Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

Они лежат и смотрят, как он, обжигаясь, глотает кипяток и блаженно кряхтит.

– Самый сон перебил… – бормочет Середа и ползет к столу. – Налей чайку-то.

Воронца вдруг прошибает хохот, не в силах удержаться, он прыскает:

– Что было, мужики!

Смех у него такой, что все невольно начинают улыбаться.

– Занесло куда-то впотьмах, амбар, не амбар. Только разговор пошел серьезный – вдруг открывается дверь, мужик лошадь заводит. А мужик тепленький, хочет привязать и промахивается, а веревку роняет прямо на нас. А лошадь за сеном тянется, того и гляди ей голову откусит. Я со смеху помираю, она – со страху…

Старуха, услышав хохот, беспокойно сунулась в дверь.

– За что тебя только бабы любят? – Середа даже прослезился.

– Не говори! – соглашается Воронец. – Нос торчком, хвост крючком, уши разные…

– Врешь ты все! – срывающимся голосом выговорил Петя и вскочил. Он стал натягивать брюки, в спешке не мог попасть в штанину. – А если было, тогда ты – просто мразь.

И шагнул к Воронцу.

Тот взглянул на Петю снизу с открытым, каким-то простодушным удивлением. Он хотел засмеяться, но передумал и покосился на Проскурина:

– А нельзя ему старый фингал засчитать?

Раздался хохот, Петя выскочил из комнаты.

Он стоял посреди двора. За забором у соседей кто-то гонял мотор мотоцикла, он оглушительно взревывал. Скрипела на ветру дверь сарая, бабка охала, разговаривая с коровой.

– Прямо беда, – сказала она, увидев Петю на пороге. – Никак Музка не разродится…

Что-то дрогнуло в полутьме, корова вздохнула, и только тут он различил черные выпуклые бока, широкую морду с белым пятном на лбу, темный, влажно блеснувший глаз.

Пятигорский с надеждой поглядывал на небо. Низкие облака легли до самого горизонта.

– Ей-богу, капает!

– Не любишь трудиться, академик.

– Ему что! У него батя, – бурчит Середа.

– А батя при чем?

– Ладно… Твой трубку снял – и ты в институте. А попробуй без блата.

Пятигорский только ухмыльнулся:

– Я за своих ребят в два вуза математику сдал, и еще химию в Менделеевский. И все в полном порядке, один только лопух по истории пару схватил. Я тебе на спор сдам куда хочешь.

Петя видел, как приехал Воронец, стоял, ждал, пока грузился самосвал, но не подошел.

Над дальними холмами плывет птичий косяк.

– Высоко… – щурится Середа, и все, как по команде, задирают головы. – С ружья не достать.

– Ты, Васька, практик, без всякого полета. Лес увидал, сразу думаешь – дрова.

– Дрова и есть, – усмехается Середа. – Природа – она красивей всего, когда мимо в “Жигулях” проезжаешь. А в деревне от нее человеку один вред.

– Почему вред? – удивляется Пятигорский.

– Дожди польют – дороги нет, мороз как даст – дров не напасешься. Никакой жизни, только вкалывай. Дом-то на земле, крышу починил – крыльцо завалилось…

Пятигорский лежит на грядке, раскинув руки, и читает:

Ветер раскачивает березы на кладбище. Пахнет осенью.

Он увидел ее сразу, войдя в столовую.

За столом тесно сидели несколько девчонок, они замолчали, когда Петя подошел. Аня кивнула угрюмо и уткнулась в тарелку.

Он растерялся. Он ждал, что она спросит, куда он пропал вчера, но она не спрашивала и ела торопливо, как будто была очень голодная.

– А вас опять… на сортировку возили? – пробормотал он.

Девчонки переглядывались. Молчание затянулось, и Петя стал медленно, позорно заливаться краской на глазах у всей столовой. Он сделал вид, что ищет кого-то и с кривой улыбкой, на негнущихся ногах пошел к раздаче.

В очереди он стоял, сгорая от стыда и отвращения к себе. Оказывается, и Воронец был здесь. Петя заметил его в углу, когда он встал и понес грязную посуду.

Петя сел к своим. Он пытался есть. Пятигорский и в столовой читал книжку.

Аня ушла с девушками. Они потоптались на солнышке у входа и побрели к автобусу мимо Воронца, сидевшего на подножке самосвала. Петя видел в окно, как она приостановилась и Воронец протянул ей сигареты и спички, она закурила, а он, разомлевший от еды и солнца, что-то говорил с ухмылкой, глядя себе под ноги. Но то, как она вдруг расхохоталась, запрокидывая голову, как распахнулись и просияли ее глаза, как дотронулась до его плеча – этого не мог вынести Петя. Как ужаленный он вскочил из-за стола, бросился в уборную и заперся на крючок.

Он стоял, привалясь к дверям, уставясь в потолок раненым взглядом. Кто-то стучал. Он расстегнул молнию, достал две плитки шоколада “Сказки Пушкина”, положил их на высокий, заросший плесенью бачок.

Вечером, возвращаясь с поля, они услышали крик во дворе. Собака заливалась лаем, у калитки корова выщипывала остатки травы, а сама старуха хныкала на крыльце. Они окружили ее:

– Что случилось, баба Зоя?

– Дед озорует, – всхлипнула она. – Корову из сарая прогнал, изверг.

– А корову твою сдам на пункт! – закричал из-за двери тонкий хриплый голос. – У меня слово – камень!

– Муж, что ли?

– Не-ет! – испуганно отвечала она. – Это он выпимши.

Проскурин решительно забарабанил в дверь.

– Вот я те ноги переломаю, – пообещал голос. – Ступайте отсюдова, а то посажу. Я тут живу, это моя квартера! Постояльцев никого не пущу…

– Откуда он взялся?

– Он тут хозяин, сыночки, – вздохнула старуха. – И дом его, и сад.

– А твой дом где?

– А мой дом там. – Она показала на улицу. – Там майор живет, и сын его, и сноха с дочкой…

– Твоя сноха?

– Майора…

– Ничего не понимаю.

– Вы бутылочку ему поставьте, он и утихнет, – посоветовала соседка за забором. – Он ее каждый раз гоняет, добавить хочет…

– Так это в магазин бежать.

– А больше его ничем не взять.

Середа молча достал рубль.

– Чего же ты раньше молчала, баба Зоя? – проворчал Проскурин, собирая деньги.

Самосвал притормозил у ворот. И Петя сразу увидел девичью голову в кабине рядом с Воронцом.

– Леха, сгоняй в магазин. Тут хозяин объявился, бузит.

– Обижаешь, парень. – Воронец открыл дальнюю дверь, и Аня спрыгнула на землю. – Или я не за баранкой.

И вытащил бутылку из-под сиденья.

– …Да не Бдово, а Бедво, бедовая значит! Никого, значит, не боялись – бедовые потому. Где какой народ жил, такое и название. Трудовую знаешь? Это она теперь Трудовая, а ей название было Сучья Горка. А мы завсегда были бедовские… Это раньше, теперь один жмых остался. Дрянь народ. Сидят как мыши, за шкафом пьет, под одеялкой закусывает. А я с их смеюсь. Они у меня знаешь где? Все тут…

Худой, тщедушный дед страшно морщился, опрокинув стакан, и, как слепой, хлопал по столу в поисках папиросы. Середа принес дымящуюся картошку в мундире, все накинулись.

– Я молодой знаешь какой был? Я их тут всех крушил. Без меня ни одна драка не получалась. Я какой человек? Мне ничего не жалко. Мне все равно, я свое отсидел… Яблоков-то принеси! – закричал он и закашлялся. – Мои яблоки, не твои, чего жмешь?

Помимо воли Петя чувствовал каждое движение Ани и напрягался всякий раз, как она оглядывалась на Воронца.

– А я их никого не боюсь. Меня первый раз посадили, мне пятнадцать стукнуло. Друг у меня был, Бырин Митюха, я ему башку проломил. А после тоже друг у меня был хороший, Иван Савич. Он счетовод был, совхоза не было тогда, колхоз был. И мы с им казенную кассу прогуляли, в Александров уехали, и нас прямо у марухи у его взяли. А мне все равно сверху врезали, как я только был отсидемши…

– И бухтит, и бухтит… – проворчала старуха, сунув в дверь миску яблок. – Угомон тебе будет?

– Ты им расскажи, расскажи постояльцам-то, какая ты есть дура старая! – обрадовался дед. – Дом продалаи к сынку своему намазалась в Вологду, на сыновы харчи. Теперь сбегла обратно, не глянулось у снохи. А куды? Конура собачья – и та майорова… Видали ворону? Где бы ты без Сереги была? А она мне, зараза, на бутылку жалеет!

Они смеялись. Воронец шагнул на порог, глянул через плечо на Аню. И она послушно поднялась и вышла следом. Хлопнула дверь в сенях.

– Я с их всех смеюся. Я сам себе хозяин, на стакан у меня завсегда будет. Коровник в Трудовой, старый, где теперь склад, строили, и, значит, балку на меня сронили… – Он засмеялся: – Вот те и пенсия! Увечился-то на работе. Я только с лагеря пришел. Председатель был, Карманов, переживал. Хоть бы на кого, говорит, а то первый бузотер, а теперь хошь не хошь, а плати…

Петя не выдержал, вышел, сбежал с крыльца. Он курил, вздрагивая на ветру. Корова вздыхала в сарае. Все было тихо на улице, луна светила.

За калиткой он едва не налетел на застывшую парочку. Они стояли обнявшись в тени акации у забора.

– Чего людей пугаешь, Картошкин? – тихо засмеялся Воронец, высвобождаясь.

Слова застряли у Пети в горле. Аня смотрела мимо, словно его не заметив. Она поежилась, прижалась теснее, потянулась к губам Воронца.

Не помня себя, Петя шагнул вперед, схватил ее руку, но Воронец поймал его за кисть.

– Очухайся, Петро! – услышал он остерегающий голос.

– Н-ненавижу! – прошипел Петя в лицо девушке и, оттолкнув Воронца, бросился бежать по улице неведомо куда. Собаки, одна за другой, провожали его отчаянным лаем.

– Живем в деревне, а молока не кушаем, – сказал Проскурин у дверей столовой. – Пюре это из ушей лезет. Пошли на ферму?

Середа отказался, и с Проскуриным отправился Петя.

– Нам питание дороже, – сказал Середа.

За магазином они свернули в проулок. Дорога шла задами, вползла на пригорок, на котором виднелись длинные кирпичные строения. Дни стояли сухие, а здесь землю покрывал слой черной жижи со следами колес.

Они заглянули в коровник. В проходе торчала лошадь с телегой, на ворохе сена сидел карапуз в пальто и ушанке. Девушка с вилами, совсем девчонка, курносая, с круглыми румяными щеками, высунулась из загородки.

– Неужели твой? – кивнул на малыша Проскурин.

Она стеснительно улыбнулась.

– Сестры, – отвечала она охотно, а румянец еще сильнее разливался по ее лицу. – А я вас знаю. Я же бедовская. Вы у бабы Зои живете, а мы – через забор.

– Нам бы молочка…

– Чего надо? Светка, иди отсюда! Чего к девке вязнете? – зазвенел женский сердитый голос, и сразу откликнулись, забеспокоились коровы в стойлах.

Старухина соседка, полная, круглая, как шарик, катилась по проходу.

– Чего ты шумишь, мать? – грубовато сказал Проскурин. – За что девчонку обижаешь? Продай нам молока, мы и уйдем.

– А, ребята… – улыбнулась женщина, пересаживая малыша на телеге. – Внучонка оставить не с кем, так с ним и ездим. Светка, сбегай к Лиде, попроси молока, скажи, я просила… Вот тут я и работаю, меня теть Тося звать, Таисия Павловна. Хочете, покажу наше хозяйство? – быстро, нараспев говорила она и все время посмеивалась. – Тут у нас все телочки, все стельные, а которая телиться собралась, вон туда переселяем. Все у нас хорошо, только теляточки мрут. А кто их знает отчего? Не велят сырого давать, я и не даю, сухое даю, сено или комбикорм, а они все равно мрут…

– А дочка дояркой, что ли? – спросил Проскурин.

– Светка? Нет, она на почте работает, помогать приходит мамке. А старшая у меня в военном городке, в магазине, и зять у меня. А мужа нету, сами обходимся, мы привыкшие… – Она засмеялась. – Работа у нас тяжелая, кормовоз называется, выходных не допросишься, потому работать некому, народу нет…

Девушка принесла ведро молока.

– Кушайте на здоровье, ребята, молочко у нас хорошее, у нас в области молоко второе по жирности…

Выйдя на улицу, Петя так и застыл с ведром. На обочине стоял на траве парень в начищенных сапогах, в черном бушлате и кричал в окно коровника:

– Клав, Нинку позови, кому говорят!

– Ты чего? – обернулся Проскурин.

– Тот самый. Что меня в первый день отметелили…

Проскурин подошел к парню вплотную:

– Здорово, друг.

Тот покосился угрюмо, и Петя понял, что он не узнал.

– Отвали, – буркнул он.

Спина Проскурина коротко дернулась, и парень полетел на дорогу, разбрызгивая грязь. Он приподнялся, ошалело помотал головой и, увидев над собой Проскурина, загородился рукой.

– Вставай, падаль. Я лежачих не топчу.

– Хватит, пускай катится, – сказал Петя.

Парень встал.

– Офонарел, что ли? – пробормотал он, оглядывая в изумлении свой костюм.

– Не надо, Коля! – Петя схватил его за плечи, но Проскурин, легко увернувшись, ударил снова, и парень рухнул. – Ты что, спятил? Кто тебя просил?

Но Проскурин и не думал отступаться.

– Молчи, дурак, они только это и понимают. Привыкли, дешевки, по темным углам… Учить их надо.

– Козел, ты же меня без зубов оставил… – Парень сплюнул.

Из коровника бежали женщины.

– Не тронь, гад! – кричал Петя, отталкивая Проскурина. – Ты сам такой же!

С ночи зарядил дождь.

Утром пришла соседка с малышом, они со старухой затеяли квасить капусту. Середа вызвался помогать, и в комнате сразу стало не повернуться, втроем они стучали ножами у стола, мешая друг другу.

– А песни петь будете? – поинтересовался Пятигорский.

Он сидел с книжкой и играл в шахматы с Проскуриным.

– Мы же тверезые, – сказала Таисия. – С чего нам петь-то?

– А раньше пели. Девушки собирались со всей деревни, рубили капусту, а по ходу дела играли и пели. Хозяева угощение выставляли. Это и называлось – капустник…

Середа, фыркнув, недоверчиво покосился на него:

– Ты-то откуда знаешь?

– Читал…

– То раньше! – оживилась старуха. – Раньше сколько солили! У кого семья большая – и десять кадушек насолят. Без капустки да без картошки до Пасхи нипочем не дотянешь.

Малыш добрался до сундука и норовил ухватить с доски крошечные фигурки. У Проскурина желваки ходили на лице – он проигрывал.

– Забери ты его, Тось! – не выдержал он. – Играть не дает.

– Ребенок ни при чем, давно сдаваться пора… – Пятигорский делал ходы, не отрываясь от книжки.

Петя валялся в своем углу с приемником. На диване, уткнувшись в валик, беспробудно спал Воронец.

– А вы раньше бедные были, баба Зоя? – спрашивал Середа. – До революции?

– Которые вино пили – конечно бедные. А кто работал да сыновья у кого, те хозяйство имели. У нас лошадь была одна, корова была, овцы еще, поросята. Курей мы не держали…

– Чего же на капусте сидели?

– Так пост же! После Масленой-то пост семь недель. Ни мяса, ни рыбы… Чего матка на стол поставит, то и лопали. Не как нынче. А брат старший, Пашка, с погреба сало таскал тишком. Драл его папаша, а он все равно таскал. Здоровый был, что ни съест – все мало. Отец придет на Пасху, Пашка сразу хоронится… Или с ребятишками окуней в проруби наловят, пожарят да трескают, чтоб мать не видела. Озеро-то не наше было, ловить не позволяли. Его немец купил, Шумахер, и фабрику на той стороне поставил…

Проскурин встал, отодвинув доску:

– Какой у тебя разряд?

– Нет у меня разряда, Коля. Я просто играю прилично.

– Пора ему темную сделать, наглый очень.

Пятигорский вздохнул:

– Принцип у тебя, в общем, правильный. Сила есть – ума не надо. А в этой игре все наоборот…

Малыш уползал в коридор, Таисия ловила его и совала то кочерыжку, то кусок сахару. Середа с бабкой тискали нарубленную капусту, чтоб дала сок.

– А в войну все на озеро повадились, – рассказывала Середе старуха. – За лето всю рыбу съели, пропала рыба. И чего мы только не жрали, сыночки! И щавель конский, и крапиву…

– Тут разве немцы были?

– А как же. Двадцать третьего ноября пришли, а ушли одиннадцатого. Ни одного дома целого не оставили, все пожгли. Как их под Яхромой стукнули, так мы их больше не видели, чертей проклятых. Наворотили делов…

– А жгли зачем?

– А спроси у его. Чего им тут понадобилось, кого искали? Мужиков-то никого не было, ни одного, бабы да ребятишки… Всю Россию забрать хотел. Вот и жег, чтоб одна мертвая зола осталась. А только не вышло, не пропала Россия… – сердито и важно сказала она. – Вот которые дома сейчас стоят, они все бабскими руками ставлены. Женскую бригаду организовали, она все и строила. Бабы-то у нас привычные, без мужиков. Раньше мужики в Москву ходили. Была такая Жмочкина фабрика в Москве, хомуты делали и сбрую. Всякую кожаную работу. На праздники приезжали, конечно, и на сенокос. А то и пахали бабы… Папаня наш как ушел на германскую, так до двадцать второго года не видали мы его. А пришел весь покалеченный, у немцев в плену был, и в Красной армии воевал, и в Сибирь ходил, и в Польшу ходил. А пришел, и видать было, что скоро помрет. А нас у матери четверо да бабушка… Вот теперь одна я осталась живая.

Таисия уминала капусту в кадушке, пересыпая ее крупной солью. Вдруг она засмеялась и прильнула к окну:

– Рубит! Глянь, баба Зоя, солдат рубит… Рассерчал.

Во дворе под дождем Проскурин рубил дрова. Голый до пояса, босой, он неторопливо устанавливал полено и ловко разваливал с одного удара. Крепкая, загорелая спина его блестела от дождя и пота, и при замахе на плечах вспухали бугры мышц.

– Интересный парень! – Таисия ухмыльнулась. – Нам бы с тобой такого мужичка, а, баба Зоя?

– Будет тебе молоть…

– Ты им лучше про Гордея своего расскажи, расскажи, как ты любовь крутила! Баба Зоя у нас знаете какая была!

– Сдурела ты, Тося! – разозлилась старуха. – Внук у тебя, а ты брешешь незнамо что…

– А чего стыдиться? – Она подмигнула Середе. – Им же интересно, как все раньше было…

Бабка, упрямо поджав рот, кромсала морковку. Ребята с любопытством поглядывали на нее.

– А помещиков мать с отцом помнили? – спросил Середа.

– Бабушка помнила. Мать с отцом молодые были… Барин у нас был Оленев, он в Калуге был начальник большой, забыла, как называется…

– Губернатор? – подсказал Пятигорский.

– Вроде… Нет, по-другому.

– Предводитель дворянства?

– Откудова он знает? – удивилась старуха. – Точно, предводитель… Вспоминали его старики, хороший был барин. Бабушка рассказывала, вот поедет он гулять, сейчас первым делом в деревню и обязательно глядит, кто как живет, остановится и спросит. У кого окошко побитое – хозяина позвать: почему да как? Денег даст, велит вставить. И уж на другой раз глядит – вставили или нет. Все помнил. А если прогуляли денежки, то сейчас его поучить. Справедливый… А барыня Евстолья Дмитриевна дралась, горничных девок била. А сама-то с крепостных, с Никольского, тут недалеко. Он ее взял и на ей женился. Не любили ее, больно злющая…

Пришел мокрый Проскурин с охапкой дров, свалил их у печки. Воронец подскочил на диване:

– Ты нормальный?

– Хватит дрыхать, Лешка. А то девки заждались.

Воронец потянулся, почесался:

– А ну их всех в болото…

– А баба-то Зоя видали какая! – зашептала Таисия, как только старуха вышла. – Не хочет про себя… А сама бешеная была, с норовом, Конюх у нас был Гордей, из себя красавец, отец у него цыган. И завелась у них промеж себя любовь. Вся деревня знала. Муж ее в кровь бил, а ей все нипочем. Отлежится, очухается и обратно к цыгану своему. Сама рассказывала. Ужасно она его любила. А потом убился он, пьяный был, и лошадь понесла…

Воронец сделал голубя из газеты, пустил. Ребенок в восторге ползал за голубем. Проскурин открыл дымоход и сел на корточки у огня. Сырые дрова постреливали.

– Академик, почитай стишки, что ли, – попросил Середа.

– Вам же Есенина надо, а я его не знаю.

– Да говори что хочешь, только складно…

За окном расплывались холмы, на потемневшей бурой земле светлыми пятнами блестели лужи. Сверчок запел за стенкой.

Пятигорский задрал ноги на сундук, смотрел в потолок и читал, слегка завывая:

И в Трудовом все попрятались, вымерли улицы. В небе посветлело, над горизонтом легла розовая полоса, а дождь все падал однообразно и ровно. Спустив на уши капюшон, упрятав в куртку руки, Петя брел по глинистой расползшейся тропе вдоль заборов. Наконец навстречу попались мальчишки, он спросил, где живут Фомины.

Он пересек поросший травой пустырь и, отсчитав от угла четвертый дом, оказался у забора с дверью, навешенной вместо калитки. Двор был пуст. Он двинулся к крыльцу, услышал стремительный мокрый шелест и едва успел выскочить на улицу. Грязно-желтый лохматый пес вылетел откуда-то сбоку, из травы и, наткнувшись на дверь, взорвался неистовым лаем. Петя держал дверь, боясь, что она распахнется, а пес, захлебываясь, кидался снова и снова. Тут Петя заметил веревку, длинную, через весь двор, к которой собака была привязана, и, чертыхнувшись, выпустил дверь.

Кто-то свистнул и закричал:

– Фантомас!

Из-за сарая в глубине высунулась голова.

– Игоря позовите, – крикнул Петя.

Голова скрылась, не ответив. Пес все стервенел.

Появился парень в майке и пошел к калитке, прихрамывая, раскрыв дамский зонт в пестрых цветах. Петя узнал косящий по сторонам угрюмый взгляд из-под нависших бровей, увидел кровоподтек и распухшие губы.

Разделенные забором, они молча хмуро рассматривали друг друга. Петя вытащил из-за пазухи сверток, протянул парню.

– Чего надо? – с угрозой сказал тот, косясь на сверток, но не брал, газета быстро намокала. – Собаку-то спущу, он тебя пощекочет, – пообещал он.

– Кретин! – рявкнул Петя, судорожно выдергивая из газеты скатанные джинсы. – Тебе же, дураку, тащил, а если ты такой козел…

Парень схватил джинсы, развернул, и Петя зашагал прочь.

– Постой! Ты, фитиль!

Петя остановился.

– Зайди, говорят. – Он открыл калитку, замахнулся на пса:

– Фантомас, а ну в сумку!

Дождавшись Петю, он повел его к крыльцу и тут же, на ступеньках, стянул сапоги.

– Померить надо? – сказал он с ухмылкой и пронзительно свистнул.

Дверь открылась, вылез мальчишка лет четырнадцати.

– Видал, Витек? – Он завернул длинные обшлага, обдернул и подмигнул Пете. – Норма?

Мальчишка, зыркнув на Петю, засмеялся:

– Почем?

– Ничего не надо… – пробормотал Петя, рванувшись к выходу, и пес помчался ему навстречу. – Собаку возьми!

Братья в два голоса заорали: