Офицер и шпион Харрис Роберт

Глава 19

Несколько дней спустя незадолго до полуночи мне под дверь подсовывают записку. Когда я выхожу на лестницу, там уже никого нет. В записке говорится: «Улица Гренель, 11, если ты уверен».

Я подношу записку к огню, смотрю, как она загорается, бросаю ее в камин. Потом беру кочергу и растираю золу в порошок. Если моя горничная – агент, а я почти убежден, что так оно и есть, то думаю, было бы очень забавно, если бы она относила мои разорванные в клочки письма в статистический отдел, а капитан Лот их бы склеивал. Я попытался убедить Луи в необходимости таких мер безопасности. «Используй, если только это возможно, огонь, – говорю я ему. – Пользуйся услугами незнакомых людей для доставки твоих посланий. Ни в коем случае не доверяй почтовой службе. Старайся избавляться от привычек. Оставляй, если можешь, ложные следы – встречайся с людьми, чьи взгляды могут вызывать подозрения, только для того, чтобы сбить с толку шпиков. Не выбирай кратчайшие маршруты до места назначения. Пересаживайся с одного такси на другое. Помни, их ресурсы велики, но не неистощимы: их можно разорить, если постараться…»

Ложась спать, я непременно кладу рядом с кроватью револьвер.

Консьержка приносит мне утренние газеты, оставляя их перед дверью. Я дожидаюсь, когда она уйдет, потом беру газеты и читаю, лежа в кровати, облаченный в халат. Делать мне больше нечего. Дрейфус, как и обычно, главная тема. Каждый день открывается новой главой этого романа, в нем появляются персонажи, которых я едва узнаю, включая и меня: «амбициозный сорокатрехлетний холостяк, охотник за шпионами, который предал своих начальников». Среди последних поворотов сюжета – письма Эстерхази, отправленные тринадцать лет назад его прежней любовнице, мадам де Буланси. Эти письма в конце концов оказались в «Фигаро»: «Если бы этим вечером мне сказали, что завтра меня убьют в качестве капитана уланов, когда я буду сечь своей саблей французов, то я был бы абсолютно счастлив. Я не в состоянии убить даже собачку, но сто тысяч французов убил бы с удовольствием». Эстерхази обозвал эти публикации еврейскими фальшивками и через своего адвоката потребовал заседания военного трибунала – просьба, на которую согласилась армия. Эмиль Золя написал очередное обращение к согражданам, призывающее их обратить внимание на бедственное положение Дрейфуса: «Он отрезан от всех не только океаном, но и двенадцатью охранниками, которые рядом с ним денно и нощно, словно стена…» Тем временем в палате депутатов проведены полномасштабные слушания по делу, их открыл премьер-министр, который укрылся за формулой res judicata: «Позвольте мне с самого начала выразиться ясно. Нет и не может быть никакого дела Дрейфуса!» (Продолжительные аплодисменты.) И чтобы не оставалось никаких сомнений по этому поводу, генерал Бийо, вызванный на трибуну из военного министерства, выразил мнение правительства еще более сильными выражениями: «Дрейфус был осужден справедливо и единогласно. От души и совести как глава армии я поддерживаю справедливый приговор Дрейфусу, объявивший его виновным».

Я откладываю в сторону газеты. Это и в самом деле превосходит всякое лицемерие, всякую ложь – потому что стало психозом.

Моя форма висит у меня в гардеробе, словно сброшенная кожа некой прежней жизни. Формально меня еще не уволили из армии. Технически я в отпуске на неопределенное время в ожидании вердикта Пельё и реакции министра. Но я предпочитаю одеваться в гражданское платье, чтобы не привлекать к себе внимания. Перед полуднем надеваю пальто и котелок, беру зонтик и выхожу на улицу.

Я надеюсь, что на моем лице обычная маска отстраненности, даже иронии, потому что никогда еще в жизни не оказывался в ситуации – а случались и очень серьезные, включая и нынешнюю, – которая не содержала бы хоть каких-то элементов человеческой комедии. Но тут я вспоминаю о Полин, когда я нашел ее на своей кровати и она только и могла, что снова и снова повторять: «Он не позволяет мне видеть девочек…» Полин под присягой дала показания Пельё и, ускользнув от прессы, уехала к своему брату, военно-морскому офицеру, и его жене, они живут близ Тулона. Луи согласился вести ее юридические дела. Он посоветовал нам не встречаться, пока развод не будет оформлен окончательно. Мы попрощались под дождем в Булонском лесу на глазах агентов уголовной полиции. И я не могу простить Генеральный штаб за то, чт они сделали с Полин, в еще большей степени, чем за то, чт они сделали с Дрейфусом. Впервые в жизни я ношу в себе ненависть. Это похоже на что-то физическое, словно на спрятанный нож. Иногда в одиночестве я люблю доставать его и проводить большим пальцем по его холодному острому клинку.

Мой ангел-хранитель, как всегда, на своем месте, на противоположной стороне улицы, стоит у деревянного забора, огораживающего стройку, курит, к нему наверняка где-нибудь присоединится напарник. Этого шпика я видел прежде – жилистый, рыжебородый, в плотном коричневом пальто и котелке. Он уже даже больше не делает вид, будто не является агентом полиции. Шпик щелчком отбрасывает сигарету и, ссутулившись, идет за мной шагах в двадцати, руки держит в карманах. Я, как ротный командир в дурном настроении, решаю заставить этого бездельника поработать и ускоряю шаг, потом перехожу чуть ли не на бег – устремляюсь на другую сторону проспекта Монтень, потом до площади Согласия, а потом через Сену на бульвар Сен-Жермен. Оглядываюсь. Несмотря на декабрьский холод, я мокр от пота, но и в половину не страдаю так, как мой «хвост», судя по его виду: лицо его порыжело в цвет волосам.

Мне нужен страж порядка, и я точно знаю, где его найти: близ полицейского комиссариата Сен-Тома-д’Акен на углу бульвара Распай.

– Мсье! – кричу я, подходя ближе. – Я полковник французской армии, а этот человек преследует меня. Прошу вас арестовать нас обоих и препроводить к вашему начальству, чтобы я мог подать официальную жалобу.

Полицейский двигается с отрадной ловкостью.

– Вы имеете в виду этого господина, полковник? – Он берет под локоть запыхавшегося агента.

Рыжебородый тяжело дышит:

– Отпусти… меня… идиот!

Второй агент – этот одет под коммивояжера,в руке дешевый портфель, – видя, чт происходит, разоблачает себя, перебегает улицу и начинает защищать напарника. Он тоже вспотел, тоже злится, тоже отпускает оскорбительное замечание по поводу умственных способностей полицейского в форме, и тут страж порядка выходит из себя. Через минуту они оба оказываются задержанными.

Десять минут спустя я оставляю мое имя и адрес дежурному сержанту в комиссариате и ухожу без сопровождения.

Улица Гренель близко – за углом. Дом номер 11 являет собой внушительное старинное сооружение. Я оглядываюсь, не следит ли кто за мной, потом звоню. Дверь открывается почти сразу, горничная впускает меня. За ней в коридоре ждет взволнованный Луи.

– За тобой следили? – Он смотрит мне за спину.

– Удалось оторваться.

Я отдаю горничной зонт и шляпу. Из-за притворенной двери доносится гул мужских голосов.

Луи помогает мне снять пальто.

– Ты уверен, что хочешь сделать это?

– Где они? Там?

Я сам открываю дверь. Шесть мужчин средних лет в визитках стоят вокруг горящего камина, переговариваются, потом, повернувшись, смотрят на меня: я вспоминаю групповой портрет Фантена-Латура «Дань памяти Делакруа»[57].

– Господа, это полковник Пикар, – говорит Луи.

На секунду комната погружается в тишину, а потом один из группы – лысый, с густыми обвислыми усами – я узнаю в нем Жоржа Клемансо, левого политика и издателя радикальной газеты «Орор», – начинает хлопать в ладоши, к нему присоединяются все остальные. Луи подталкивает меня в комнату, и в это время еще один человек из группы, щегольски одетый и привлекательный, громко говорит:

– Браво, Пикар!

Я узнаю и его по фотографиям группы наблюдения, проходившим через мой стол, – Матье Дрейфус. Я пожимаю всем по очереди руки, и обнаруживается, что так или иначе знаю этих людей – внешне или по их деятельности: издатель Жорж Шарпантье, в чьем доме мы и находимся, человек с густой бородой – сенатор от департамента Сена, Артур Ранк – старейший из мужчин в комнате, Жозеф Рейнах – еврей, член палаты депутатов, политик левого крыла, и, конечно, невысокая толстая фигура, последний человек, которому меня представляют, – Эмиль Золя.

В столовой подают великолепный второй завтрак, но мне приходится слишком много говорить – есть мне некогда. Я обращаюсь к остальным гостям: я должен сказать то, что считаю нужным, и уйти, поскольку каждая лишняя минута, проведенная вместе, увеличивает вероятность обнаружения нашей встречи полицией.

– Возможно, мсье Шарпантье и считает, что его слуги выше подозрений, но мой опыт доказывает: к сожалению, слуги нередко оказываются информаторами уголовной полиции.

– Мой опыт говорит то же самое, – добавляет Матье Дрейфус.

– Приношу вам свои извинения по этому поводу, – кланяюсь я ему.

Против меня висит большой портрет жены Шарпантье с детьми кисти Ренуара, и я, рассказывая мою историю, время от времени скольжу по картине взглядом и испытываю странное чувство выпадения из реальности, которое иногда охватывает меня, если я говорю с группой людей. Я заявляю, что им следует присмотреться к некоему полковнику Арману дю Пати де Кламу, этот офицер первым допрашивал Дрейфуса, и именно его грязное воображение во многом определило ход дела. Я описываю использовавшиеся методы допроса, их можно приравнять к пытке. Потом еще был мой предшественник, полковник Сандерр, больной человек, который проникся ложным убеждением, что шпион находится в Генеральном штабе. Заявляю, что самое большое заблуждение общества – убежденность, будто немцам передавались критически важные с военной точки зрения материалы, тогда как на самом деле шпион передал материалы самые пустяшные. Но обращались с Дрейфусом – секретный процесс, публичное разжалование, заключение на Чертовом острове – крайне жестоко, и все уверились, будто само существование Франции было поставлено под угрозу.

– Люди говорят друг другу: «Дыма без огня не бывает», тогда как на самом деле тут и огня-то никакого нет. И чем дольше длится этот скандал, тем громаднее и абсурднее становится несоответствие между первоначальным преступлением и колоссальными усилиями, которые предпринимаются, чтобы прикрыть юридическую ошибку.

Я вижу, как в дальнем конце стола Золя делает записи в блокноте. Я замолкаю, чтобы пригубить вина. Один из детей на картине Ренуара сидит на большой собаке. Рисунок собачьей шерсти перекликается с цветом платья мадам Шарпантье, и композиция, кажущаяся естественной, на самом деле искусно продумана.

Я продолжаю. Не раскрывая секретной информации, рассказываю им, как более двадцати месяцев назад обнаружил истинного предателя, Эстерхази, и как Буадефр и в особенности Бийо поначалу поддерживали мое расследование, но потом совершенно изменили свои взгляды, поняв, что это неминуемо приведет к пересмотру дела Дрейфуса. Я рассказываю о моей ссылке в Тунис, о попытке Генерального штаба отправить меня в такие места, откуда я вряд ли вернулся бы живым, о том, как они используют фальшивки и ложные показания, которые были представлены генералу Пельё, чтобы состряпать против меня дело на тот самый манер, каким они состряпали дело Дрейфуса.

– Мы, господа, оказались в нелепой ситуации, когда армия настолько упорствует в своем нежелании освободить невиновного, что активно помогает виноватому избежать наказания и к тому же усердствует в моем устранении. Если получится, то навсегда.

– Просто фантастика! – восклицает Золя. – Самая удивительная история, какую я слышал.

– Такая история, что начинаешь стыдиться Франции.

Клемансо тоже делает записи, потом говорит, не поднимая головы:

– И кто же из высшего руководства в военной иерархии, по вашему мнению, полковник Пикар, виновен в большей степени?

– Среди высшего руководства я бы выделил пять генералов: Мерсье, Буадефр, Гонз, Бийо и теперь Пельё, который проводит операцию прикрытия, замаскированную под расследование.

– И что, как вы думаете, теперь случится с вами, полковник? – спрашивает Матье Дрейфус.

Я закуриваю.

– Думаю, – произношу я, покрутив спичкой, а потом как можно невозмутимее загасив ее, – что после официального оправдания Эстерхази меня уволят из армии и посадят в тюрьму.

Слышу за столом недоуменный гул. Наконец Клемансо спрашивает:

– Неужели Генеральный штаб пойдет на такую глупость?

– Боюсь, они сами себя загнали в угол, из которого, по их логике, нет иного выхода. Если Эстерхази невиновен – а они исполнены решимости оправдать его, лишь бы не пересматривать дело Дрейфуса, – то получается, что кампания против него была злонамеренным заговором. А поскольку расследование дела Эстерхази исключительно моя ответственность, то я должен быть наказан.

– Так что бы вы хотели от нас, полковник? – спрашивает Рейнах.

– Не мне это решать. Я рассказал вам все, что мог, не раскрывая военных тайн. Я не могу сам написать статью или опубликовать книгу, потому что все еще обязан соблюдать армейскую дисциплину. Но в чем я убежден, так это в необходимости изъять мое дело из военной юрисдикции и поднять на более высокий уровень, подробности нужно изложить в связном повествовании, чтобы все впервые предстало перед читателем в истинном свете. – Я киваю на Ренуара, потом смотрю на Золя. – Реальность должна быть преображена в произведение искусства, если угодно.

– Она уже произведение искусства, полковник, – отвечает он. – Теперь требуется только угол атаки.

До истечения часа я гашу сигарету и встаю.

– Извините, господа, но первым должен уйти я. Лучше всем уходить по очереди через некоторый промежуток времени, может быть минут десять. Пожалуйста, не вставайте. – Я обращаюсь к Шарпантье: – Из дома есть второй выход?

– Да, – отвечает он, – есть выход в сад. Я провожу вас туда через кухню.

– Я принесу твои вещи, – говорит Луи.

Я обхожу столовую, пожимаю всем руки. Матье трясет мою руку обеими своими:

– Моя семья и я не находим слов благодарности, полковник!

В его теплом отношении есть что-то собственническое, отчего мне становится неловко, даже не по себе.

– У вас нет причин для блаодарности, – отвечаю я. – Я просто делал то, что подсказывала мне совесть.

Слежки за мной нет, и я пользуюсь отсутствием «хвоста», чтобы быстро пройти по бульвару Сен-Жермен до дома Комменжей. Вручаю свою визитку лакею, и меня проводят в библиотеку, а слуга отправляется наверх сообщить о прибывшем госте. Минуту спустя дверь распахивается, выбегает Бланш и заключает меня в объятия.

– Дорогой Жорж! – восклицает она. – Ты понимаешь, что ты теперь самая знаменитая персона из тех, которых я знаю? Мы в гостиной пьем чай. Идем, я хочу тобой похвастаться! – Она пытается тащить меня за собой, но я сопротивляюсь:

– Эмери дома?

– Да. Он будет рад тебя видеть. Идем. Я настаиваю. – Она тянет меня за руку. – Мы хотим услышать всё!

– Бланш, – высвобождая руку, мягко произношу я, – нам нужно побеседовать приватно, и я думаю, что к нам, пожалуй, должен присоединиться Эмери. Ты не позовешь его?

Бланш только теперь понимает, что я говорю серьезно. Издает нервный смешок.

– Ах, Жорж, – качает головой она, – уж слишком это зловеще! – Но все же спешит за братом.

Ленивой походкой приходит Эмери, моложавый, как всегда, в хорошо скроенном сером костюме, он несет две чашки чая.

– Привет, Жорж! Я думаю, если ты не хочешь идти к самовару, то чай должен прийти к тебе.

И вот мы втроем усаживаемся у огня, Эмери попивает свой чай, Бланш курит ярко раскрашенную турецкую сигарету, а я рассказываю о том, как ее имя использовалось в сфабрикованной телеграмме, которую почти наверняка сочинил дю Пати. Ее глаза сверкают. Бланш, кажется, думает, что попала в занятное приключение. Но Эмери сразу же чувствует опасность.

– С какой стати дю Пати использовал имя Бланш?

– Он знает Жермена Дюкасса, а Дюкасс работал на меня в контрразведывательной операции против Эстерхази. И дело подается таким образом, будто все мы – члены этого вымышленного «еврейского заговора», цель которого – освобождение Дрейфуса.

– Абсолютная глупость! – Бланш выпускает облачко дыма изо рта. – Никто и на секунду в это не поверит.

– Но зачем использовать имя Бланш? Я тоже знаю Дюкасса. Почему не мое? – искренне недоумевает Эмери. Смотрит на меня, на сестру. Ни я, ни она не хотим встречаться с ним взглядом. Проходит несколько неловких секунд. Эмери не глуп. – Вот оно что… – задумчиво кивая, тихо произносит он. – Понимаю.

– Да бога ради! – раздраженно восклицает Бланш. – Ты хуже папы! Какое это имеет значение?

Эмери внезапно погружается в молчание, складывает руки на груди, вперившись взглядом в ковер и предоставив объяснение мне.

– Боюсь, имеет значение, Бланш, потому что тебя будут допрашивать по поводу этой телеграммы, а потом все наверняка попадет в газеты, разразится скандал.

– Ну и пусть…

– Помолчи, Бланш… хоть раз помолчи! – резко обрывает ее Эмери. – Это касается не только тебя. Вся семья будет измарана! Подумай о матери. И не забудь, что я офицер на службе. – Он смотрит на меня: – Нам нужно посоветоваться с нашими адвокатами.

– Конечно.

– А пока, я думаю, было бы лучше, если бы ты не приходил в этот дом и не пытался контактировать с моей сестрой.

– Эмери… – взывает к нему Бланш.

– Понимаю… – Я встаю, собираясь уходить.

– Извини, Жорж, – говорит Эмери. – Но так оно лучше.

Проходят Рождество и Новый год, первое я провожу с Гастами в Виль-д’Авре, а Новый год – с Анной и Жюлем на улице Кассетт. Полин остается на юге. Я продаю свой «Эрар» дилеру за пять тысяч франков и отправляю деньги ей.

Суд над Эстерхази назначен на понедельник, 10 января 1898 года. Меня вызывают свидетелем. Луи тоже. Но в пятницу перед слушаниями после длительной болезни умирает его отец в Страсбурге, и Луи должен уехать домой к семье.

– Не знаю, что мне делать, – говорит он.

– Мой дорогой друг, – отвечаю я, – тут нечего размышлять. Ты должен ехать и быть со своей семьей.

– Но процесс… Ты остаешься один…

– Откровенно говоря, твое присутствие не сыграет особой роли. Езжай.

В понедельник я поднимаюсь рано, в предрассветной темноте, облачаюсь в голубой мундир Четвертого тунисского стрелкового, пришпиливаю ленточку ордена Почетного легиона и в сопровождении двух полицейских агентов в штатском иду знакомым маршрутом по Парижу в здание военного суда на улице Шерш-Миди.

День мрачный с самого начала: холодный, серый, с промозглым дождем. На улице между тюрьмой и зданием суда стоит с десяток жандармов, их фуражки и плащи поливает дождь, но толпы, которую они должны сдерживать, не наблюдается. Я прохожу по скользкому мощеному внешнему двору в тот же самый бывший монастырь, где более трех лет назад судили Дрейфуса. Капитан Республиканской гвардии проводит меня в комнату ожидания для свидетелей. Я пришел первым. Маленькое помещение с белеными стенами и единственным зарешеченным окном, плиточный пол и жесткие деревянные стулья вдоль стен. Угольная жаровня в углу едва дает тепло, чтобы немножко рассеять холод. Над жаровней – изображение Христа с сияющим указательным пальцем, поднятым в благословении.

Несколько минут спустя дверь открывается и внутрь просовывает свою светлую голову Лот. Он бросает на меня взгляд и поспешно ретируется. Через пять минут он появляется с Грибленом, и оба садятся в углу как можно дальше от меня. Мои бывшие подчиненные не удостаивают меня ни единым взглядом. «Почему они здесь?» – недоумеваю я. Потом появляются еще двое из моих прежних офицеров. Ведут себя так же – проходят мимо в дальний угол. Дю Пати входит в дверь так, будто ждет приветственного грома оркестра, тогда как Гонз входит незаметно, с неизменной сигаретой. Все не замечают меня, кроме Анри, который входит, громко хлопая дверью, и на ходу кивает мне.

– Прекрасные цвета у вашего костюма, полковник, – весело говорит он. – Они, вероятно, впитали в себя солнечные лучи Африки!

– А ваши, вероятно, коньяк.

Анри разражается смехом и садится рядом с другими.

Постепенно комната наполняется свидетелями. Мой старый друг майор Кюре из Семьдесят четвертого пехотного тщательно избегает меня. Я узнаю вице-президента сената Огюста Шерера-Кестнера, который протягивает мне руку и тихо произносит: «Молодец!» Матье Дрейфус входит с худенькой темноволосой женщиной, которая держит его под руку, на ней черная вдовья одежда. Она так молода – я поначалу думаю, что это его дочь, но потом он представляет ее:

– Мадам Люси Дрейфус, жена Альфреда. Люси, полковник Пикар.

Мадам Дрейфус едва улыбается мне, но не произносит ни слова. Я тоже молчу, чувствую себя неловко, вспоминая ее интимные, страстные письма: «Умоляю тебя, живи ради меня…» С другой стороны комнаты ее в свой монокль внимательно разглядывает дю Пати, потом шепчет что-то Лоту. Ходят слухи, что он после ареста Дрейфуса, производя обыск в его квартире, делал намеки его жене – я могу в это поверить.

Так мы и сидим: военные по одну сторону комнаты, а я со штатскими по другую, прислушиваемся к ходу процесса – стуку сапог по лестнице, крику «На караул!» при появлении судей, потом долгая пауза, во время которой мы ждем новостей. Наконец появляется секретарь суда и сообщает, что гражданские иски от семьи Дрейфуса отклонены, а потому пересмотр приговора военного трибунала не состоится, прежний приговор остается в силе. Кроме того, судьи большинством голосов решили, что все свидетельства, предоставленные армией, будут рассматриваться в закрытом заседании. Таким образом, мы проигрываем сражение еще до его начала. С привычным стоицизмом Люси поднимается, на ее лице нейтральное выражение, она обнимает Матье и уходит.

Еще через час, пока, предположительно, допрашивается Эстерхази, появляется секретарь суда и вызывает: «Мсье Матье Дрейфус!» Будучи первым заявителем на Эстерхази в военное министерство, он имеет преимущество – его опрашивают первым. Он не возвращается. Сорок пять минут спустя вызывают Шерера-Кестнера. Он тоже не возвращается. Постепенно комната пустеет – уходят различные графологи и офицеры, наконец в середине дня вызывают всех скопом: Гонза и его людей из статистического отдела. Они выходят цепочкой, избегая встречаться со мной взглядом – все, кроме Гонза, который в последнюю минуту останавливается на пороге, поворачивается и смотрит на меня. Не могу понять выражения его лица – ненависть, жалость, недоумение, сожаление, то ли все эти чувства вместе. Или же он хочет запомнить меня, прежде чем я исчезну навсегда? Генерал смотрит несколько секунд, разворачивается, и дверь закрывается. Я остаюсь один.

Я жду несколько часов, иногда встаю и хожу из угла в угол, чтобы согреться. Мне сейчас, как никогда, не хватает Луи. Если раньше у меня были сомнения, то теперь их не осталось: это суд не над Эстерхази – это суд надо мной.

Когда секретарь суда вызывает меня, за окном уже темно. Здание суда наверху очищено от всех гражданских, кроме разнообразных адвокатов. Посторонних нет. В отличие от комнаты ожидания, здесь тепло, атмосфера почти дружеская, в воздухе висит туман табачного дыма. Гонз, Анри, Лот и другие офицеры статистического отдела смотрят на меня, пока я подхожу к скамье судьей. За председателем суда, генералом Люксе, сидит – кто бы мог подумать?! – Пельё. Слева от меня я вижу Эстерхази, он сидит вальяжно – таким я и запомнил его по тому единственному разу, когда видел, – ноги вытянуты, руки висят расслабленно по бокам, он словно в ночном клубе в Руане. Хотя я и вижу его только одно мгновение, да и то искоса, меня опять поражает его непохожесть ни на кого другого. Лысая, странно изысканная круглая голова наклоняется, глаза смотрят на меня, пронзительные глаза, ястребиные, останавливаются на мне на одно мгновение, потом косятся в сторону. У него скучающий вид.

– Назовите ваше имя, – говорит Люксе.

– Мари-Жорж Пикар.

– Место рождения?

– Страсбург.

– Возраст?

– Сорок три года.

– Когда подозреваемый обратил на себя ваше внимание?

– Около девяти месяцев спустя после моего назначения главой контрразведывательного отдела Генерального штаба…

В целом мой допрос длится около четырех часов – час или около того в полутьме январского вечера, а три или около того в полной темноте ночи. Пересказывать все происходившее бессмысленно: это повторение допроса Пельё. Да что говорить, Пельё, в нарушение всех юридических процедур, кажется, контролирует ход слушаний. Он подается и шепотом дает советы судьям. Потом задает мне оскорбительные вопросы. А когда я пытаюсь назвать имена Мерсье, Буадефра и Бийо, он меня обрывает и приказывает молчать: «Эти заслуженные офицеры не имеют никакого отношения к делу майора Эстерхази!» Его методы столь пристрастны, что посреди утреннего слушания во вторник один из судей просит вмешаться председателя суда:

– Я вижу, что настоящим обвиняемым тут является полковник Пикар. Поэтому прошу предоставить ему возможность выступить со всеми необходимыми объяснениями в свою защиту.

Пельё хмурится и ненадолго замолкает, но молодой изворотливый адвокат Эстерхази по имени Морис Тезена тут же переходит в наступление:

– Полковник Пикар, вы с самого начала вознамерились заменить Дрейфуса моим клиентом.

– Это неправда.

– Вы сфальсифицировали «пти блю».

– Нет.

– Вы вступили в заговор с вашим адвокатом мэтром Леблуа с целью оклеветать моего клиента.

– Нет.

– Вы показывали ему секретные документы, касающиеся суда над Дрейфусом, чтобы убедить общество в несправедливости приговора.

– Я этого не делал.

– Перестаньте, полковник, – несколько свидетелей вчера перед этим самым судом утверждали, что застали вас за этим занятием!

– Это невозможно. Какие свидетели?

– Полковник Анри, майор Лот и мсье Гриблен.

Я смотрю на них – они сидят с невозмутимыми лицами.

– Значит, они ошибаются.

– Я прошу, – говорит Тезена, – этих офицеров выступить и опровергнуть данного свидетеля.

– Прошу вас, господа. – Люксе жестом приглашает их подойти к скамье. Эстерхази наблюдает с полным безразличием, словно присутствует на ужасно скучном спектакле и конец пьесы ему известен заранее.

– Полковник Анри, у вас есть какие-нибудь сомнения в том, что вы видели, как полковник Пикар показывал документы из так называемого секретного досье мэтру Леблуа? – спрашивает Люксе.

– Никаких сомнений, генерал. Я зашел в его кабинет как-то днем по служебным делам, а у него на столе лежала секретная папка. Я ее сразу же узнал, потому что она была маркирована буквой «Д», которую я написал своей рукой. Папка была раскрыта, и полковник показывал документ, содержащий слова «этот опустившийся тип Д.», своему приятелю мсье Леблуа. Я видел это так же четко, как вижу теперь вас, генерал.

Я ошеломленно смотрю на Анри – неужели он может лгать так бесстыдно? Он смотрит на меня без малейшего смущения.

«Прикажите мне расстрелять человека, и я сделаю это».

Люксе продолжает:

– И вы, полковник Анри, таким образом, свидетельствуете, что сразу же вызвали майора Лота и мсье Гриблена и описали им увиденное?

– Да, я был глубоко потрясен тем, что видел.

– И вы оба по-прежнему утверждаете под присягой, что такой разговор имел место?

– Да, генерал, – нервно отвечает Лот.

– Абсолютно, генерал, – подтверждает Гриблен. Он стреляет в меня глазами. – Могу также добавить, что и я видел, как полковник Пикар показывал документ своему другу.

Я понимаю, что они возненавидели меня гораздо сильнее, чем ненавидели Дрейфуса. Я сохраняю спокойствие.

– Позвольте спросить, господин председатель, не может ли мэтр Леблуа прийти в суд и высказать свое мнение?

– К сожалению, мсье председатель, – отвечает Тезена, – мэтр Леблуа в настоящее время находится в Страсбурге.

– Нет, – говорю я. – Он вернулся вчера вечером, привез тело отца и ждет внизу.

– Да? – пожимает плечами Тезена. – Мои извинения – я не знал.

Приходит Луи. Хотя он и скорбит по отцу, но на удивление собран. Ему задают вопросы о встрече и секретном досье, он утверждает, что такой встречи не было, никакого досье он не видел – видел только «какую-то чепуху про почтовых голубей». Потом поворачивается к скамье свидетелей:

– Не мог бы суд спросить полковника Анри, когда, по его мнению, состоялась предполагаемая встреча?

Люксе жестом предлагает Анри ответить, и тот говорит: