Офицер и шпион Харрис Роберт

Глава 15

Когда я на следующее утро прихожу на службу, меня ждет дело Дрейфуса – не секретное досье, а отчет Министерства колоний: его присылают регулярно для моих комментариев.

За последние недели в том, что касается Дрейфуса, дело против него претерпело два прокола. Первый – сообщение в английской газете о побеге Дрейфуса. Потом появилась публикация обращенного к нему письма, зарегистрированного в почтовом отделении на улице Канбон, с неразборчивой подписью вроде: «Велер» и предположительно написанное невидимыми чернилами:

Разобрать Ваше послание невозможно. В следующем ответе возвращайтесь к предыдущему шифру. Укажите точно, где находятся документы и как можно открыть шкаф. Мы готовы действовать немедленно.

Охранникам Дрейфуса был отдан приказ: после вручения ему этого письма усилить наблюдение. Но Дрейфус только нахмурился и отложил письмо в сторону. Очевидно, что он никогда не слышал ни о каком «Велере». Но и мы, и уголовная полиция сообща ответили, что это злонамеренная фальшивка.

И все же, переворачивая документы, я вижу, что эти эпизоды использовались Министерством колоний для ужесточения условий содержания Дрейфуса. В течение трех недель на ночь его заковывали в кандалы. Прилагался даже рисунок кандалов, привезенных из исправительной колонии в Кайенне. Две U-образные железки, прикрепленные к его кровати. Они надеваются на его щиколотки с заходом солнца, после чего через них продевается стержень, запирающийся на замок. В таком положении узник остается до рассвета. Кроме того, вокруг его хижины воздвигнут деревянный забор высотой в два с половиной метра. Внутренний забор находится всего в полуметре от его окна и полностью перекрывает вид на океан. А днем Дрейфусу теперь запрещен выход на остров за периметр второго забора. Голая узкая полоса камней и кустарника между двумя стенами, где нет ни деревьев, ни тени, – вот теперь и весь его мир.

Как и обычно, в папке приложение – конфискованные письма Дрейфуса.

Вчера вечером меня заковали в кандалы. Я не знаю почему. С первого дня моего пребывания здесь я аккуратно исполнял все приказы. Как я не сошел с ума в течение этой длинной, страшной ночи? (7 сентября 1896)

Эти ночи в кандалах! Я даже не говорю о физических мучениях, но какое моральное унижение. И без всяких объяснений. За что и по какой причине?! В каком жестоком кошмаре я живу почти два года! (8 сентября)

Заковывать меня в кандалы, когда за мной и без того, словно за диким зверем, денно и нощно наблюдает охранник, вооруженный винтовкой и револьвером! Нет, нужно сказать правду! Это никакая не мера предосторожности. Это мера ненависти и жестокости, приказ пришел из Парижа и отдан теми, кто, будучи не в силах ударить по семье, ударяет по невинному человеку, потому что ни он, ни его семья не желают покорно сносить самую страшную судейскую ошибку, когда-либо совершенную. (9 сентября)

Желания читать дальше у меня нет. Я видел, что делают ножные кандалы с плотью заключенного: прорезают ее до кости. В тропической жаре, среди тучи насекомых такая мука, вероятно, невыносима. На мгновение мое перо зависает над бумагой. Но в конце концов я просто пишу: «Вернуть в Министерство колоний» – и подписываю циркуляционный бланк без комментариев.

Позднее в тот день я присутствую на совещании в кабинете Гонза – последние согласования по мерам безопасности накануне визита царя. Мужчины с мрачными лицами из Министерства внутренних дел и МИДа, французской уголовной полиции и Елисейского дворца – люди, исполненные чувства собственного величия: не каждому поручают столь ответственные дела, – сидят за столом и обсуждают детали следования царских особ.

В понедельник в час дня двенадцать броненосцев почетным эскортом проводят русскую флотилию в Шербурскую гавань. Царя и царицу будет встречать президент Республики. В 6.30 в Арсенале состоится обед на семьдесят персон, генерал Буадефр будет сидеть за царским столом. Во вторник утром в 8.50 русский императорский поезд прибудет в Версаль. Император и сопровождающие его лица пересядут в президентский поезд, который в 10.00 прибудет на станцию Ренла. Чтобы преодолеть десятикилометровое расстояние до Парижа, процессии потребуется полтора часа, для защиты царских особ будет использовано 80 тысяч солдат. Все подозреваемые в терроризме были задержаны или высланы из Парижа. После легкого завтрака в русском посольстве царь и царица посетят русскую православную церковь на улице Дарю. В 6.30 вечера состоится государственный банкет на двести семьдесят персон в Елисейском дворце, в 8.30 – фейерверк, за которым – парадное представление в Опер[47]. В среду…

А мои мысли уплывают на восемь тысяч миль к закованному в кандалы человеку на Чертовом острове.

Когда совещание заканчивается и все направляются к двери, Гонз просит меня остаться. Тон его, как никогда, дружеский.

– Вот что я подумал, мой дорогой Пикар. Когда вся эта суета вокруг русских закончится, я хочу, чтобы вы отправились со специальным заданием в восточные гарнизонные городки.

– С какой целью, генерал?

– Инспекция и доклад по проблемам безопасности. Рекомендации по возможным улучшениям. Важная работа.

– И как долго я буду отсутствовать в Париже?

– Ну, всего несколько дней. Возможно, неделя или две.

– Кто будет руководить отделом?

– Я возьму это на себя. – Гонз смеется и хлопает меня по плечу. – Если вы доверите мне такую ответственную работу!

В воскресенье я встречаю Полин у Гастов: до этого не видел ее несколько недель. На ней еще одно платье, которое, как она знает, мне нравится, – простое желтое с кружевными манжетами и воротником. С ней Филипп и две их девочки – Жермен и Марианна. Обычно я справляюсь со своими чувствами, когда вижу всю семью в сборе, но сегодня для меня это мучительно. Погода холодная и влажная. Мы сидим в доме, а потому мне не избежать созерцания Полин, погруженной в ее собственную – настоящую – жизнь.

Проходит два часа, и я чувствую, что больше не могу притворяться. Выхожу на веранду в задней части дома и закуриваю сигару. С небес льется дождь, холодный и жесткий, вперемешку с градом, – наступает североевропейский сезон дождей с ветрами, которые срывают последние листья с деревьев. Градины отскакивают от насыщенной влагой поверхности земли. Я думаю о Дрейфусе, его описаниях непрекращающихся тропических ливней.

У себя за спиной я слышу мягкий шелест шелка, запах духов, наконец вижу Полин. Она не смотрит на меня, просто встает рядом, глядя на мрачный сад. Правой рукой я держу сигару, левая свободно висит вдоль брюк. Тыльная сторона ее ладони едва притрагивается к моей руке. Ощущение такое, будто соприкасаются только волоски. Любой, кто войдет на веранду, увидит двух старых друзей, вместе смотрящих на дождь. Но ее близость почти подавляет меня. Никто из нас не произносит ни слова. Потом раздается хлопок двери, ведущей в коридор, и громкий голос Монье:

– Будем надеяться, на следующей неделе их императорских величеств встретит более радушная погода!

Полин беззаботно поднимает руку, откидывая выбившуюся прядь со лба.

– Ты здорово занят в этих делах, Жорж?

– Не очень.

– Он, как всегда, скромничает, – вставляет Монье. – Я знаю, какую роль вы, военные, играете в обеспечении безопасности.

– И у тебя будет возможность увидеть царя? – спрашивает Полин.

– К сожалению, для этого нужно как минимум быть генералом.

– Но вы наверняка сможете присутствовть на параде, да, Пикар?

Я усердно пыхчу сигарой, мысленно отправляя его куда подальше.

– Мог бы, если бы захотел. Военный министр назначил места для моих офицеров и их жен в Бурбонском дворце.

– И ты не идешь! – восклицает Полин, делая вид, что щиплет меня за руку. – Ах ты, несчастный республиканец!

– У меня нет жены.

– Это проблема, – говорит Монье. – Можете позаимствовать мою.

И вот утром во вторник мы с Полин поднимаемся по ступеням Бурбонского дворца на назначенные нам места. Я обнаруживаю, что все офицеры статистического отдела приняли прилашение министра и привели своих жен. Гриблен пришел с матерью. Они даже не скрывают своего удивления, увидев нас, и я слишком поздно понимаю, как мы, вероятно, выглядим в их глазах: холостяк-начальник с замужней любовницей. Я официально представляю Полин, подчеркивая ее социальное положение жены моего доброго друга мсье Монье с набережной д’Орсе[48]. Мои представления придают ситуации еще более сомнительную окраску. И хотя Анри коротко кивает, а Лот кивает и щелкает каблуками, я отмечаю, что Берта Анри, дочь владельца гостиницы, с ее вульгарным снобизмом даже руку Полин не хочет пожимать, а мадам Лот, скорчив неодобрительную гримасу вообще отворачивается.

Но Полин это, кажется, ничуть не волнует. С нашего места открывается идеальный вид – прямо на мост через Сену в полукилометре от обелиска на площади Согласия. День стоит солнечный, но ветреный. На зданиях висят огромные триколоры – красные, белые и синие полосы, вертикальные для Франции, горизонтальные для России, – они полощутся на ветру. Люди на мосту стоят в десять или двенадцать рядов – они ждут с рассвета. По данным парижской префектуры, вдоль маршрута стоит около полутора миллиона человек.

С площади Согласия доносится ослабленный расстоянием приветственный рев тысяч голосов, а потом сначала постепенно, но по нарастающей, словно в симфонии, фоновый звук цокающих копыт по брусчатке мостовой. В широком проезде появляется мерцающая полоска света, потом за ней – другие, постепенно начинают вырисовываться шлемы и нагрудники кирас, которые сверкают на ярком солнце, волна за волной улан и кирасир, они чуть подпрыгивают на лошадях, полощутся знамена, колонна по двенадцать всадников в ряду едет по мосту. Они двигаются, приближаясь к нам устойчивой рысью, и вскоре кажется, что они поднимутся по ступеням и сомнут нас. Но в последний момент они резко сворачивают направо на бульвар Сен-Жермен. За ними следует заморская кавалерия: африканские стрелки, алжирские спаги, арабские каиды и племенные вожди, их лошади пугаются криков толпы, а после них движется процессия открытых государственных экипажей – президент, русский посол, первые лица сената и палаты депутатов и другие известные фигуры Республики, включая генерала Бийо. Особенно громкие приветственные крики звучат в адрес Буадефра в шлеме, украшенном перьями, который он снимает, глядя то направо, то налево: ходят слухи, что его могут назначить министром иностранных дел.

Затем с некоторым интервалом появляется русский государственный экипаж в окружении конной охраны. Полин охает и сжимает мою руку.

После всех разговоров о союзах и армиях самое большое впечатление на меня производит миниатюрность императорской четы. Царя Николая II можно принять за испуганного светловолосого мальчишку в накладной бороде и отцовской форме. Он через каждые несколько секунд механически салютует, прикасаясь быстрыми движениями к кромке своей каракулевой шапки, это скорее нервный тик, чем ответ на аплодисменты. Рядом с ним сидит царица Александра, которая кажется еще моложе мужа, девушка, утащившая из магазина одежды все, что смогла унести. На ней боа из лебяжьего пуха, она сжимает белый парасоль в одной руке, в другой у нее громадный букет. Царица быстро кланяется направо и налево. Я настолько близко от экипажа, что вижу ее натянутую улыбку. Они оба кажутся испуганными. Царский экипаж резко сворачивает, и они чуть подаются в одну сторону и исчезают из поля зрения.

Полин, которая все еще держит меня под руку, обращается ко мне. За шумом я не разбираю ее слов:

– Что?

Она подтягивает меня поближе, так близко, что я чувствую ее дыхание на моем ухе, пытаясь услышать, что она говорит, и одновременно вижу: Анри, Лот и Гриблен – все смотрят на нас.

После я иду следом за этой тройкой на службу по улице Юниверсите. Они метрах в пятидесяти впереди от меня. Улица пуста. Большинство людей, включая и женщин, решили остаться на своих местах в надежде хотя бы мельком увидеть императорскую чету, когда она будет возвращаться по мосту после завтрака, направляясь в русскую православную церковь. По жестикуляции Анри и кивкам двух его спутников я понимаю: они говорят обо мне. Я не могу противиться желанию и ускоряю шаг.

– Господа! – громко говорю я. – Радостно видеть, что вы не пренебрегаете своими обязанностями!

Я предполагал услышать виноватый смех, даже увидеть смущение. Но на трех лицах, повернувшихся ко мне, мрачное, даже вызывающее выражение. Я оскорбил их буржуазную мораль в большей степени, чем предполагал. Остаток пути до статистического отдела мы проходим молча, и я до конца дня не выхожу из своего кабинета.

Солнце в Париже заходит вскоре после семи. В восемь настолько сумеречно, что читать уже невозможно. Лампу я не включаю.

День переходит в холодный вечер, и дерево старого здания потрескивает. Смолкают птицы в министерском саду. Геометрические пропорции теней растут. Я сижу за своим столом, жду. Если когда и было подходящее время для материализации призраков Вольтера и Монтескьё, то сейчас. В половине девятого, открыв дверь, я чуть ли не ожидаю увидеть в коридоре парик с кудряшками, бархатный фрак. Но старинный дом кажется пустым. Все отправились смотреть фейерверк на Трокадеро. Даже Капио. Передняя дверь должна быть заперта. Все здание в моем распоряжении.

Я достаю из ящика стола кожаный чехол с отмычками, оставленный мне Девернином несколько месяцев назад. Поднимаясь по лестнице, я чувствую всю нелепость ситуации: начальник секретной службы вынужден взламывать двери в архив своего собственного отдела. Но я рассмотрел проблему со всех сторон и не вижу решения лучше. По меньшей мере игра стоит свеч.

Я опускаюсь на колени перед дверью Гриблена. Моим первым открытием становится тот факт, что работать отмычкой легче, чем я думал. Как только я подбираю подходящий инструмент, мне удается нащупать насечку с нижней стороны задвижки. Остается только нажать. Дальше, не ослабляя нажима левой рукой, правой, вставив вторую отмычку, поднимаю диски. Первый, второй и, наконец, третий – шпинек соскальзывает вперед, раздается щелчок хорошо смазанного механизма, и дверь открывается.

Я включаю электрическое освещение. Чтобы открыть отмычкой все замки в архиве, потребуется несколько часов, но я помню, что ключи Гриблен держит в левом ящике стола. После десяти минут терпеливых проб и ошибок замок подается, и я открываю ящик. Ключи лежат на своем месте.

Неожиданно раздается хлопок, от которого у меня замирает сердце. Я смотрю в окно. В километре от меня прожектора на верху Эйфелевой башни освещают через Сену площадь Согласия. Лучи пронзают пучки звездочек, взрывающихся с таким громким звуком, что в старинных рамах дребезжат стекла. Я смотрю на часы. Девять. Они опоздали на полчаса. По расписанию фейерверк должен продолжаться еще полчаса.

Я беру связку ключей Гриблена и пытаюсь открыть ближайший шкаф.

Сообразив, какой ключ от какого замка, я открываю все ящики. Самое важное для меня – собрать материалы, поступившие от агента Огюста.

Склеенные документы уже начинают желтеть. Они шелестят, как сухие листья, когда я складываю их в стопки: письма и телеграммы от гауптмана Даме в Берлине, подписанные его псевдонимом Дюфур, письма Шварцкоппену от немецкого посла, графа Мюнстера, и письма Паниццарди – от итальянского посла, синьора Рессмана, и военному атташе Австро-Венгерской империи полковнику Шнайдеру. Я нахожу конверт с пеплом, датированный ноябрем 1890 года. Нахожу письма Шварцкоппену от итальянского военно-морского атташе Росселини, от британского военного атташе полковника Талбота. Здесь сорок или пятьдесят писем от Эрманс де Веде – «Мой дорогой, обожаемый друг…», «Мой Макси…» – и, вероятно, раза в два больше от Паниццарди: «Мой дорогой малютка…», «Мой котик…», «Мой дорогой пидер…».

В прежние времена мне стало бы не по себе – даже отвратительно, – попади мне в руки такие интимные материалы. Теперь это не так.

Среди всего этого шифрованная телеграмма от Паниццарди, отправленная в три часа в пятницу 2 ноября 1894 года:

Начальнику Генерального штаба, Рим. 913 44 7836 527 3 88 706 6458 71 18 0288 5715 3716 7567 7943 2107 0018 7606 4891 6165 Паниццарди

К телеграмме прикреплен расшифрованный текст, написанный рукой генерала Гонза:

Капитан Дрейфус арестован. У военного министерства есть свидетельства его работы на Германию. Мы приняли все необходимые меры предосторожности.

Я переписываю текст в свой блокнот. За окном Эйфелева башня в каскаде мечущихся огней. Наконец я слышу громкий последний взрыв, и все медленно погружается в темноту. Представление закончено. По моим оценкам, на то, чтобы вырваться из толпы в саду Трокадеро и вернуться в отдел, требуется около получаса.

Сосредотачиваюсь на склеенных документах.

Многие из них неполные или бессодержательные, их смысл остается интригующе непонятным. Мне внезапно кажется безумием пытаться вложить какой-то глубокий смысл в подобный мусор – чем мы лучше древних жрецов, которые определяли политику, изучая внутренности животных? У меня в глазах словно песок. Я сидел у себя в кабинете без еды с полудня. Вероятно, поэтому, увидев критически важный документ, я поначалу упускаю его значение и перехожу к следующему. Но что-то цепляет меня, и я возвращаюсь к нему.

Это короткая записка, написанная аккуратным почерком черными чернилами на линованной белой бумаге, разорванная на двадцать кусочков, часть из которых отсутствует. Автор предлагает продать Шварцкоппену «секрет бездымного пороха». Подписана она «Ваш преданный Дюбуа» и датирована 21 октябрем 1894 года – две недели спустя после ареста Дрейфуса.

Чуть глубже в папке я нахожу документ, написанный двумя днями позднее: Дюбуа опять адресуется немецкому атташе:

Я могу достать для Вас патрон винтовки Лебеля[49], анализ содержимого которого позволит Вам раскрыть секрет бездымного пороха.

Шварцкоппен, похоже, не предпринял никаких ответных шагов по письму. Да и с какой стати? Письмо довольно эксцентрично, и я думаю, он мог бы зайти в любой бар в любом гарнизонном городке во Франции и приобрести патрон к «винтовке Лебеля» по цене кружки пива.

Но меня интересует имя подписавшего. Дюбуа? Я уверен, что несколько секунд назад видел это имя. Возвращаюсь к стопке писем от Паниццарди Шварцкоппену. «Моя прекрасная девочка…», «Моя маленькая зеленая собачка…», «Твой преданный гомик второго класса…», «Дорогой верхний гомик…» Вот оно: записка от 1893 года, в которой итальянец сообщает Шварцкоппену: «Видел Дюбуа».

К письму приложена ссылка на папку. У меня уходит еще несколько минут, чтобы разобраться в системе Гриблена и найти упомянутую папку. В ней обнаруживается короткий доклад, адресованный полковнику Сандерру и написанный майором Анри, он датирован апрелем 1894 года и касается возможной личности, скрывающейся за псевдонимом Дюбуа, который предоставил немцам и итальянцам «архитектурный план Ниццы». Анри предполагает, что это некий Жак Дюбуа, печатник, который работает на фабрике, выполняющей работы для военного министерства: вероятно, он же предоставил немцам крупномасштабные рисунки укреплений в Туле, Реймсе, Лангре, Нёфшато и других. Готовя печатную машину к запуску, он легко может сделать несколько пробных отпечатков для себя. «Я разговаривал с ним вчера, – сообщает Анри, – и обнаружил, что это жалкий тип, фантазер с криминальным складом довольно ограниченного ума. Он не имеет доступа к секретным материалам. Переданные им планы имеются в общем доступе. Рекомендации: необходимости в дальнейших действиях нет».

Значит, вот оно: «Д.» – не Дрейфус, а Дюбуа.

«Прикажите мне расстрелять человека, и я сделаю это…»

Я тщательно переписываю источник каждого документа и место нахождения папки и теперь приступаю к кропотливому занятию по укладке документов обратно. У меня уходит минут десять на то, чтобы вернуть все на прежние места, запереть шкафы, протереть поверхности стола. Заканчиваю я в начале одиннадцатого. Я кладу ключи Гриблена в ящик стола, становлюсь на колени и приступаю к трудной задаче запирания замка. Чувствую, как бегут минуты, пока я манипулирую двумя тонкими металлическими отмычками. Руки у меня неловкие от усталости и скользкие от пота. По какой-то причине мне кажется, что запереть замок гораздо труднее, чем открыть его. Наконец мне это удается. Я выключаю свет.

Остается только запереть дверь в архив. Я все еще стою на коленях в коридоре, вожусь с дисками, когда мне кажется, что я слышу хлопок двери внизу. Замираю, прислушиваюсь. Никаких подозрительных звуков. Вероятно, послышалось. Я возобновляю неудачные попытки. Но потом отчетливо слышу скрип ступеней на площадке второго этажа, кто-то поднимается по лестнице в архив. Я почти закончил с последним диском, и мне не хочется бросать начатое. И только когда скрип ступеней становится громче, понимаю, что время мое истекло. Я кидаюсь к противоположной стене, пробую ближайшую дверь – заперта, – пробую следующую, она открывается, и я проскальзываю внутрь.

Прислушиваюсь к медленным, осторожным шагам по коридору. В зазоре между дверью и косяком вижу Гриблена. Бог ты мой, есть ли у этого несчастного что-нибудь еще, кроме работы. Он останавливается перед дверью архива и вытаскивает ключ. Вставляет его в замочную скважину и пытается повернуть. Лица его я не вижу, но замечаю, как цепенеют его плечи. Что такое? Архивист нажимает на ручку и осторожно приоткрывает дверь. Внутрь он не входит – стоит на пороге, прислушивается. Потом распахивает дверь, включает свет и входит внутрь. Я слышу, как он проверяет ящики своего стола. Несколько секунд спустя Гриблен выходит в коридор и смотрит в одну сторону, в другую. Он должен выглядеть нелепой маленькой фигурой – крохотный тролль в темном костюме. Но почему-то таким не кажется. В нем есть что-то зловещее, когда он стоит там, встревоженный и подозрительный, – этот человек для меня опасен.

Наконец – предположительно, уверившись в том, что он как-то не так запер замок, – Гриблен возвращается в архив и закрывает дверь. Я жду еще десять минут. Потом снимаю туфли и в носках, на цыпочках прохожу мимо его лежбища.

Возвращаясь в свою квартиру, я останавливаюсь посреди моста и бросаю футляр с отмычками в Сену.

В течение нескольких следующих дней царь посещает Нотр-Дам, именует новый мост в честь своего отца, обедает в Версале.

Пока он занимается своими делами, я занимаюсь своими.

Я перехожу на другую сторону улицы, чтобы встретиться с полковником Фуко, который вернулся из посольства в Берлине, чтобы присутствовать во время визита гостей из России. Мы обмениваемся любезностями, потом я спрашиваю его:

– Вы встречались с Рихардом Куэрсом после той встречи, что мы организовали в Базеле?

– Да, он пришел и горько сетовал. Как я понял, ваши офицеры решили задать ему трепку. Кого, черт возьми, вы прислали?

– Моего заместителя, майора Анри, моего офицера капитана Лота и двух полицейских. А что случилось? Что вам говорил Куэрс?

– Он сказал, что поехал с хорошим настроением, чтобы рассказать о том, что ему известно о немецком агенте во Франции, но, приехав в Швейцарию, почувствовал, что его принимают за лжеца и выдумщика. Особенно отличался один французский офицер – толстый, краснолицый, – который запугивал его, все время прерывал, давал понять, что не верит ни одному его слову. Насколько я понимаю, это была выработанная тактика?

– Я об этом не знаю. Ничего не знаю.

Фуко изумленно смотрит на меня:

– Ну, намеренно это было сделано или нет, но больше Куэрс на контакт с вами не выйдет.

Отправляюсь к Тону в управление уголовной полиции.

– Я по поводу вашей поездки в Базель, – говорю я.

На его лице сразу появляется обеспокоенное выражение. Тон не хочет, чтобы у кого-то из-за него были неприятности. Но мне ясно, что та поездка не дает ему покоя.

– Я не буду ссылаться на вас, – обещаю я ему. – Просто расскажите мне, что происходило.

Долго уговаривать его не приходится. Он, похоже, рад снять груз с души.

– Вы помните изначальный план, полковник? – спрашивает Тон. – Он был проработан от и до. Я проводил Куэрса с немецкого вокзала до собора, увидел, как он вступил в контакт с моим коллегой Вюлекаром, потом проводил обоих до «Швейцерхофа», где наверху его уже ждали майор Анри и капитан Лот. После этого я вернулся в бар на вокзале и стал ждать. Часа, кажется, три спустя неожиданно появился Анри и заказал выпивку. Я спросил у него, как идут дела, и он ответил: «Я уже наелся этим выродком – вы же знаете его манеру, – узнать от него ничего невозможно, готов поставить на это месячное жалованье». Я у него спросил: «А что вы так рано вернулись?» А он ответил: «Ну, я изображал большую шишку, делал вид, что выхожу из себя, а потом вообще ушел. Оставил его с Лотом: пусть парень попытается!» Я, конечно, был разочарован и потом спросил: «Вам известно, что я давно знаю Куэрса? Известно, что он любит абсент? Он вообще большой любитель выпивки. Может быть, следовало подойти к нему с этой стороны. Если у капитана Лота ничего не получится, хотите – я могу попробовать?»

– И что на это ответил майор Анри?

Тон продолжает довольно достоверно изображать Анри.

– «Нет, – говорит он, – не стоит оно того. Забудьте об этом». В шесть часов капитан Лот закончил свой разговор и пришел на вокзал, и я снова обратился к Анри: «Послушайте, я хорошо знаю Куэрса, почему бы вам не позволить мне пригласить его на выпивку?» – Но он повторил то, что говорил прежде: «От него никакого толку. Мы здесь попусту теряем время». Потом мы сели на ночной поезд в Париж, на этом дело закончилось.

Вернувшись в свой кабинет, я завожу досье на Анри. У меня нет ни малейших сомнений: Анри – тот самый человек, который сфальсифицировал дело Дрейфуса.

Ни статистический отдел, ни даже военное министерство не специализируются на раскрытии шрифтов. Этим занимается команда из Министерства иностранных дел, в ней всего семь человек, а возглавляет ее гениальный майор Этьен Базери. Майор знаменит тем, что взломал Великий шифр Людовика XIV и раскрыл тайну Железной Маски. Он точно соответствует представлениям об эксцентричном таланте – неухоженный, резкий, забывчивый. К тому же попасть к нему не так-то легко. Дважды прихожу я на набережную д’Орсе под предлогом другого дела и пытаюсь найти Базери, но его люди говорят мне, что никто не знает, где он. И только в конце месяца нахожу я майора в его кабинете. Он сидит за столом с отверткой в руках и цилиндрическим шифровальным устройством, разобранным на части, которые лежат вокруг. Теоретически я старше его по званию, но Базери не отдает честь и даже не встает – он никогда не верил в звания, как не верит в стрижку или бритье и даже, судя по атмосфере в его кабинете, в мытье.

– Дело Дрейфуса, – говорю я ему. – Телеграмма от итальянского военного атташе майора Паниццарди, отправленная в Генеральный штаб в Риме второго ноября тысяча восемьсот девяносто четвертого года.

Базери смотрит на меня, прищурившись за грязными очками:

– И что?

– Вы ее расшифровывали?

– Да. Девять дней потратил. – Он возвращается к своей машине.

Я достаю блокнот и распахиваю его. На одной странице – закодированный текст, который я скопировал из папки в архиве, на другой – расшифровка рукой Гонза:

Капитан Дрейфус арестован. У военного министерства есть свидетельства его работы на Германию. Мы приняли все необходимые меры предосторожности.

– Это ваша расшифровка? – Я показываю текст Базери.

Он смотрит на запись. Тут же его глаза загораются от ярости.

– Бог ты мой, вы там никогда не успокаиваетесь? – Он отталкивает стул, проходит по кабинету и, распахнув дверь, кричит: – Бийкок! Принеси мне телеграмму Паниццарди! – Потом поворачивается ко мне. – Раз и навсегда, полковник, там написано не то, и сколько ни желай, чтобы там было написано иное, оно не изменится.

– Постойте! – Я поднимаю руку, чтобы успокоить его. – За этим, очевидно, стоит какая-то неизвестная мне история. Я хочу, чтобы у меня не осталось никаких сомнений: вы говорите, что здесь неточная передача расшифрованной вами телеграммы?

– Единственная причина, по которой мы потратили на это девять дней, состояла в том, что ваше министерство никак не хотело верить фактам!

Молодой, нервозного вида человек, предположительно Бийкок, приносит папку. Базери выхватывает ее у него, распахивает.

– Вот она, видите, – телеграмма в оригинале. – Он показывает ее мне. Я узнаю почерк итальянского атташе. – Паниццарди отнес ее в телеграфное бюро на проспекте Монтень в три часа ночи. К десяти, благодаря нашей договоренности с телеграфной службой, она была здесь, у нас в отделе. К одиннадцати полковник Сандерр стоял ровно на том месте, на котором сейчас стоите вы, и требовал, чтобы мы ее расшифровали в крайне срочном порядке. Я ему сказал, что это невозможно, что это шифр повышенной сложности, нам никогда не удавалось взламывать такие шифры. «А если вам гарантируют, что здесь есть некое слово?» – спросил он. Я ему ответил, что тогда дело другое. И он назвал это слово: «Дрейфус».

– А откуда ему было известно, что Паниццарди упоминает Дрейфуса?

– Должен согласиться, это было очень остроумно организовано. Сандерр сказал мне, что предыдущим днем он организовал утечку этого имени в газеты, оно называлось как имя человека, подлежащего аресту за шпионаж. Он говорил, что тот, кто использует Дрейфуса, должен был запаниковать и сообщить своему начальству. Когда его люди, следившие за Паниццарди, доложили, что тот в три ночи ходил на телеграф, полковник Сандерр, естественно, решил: его тактика сработала. Но, к сожалению, когда мне удалось расшифровать послание, оно оказалось совсем не таким, какое требовалось ему. Можете прочитать сами.

Базери показывает мне телеграмму: расшифровка написана под цифрами закодированного текста.

Если капитан Дрейфус не имел никаких контактов с Вами, то было бы уместно попросить посла опубликовать официальное опровержение, чтобы избежать комментариев прессы.

Я дважды перечитываю текст, чтобы убедиться, что понимаю все скрытые смыслы.

– Значит, из этого вытекает, что Паниццарди, вопреки убеждению полковника Сандерра, фактически ничего не знал о Дрейфусе?

– Именно! Но Сандерр никак не хотел с этим соглашаться. Он утверждал, что мы где-то неверно расшифровали слово. Сандерр довел свою информацию до самого высокого начальства. Он даже организовал через одного из своих агентов утечку для Паниццарди свежей информации о каком-то ином деле, чтобы вынудить того отправить в Рим еще одну шифрованную телеграмму, содержащую определенные технические термины. Расшифровав и эту телеграмму, мы продемонстрировали, вне всяких сомнений, что наша прежняя расшифровка была правильной. Так что, пожалуйста, полковник, не вынуждайте нас еще раз проделывать ту же работу.

Я провожу подсчеты в голове. Девять дней от 2 ноября – это 11 ноября. Суд начался 19 декабря. А это значит, что более чем за месяц до того, как Дрейфус предстал перед судом, статистический отдел знал: фраза «этот опустившийся тип Д.» никак не может относиться к Дрейфусу, потому что Паниццарди никогда о нем не слышал, если только он не обманывал свое начальство. Но зачем бы ему это делать?

– И у вас нет никаких сомнений, что вы представили в военное министерство правильную версию расшифровки? – спрашиваю я.

– Ни малейших. Я дал расшифровку Бийкоку, чтобы он доставил ее лично.

– Вы не помните, кому вы ее вручили? – спрашиваю я Бийкока.

– Да, полковник, прекрасно помню, потому что вручил ее лично министру – генералу Мерсье.

Вернувшись в статистический отдел, я чувствую запах сигаретного дыма из моего кабинета, а когда открываю дверь, обнаруживаю за моим столом генерала Гонза. Анри опирается внушительным задом на кромку моего стола.

– Долго же вас не было, – весело говорит Гонз.

– Я не знал, что у нас назначена встреча.

– Никакой встречи и не было назначено. Я просто решил заглянуть.

– Прежде вы никогда этого не делали.

– Неужели? Видимо, мне нужно делать это почаще. Вы тут проводите какую-то маленькую самостоятельную операцию. – Он протягивает руку. – Если позволите, я заберу у вас секретную папку по Дрейфусу.

– Конечно. Можно узнать почему?

– Не стоит.

Мне хочется возразить. Я смотрю на Анри. Он чуть приподнимает брови.

«Вам придется отдать ему то, что он просит, полковник, – он начальник».

Я медленно отпираю сейф, судорожно подыскиваю аргументы, чтобы сохранить материалы у себя. Достаю конверт, названный «Д.». Неохотно протягиваю его Гонзу. Он заглядывает внутрь и быстро просматривает содержимое.

– Все на месте? – язвительно спрашиваю я.

– Это в ваших интересах! – Гонз улыбается мне – чисто механическое движение нижней части лица, лишенное всякого юмора. – А теперь ввиду вашего неминуемого убытия в инспекционную поездку нам необходимо провести некоторые административные изменения. С этого дня майор Анри будет доставлять материалы от агента Огюста непосредственно ко мне.

– Но это наш основной источник!

– Да, именно поэтому материалы и должны поступать ко мне как к главе департамента разведки. Вы не возражаете, Анри?

– Как скажете, генерал.

– Меня снимают с должности?

– Нет, конечно, мой дорогой Пикар! Просто для повышения эффективности работы мы производим некоторый пересмотр обязанностей. Все остальное по-прежнему в ваших руках. Значит, решено. – Гонз встает и гасит сигарету. – Мы скоро поговорим, полковник. – Он обеими руками прижимает к груди конверт с материалами по Дрейфусу. – Можете не беспокоиться, за нашим драгоценным малюткой я буду присматривать в оба глаза.

После его ухода Анри переводит на меня взгляд, сконфуженно пожимает плечами.

– Вам следовало прислушаться к моему совету, – говорит он.

Я слышал от тех, кто ходил на публичные казни на улице Рокет, что головы гильотинированных некоторое время еще демонстрируют признаки жизни. Их щеки подергиваются. Глаза моргают. Губы двигаются.

Неужели эти отрубленные головы на миг пребывают в иллюзии, что они еще живы? Неужели они, прежде чем их накроет тьма, видят людей вокруг и воображают, что все еще могут общаться с ними?

Так себя чувствую и я после посещения Гонза. Я продолжаю приходить на службу в обычные часы, словно я все еще жив. Читаю доклады. Общаюсь с агентами. Провожу совещания. Пишу еженедельный «бланк» начальнику Генерального штаба: немцы планируют военные маневры в Эльзас-Мозеле, они все чаще используют собак, прокладывают телефонный кабель в Бюссане близ границы. Но это движение губ мертвеца. Реальное управление отделом перешло через дорогу в министерство, где происходят регулярные встречи между Гонзом и моими офицерами – Анри, Лотом и Грибленом. Я слышу, как они выходят. Как возвращаются. Они что-то замыслили, только я не знаю что.

Меня словно не существует. Я не могу докладывать новости начальству, поскольку должен исходить из того, что они и без меня знают это. Несколько дней я взвешиваю – не обратиться ли мне непосредственно к президенту, но потом прочитываю его последнюю речь, произнесенную в присутствии генерала Бийо: «Армия – это сердце и душа народа, зеркало, в котором Франция видит свое самое прекрасное отражение самоотрицания и патриотизма. Армия занимает первое место в мыслях правительства и в гордости страны». После этого я понимаю, что он никогда не поднимет оружия в защиту презренного еврея против «сердца и души народа». К тому же очевидно, что я не могу поделиться своими открытиями с кем-то, не входящим в правительство, – ни с сенатором, ни с судьей, ни с журналистом, – не выдав самых секретных источников разведки. То же относится и к семье Дрейфуса. К тому же уголовная полиция не спускает с них глаз.

Но самое главное, предательство армии для меня неприемлемо: армия – мои сердце и душа, мое зеркало, мой идеал.

Я скован по рукам и ногам и жду, когда что-нибудь случится.

Как-то ранним ноябрьским утром по пути на службу на углу проспекта Клебер я вижу газетный киоск. Уже собираюсь обойти его, но вдруг замираю на месте: ровно посредине страницы «Матэн» напечатана факсимильная копия «бордеро».

Оглядывая людей, читающих на улице, подавляю в себе инстинктивное желание выхватить у них газеты: неужели они не понимают, что это государственный секрет? Покупаю номер газеты и отхожу в подворотню. Иллюстрация в полный размер явно сделана с одной из фотографий Лота. Статья озаглавлена «Доказательство», ее тон категорически антидрейфусовский. Мне тут же приходит в голову, что это дело рук одного из экспертов-графологов, поддержавших обвинение. Выбор времени тоже понятен – три дня назад был опубликован памфлет Лазара «Судебная ошибка: правда о деле Дрейфуса». Памфлет содержит яростные нападки на графологов. У них есть профессиональный мотив желать, чтобы все по-прежнему верили, что автором «бордеро» был Дрейфус. Но самое главное: они все сохранили копии.

Я останавливаю экипаж, чтобы как можно скорее добраться до места службы. Хотя статья вроде бы поддерживает приговор Дрейфусу, для нашего отдела это настоящее бедствие. Шварцкоппен, как и весь остальной Париж, прочтет «бордеро» за завтраком. Когда он поймет, что его частная переписка оказалась в руках французской разведки, он подавится, а потом попытается сообразить, как документ попал к нам в руки. Долгую карьеру агента Огюста можно считать законченной. А что Эстерхази? Мысль о том, как он будет реагировать, увидев свой почерк в газетном киоске, – единственное, что доставляет мне удовольствие. В особенности когда попозже ко мне приходит Девернин сообщить, что предатель, за которым ведется наблюдение, выбежал без головного убора из квартиры Четырехпалой Маргариты прямо под дождь и выглядел так, «будто все руки ада тянутся к нему».

Меня вызывает генерал Бийо. Присылает капитана, который говорит, что министр немедленно требует меня в свой кабинет.

Мне бы хотелось подготовиться к этому испытанию, потому я отвечаю капитану:

– Иду немедленно. Скажите генералу, что сейчас буду.

– Извините, полковник. Мне приказано сопроводить вас к нему сразу же.

Я беру фуражку с вешалки. Выходя в коридор, замечаю Анри – он стоит у своего кабинета с Лотом. Что-то в их позах – сочетание напряженности, любопытства, триумфа – говорит мне: они знали об этом вызове и хотели увидеть, как я буду выходить. Мы обмениваемся вежливыми кивками.

Капитан и я направляемся к уличному входу во дворец де Бриенн.

– Я сопровождаю полковника Пикара к министру…

Мы поднимаемся по мраморной лестнице, и я вспоминаю, как спешил по ней в день разжалования Дрейфуса: безмолвный сад в снегу, Мерсье и Буадефр греют задницы у горящего камина, изящные пальцы неспешно крутят глобус, показывают на Чертов остров…

И опять Буадефр в кабинете министра. Он сидит за столом для совещаний с Бийо и Гонзом. Перед Бийо закрытая папка. Три генерала сидят бок о бок – комитет по повешению.

Министр разглаживает свои моржовые усы и говорит:

– Садитесь, полковник.

Я предполагаю, мне сейчас будут предъявлять упреки в утечке «бордеро», но Бийо застает меня врасплох. Он начинает без всякого вступления:

– Нам передали анонимное письмо. Из него вытекает, что в палате депутатов майор Эстерхази вскоре будет объявлен сообщником Дрейфуса. Вы не имеете соображений, где автор этого письма мог получить информацию, что Эстерхази под подозрением?

– Ни малейших.

– Полагаю, мне не нужно вам говорить, что это ставит огромный вопрос в конфиденциальности вашего расследования?

– Конечно нет. Я с ужасом узнаю о таком письме.

– Это невыносимо, полковник! – Щеки у Бийо краснеют, глаза выпучиваются. Он вдруг на моих глазах превращается в желчного старого генерала, любимца карикатуристов. – Сначала становится известно о существовании досье! Потом на первой странице газеты печатают копию «бордеро»! А теперь это! Мы неизбежно приходим к выводу, что у вас развилась одержимость – а точнее, опасная мания, – вы непременно хотите подменить Дрейфуса майором Эстерхази и готовы на все, чтобы добиться своего, включая и передачу секретной информации в прессу.

– Дело очень нехорошее, Пикар, – произносит Буадефр. – Очень. Я в вас разочарован.

– Могу вас заверить, генерал, я никогда и никому не говорил о проведении расследования. И уж конечно не Эстерхази. И я никогда не допускал никаких утечек в прессу. Мое расследование не вопрос личной одержимости. Я просто следовал логике фактического материала, который указывает на Эстерхази.

– Нет-нет! – качает головой Бийо. – Вы не подчинились конкретному приказу не трогать дело Дрейфуса. Вы действовали, как шпион в собственном отделе. Я сейчас могу вызвать одного из моих дежурных и препроводить вас в Шерш-Миди по обвинению в нарушении приказа.

Следует пауза, потом Гонз говорит:

– Если все дело в логике, полковник, что бы вы сделали, если бы я предъявил вам неопровержимое доказательство вины Дрейфуса?

– Если бы неопровержимое, то я, безусловно, принял бы его. Но не думаю, что такое доказательство существует в природе.

Гонз смотрит на Бийо – тот открывает папку. В ней оказывается единственный лист.

– Мы недавно перехватили с помощью агента Огюста письмо от майора Паниццарди полковнику Шварцкоппену, – говорит Бийо. – Вот пассаж, имеющий отношение к делу:

Я читал, что некий депутат собирается задать вопросы о Дрейфусе. Если кто-то в Риме потребует новых объяснений, я скажу, что никогда не имел никаких дел с этим евреем. Если кто-то спросит тебя, отвечай так же, потому что никто никогда не должен узнать, что с ним случилось.

Александрин

– Вот так-то! – Бийо с огромным удовлетворением закрывает папку. – Что вы на это скажете?

Конечно, это подделка. Иначе и быть не может.

Я сохраняю спокойствие:

– Позвольте узнать, когда было написано это письмо?

Бийо смотрит на Гонза, и тот отвечает:

– Майор Анри получил его обычным путем около двух недель назад. Оно было написано по-французски, поэтому он собрал его сам.

– Могу я увидеть оригинал?

Гонз встает на дыбы:

– Зачем?

– Только затем, чтобы я мог увидеть, как он выглядит.

– Я искренне надеюсь, полковник Пикар, – ледяным голосом произносит Буадефр, – что вы не сомневаетесь в честности майора Анри. Письмо было получено и восстановлено – и все. Мы делимся с вами этой информацией в надежде, что о его существовании не станет известно прессе и вы наконец откажетесь от вашего пагубного убеждения в невиновности Дрейфуса. В противном случае последствия для вас будут весьма серьезные.

Я перевожу взгляд с одного генерала на другого. Значит, вот до чего скатилась армия Франции. Они либо самые большие дураки в Европе, либо самые большие негодяи – не знаю, что хуже для моей страны. Но инстинкт самосохранения остерегает меня: не вступай в противостояние с ними сейчас. Я должен притвориться убитым.

– Если у вас нет сомнений в подлинности письма, то я, естественно, принимаю это как факт, – чуть киваю я.

– Тогда вы должны принять как факт и то, что Дрейфус виновен.

– Если документ подлинный – да, так оно и должно быть.

Ну вот. Дело сделано. Не знаю, что еще я мог сказать в тот момент, чтобы способствовать облегчению положения Дрейфуса.

– Ввиду вашей безупречной прошлой службы, полковник, мы готовы не предпринимать судебных действий против вас. По крайней мере, в настоящий момент. Однако мы ждем, что вы передадите все документы вашего расследования по майору Эстерхази майору Анри, включая и «пти блю». И вы должны немедленно отбыть на вокзал в Шалоне, чтобы отправиться в инспекционную поездку по шестому и седьмому корпусам.

– Я забираю ключи от вашего кабинета, дорогой Пикар, если позволите, – снова улыбается Гонз. – Возвращаться в отдел вам нет необходимости. Ежедневное руководство майор Анри возьмет на себя. А вы езжайте домой и собирайте вещи.

Я кладу в чемодан одежды на три-четыре дня. Прошу консьержку переправлять мою почту в военное министерство. У меня еще остается достаточно времени до поезда – он отходит в семь часов, – чтобы зайти к нескольким людям и попрощаться.