От НТВ до НТВ. Тайные смыслы телевидения. Моя информационная война Норкин Андрей

Глава 41

Летом 2008 года мне, конечно, было не до смеха. И потому, что с работой все никак не налаживалось, и потому что агония «Эхо ТВ» не оставалась незамеченной. Эта рана все еще болела. О маленьком, но гордом средстве массовой информации под названием «Эхо ТВ» почти никто ничего не писал. Но были и исключения. Уже после того, как «семь часов с Латыниной» накрыли эфир RTVi, Роман Супер опубликовал в своем «живом журнале» текст под названием «Чердак». Я настоятельно рекомендую его прочитать, впрочем, как и любой другой текст Супера, потому что его журналистское качество полностью соответствует фамилии автора. Рома Супер пришел к нам даже не на работу, а на практику, с журфака МГУ. Да так и остался, чему я был искренне рад – он был прекрасным корреспондентом. И мне кажется, что небольшой фрагмент из его «Чердака» послужит хорошей иллюстрацией моего рассказа о телекомпании «Эхо», тем более что он касается того времени, когда я сам уже оказался на обочине. Почитайте.

«Воздух забеременел тревогой. Главный редактор Норкин уехал к Гусинскому на переговоры, а приехал просто Норкиным. Андрей сказал, что попросил у олигарха денег на развитие канала. А олигарх сказал, что неплохой продукт можно делать и без денег, как китайцы. Норкин китайский осваивать отказался и был уволен. Так у Киселева появилось удобное кресло. Выкидыш.

Киселев действительно существует. У него настоящие усы. Он говорит так, как говорил по телевизору на НТВ. Медленно, шмыгая носом, иногда путаясь в собственных фразах. Говорит, говорит, потом вдруг замолчит и больше не говорит. Это нормально, когда работаешь не под эфир. А когда под эфир и когда нет той огромной армии редакторов и помощников, которая была в «Итогах», которая может быстро доформулировать мысли Евгения Алексеевича самостоятельно… Короче, очень сложно работать с Киселевым.

Когда нас с Сашкой[62]пристегнули к телу Киселева, то есть позволили делать для его итоговой программы сюжеты, мы сначала очень обрадовались. Главная корова, как-никак. Но все быстро скукожилось. Во-первых, неинтересно. Киселев требует не репортажа, а умную говорящую голову в кадре. Во-вторых, Киселев был просто одержим третьим сроком Путина. И в каждом сюжете он просил ввернуть эту мысль, даже если сюжет был про отравление Литвиненко. В-третьих, Киселев всегда ужасно затягивал. Тему для большого и вдумчивого материала он формулировал обычно за два-полтора дня до эфира. И общался с корреспондентами он всегда по телефону. И всегда очень-очень долго. Кажется, даже для себя он формулировал задачи во время этих долгих и бестолковых телефонных разговоров. Мууууууууу. Ну и в-четвертых, в какой-то момент из раза в раз одни и те же политологи просто начали отказываться комментировать третий срок. Стало невыносимо скучно и неприятно.

Евгений Алексеевич, став главным редактором, вел себя примерно как Норкин. Разве что не курил у себя в комнате, а просто мрачно смотрел в компьютер. Ну и выпивать с ним у меня никогда не возникало желания. Пару раз он зашел на летучки, похлопотал, куда приезжают корреспонденты: в редакцию или сразу на съемку? Глубже в быт и будни нашей профессиональной жизни он не проникал.

Еще к нему часто приезжали западные журналисты для записи интервью. Тогда Евгений Алексеевич заметно расцветал. Английские слова о цензуре и Путине сыпались сквозь усы для англичан, канадцев, американцев. Как только журналисты уезжали, Киселев замолкал.

– Евгений Алексеевич, почему мы не летим в Тбилиси? Там волнения. Там интересно.

– Денег нет.

– Евгений Алексеевич, почему бы нам не слетать к Ламе в Индию по поводу беспорядков в Тибете?

– Денег нет.

– Это бесплатно, пресс-служба Его Святейшества платит.

– Это неинтересно.

А на следующий день мы ехали в независимый пресс-центр и снимали политолога Бунина про третий срок Путина. Эту пресс-конференцию не снимал больше никто. Только наша камера.

Потом всех уволили. Людям раздали бумаги и сказали, что, если не подпишете по собственному желанию, не заплатим последнюю зарплату. Выглядело это все, как если бы на Черкизовском рынке к тебе подъехал бандит с отверткой и, приставив ее к животу, любезно попросил бы отдать деньги. Разница только в том, что бандит на рынке никогда публично не распространялся о необходимости защищать права граждан, не сетовал на отсутствие гражданского общества, не взывал к Страсбургу. (…) Бандос с рынка всю жизнь последовательно тыкал своей отверткой в животы. Либеральное начальство RTVi же последовательно бахвалилось своей гражданской миссией.

В тот день, когда бандос с отверткой высадился в корреспондентской, главный редактор московского бюро RTVi Евгений Киселев сидел у себя в кабинете и давал интервью западным коллегам. Про цензуру, третий срок Путина, журналистику, которая уже не та, что прежде. Из-за двери доносилось слабое невнятное «му». Он так и не объяснил, что произошло с компанией. Вы все еще работаете? Тогда я еду к вам».

Я привел этот фрагмент не для того, чтобы доказать свою правоту – вот, мол, мои бывшие коллеги думают так же, как и я. Я привел этот фрагмент просто в качестве дополнительной информации. Тем более что Роман Супер, насколько я понимаю, думает совсем не так, как я. Сегодня он работает для ресурса «Радио «Свобода» в качестве интервьюера, но в России больше уже не живет. Об этом я сужу опять же по его публикациям, из которых следует, что Роман уехал в Израиль. Находить его материалы теперь немного сложнее, потому что раньше на моей страничке в Facebook всегда появлялись соответствующие ссылки, но мы почему-то больше не являемся «друзьями» в этой социальной сети. Не по моей инициативе.

Меня часто спрашивали и спрашивают, почему я не уехал из России, хотя мог и могу сделать это в любой момент? У меня нет короткого ответа, потому что аргументы мои разнообразны и многочисленны. Так что сейчас я постараюсь ограничиться только теми объяснениями, которые напрямую относятся к моей профессии, профессии журналиста. Мое глубокое убеждение состоит в том, что за границей, то есть в эмиграции, русский журналист перестает быть и русским, и журналистом. Понимаете, если человек навсегда покидает свою Родину, это означает только одно: ему плохо на Родине. Его притесняют, ему не дают возможности реализоваться, ему не нравится климат и условия жизни, зарплата, да мало ли что еще ему может не нравиться. И он уезжает, чтобы начать новую жизнь. Если мы с вами говорим о врачах, водителях, актерах, строителях, бизнесменах, спортсменах и представителях других специальностей, то, наверное, вполне можем допустить, что новая профессиональная жизнь мигранта сложится удачно. Но как быть с журналистами? Если журналист уехал из России и хочет работать по специальности на новом месте – получится ли у него это? Будет ли он доволен своей работой? Мне кажется, что – нет, не будет. И вот почему.

У журналиста-мигранта есть всего два пути, по которым он может направиться в своей новой жизни. Первый путь – постоянная и желательно как можно более жесткая критика того, от чего он уехал. То есть критика России и всего, что в ней происходит. Ты же уехал? Почему? Потому что… и далее следует перечень причин, которые заставили человека осуществить этот шаг. Если журналист-мигрант не будет постоянно критиковать свою бывшую Родину, его просто не поймут коллеги и читатели. Чего ж ты тогда уехал из России, если там все хорошо? Подозрительно как-то! А не засланный ли ты казачок на самом деле? Не выполняешь ли тайное поручение спецслужб? Вот и получается, что рамки профессиональной деятельности начинают сужаться, не оставляя возможности мыслить, писать и говорить широко, в полном объеме, в полную силу. Остается лишь узенький коридор с заданными темами и заданной тональностью. Но какая же это журналистика? Это опять какое-то проявление информационной войны получается, пусть и не прямое, заказанное и оплаченное политиками, а косвенное, сформированное самим общественным мнением. Что делать в такой ситуации, если не хочется заниматься одним лишь критиканством? Менять профессию! Например, переходить из журналистики в литературу, она дает гораздо больше возможностей для выражения собственного мнения. Но творчество писателя и ремесло журналиста вовсе не одно и то же.

Есть второй путь. Постараться забыть свою покинутую Родину и попытаться встроиться в новый мир. Но тут нашего журналиста-мигранта поджидают другие ловушки. Скорее всего, он по-прежнему хочет писать по-русски. Мало кто из журналистов, уехавших из России, добивается успеха в иностранной прессе, это больше подходит не для журналистов, а для политиков или политологов. Им можно писать статьи, например, на английском языке, потому что они ориентированы на местную аудиторию. Но мало кто из российских журналистов, уезжающих из страны, обладает необходимыми для такой работы познаниями в иностранных языках, большинство моих коллег надеется, что сможет работать на родном языке. Чтобы далеко не ходить. Много вы знаете российских журналистов, устроившихся на работу в украинские СМИ, которые в совершенстве овладели украинской речью? Я таких вообще не знаю! Те, кто там работает, говорят в эфире на русском. Другое дело, что они говорят, но эту тему мы уже разобрали.

Что же последует за попыткой ассимиляции журналиста? Мое глубокое убеждение – это будет потеря масштаба! Потому что русскоязычного гражданина Германии, Франции, Израиля или Америки, если он не мигрант в первом поколении и уже живет без постоянной оглядки на родные места, вряд ли интересуют сегодняшние события в России. Ему больше интересны новости его собственного маленького русского мира, который, как правило, очень специфичен и крайне непритязателен. Хотите пример?

Я уже как-то упоминал телеканал RTN, существующий в Нью-Йорке. Он появился, напомню, гораздо раньше RTVi и продолжает свою работу под руководством своего бессменного шефа – Марка Голуба, хотя несколько лет назад претерпел некоторые изменения и сейчас носит название RTN/WMNB. Russian Television Network of America, то есть «Русская телевизионная сеть Америки», пришла в дома жителей Бруклина в 1992 году, и Марк Голуб до сих пор с гордостью упоминает в интервью, что одним из первых ведущих его телекомпании был Александр Гордон, которого современные отечественные телезрители не могут представить в отрыве от российского Первого канала. А вот что еще говорит Марк Голуб: «Мы предоставляем информацию для людей, которые, возможно, никакого другого реального способа для получения сложной, умной, американски ориентированной информации не имеют». Оставим сейчас вполне допустимую иронию по поводу сочетания слов «умная, американски ориентированная информация». Я лишь обращаю внимание на то, что работа RTN направлена на людей, живущих в Америке, говорящих по-русски, хотя и с акцентом.

Вряд ли я заслуживаю обвинения и даже подозрения в антисемитизме! Уже в этой книге я не раз признавался в своей любви к Израилю и людям, которые там живут. Да, объема еврейской крови во мне явно недостаточно для того, чтобы я полностью соответствовал устоявшимся стереотипам, касающимся, например, умения устраивать собственное финансовое благополучие. Тем не менее при всех моих сионистских симпатиях я не могу не обращать внимания на определенные логические нестыковки. «Кому не знакомы имена Юрия Ростова и Влады Хмельницкой, Валерии Коренной и Игоря Газарха, Александра Гранта и Александра Лахмана, доктора Яны Прайс и искусствоведа Майи Прицкер, Бориса Тенцера и Ольги Черни, Аркадия Львова и Ильи Граковского, Валентины Печориной и Инги Карлиной?» Это я привел цитату из статьи Ари Кагана «Телеканалу RTN/WMNB – 10 лет!», опубликованной на его авторском сайте «Новости Нью-Йорка и Америки. Интервью, репортажи, аналитика».

Ну не может называться «Русской телевизионной сетью» компания, в которой все без исключения сотрудники могут быть моими родственниками по линии прадедушки Саула Львовича! Дай бог им всем здоровья, но это – не русское телевидение. Это – еврейское телевидение, и в этом нет ничего плохого, это замечательно! Я лишь говорю о том, что русский журналист-мигрант, решивший встроиться в новую жизнь целиком и полностью, должен быть готов к тому, что принято называть «местечковостью». Юрий Ростов тому яркий пример! Хорошо ему там работается, комфортно он себя чувствует – прекрасно! Я только рад этому! Просто я этого не хочу. Для себя. Потому что «местечковость» означает еще и снижение профессионального самоконтроля, самооценки. Потому что она делает позволительными вещи, которые журналист не должен разрешать сам себе.

Я потратил некоторое время на то, чтобы познакомиться с сайтом господина Кагана, так как он уже много лет сотрудничает с каналом RTN. Каждый год он пишет поздравительную статью по случаю наступления Нового года. Давайте сравним несколько этих публикаций.

2010 год: «Автор этих строк (и в течение последних десяти лет ведущий еженедельной передачи «У нас в Америке» на RTN) неоднократно убеждался в том, что президента Russian Media Group, коннектикутского раввина Марка Голуба, гораздо больше волнуют события в Вашингтоне, Нью-Йорке и Иерусалиме, чем в Москве, Санкт-Петербурге и Берлине».

2011 год: «Автор этих строк не может быть объективным, так как уже одиннадцать лет ведет еженедельную передачу «У нас в Америке» именно на RTN. Но как инсайдер, хорошо знакомый с внутренней кухней популярного телеканала, могу утверждать: Марк Голуб, президент компании Russian Media Group, куда входит RTN, собрал удивительный коллектив умных, порядочных, талантливых и работящих людей, создающих в непростых условиях прекрасные новостные, образовательные и развлекательные передачи».

2013 год: «Автор этих строк уже тринадцать лет ведет по RTN еженедельную передачу «У нас в Америке», где рассказывает об актуальных социальных проблемах, незаурядных русскоязычных иммигрантах и политических событиях в Соединенных Штатах».

Вас ничего не смущает в этих текстах? Мне в них чудится журналистская халтура. Заштампованность. Отсутствие желания работать с собственным стилем. Я понимаю, конечно, что описывать из года в год, по сути, одно и то же мероприятие, которое происходит в одном и том же ресторане с участием одних и тех же людей, безумно сложно. Но разве не в этом состоит работа журналиста, та маленькая творческая составляющая? У художника есть холст, краски и кисти, с помощью которых он пишет свои полотна. У композитора – ноты и инструмент, которым он владеет, для того чтобы создать музыкальное произведение. Если художник или композитор будет все время делать одно и то же, его засмеют! Обвинят в самоповторах, в том, что он «исписался», утратил свое вдохновение. Но разве журналисту можно так поступать? Он находится вне критики? Ему можно прощать косноязычие, банальности, глупость?

По-моему, нельзя. Но я не могу этого делать, поскольку приведенные выше примеры не являются общими, это – исключения, которые диктуются совсем другими правилами, неприменимыми к журналистике вообще. Журналистика, то есть работа со словом на родном языке, может приносить плоды, может быть успешной и, следовательно, нужной только в родной среде. Возможно, я ошибаюсь. Но это – мое мнение, которое я выражаю на своем родном языке!

У Сергея Довлатова во второй части его книги «Ремесло» (кстати, вот вам еще один аргумент в споре о том, чем является журналистика: ремеслом или творчеством!) есть несколько, на мой взгляд, подходящих примеров. Они касаются истории с работой над газетой «Зеркало», которую коллектив авторов смог запустить на деньги некого Ларри Швейцера, задумавшего издавать еврейскую газету. Сами-то журналисты намеревались выпускать русскую газету, но она все равно почти превратилась в еврейскую. И не потому, что господин Швейцер в статье об уменьшении в СССР производства свинины требовал заменить «свинину» на «фаршированную рыбу», так как упоминание свинины неприятно еврейским читателям. Она «почти превратилась», потому что сгорела. Не успела просто! Но уверенно шла по этой дороге. Вообще, довлатовское «Ремесло» – очень полезная книга, потому что она разрушает иллюзии. В том числе иллюзии, с которыми покидают свою Родину журналисты…

Есть, правда, и еще один путь для моих коллег-мигрантов. Это так называемая «внутренняя эмиграция», когда автор, физически оставаясь в своей стране, полностью отторгает ее, постепенно превращаясь в изгоя. Это очень опасный путь, потому что он может привести к предательству. А никакие либеральные ценности, никакие апелляции к правам человека не могут служить оправданием предательства. Предателей не любят нигде. Ни в стране, которую они предали, ни в стране, ради которой это предательство было совершено.

Очень полезным опытом для меня лично стал август 2008 года. Я совершенно не понимаю часто встречающейся иронии по поводу фразы «принуждение к миру». Что, собственно, в ней неправильного? Грузию не удалось «уговорить», и тогда ее пришлось «принудить», все очень просто. После начала боевых действий на Кавказе Юлька обратилась к руководству радиостанции «Говорит Москва» с идеей отправить ее в Южную Осетию. Руководство отказало, сославшись на отсутствие денег. Тогда она предложила оформить ей отпуск за свой счет, во время которого она будет в полном объеме исполнять обязанности специального корреспондента. Руководство согласилось, отдельно подчеркнув, что снимает с себя всю ответственность. Юля позвонила на «Эхо Москвы», предложив выделить еще одного журналиста и от этой радиостанции.

В августе 2008 года в своем эфире «Эхо Москвы» однозначно занимало «прогрузинские» позиции. Дело закончилось настоящим скандалом, потому что на недопустимость подобного поведения в российском эфире Венедиктову указал лично Путин. Об этом много писали, в том числе в американских газетах. The Washington Post рассказывала об этом эпизоде так: «Главный редактор «Эха» Венедиктов подтвердил, что был вызван на ковер Путиным в Сочи. Он сказал, что Путин указал на проблемы с освещением станцией войны в Грузии, включая и заявление одного из репортеров, который называл российских солдат вражескими и сообщал о передвижениях войск, используя только грузинские данные. «Было неприятно публично выслушивать это, и еще менее приятно было признавать ошибки, поскольку, к сожалению, ошибки были», – заявил он, добавив, что Путин не выделил ни одного из журналистов и не выдвинул никаких требований. Венедиктов сказал, что не согласился с некоторыми из жалоб Путина, и что ему было позволено объяснить свою позицию, и что Путин выразил свое неудовольствие радиостанцией еще более жестко в частной беседе. Венедиктов отказался говорить о беседе более детально».

Эти недостающие детали обнаруживались в публикации The New Yorker: «Позднее Венедиктов подошел к Путину в коридоре и сказал ему, что тот «несправедлив». Путин достал стопку стенограмм, на которых были основаны его претензии, и заявил: «Вам придется за это отвечать, Алексей Алексеевич!»

Все эти разговоры происходили в Сочи уже 29 августа, когда война давно закончилась. А в самом ее начале «Эхо Москвы» тоже не захотело посылать своего корреспондента в Южную Осетию, видимо, полагая, что «отвечать» придется кому-то другому.

«Все надежды прошли. Большинство либералов пытаются понять, не идем ли мы к репрессивному периоду нашей истории. Это значит, что то, что осталось от свободной прессы, может исчезнуть. Мы не знаем, будет ли выходить «Эхо Москвы» через месяц». Этот комментарий для The Washington Post появился в том же номере, что и рассказ о разговоре Путина с Венедиктовым, в середине сентября 2008 года. То есть восемь лет назад. «Эхо Москвы» по-прежнему выходит в эфир, как и автор комментария, известная российская журналистка, появляющаяся в этом эфире на регулярной основе – то как ведущая программ, то как их гостья. А вот еще одно разъяснение, цитата взята из той же публикации: «Когда Медведев пришел к власти, мы надеялись на новую оттепель. Но после грузинской войны люди очень обеспокоены новым закручиванием гаек в стране». Аналогичный пугающий прогноз, который дан в немного иной редакции. Автор этих слов – другая представительница российских СМИ, правда, уже сменившая работу журналиста на должность топ-менеджера в известной частной компании.

И в первом, и во втором случае посыл одинаковый: свобода слова в стране искореняется и скоро исчезнет совсем. Не важно, что и как произойдет впоследствии, главное, успеть сказать именно это в интервью западным коллегам. Это и есть проявление упомянутой мною «внутренней эмиграции» журналистов, потому что и «закручивание гаек», и возможное «исчезновение свободной прессы» – всего лишь фантомы, придуманные для поддержания собственного имиджа. А ведь претензии премьер-министра имели совершенно иную природу, что сам Венедиктов, кстати, не только не отрицал, но и разделял: «Еще менее приятно было признавать ошибки, поскольку, к сожалению, ошибки были»!

Но это понимание пришло позже. А тогда моя жена уехала на войну одна! На своем Nissan Micra, через всю страну с севера на юг, выходя в прямой эфир радио «Говорит Москва» и рассказывая о том, как и чем страна жила в эти августовские дни. Я не мог ее удержать. Потому что иногда бывают случаи, когда Человек Принимает Решение. Именно так, с прописной буквы. Возможно, это главное наше отличие от других представителей животного мира: один человек принимает решение и совершает поступок, который кажется другим людям нелогичным, иррациональным, глупым. Но на поверку оказывается, что лишь это решение было единственно верным, лишь этот поступок может считаться достойным человека. А в данном случае – еще и журналиста!

Я вел прямые эфиры «Говорит Москва», в которые она включалась, и молился. И она вернулась, моя такая маленькая, такая слабая и такая отважная. И я хочу, чтобы сейчас вы могли услышать ее рассказ.

Юлия Норкина. «Цхинвальские заметки»

По сообщениям, видеосъемкам и комментариям корреспондентов федеральных каналов, война в Южной Осетии уже закончилась и бояться было нечего. Я выехала из Рокского тоннеля на территорию Южной Осетии в полной темноте. Серпантин дороги был освещен лишь фарами моей «Нюськи», на которой я и рванула в район принуждения грузинских властей к миру прямо из Москвы. Увидеть что-либо вокруг было невозможно. Только дорога, спускающаяся вниз и петляющая то вправо, то влево. Огибаю огромный каменный выступ и по смутным очертаниям вижу, что по разные стороны асфальта выросли небольшие домики. Ага, населенный пункт! Но – ни названия, ни каких-либо других опознавательных знаков. И спросить не у кого. Полное безлюдье.

Через четыре минуты мне выходить на связь с Москвой, в прямой эфир радиостанции «Говорит Москва», чтобы «спеть» о том, что вижу. А я пока не вижу ничего. Сплошная темнота и пустота. Одна дорога. Звонок. Вот и Родина. Нарушая правила дорожного движения, говорю по телефону и продолжаю управлять машиной. Время по Москве – 20:30. Рассказываю о том, что видела на пути из Владикавказа до пограничного пункта перед Рокским тоннелем. Как красива эта горная страна, как приветливы люди и т. д и т. п. И неожиданно передо мной вырастает деревня, освещенная пламенем горящих домов. Эта деревня – грузинская, судя по буквам, которыми написано ее название. Чуть ниже это же название – на английском. Продолжаю говорить в прямом эфире о том, что вижу, о том, что спросить о происходящем совершенно не у кого. И вдруг, такая удача, по обочине дороги не спеша топает молодой русопятый солдатик. Останавливаюсь и, не отрываясь от трубки, спрашиваю, что тут происходит?

«Мародеры, – отвечает он мне спокойно. – Мародеры жгут грузинские дома», – и топает дальше, в обратную сторону от направления моего следования. А я продолжаю ехать дальше, по дороге, с обеих сторон которой горит последняя надежда людей на счастливую жизнь на этой земле. Объезжаю труп коровы с вывернутым нутром. Здесь была война.

Огонь остался позади. Когда начался сам город, сказать было невозможно.

Опять непроглядная темень, к которой понемногу привыкло зрение. По обе стороны дороги очертания домов, уже городского типа. Фары освещают дорогу, которая уткнулась в большой перекресток. Объясняю в телефон, что не могу определить своего местонахождения. Понятно, что это очередной населенный пункт. Справа виден силуэт большого здания, по виду – торгового центра, который зияет дырами пустых витрин без стекол и пробоинами в стенах. Слышу какой-то грохот. Слева появляется колонна бронетранспортеров, на которых сидят солдаты. Выхожу из машины, пытаюсь докричаться до них и спросить, что это за город. Но шум такой, что меня не слышно. В этот момент связь с Москвой обрывается. Колонна прошла, и я стою одна на темном перекрестке, в незнакомой стране, в городе, где через пятнадцать минут начнет действовать комендантский час. Впервые становится страшно.

Прошло минут пять. На перекресток вырулила старая «Волга». Я уже готова кинуться ей под колеса, лишь бы остановилась. Но моего размахивания руками оказалось достаточно. Подбегаю. В машине двое: здоровые крепкие мужики в форме ополченцев. На вид лет 40–45. Страх не проходит. Спрашивают, кто я, откуда. Объясняю. Смотрят с недоверием, как на сумасшедшую. А я прошу показать мне дорогу к гостинице. Еще перед отъездом из Владикавказа в Цхинвали помощник президента Южной Осетии по международным делам Константин Кочиев, находящийся в Москве, сказал по телефону, что с гостиницей в городе все в порядке. Там лишь незначительно поврежден угол фасада. Но сама гостиница работает. Ополченцы в машине улыбаются.

– Поезжай за нами. Мы покажем тебе, где гостиница».

Ехали медленно, объезжая огромные дыры на искореженной дороге. Минут через десять – площадь, в глубине которой стоит темное здание с пробоинами в боку. Остановились. Я подхожу к машине своих спасителей. Опять улыбаются:

– Вот твоя гостиница. Только она не работает. Нет света, воды».

К страху прибавилось отчаяние. Думаю заночевать в машине, спрятав ее в каком-нибудь переулке.

– Меня зовут Виталий, а это мой брат, Тимур. Комендантский час уже начался. Садись в свою машину, и едем. Отвезу тебя к нам домой.

– А как же комендантский час? Нас не арестуют? – беспомощно задаю глупые вопросы.

Опять улыбка.

– Не арестуют. У нас с вашими ребятами отношения правильные.

Через несколько минут пути вижу эти «правильные отношения». Нас остановил патруль федералов. Виталий и Тимур вышли из машины, автоматы наперевес. Сглотнула: «Ну да, они же ополченцы. И нечего пугаться, московская дура, впервые попавшая в горячую точку. Тут тебе не Тверская с ОМОНом, разгоняющим «Марш несогласных». Тут свои правила. Смотри, слушай и молчи!» Пока размышляла, мужчины поговорили о чем-то. Потом посмотрели в мою сторону. Что-то объяснили патрульным и пошли обратно в «Волгу». Поехали. Вскоре были дома. Дома у Виталия.

Дом стоит на улице Суворова, которая совсем не похожа на городскую. Дорога, никогда не знавшая асфальта, вся в ухабах и рытвинах. Дома каменные, двухэтажные, каждый из них занимает отдельная семья. Машину велели поставить под каменным сводом второго этажа, то есть прямо в проходе во внутренний двор, где стоит большой стол, стулья и расположено подобие кухни. Вход в дом на втором этаже, туда ведет ажурная лестница. Сверху доносятся звуки работающего телевизора. Фоном шумит какой-то агрегат.

Нас встречают приветливые женщины и двое детей, девочка лет семи и мальчишка чуть младше. Все говорят на языке, который не понимаю. Но по взглядам, которые периодически бросают на меня люди, ясно, что разговор идет обо мне. Женщины засуетились. На стол ставится большая бутыль с вином, консервы, сваренная в «мундире» картошка, хлеб. Все это великолепие (страшно проголодалась!) освещается «лампочкой Ильича», которая висит под цементным потолком.

– А откуда же свет? – спрашиваю женщин.

Но отвечает Виталий.

– У меня генератор работает. На керосине. Мы тут ко всему привыкли и ко всему готовы.

На Кавказе за все отвечают мужчины, а делают все – женщины. Так заведено. За стол садятся и «сильные», и «слабые». Начинается долгий разговор. Первым делом сообщаю о своем несчастье – потеряна связь с Москвой.

– А у тебя кто оператор?

– Билайн, – отвечаю.

Виталий, сидя во главе стола, хмурит брови.

– За «Билайн» отвечает грузинский спутник. Мы пользуемся «Мегафоном».

Повисло неловкое молчание.

– А ты в Москве где живешь?

Начинаю рассказывать о том, где живу, где родилась, где работаю, сколько мне лет, сколько детей, где работает мой муж.

– Пятый канал – хороший канал. Он правильные новости делает, – комментирует Виталий, и напряжение немного спадает.

Разливается вино и, как говорят в Южной Осетии, «тост пошел». Тамада всегда – это хозяин дома. Только он может позволить или не позволить сказать другим ответное слово.

Первый тост. И обязательно за богатыря Уастырджи – имя, которое во время христианизации Алании было приписано главному герою-божеству в осетинской мифологии. Уастырджи покровительствует мужчинам, путникам и воинам. Для женщин его имя находится под запретом, и говорить о нем можно только иносказательно, называя Лагты Дзуар (Бог мужчин). Второй тост за Христа. Поднимая стаканы, смотрят на меня, будто перед ними его посланник. Становится смешно. Дань России.

Во двор входит человек небольшого роста, с улыбчивыми черными глазами.

– Это Олег, – представляет Виталий.

Узнав о том, что не могу позвонить домой, дает мне свой телефон. Выходим на улицу. Курю и звоню родным. Сообщаю, что жива-здорова, объясняя причину отсутствия связи. Мне сообщают, что мой начальник Яременко приказал в эфир меня больше не выводить по причине того, что хозяин нашей радиостанции «Говорит Москва», Василий Николаевич Кичеджи, опасается, что я – американская шпионка и могу сказать не то, что надо. «Да, мое профессиональное прошлое дает о себе знать. Ну и черт с вами! Хорошо, что отпустили и дали возможность неделю, пока ехала сюда, рассказывать о том, что происходит в стране». Прощаюсь с домом до завтра, обещая позвонить, как только будет возможность. Рассказываю Олегу, как добиралась до Цхинвали. Он одергивает:

– Не говори так! Наш город называется Цхинвал!

Извиняюсь. Обещаю исправиться. Возвращаюсь к столу и уже сама начинаю задавать вопросы. Только осторожно. Подозрение ко мне, показавшей и паспорт, и все разрешения на пребывание на территории Северной и Южной Осетии, подписанные аж правительством Москвы, у хозяина дома не исчезнет до конца моего пребывания в этом городе. А пока приютившие меня люди делятся воспоминаниями недельной давности, когда в ночь с 7 на 8 августа грузинские войска начали массированный артиллерийский обстрел Цхинвала и прилегающих районов. А затем последовал штурм города силами грузинской бронетехники и пехоты. Было страшно. Говорят, что никому такого не пожелали бы. Что сидели двое суток в подвале своего дома и содрогались от каждого залпа танковых орудий. Но во время рассказа улыбаются, иногда смеются. Женщины восхищаются русскими бойцами, говоря, что дрались они как львы. Много говорят о зверствах грузинских военных, во что верится с трудом. Хозяин поднимает тост за Люсю, молодую женщину, на плечи которой легли все заботы по хозяйству в эти дни – и дрова, и вода, а главное – еда, которой в городе почти нет. Гуманитарная помощь только-только начала подходить к Южной Осетии. Многотонные фуры, связанные в колонны, ползли по трассе М4 на протяжении всего пути, пока я добиралась до Цхинвала.

Так прошло первое знакомство с местным населением. Для ночлега мне отвели хозяйскую спальню на втором этаже. Чувствую неловкость, пытаюсь объяснить, что такие жертвы ни к чему. Но спорить с мужчинами на Кавказе, тем более женщине, дело нелепое и бесполезное. Отправляюсь спать. Завтра много работы.

Утром – солнце. После всех необходимых процедур спускаюсь вниз, во внутренний двор. Здороваюсь. Хозяйки уже хлопочут у обеденного стола. Пока пью чай, входит молодой высокий черноглазый парень в форме ополченца. За спиной автомат.

– Это Миша. Он будет тебя сопровождать по городу и все тебе покажет, – говорит Виталий.

Замечательно. Хватаю сумку, видеокамеру – и в машину. Телефонный звонок. Родной дом проснулся, и мой «вражеский «Билайн» снова заработал. Но ненадолго. Пока грузинский спутник охватывает территорию Южной Осетии. Поговорив с Москвой, отправляюсь в путь по городу, который так напугал меня ночью. Рядом Миша, который сразу начинает свой комментарий с характерным кавказским акцентом.

– Этот район называется «Шанхай», и они зашли вон оттуда. Половина отсюда, а половина оттуда, с запада. Это Юг.

– А с какого числа, до «Града», были обстрелы?

– Крупные обстрелы начались с 7-го числа. До этого были перестрелки, но город сильно не обстреливали «Градом». Обстреливали только минометами. Крупнокалиберными минометами. А «Градом» начали обстреливать с 7-го по 8-е. Перестрелку всегда до этого начинали со стороны Грузии.

Едем дальше по дороге, тоже никогда не знавшей асфальта.

– Это грузинский танк. Этот танк остался, потому что он не мешает проезду. Так они зашли в город. Тут шли ожесточенные бои. Вот. Все разрушено, потому что все расстреливали «Градом». Потом они зашли в город, и все было как в аду. Все подвалы этих домов были забиты мирными людьми. Они туда закидывали гранаты. Полюбуйтесь, что они натворили.

– Что вы имеете в виду?

– Вот дома. Они стреляли по жилым кварталам. Прямой наводкой из танков.

Вспомнилась Москва 93-го, когда из танков, прямой наводкой – по Белому дому. И дыры такие же. Но Михаил возвращает в действительность. Настойчиво возвращает. Просто требует убедиться в том, что это все было по-настоящему. Я не возражаю. Навстречу едет хорошенький, чистенький военный грузовик. Наши таких не делают.

– Это трофейная машина, – подслушав мои мысли, говорит собеседник. – Грузинская. Они встретили ожесточенное сопротивление вот именно на этом перекрестке.

– Чье? Ополченцев?

– Да! Сейчас я вам покажу телевидение, которое все разбили. Я вам покажу все! В телевидение стреляли прямой наводкой. В упор расстреливали стратегическую точку. Это телевидение. Все сожжено. Вот, полюбуйтесь. Это улица Героев, и тут ребята показали себя геройски. Там внизу стоит подожженный грузинский танк, который расстреливал телевидение.

– Люди под расстрел попадали?

– Попадали. Вот, полюбуйтесь, телевидение! Они в упор все расстреливали, вовнутрь. Можете выйти и посмотреть, что они натворили. Там находились сотрудники телевидения, которые прятались в подвалах. Они не могли сопротивляться, так что они остались там. Как заложники. И их в упор расстреливали. Безоружных.

– Почему многие жители не ушли?

– Потому что им некуда было уйти. А те, которые остались, не успели просто.

– Но до этого ведь тоже были обстрелы. Почему же они не ушли?

– Они не ожидали, что по городу откроют залп из «Града». Ни разу такого не было, чтобы стреляли по мирным кварталам из «Града». Поэтому они до последнего не верили.

Потом он показывает генераторную, то есть то, что от нее осталось. Замечаю, что наших солдат там нет, «на этом стратегическом объекте», как сказал Миша. Но есть ополченцы с автоматами, которые, завидев маленькую камеру в руках, мгновенно стараются отвернуться или спрятаться. Уходим. Садимся в машину и едем дальше. Слева от дороги – еще один танк.

– Еще один грузинский танк?

– Еще один грузинский танк. Его не убирают, потому что он пока никому не мешает. Остальные уже увезли. Вот. Это – передовая города. То есть тут шли сильные бои. Это 12-я школа, где засели снайперы. Тут погибло очень много людей, и ополченцев, и мирных. Это разрушенный квартал. Пойдем туда, там можно интервью взять у простого люда.

Мы выходим из машины и направляемся к обгоревшим восьмиэтажкам, что расположены на той же улице Героев. Обогнув первый обугленный дом, входим во двор второго. У гаражей мужчина разжигает дровами печку. Чуть поодаль сидят женщины. Рядом бегают дети. Нам навстречу выходит высокий седовласый старик, и Миша о чем-то с ним говорит. Осетин уходит в подъезд и через мгновение тащит какую-то железную «дуру», похожую на водосточную трубу.

– Это оттуда вынесли.

– Откуда?

– Оттуда. С той стороны дома. Там (считает, закрыв глаза) – раз, два, три… четыре квартиры были повреждены.

– Сколько погибло у вас в доме?

– В доме? Много погибло. Много. Стариков много погибло.

– С верхних этажей?

– Ну, и внизу убивали, здесь. Вот нашего пацана вот тут застрелили.

– Что, выходили солдаты и прямо стреляли?

– Да, прямо его убили. Мы не могли подойти к нему двое суток. А потом, через двое суток, принесли его. Вот, в гараже поставили. А некоторых вон там похоронили.

– Где?

– Вот этот дом инвалидов. Там у них сад, с той стороны. Там хоронили. Там могилы братские. Да, да. В одну могилу несколько человек. Без этих, без гробов. Прямо в одеяло или простынь заворачивали.

К разговору присоединилась пожилая худенькая женщина, со спокойным, суровым лицом, какие бывают только у кавказских женщин. Ошибаюсь. Уварова Людмила Ивановна, совершенно русское имя. И сразу – жестко, без вопросов:

– Не от всех мы примем гуманитарную помощь. Примем не от всех. От России примем. От государств, которые нас поддерживают, – примем. От Германии, от Соединенных Штатов ничего не примем. Даже спичек.

Задаю вопрос:

– Были иностранные журналисты?

– Мы ждем их. Мы их не видели. Я спрашивала, они есть здесь где-нибудь, хоть с Украины, Прибалтики, с Америки? Они передают информацию из третьих рук, а это не журналисты. Я считаю, что это не журналисты, не люди своей профессии, и нечего им здесь делать. Вообще-то пусть они придут и посмотрят. Может, другими глазами начнут на все смотреть, на эту Грузию!

Вступает седой осетин, которого особенно задела реакция канцлера Германии.

– Ангела Меркель, наверно, такая же, как Саакашвили, дурная, наверно! Он – сумасшедший. Без родителей когда человек воспитывается, он – не человек. И нечего лезть таким людям в президенты! Когда танки вошли в город, «Жигули» раздавили. Там семья была – отец и двое детей. Вот Лена должна знать. Это ее родственники.

Но Лену не трогаю. Боюсь оскорбить старика недоверием, да и горе человека теребить не хочется. Спрашиваю дальше.

– А как это было? Сначала «Град», а потом танки?

– Было знаешь как? Утром они, рано утром вошли. Мы думали… Нам говорили, что 58-я армия к нам подходит. И многие думали, что… некоторые увидели танки, там же не написано, чей это танк. И подходили к ним. Вот ребят с танка как обстреляли? Сразу троих уложили. Вот тут, прямо на Героев. За этим домом. Они в канаве, двое суток не могли подойти к ним. Отвезли их. Во Владикавказ. Похоронили там многих.

И опять Людмила Ивановна, как будто давно готовилась сказать.

– Мы страшно возмущены позицией грузинской диаспоры. Нет такого города в России, где бы не было грузин. И их молчание, их молчание, наверно, тоже сыграло свою роль какую-то в том, что Грузия сотворила со своими непосредственными соседями. У нас все переплетены! У нас семьи грузино-осетинские! Вот! И они такое с нами сотворили, что самый страшный враг, наверно, этого бы не сделал, что сделали с нами наши непосредственные соседи. Посмотрите, расстреливали нас из автоматов. Я уже не говорю этим… гранатометы! Эти «Град» и все остальное!

И тут заговорили все: и кто стоял, и кто сидел. Рассказывали, как выбегали к магазинчику соседки, чтобы взять чипсов, конфет, что-либо съестное, чтобы дети «тихо сидели». Как было страшно. Как повесился глухонемой старик с восьмого этажа. Вышел на балкон, увидел танки, ушел и повесился. Сняли через те же двое суток. Потом пришли русские, которых очень ждали. Потом получили первую «гуманитарку»: картошку, муку, макароны, масло, тушенку. Все хранят в общем гараже, а готовят здесь же, на улице. Одна из женщин улыбается.

– Как только свет появится, уже легче будет.

И опять Людмила Ивановна, как заправский замполит:

– Мы очень благодарны России, что нас спасла! Если бы не Россия, нас бы давно здесь уже не было.

Говорю «спасибо», будто бы от всей России. А что еще сказать? Слава богу, кончился весь этот кошмар, о котором они рассказывают. И если наши ребята этому способствовали, можно и погордиться. Более глубокие политико-экономические оценки этим людям ни к чему. Только бы не убивали. А Людмила Ивановна никакой не пропагандист. Просто из всех жителей этого двора, она единственная очень хорошо говорит по-русски.

Все эти дни СМИ, и те, кто в позиции, и те, кто в оппозиции, были озабочены лишь одним: сколько погибло мирного населения? И те, и другие разом превратились в циничных «журналюг», подтверждая или опровергая весь ужас произошедшего. Один мой очень хороший друг, уже в Москве, горячо доказывал, что триста погибших – это ерунда и ни о каком преступлении против человечности не может быть и речи. Пришлось напомнить про геноцид: и еврейский, и армянский, и цыганский, и про многие другие, и на какое-то время прекратить общение с хорошими друзьями, пока тема не ушла из повседневной жизни. Но это было потом. А пока я иду к тому самому дому инвалидов, который первым попал под обстрел грузинских танков. Где находятся братские могилы, никто показать не может. Ну и ладно. Не проводить же эксгумацию. Да и не важно, сколько погибло. Главное – погибли!

Едем дальше по городу. Подъезжаем к территории городской больницы. На КПП российский солдат. Миша выходит из машины, о чем-то говорит, и нас пропускают внутрь. Неподалеку от главного здания расположился российский военный гарнизон: палатки, палатки, палатки. Видно, что многие солдаты спят. Кругом порядок и чистота, что выглядит немного странно на фоне увиденного в городе. Подходим к группе военных, не рядовых. Представляюсь. Прошу ответить на некоторые вопросы. Как обстановка в городе? Чем российская армия помогает мирным жителям? Разбираются ли завалы? Приходит ли гуманитарная помощь и как распределяется?

– Нам отвечать на ваши вопросы не положено!

– Не отвечайте. А почему?

– Знаем мы вас, журналистов. Сейчас запишите на диктофон, а потом смонтируете всё по-своему и выдадите какую-нибудь гадость.

– Так у меня и диктофона нет.

– Ну да! Спрятали где-нибудь в одежде. Знаем мы вас!

Резко задираю футболку к горлу. Под ней только прозрачный бюстгальтер.

– Смотрите, есть диктофон?

Ошалело смотрят на меня, и лишь один бормочет:

– Красиво!

Зло разворачиваюсь и ухожу. Футболку опустила. Следом идущий Миша говорит: «Если тебя кто-нибудь обидит – убью!»

– Да не нужно никого убивать! Хватит уже!

В больнице практически никого нет. На крыше зияют следы от снарядов. Стекла в окнах отсутствуют. В «приемном» пахнет кровью, которую уже замыли. Спускаемся в подвал. Воняет затхлостью, трупами и мочой. В маленьких подвальных комнатах стоят железные кровати. Иногда рядом капельницы. В самом конце коридора свалена груда постельного белья и бинты. Все в крови.

Выходим на солнце. Все, на сегодня хватит.

Обратно во Владикавказ еду с Олегом. У него там остались жена и дети. А тут такая удача, сумасшедшая журналистка из Москвы, приехавшая на своей машине. Почему бы не поехать и не повидать родных? Выезжаем из Цхинвала. Труп коровы, который валялся накануне, исчез. О его недавнем присутствии напоминают лишь оставленные внутренности, так и не убранные с дороги. Олег поясняет, что, видимо, разобрали на мясо. Еды-то мало.

Теперь уже справа по ходу движения стоят обгорелые останки двух «Икарусов». Это они освещали мне путь вчерашней ночью. Грузинская деревня. Дома стоят кирпичные, аккуратные, за такими же кирпичными заборами. Некоторые увиты темно-зеленым плющом. И кругом ни души. Дома пустые.

Вдали работает экскаватор, который ковшом пытается разбить каменную ограду одного из них. И делает это как-то остервенело, со злобой. Забор стоит, но экскаватор не сдается. Дальше дома разрушены, сожжены. Видимо, здесь экскаватор уже побывал. Поражаюсь идиотизму происходящего. Зачем? Почему? Но мой хмурый пассажир лишь отмечает: «Это грузинская деревня». Больше вопросов нет. Кроме одного. Закончится ли это когда-нибудь?

Проезжаем несколько КПП. Никто не остановил. Только сейчас, при свете дня, замечаю, как же здесь красиво! Южная Осетия – совсем маленькая страна, расположившаяся в долине, которую полукольцом окружают величественные горы, с многочисленными лесами, зелеными пастбищами и горными реками. Паркуемся на обочине. Олег спрашивает, есть ли у меня пустая бутылка. Находится. Мы спускаемся к реке, по тропинке, по которой туда и обратно снует немногочисленный народ. И все с бутылками. Недалеко от бурной воды лежат какие-то бетонные плиты, и из них торчит железная труба. А из трубы течет минералка. Та самая, которую мы в Москве покупаем в магазинах. Во всяком случае, по вкусу такая же. Набираю воду, едем дальше. И тут Олега разбирает. Он рассказывает, как чудесно они жили в советское время. Какие у них были колхозы и совхозы. Сколько овец паслось на горных склонах. Какой сыр они делали из этого самого овечьего молока. А какая баранина! Нигде в Советском Союзе не было такой баранины! Показывая на заброшенный гостиничный комплекс, который одиноко растет у подножия горы, он с упоением говорит, что тогда, в те времена, там был первый и единственный на всю страну «видак» и самые красивые «путанки». За последнее слово извинился. Мы подъехали к Рокскому тоннелю.

Утром следующего дня, позавтракав в студенческой гостинице Владикавказа, отправляюсь обратно в Цхинвал. По дороге покупаю продукты: печенье, колбасу, сыр и еще много такого, что может хоть немного скрасить несколько дней жизни членам семьи, что приютила меня в ночном городе. Основной упор делаю на вкус детей.

Дорога на юг Осетии удивительна, как и весь Кавказ. Кто был там хоть раз, меня понимает. А кто не был, у того есть возможность меня понять, если, конечно, хочется. На границе невиданная очередь из машин. Легковушки, автобусы. Замечаю знак международного Красного Креста. Беженцы возвращаются. А с ними и те, кто наконец захотел посмотреть на всю эту историю не только со стороны Гори и Поти, но и со стороны Рокского тоннеля. И те, кому наконец разрешили это сделать. На границе меня уже знают. Не в том смысле, что пропускают без очереди. Нет. Никаких поблажек. Строгий досмотр всего багажа, документов по двадцать пятому разу. Просто ребята при этом улыбаются и острят. Ну, как умеют острить военные, только без пошлости. В военном госпитале, в Ростове, куда меня пустили строго без видеокамеры и возможности записывать разговор с ранеными срочниками, начальник, узнав, что у меня четверо детей, пошутил, что рожать – не воевать, много ума не нужно. Улыбнулась. Так спокойней.

И опять знакомый серпантин спускающейся вниз дороги. Затем деревни – первая осетинская, затем грузинские. Дома все корежат. И ведь не лень! Сколько восстанавливать в том же Цхинвале. Но ненависть – чувство не созидательное.

Улица Суворова. От гостиницы никто не отказывается. Не время для интеллигентного кокетства. Тут и Миша подоспел. Мы с ним теперь на «ты», после вчерашнего моего фортеля с футболкой. Он рассказал, что по профессии – учитель географии в школе. Решила не возражать. Учитель так учитель. Отправляемся в очередной рейд по городу на моей «Нюське». Михаил предлагает мне посмотреть на здание городской милиции. Лицо при этом суровое и многозначительное. Опять страшилки, думаю про себя. Но сначала он привозит меня ровно в тот парк, в глубине которого стояло разнесенное теперь уже в пух и прах кафе. Рассказ о нем в прямом эфире американского телевидения произвел фурор, помните? Парк выглядит печально. Многие деревья повалены шквальным огнем «Града».

Теперь милиция. Здесь количество ополченцев превосходит все мои ожидания. Человек тридцать, не меньше. «Все равны, как на подбор», говоря словами Александра Сергеевича. Здоровые, крепкие кавказские мужчины, скупые на слова. Мой телохранитель опять объясняет им что-то, и нас проводят внутрь здания. Задний двор превращен в руины. Груды искореженных машин. Все это снимаю на свою маленькую камеру. Возвращаемся обратно, в вестибюль. На каменной лестнице, ведущей, видимо, на верхние этажи, сидят двое подростков и один старик. Все трое курят.

– Вы кто?

– Мы – грузины, – отвечает старший.

Один из ополченцев поясняет, что это пленные, которых привели сюда на разбор завалов. Мол, натворили дел, пусть теперь расхлебывают. Расхлебывать, конечно, надо, но мне с трудом верится, что двое щуплых пацанят и убеленный сединой старец могли натворить все то, что произошло в этом городе.

– Откуда вы, отец?

– Я из Гори.

– А как попали сюда?

– Каждый год, летом, приезжаю на заработки. Ремонтирую автозаправки.

– И давно вы здесь?

– С 28 июня.

– А родные ваши в Гори знают, что вы живы?

– Нет.

Он опять курит. Большие глаза смотрят в одну точку. На лице землистого цвета, прорезанном лучами морщин, ни малейшего проявления каких-либо эмоций.

– Возьмите мой телефон. Он сейчас как раз работает. Связь есть. Звоните. Звоните родным!

Что происходит вокруг, не замечаю. Вижу только человека, впервые поднявшего на меня глаза и осторожно берущего из моих рук трубку. Медленно нажимает кнопки. Ожидание. Разговор. Из глаз слезы. Все.

Я успеваю лишь взять телефон обратно, вокруг все приходит в движение. Резкие крики ополченцев. Кто-то пытается выхватить мою видеокамеру. Меня обступают все «тридцать три богатыря». Миша жестко подхватывает под локоть и тащит по направлению к машине. Автомат наготове. Вдогонку летит речь, которую я не понимаю. Миша отвечает, заталкивая меня в машину на водительское место. Шипит в ухо.

– Поехали быстрей!

– Что происходит?

– Ты позволила пленному грузину позвонить по телефону!

– И что? Он человек. И его родные не знали, что с ним. А он не знал, что с ними.

– Вот застрелят тебя… А вдруг этот дед – шпион?

Какой шпион? Пока говорим, машина будто сама срывается с места. Миша командует, когда направо, когда налево, поминутно оборачиваясь назад. Приезжаем на Суворова. Он немедленно все рассказывает «семье». Между ними громкий разговор. Больше всех кричит Виталий. Собираюсь в дорогу. Из дома вышли женщины, Люся и ее соседка Фатима. Запричитали, почему уезжаю так скоро. Рассказываю. Начали успокаивать, объясняя, что все мужчины у них очень горячи и категоричны. Фатима обняла за плечи и отвела в свой дом. Часа два, за чашкой чая и бутербродами, говорим о жизни. Потом приходит Миша и предлагает поехать посмотреть территорию, где находился гарнизон российских миротворцев. Он спокоен и даже добродушен.

У миротворцев, которых здесь уже нет, все разрушено. Казарма со стороны дороги, по которой шли грузинские танки, вызывает в памяти военные хроники Сталинграда. К нам топает еще один ополченец, судя по форме. Вполне себе упитанный молодец, с характерным запахом веселья накануне, зовется Сергеем. Снимаю все, что вокруг, кроме моих «телохранителей». Договор есть договор. Мне показывают какую-то огромную круглую штуку с пушкой. Без склонений и спряжений Миша объясняет: