итальянскому военным атташе. Я спросил имя этого офицера, но он его не знал. Де Вал ответил: «Я уверен в своих словах, но я не знаю имени этого офицера». После того как я передал содержание нашего разговора полковнику Сандерру, были изданы новые приказы об усилении режима секретности. 25 сентября в наши руки попала «бордеро», легшая в основу дела Дрейфуса.
Анри, Юбер-Жозеф, майор
Три следующих документа – подлинники, склеенные бумаги, похищенные из мусорной корзины Шварцкоппена: непроверенная информация, предположительно, была приложена, чтобы подтвердить заявление Анри. Первое написано на немецком рукой Шварцкоппена и представляет собой черновик меморандума – либо для собственного использования, либо для его берлинских начальников, – набросанное после первых предложений, полученных им от потенциального предателя. Он изорвал бумагу на более мелкие клочки, чем обычно, и в восстановленном документе присутствуют настораживающие пропуски.
Сомнение… Доказательство… Послужной список… Опасная ситуация для меня в связи с французским офицером… Не должен проводить переговоры лично… Принести то, что он имеет… Абсолютно… Бюро… никаких связей… Полк… только важность… Оставить министерство… Уже в другом месте…
Второй восстановленный документ – письмо Шварцкоппену от итальянского военного атташе майора Алессандро Паниццарди. Оно написано по-французски, датировано январем 1894 года и начинается словами: «Мой дорогой Развратник».
Я еще раз написал полковнику Давиньону, и поэтому, если у тебя будет возможность поднять эту тему в разговоре с твоим другом, я прошу тебя сделать это так, чтобы разговор не дошел до Давиньона… Никто и никогда не должен узнать, что один имел отношения с другим.
Пока, мой песик,
Твой А.
Давиньон – заместитель начальника Второго департамента, офицер, ответственный за связи с разными военными атташе, организующий их приглашение на маневры, приемы, лекции и тому подобное. Я его хорошо знаю. Его репутация, как говорят, вне всяких подозрений.
Третье восстановленное послание – записка Шварцкоппена, адресованная Паниццарди:
П. 16.4.94
Мой дорогой друг!
Искренне сожалею, что не смог с тобой повидаться перед отъездом. Ну да ничего – вернусь через восемь дней. Прилагаю двенадцать генеральных планов Ниццы, которые этот опустившийся тип Д. передал мне для тебя. Я ему сказал, что в твои планы не входит возобновление отношений. Но Д. заявляет, что произошло недоразумение и он сделает все возможное, чтобы ты был доволен. Говорит, что просил тебя не иметь к нему претензий. Я ответил, что он псих и я не думаю, что ты возобновишь с ним отношения. Поступай как знаешь! Я спешу.
Александрин
Не развратничай слишком много!!!»
Последний документ, тоже написанный от руки, представляет собой изложение предполагаемой шпионской карьеры Дрейфуса, под документом стоит подпись дю Пати. В нем сделана попытка свести в связную историю все отдельные улики.
Капитан Дрейфус начал шпионскую деятельность в пользу немецкого Генерального штаба в 1890 году в возрасте тридцати лет, проходя подготовку в Центральной школе военной пиротехники в Бурже, где он выкрал документ, описывающий процесс наполнения снарядов мелинитом.
Во второй половине 1893 года капитан Дрейфус по программе стажировки был прикреплен к Первому департаменту Генерального штаба. В этом качестве он имел доступ к сейфу, содержавшему чертежи различных укреплений, включая и находящиеся в Ницце. Его поведение в этот период было подозрительным. Расследование позволило установить, что для него не составило бы труда извлечь эти планы, когда в помещении никого не было. Планы были переданы немецкому посольству, а позднее переправлены итальянскому военному атташе (см. приложенный документ: «этот опустившийся тип Д.»).
В начале 1894 года Дрейфус перешел во Второй департамент. В марте того же года на присутствие там немецкого шпиона было обращено внимание мсье Гене (см. приложенный отчет майора Анри)…
И все. Я беру конверт и пытаюсь вытрясти из него то, что там могло застрять, но там ничего нет. Неужели это на самом деле все? У меня возникает ощущение обманутых ожиданий и даже некоторой злости. Меня обвели вокруг пальца. В так называемой секретной папке нет ничего, кроме предположений и инсинуаций. Документов, которые доказывали бы предательство Дрейфуса, не существует. Нет ничего более убедительного, чем инициал: «этот опустившийся тип Д.».
Я перечитал составленное дю Пати резюме этой легкомысленной белиберды. Неужели тут есть хоть какой-то смысл? Я знаю, как и по каким правилам работает Первый департамент. Незаметно похитить что-либо, имеющее размеры архитектурных планов, практически невозможно. Даже если бы ему это и удалось, их отсутствие тут же заметили бы. Но насколько мне известно, никаких пропаж документов там не отмечалось. Значит, Дрейфус, предположительно, скопировал их и вернул на место – об этом они хотят сказать? Но как можно сделать столько копий за такой короткий срок? И как ему удалось незаметно вернуть оригиналы в сейф? Не совпадают и даты. Дрейфус поступил в Первый в июле 1893 года, но, по докладу Анри, Шварцкоппен имел некие украденные планы уже в июне. Да и характеристика, данная «Д.» немецким атташе, – «псих» – применима к педантичному Дрейфусу не больше, чем «опустившийся тип».
Я запираю конверт в сейф.
Прежде чем отправиться домой, я захожу в министерство, чтобы договориться о встрече с Буадефром. Сегодня дежурит Поффен де Сен-Морель. Он говорит мне, что начальника Генштаба не будет до вторника.
– Могу я сообщить ему предмет разговора?
– Я бы предпочел этого не делать.
– Секретные материалы?
– Именно.
– Больше можете не говорить. – Он записывает меня в журнал на десять часов. – Кстати, – спрашивает де Сен-Морель, – вы следили за этим делом со стариком Фуко – о каком-то немецком шпионе?
– Да, следил, спасибо.
– Там ничего нет?
– Ничего.
Субботу я провожу в своем кабинете – пишу доклад Буадефру: «Записка контрразведывательной службы о майоре Эстерхази из Семьдесят четвертого пехотного». Записка требует тонкой проработки. Я делаю несколько фальстартов. Описываю в общих словах обстоятельства получения нами «пти блю», расследование сомнительного поведения Эстерхази, информацию от Куэрса о том, что у немцев, которых я шифрую незамысловатым кодом «Х», все еще есть шпион во французской армии, сходство почерков «бордеро» и Эстерхази, бросающееся в глаза даже непрофессионалу. Мой доклад занимает четыре листа, исписанные убористым почерком. Заканчиваю я следующим:
Приведенные факты достаточно серьезны и заслуживают более глубокого расследования. Прежде всего необходимо получить объяснения от майора Эстерхази относительно его связей с посольством Х и об использовании им скопированных документов. Жизненно важно действовать неожиданно, проявляя как твердость, так и осторожность, потому что майор известен как человек беспримерной дерзости и хитрости.
Я сжигаю свои записки и черновики в очаге, потом запираю доклад в сейфе вместе с секретной папкой. Материал слишком чувствителен, чтобы доверять его внутренней почте. Я передам его из рук в руки.
На следующее утро я отправляюсь в Виль-д’Авре на второй завтрак с моими родственниками Гастами. «Ла Ронс» – красивый дом, крытый красной черепицей, – стоит на принадлежащем семье участке земли близ главной дороги в Версаль. День прекрасный. Жанна приготовила пикник, ностальгически напоминающий детство в Эльзасе: утиный паштет, «пылающий пирог»[42] и квашеную капусту с мюнстерским сыром. Все должно быть прекрасно. Но мне никак не отделаться от теней на улице Юниверсите. Я чувствую себя взволнованным и бледным рядом с моими расслабленными и загорелыми друзьями, хотя и пытаюсь не показывать своих чувств. Эдмон вытаскивает старую тележку из конюшни, укладывает в нее плетеную корзинку с едой, одеяла и вино, потом катит ее по лужку, а мы все следуем за ним.
Я поглядываю, не появилась ли Полин, наконец, словно невзначай, спрашиваю мою сестру, не знает ли она, появится ли Полин, но Анна говорит мне, что Полин решила провести еще одну неделю в Биаррице с Филиппом и девочками. Она внимательно смотрит на меня, потом говорит:
– Судя по твоему виду, тебе бы тоже не помешал отпуск.
– Я вполне здоров. К тому же сейчас отпуск для меня невозможен.
– Но, Жорж, тебе просто необходимо сделать его возможным!
– Да, я знаю. Сделаю, обещаю тебе.
– Ты бы не работал с утра до ночи, будь у тебя жена и семья, дом, куда бы ты спешил с работы.
– Господи боже, только не надо опять об этом! – смеюсь я. И, закурив, пресекаю все дальнейшие разговоры на эту тему.
С песчаной тропинки мы сворачиваем в лес. Вдруг Анна говорит:
– Правда, это очень грустно. Ты ведь понимаешь, что Полин никогда не уйдет от Филиппа? Из-за девочек.
– Ты это о чем? – вздрагиваю я.
Анна смотрит на меня, и я понимаю, что притворяться не имеет смысла. Сестра всегда видела меня насквозь.
– Я и не думал, что ты знаешь…
– Господи, Жорж, да об этом все знают! Много лет знают!
«Все!» «Много лет!» Я чувствую приступ раздражения.
– Но с чего ты взяла, – бормочу я, – будто я хочу, чтобы она ушла от него?
– Да, – соглашается Анна. – Ты не хочешь. И это печально. – Она обгоняет меня.
Мы раскладываем одеяла на полянке близ склона, ведущего к каменистому ручейку. Я давно заметил, что мы, беженцы, любим леса. Деревья везде деревья – так легче притворяться, что ты в своей родной земле, собираешь грибы, ловишь бабочек в Нойдорфском лесу. Дети скатываются вниз с бутылками вина и лимонада, чтобы охладить их в ручье. Они плещутся в воде. День жаркий. Я снимаю фуражку и мундир. Кто-то говорит:
– Посмотрите на полковника – он готовится к бою!
Улыбаюсь и отдаю шутливый салют. На новой должности я вот уже год, но никто так и не знает, чем я занимаюсь.
За едой Эдмон затевает разговор о грядущем визите царя. Он придерживается радикальной точки зрения.
– Полагаю, это совершенно неправильно, – говорит он. – Не должна наша демократическая республика стелить ковры перед абсолютным монархом, который запирает в тюрьмы людей, несогласных с ним. Франция существует не для этого.
– Франция вообще может перестать существовать, – замечаю я, – если у нас не будет союзника, который поможет нам победить немцев.
– Да, но что, если с немцами начнут сражаться русские, а мы окажемся втянутыми в войну.
– Трудно представить, как это может произойти.
– Мне не хочется говорить об этом солдату, но дела не всегда идут по плану.
– Прекрати, Эд! – говорит Жанна. – Жорж приехал отдохнуть, а не выслушивать твои лекции.
– Хорошо, – ворчит Эдмон, – но можешь передать от меня своему генералу Буадефру, что союзы накладывают обязательства на обе стороны.
– Не сомневаюсь, что начальник Генерального штаба будет очарован лекцией по стратегии от мэра Виль-д’Авре…
Все смеются, включая и Эдмона.
– Сдаюсь, полковник! – Он наливает мне еще вина.
После еды мы играем в прятки с детьми. Когда наступает моя очередь водить, я обхожу сотню мест за деревьями и ищу, пока не нахожу идеального. Ложусь в небольшую ямку за упавшим деревом и набрасываю на себя опавшие листья и засохшие ветки – так я учил прятаться моих слушателей топографических лекций в Высшей военной школе. Удивительно: человеческое существо может исчезнуть полностью, если только оно способно немного потрудиться. После смерти моего отца я летом лежал в лесу вот так часами. Я слышу, как дети зовут меня. Спустя какое-то время им надоедает, и они уходят, их больше не слышно. Остается только воркование диких голубей и запах плодородной сухой земли, мягкость мха под моей шеей. Я наслаждаюсь одиночеством минут десять, потом отряхаюсь и с улыбкой присоединяюсь к другим. Пикник уже закончился, и все готовы уходить.
– Видите, как умеет прятаться солдат! – говорю я. – Хотите, научу?
Они смотрят на меня так, будто я спятил.
– Где ты был, скажи, бога ради?! – раздраженно произносит Анна.
Кто-то из детей начинает плакать.
Глава 13
Ровно в десять часов утра во вторник первого сентября я с портфелем являюсь в приемную генерала Буадефра.
Поффен де Сен-Морель говорит:
– Он вас ждет, полковник. Можете входить.
– Спасибо. Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы нам не мешали.
Я вхожу и вижу Буадефра – он склонился над столом для конференций, изучает карту Парижа и делает записи. Генерал улыбкой и взмахом руки отвечает на мой салют и возвращается к карте:
– Извините меня, Пикар. Одну минутку.
Я закрываю за собой дверь. Буадефр прокладывает маршрут военного парада в честь приезда царя, делая пометки мелком на карте. По соображениям безопасности их императорские величества будут проезжать по открытым пространствам – сад Ренела, Булонский лес, Елисейские Поля и площадь Согласия, где все дома скрыты за кронами деревьев и находятся вдали от проезжей части. Тем не менее проводится проверка всех жителей – статистический отдел привлекли для консультаций. Гриблен был занят составлением списка иностранцев и потенциальных предателей. Ввиду острой необходимости нашего союза с Россией, если царя убьют на французской земле, это может обернуться национальной катастрофой. А угроза вполне реальна: всего пятнадцать лет прошло с того времени, как его деда взорвали социалисты, всего два года назад нашего собственного президента заколол анархист[43].
Буадефр постукивает по карте пальцем:
– Больше всего беспокойства у меня вызывает вот этот начальный участок от станции Ренла до Порт-Дофин. Из Первого департамента мне сообщают, что нам понадобятся двадцать три тысячи человек, включая кавалерию, только для того, чтобы удерживать толпу на безопасном расстоянии.
– Будем надеяться, что немцы не станут атаковать нас в этот день с востока.
– В самую точку. – Буадефр перестает писать и впервые смотрит на меня с полным вниманием. – Так о чем мы должны поговорить, полковник? Прошу. – Он садится и показывает мне на стул напротив. – Это о визите из России?
– Нет, генерал. Это связано с тем делом, которое мы обсуждали в автомобиле по вашему возвращению из Виши, – о подозреваемом предателе Эстерхази.
Буадефру требуется несколько секунд, чтобы найти в закоулках памяти то, о чем я говорю.
– Да, помню. И как у нас с этим обстоят дела?
– Если бы я мог освободить немного места…
– Конечно.
Я сворачиваю карту. Буадефр достает серебряную табакерку с нюхательным табаком. Кладет щепотку на тыльную сторону ладони и делает два резких вдоха в одну и другую ноздрю. Он наблюдает, как я открываю портфель и достаю необходимые мне для объяснения документы: «пти блю», фотографию «бордеро», письма Эстерхази с просьбой перевести его в Генеральный штаб, фотографии Эстерхази перед немецким посольством, секретное досье на Дрейфуса и мой четырехстраничный доклад о проведенном до настоящего времени расследовании.
– Господи боже, мой дорогой Пикар, – говорит он не без удивления, – чем вы занимались?
– Перед нами стоит очень серьезная проблема, генерал. Я полагаю своим долгом немедленно довести ее до вашего сведения.
Буадефр морщится и бросает задумчивый взгляд на свернутую карту: он, конечно, предпочел бы не заниматься этой проблемой.
– Ну, что поделаешь, – вздыхает он. – Как вам угодно. Начинайте.
Я поэтапно ввожу его в курс дела: перехват «пти блю», мое первоначальное расследование по Эстерхази, «Операция „Благодетель“». Я показываю ему фотографии, снятые из квартиры на улице Лиль.
– Здесь вы видите, как он с конвертом заходит в посольство Германии, а вот выходит из него.
Буадефр близоруко вглядывается в фотографии:
– Бог ты мой, у вас, ребята, в наши дни такая техника!
– Хорошо еще, что у Эстерхази нет доступа к важным засекреченным материалам, – то, что он предлагает немцам, настолько тривиально, что они даже хотят отказаться от его услуг. Однако, – говорю я, посылая к Буадефру по столешнице два письма, – Эстерхази теперь пытается стать гораздо более ценным агентом – он подает заявление с просьбой перевести его в военное министерство, а там он, конечно, будет иметь доступ к секретам.
– Как вы получили эти письма?
– Генерал Бийо через свой секретариат передал их мне.
– И когда это было?
– В прошлый четверг. – Делаю паузу, чтобы откашляться, и думаю: «Ну вот, пора…» – Я почти сразу же обратил внимание на поразительное сходство между почерками двух писем Эстерхази и «бордеро». Вы видите это сами. Я, конечно, не графолог, а потому на следующий день направился с этими письмами к мсье Бертийону. Вы помните…
– Да-да. – Голос Буадефра вдруг начинает звучать вяло, заторможенно. – Конечно помню.
Читать бесплатно другие книги:
