Лопухи и лебеда Смирнов Андрей
– Фантомас!
Уже на улице Петя услыхал:
– Э, командир!
Старший стоял у забора под зонтом, ухмылялся:
– Отдашь курточку? За наличные…
Солнце обливает стену, душно по-летнему, спать невозможно и встать нет сил. Воронец распахивает окно:
– Ну, надышали, кони…
В сенях журчит голосок:
– Приглянете, баба Зоя? Я быстренько, мне только к Люське на минутку…
Старуха на кухне гремит посудой, ворчит. В комнату на четвереньках влетает малыш и следом – соседкина дочка.
– Здрасте… – Она заливается краской, хватает ребенка, он орет.
Сонные, невыспанные, они собираются, натыкаясь друг на друга, завтракают хлебом да чаем. Воронец курит у окна, свесившись на улицу, черный чуб его сияет на свету.
А Петя еще валяется.
Пятигорский явился со двора мокрый, розовый, как поросенок, и читает какой-то клочок, должно быть, из сортира.
– Сачкуешь, Картахена?
Петя сладко потягивается:
– Надоело…
– Ага, в Москву охота, – отзывается Воронец.
У ворот сигналит машина. Он перебрасывает ноги через подоконник и исчезает.
Проскурин готов первым, как всегда.
– Шевелитесь…
– Какая еще Картахена? – язвительно спрашивает Середа.
– Город в Южной Америке. А я имел в виду знаменитого пирата Хуана Картахену. Отстань! – отмахивается Пятигорский.
Оставшись один, Петя сползает с лежанки, натягивает штаны. Холмы за окном ясные, в пятнах яркой зелени. Сосны на том берегу еще в тени, сизые, перевитые туманом.
– Сыночек, постереги ребятенка! – Старуха тащит упирающегося малыша. – У меня корова непоеная, а он, черт, орет как укушенный! Я мигом…
Мальчишка рыдал и рвался к дверям. Унять его не удавалось. Бабка не показывалась.
– Баба Зоя, мне уходить надо! – кричал он в окно.
На дворе стояла безмятежная тишина. Взяв малыша, он вышел на крыльцо и сразу увидел у сарая лежащую навзничь старуху, опрокинутое ведро. Он бросился к ней, оставив ребенка. Падая, она уткнулась лицом в траву. Открытый застывший глаз смотрел на Петю. Он пытался ее перевернуть. Разлитое варево уже ушло в землю, парок еще курился. Тут он заметил, что мальчишка добрался до открытой калитки. Он помчался за ним, схватил, тот молотил руками и ногами.
На кухне ему попался булыжник на бочке с капустой. Он засунул малыша в комнату и дверь припер камнем.
Старуха лежала в той же позе. Он думал, что она умерла. Он перевалил ее на спину. У нее шевельнулись губы.
– Баба Зоя! Вы меня слышите? Что сделать, баба Зоя? У вас лекарства есть?
На лице ее выразилось мучительное усилие, но ни голос, ни тело не повиновались. Он поднял ее на руки, отнес в дом, уложил на кровать. Сходил за водой, но пить она не могла, все выливалось на подбородок.
С малышом на руках Петя выскочил на пустынную улицу и затрусил по дороге. Во дворе последнего дома стояли три девушки, они обернулись, и он узнал дочку Таисии.
– Куда ты пропала? Бабке плохо, никого нет, и пацан… Беги туда, я за врачом… Где у вас скорую вызывают?
Она сразу заплакала:
– Ой, я боюсь одна, Люсь, пойдем со мной, а то вдруг она помрет…
Солнце нежарко сияло над сухим асфальтом. Грибные запахи осеннего леса плавали в воздухе. Бежать было легко.
Заслышав сзади мотор, Петя поднял руку, но “москвич”, вильнув, обогнал его и скрылся. Он побежал дальше. Наконец навстречу ему показался из-за поворота самосвал Воронца.
– Ми-ко-ла… – внятно выдавила старуха.
– Никола? Баба Зоя, что ты? – встревожилась Таисия. – Где же его взять, Николу твоего? Он же в Вологде? Забыла.
– Может, телеграмму послать? – предложил Петя.
– Погоди ты помирать, баба Зоя! Может, обойдется еще, а мы сразу – телеграмму. Успеется. Сейчас доктора привезут, укольчик тебе… Еще побежишь.
В глазах старухи была досада. Она упорно смотрела куда-то в угол, потом взгляд ее возвращался к Таисии.
– Угодника, что ли? Николая? – догадалась та. – Вон он на месте, куда ему деться? Чего ты хочешь-то, баба Зоя? За попом, что ли? У нас тут и попа негде взять, сама знаешь. Надо же, в церкву не ходила, а как помирать – попа ей… Дать тебе его, что ли, угодника?
Она сняла со стены небольшую икону в темной рамке, положила на одеяло. Сиплый неясный звук вырвался из горла у старухи, она скашивала глаза вниз, к животу, где лежала икона.
– А, поняла, поняла! – засмеялась Таисия. – Денежки у ей там, ясное дело! А я-то, дура…
Она вытряхнула доску из рамы, оклад не снимался. Петя содрал его, и оттуда выпал сверточек, перетянутый резинкой.
– Мишке двести… – прочла она, разгладив бумажку с каракулями. – Это внуку, в армии он. – Она кивнула на фотокарточку на этажерке. – Послать или когда приедет, баба Зоя? Да ведь, если помрешь, Николай приедет, заберет. Чего тогда делать? Не давать? Ну, гляди. Не дам, спрячу. Не бойся, придет твой Мишка бабку проведать, и все ему достанется до копеечки…
Смеркалось. Она зажгла свет и пересчитала деньги.
– Двести семьдесят три. Точно, баба Зоя? Мишке, значит, а остальное на похороны, это я поняла. Давай считать. Помыть Катерину звать. Я помню, ты говорила. Катерине десяточку…
Петя притих в углу. Бабка следила спокойно, лицо ее разглаживалось.
– Теперь Матвею за работу да могилку вырыть. Считай еще двадцать пять. И на поминки выходит тридцать восемь рублей. Правильно? Вот и разобрались… А корову-то? – спохватилась она. – Корову Колька небось заберет?
На крыльце послышался топот. Воронец привел двоих в белых халатах.
Потные, чумазые, они вылезают из автобуса у столовой, и в дверях возникает толкучка. Петя невольно застывает. Поодаль с независимым видом стоит Аня. Глаза их встречаются. Кивнув хмуро, она отворачивается.
Народу полно, к умывальнику не пробиться.
– Обойдется, – бурчит Середа. – Микроб от грязи дохнет.
Из очереди машет Проскурин. Что-то объявляет девчонка в косынке, старается перекричать гам, но ее не слышно. Пятигорского посылают занять стол.
За окном подъехал самосвал, из кузова спрыгивают парни. Петя видит, как Аня заглядывает в кабину и разочарованно отходит.
– Отъезд в Москву завтра в восемь утра! – кричит девушка в косынке, вскарабкавшись на стул. – Сегодня в Доме культуры прощальный вечер! Кино и танцы!
Ей отвечают улюлюканьем.
Пятигорский увлеченно читает санитарный плакат на стенке. Столик у него под носом занимают.
Неожиданно Петя замечает в проходе Таисию. Лицо у нее красное, взбудораженное. Она пробирается к ним.
– Подсобите, ребятки, прямо чего делать, не знаю… – говорит она торопливо. – Собрались хоронить, а мужиков – никого, одни старухи да я с девками. Зять в район поехал и пропал. Хоть до кладбища донесите…
Середа с сожалением косится на суп, который наливает повариха.
Они выскакивают на улицу. Аня все стоит у дверей.
Таисия семенит сзади, пыхтит.
– Куда вы несетесь-то? Ей теперь торопиться некуда…
– …Это вот самая и есть баба Катерина. У нас, когда похороны, всегда ее зовут. Она все порядки знает, как положено, обмыть, одеть… А на кладбище – там уж заросло давно, обвалилось, а она все помнит, где чьи родичи лежат. Это Дрося, племянница ее, они так и живут вдвоем…
Старухи чинно стояли в палисаднике, ожидая, когда позовут в дом. Середа передавал через забор стулья некрасивой девушке в блестящем платье.
– А это Алка наша, сестренка моя. Вы разве ее не знаете? А вот маленькая, теть Шура… Она знаете что? – Глаза Светки заблестели, она готова прыснуть. – Она в том году замуж вышла! Ей-богу! А ей семьдесят четыре. А мужу – только семьдесят будет, Иван Демьянович, он у нас в школе учителем был… А это просто Галя, у матери на ферме работает.
Появился и дед Серега, мрачный, тихий, с красными колючими глазами. Зять Таисии, молодой парень с длинными патлами до плеч, с большими руками, черными от масла, поздоровался и стал умываться у крыльца.
– Вон – хромая, видите? В сапогах. Это Комариха. Она у нас вроде гадалки. Травки у ней, болячки заговаривает. А потом милиция ее забрала, она и испугалась. У бабы Зои брат был, жена его – сестра Комарихина. Она ей родственница. Я маленькая была, я ее боялась… А вот глядите, глядите!
Через улицу вели высокого, грузного старика. Мальчик лет двенадцати и старуха поддерживали его с двух сторон. Он тяжело переставлял ноги в огромных бурках. Таисия вышла к калитке ему навстречу.
– Это дед Федор, – прошептала Светка, – Черебушкин его фамилия. Ему девяносто два года, я родилась – уж он слепой был. Он у нас самый старый, и в Трудовом никого старше нету. Баба Зоя рассказывала, он молодой был – лошадь подымал, такая сила… И что интересно, ничего не соображает, родных путает, а спросить, что раньше было, до войны или совсем при царе, – все помнит. У кого мельница была и когда школа сгорела…
Деда завели во двор. Все потянулись к крыльцу.
Пришли домой – и замолчали, расселись по углам.
Тихо было в доме. Сверчок трещал за стеной. За окном озеро переливалось на закатном солнце.
– Мне на психику давит… – вскочил Проскурин. – Пошли в клуб.
– Я, пожалуй, пас… – Пятигорский завалился с книжкой на диван.
– Пойдешь, Картошка?
– Чего я там не видал? – пробурчал Петя.
– Кино бесплатное. И сеньориты. Все веселей, чем здесь торчать.
Середа считал медяки.
– Семьдесят шесть копеек на всех, – объявил он. – По пятаку на метро надо?
– Как раз полтинник на сеньорит, – заметил Воронец.
– И ты, Ворона? А как же прощальная гастроль?
Воронец ухмыльнулся и полез на лежанку.
Середа с Проскуриным ушли. В углах стало темнеть. Пятигорский зажег лампочку.
– Чего ты читаешь?
– У Таисии на кухне валялась. – Толстяк показал растерзанную книжку. – Ни начала, ни конца, сразу с девяностой страницы. “Вечером его привезли на очную ставку”… – прочел он и поднял голову, прислушиваясь. – Жутковато, да? Сверчок стрекочет, а бабки нету…
В тишине отчетливо донесся стук в дверь. Они переглянулись.
– Кто там?
Воронец сел. Опять постучали. И Петя пошел открывать.
На крыльце в серых сумерках нетерпеливо переминалась Аня.
– Позови Воронца, – сказала она с досадой.
И, отвернувшись, зябко покусывала воротник куртки, наброшенной на плечи.
– Кто пришел, Петь? – крикнул Пятигорский.
Он поплелся в комнату. Воронец смотрел невозмутимо. Он кивнул на дверь:
– Кто?
– Сам знаешь кто…
Воронец хотел встать, но вдруг задумался, уставясь в угол.
– Она там стоит? – шепотом спросил Пятигорский.
– Лешка, не будь гадом… – выдавил Петя.
Воронец провел рукой по лицу, усмехнулся.
– Я сплю, меня нет, – громко, на весь дом сказал он, лег и закрыл глаза.
Она ждала внизу, стоя на нижней ступеньке и обернувшись к нему, как будто собиралась уйти, но замешкалась. Она все еще не верила. Петя увидел, как у нее дернулся подбородок, она судорожно засмеялась и опрометью бросилась к калитке. Он побежал следом.
Единственный фонарь на улице горел, и небо еще светилось прозрачным светом. Из низины полз редкий туман. Сбегая к дороге, она поскользнулась в траве.
– Оставь меня в покое! – со злобой вскрикнула она. – Я тебя видеть не могу! Уйди, уйди…
Лицо ее скривилось, сразу залившись обильными слезами, и, не сводя с Пети полного ужаса, беспомощного взгляда, она стала беззвучно всхлипывать.
Ему показалось, что она сейчас упадет. Он шагнул к ней, подхватил за плечи. Она оседала в его руках. Ему пришлось опуститься на колени, чтобы не уронить ее.
– Мало мне, мало… – еле слышно бормотала она и мелко вздрагивала. – Дрянь, дрянь! Так мне и надо!
Понемногу она затихла. Достала платок, вытерла лицо.
– Прости, – сказала она, поднимаясь на ноги, отряхнула юбку, надела куртку в рукава.
И пошла к шоссе, не оглядываясь.
Утром спозаранку явился дед.
– Стакан налить надо, – сказал он.
– Мы бы рады, да нету. Пустые мы…
Он попросил закурить и топтался в дверях. Уложенные вещи стояли в коридоре, и только Пятигорский, взмокший, воевал со своей шикарной сумкой.
– Это… Значит, трешницу давайте.
– Нету, нету, сказали же… – присаживаясь к столу, сварливо сказал Середа. – Иди чай пить, отец.
– Не пьем, – буркнул он. – Гостинец надо, подари чего-нибудь. А то – жили, жили и до свидания.
Воронец протянул ему зажигалку. Дед щелкнул раз-другой и, усмехнувшись, отдал:
– Ерунда, не годится.
– Хотите кофе? – обрадовался Пятигорский. – Тут почти полная банка.
– Шесть рублей, – сказал Середа. – Дефицит.
Дед покосился недоверчиво, открыл, понюхал зачем-то и, ничего не говоря, исчез.
– Ключи куда деть? – крикнул Проскурин.
Хлопнула дверь.
– Тут и украсть-то нечего…
– Чудачок, чай не пьет, уважает кофе.
– Да нужно ему твое кофе! – засмеялся Воронец. – Он в магазин побежал, на бутылку меняться.
Мелкий дождик потрескивал за окном. Наконец послышалось урчание мотора.
– Автобус! – объявил Середа.
Все вскочили.
– Пора пристреливать. – Воронец кивнул на Пятигорского, в панике перебирающего пожитки.
Проскурин отодвинул его, что-то вынул, переложил, и молния застегнулась.
– Армия по тебе плачет, академик…
Они высыпали на крыльцо, Проскурин – последним, огляделся на пороге, запер, навесил замок.
– Карташов, сарай закрой.
В полумраке сарая шуршало сено, Таисия с вилами обернулась к Пете.
– Вот он, лодырь-то! – сказала она, посмеиваясь. – Не мог раньше вылезти, бабку побаловать…
На свежей соломе лежал голенастый теленок, черный, с белым пятном на лбу. Корова облизывала ему морду, он жмурился.
– А мы уезжаем, Тося, – сказал Петя, и ему вдруг стало грустно.
Заглянул Середа, ухмыльнулся и протиснулся внутрь, присел к теленку. И Проскурин пришел посмотреть. Корова забеспокоилась.
– Мужик или баба?
– Бычок, – улыбнулась Проскурину Таисия. – Вроде тебя…
Автобус сигналил. Они побежали садиться. Таисия махала им, что-то крича, но за стуком мотора не разобрать было.
Промелькнула короткая улица, березы на кладбище. Автобус, переваливаясь, выехал на мокрый глянцевый асфальт. Через минуту он пропал за поворотом.
Осталась деревня на взгорке, обнаженные поля под редким дождем, холмы, земля, притихшая до весны, под сизым спокойным небом…
1983
Легко ли быть молодым?
Весной 37-го года они решили пожениться. Они были одногодками, ей стукнуло двадцать два в мае, он был на четыре месяца моложе. Познакомились у друзей на вечеринке, и он за ней несколько лет ухаживал, а она кочевряжилась. Родители ворчали – очень им нравился претендент.
Его дразнили “простите-извините”, он жутко краснел и извинялся, но добиваться своего умел, это она уже усвоила. У него были наполеоновские планы и пылкое упорство. В Энергетическом он решил выучить английский, положил зубрить пятьдесят слов в день – и не давал себе поблажки даже с похмелья. Выучил за год, получил благодарность в приказе и премию шестнадцать рублей. Теперь он читал ей Киплинга, она скучала и думала, что он воображает.
Жить с женой на деньги родителей – такая идея еще не возникла. “Я пойду работать, – сказал он, – устроюсь куда-нибудь в газету – тогда и жениться”. Он собрался стать журналистом, а может, чем черт не шутит, даже писателем. Но – уходить с пятого курса, когда до конца рукой подать! Он, правда, пытался печататься, была даже заметка в “Вечерке”, но ведь это все – туман, мираж, неопределенность, а тут – диплом инженера!
Дома были удручены. Его отец был инженером. Не какой-то там особенный, выдающийся, а просто – инженер, тогда еще попадались такие. Слово “спец” уже умирало, “технократ” появится через много лет, а тогда говорили – инженер, и говорили почтительно. Сухой, подтянутый и слегка мешковатый, с гладковыбритым черепом и щеками, с холодноватым юмором, голос никогда не повышается, к жене – “Мария Федоровна, вы”, так же как она к нему “Сергей Алексеич, вы”, наизусть – “Медный всадник” и “Конек-горбунок” наизусть, похвала сыну: “Ты, Гаврила, молодец…” К революции отнесся довольно хладнокровно, чтобы не сказать равнодушно, на фронте был даже избран солдатами в полковой комитет, хотя был офицером и спокойно пошел работать к большевикам, полагая, что политика – дело грязное, а инженеры нужны всем властям. Сын казанского чиновника, он учился в Москве, в Высшем техническом, а потом на самолетных курсах при “Техноложке” в Петербурге и до конца своих дней считал, что есть только одна профессия, достойная мужчины и, уж конечно, его сыновей.
С тяжелым вздохом сын пообещал закончить институт, выговорив право не защищать диплома.
Невеста прибыла в Москву из Краснодара, спасаясь от голода и безработицы, и ютилась со всем своим семейством в темной, как чулан, комнатенке громадной квартиры на Тверской. Ответственных съемщиков в квартире было за тридцать, плит на кухне – за двадцать, скандал не утихал, крыли провинциалов, набежавших в столицу как тараканы. Семья была безалаберная, бестолковая – музыканты, никак не могли приноровиться к новым временам. На лето отец подряжался дирижировать куда-нибудь в Ейск, в Таганрог, за ним тянулись остальные. Зимой жили впроголодь, отец сидел без работы, девочки подрабатывали игрой на фортепьяно. Она занималась в училище при консерватории, но с третьего курса пришлось бросить – надо было зарабатывать на хлеб. Теперь она за двадцать рублей в месяц аккомпанировала пионерскому ансамблю одного из Дунаевских в Доме медработников на Большой Никитской.
“Ты должна учиться, – заявил он, – в наше время нельзя без образования”. Она хотела стать артисткой. Он сказал, что это несерьезно. “У тебя есть специальность, надо в ней совершенствоваться”.
Летом она уехала в Сосновку, под Киев, где дирижировал ее отец, а когда вернулась, он с гордостью показал ей газету “Гудок”, а в ней – свою фамилию.
Как любой журналист, свое первое задание – День железнодорожника в Парке культуры – он запомнил на всю жизнь. Он накупил уйму блокнотов и полночи чинил карандаши. Рассвет застал его у запертых ворот парка, и он еще долго дрожал на утреннем холодке, прежде чем пришел сторож и отпер калитку. Весь день он носился по парку как угорелый, боясь пропустить что-нибудь стоящее. К вечеру все блокноты были заполнены его торопливым размашистым почерком, пришлось писать на обороте и обложках. Ночью, измочаленный, но гордый, он ввалился в редакцию. Заведующий отделом пригласил его сесть и, не торопясь, взялся за чтение. Проглядев первую страницу, он ласково сказал: “Это мы пока что бросим в корзину”, – что и было исполнено незамедлительно. “И это мы пока что бросим туда же”, – сообщил он после второй. Реплика и действие повторились девятнадцать раз. Автор курил, на глазах увядая. А на последней, двадцатой странице заведующий решительно отчеркнул толстым красным карандашом абзац и с той же мягкостью промолвил: “А вот это мы сию минуточку отправим в набор”.
…Весело и жизнерадостно было в этот день в Парке культуры и отдыха. Вместе с железнодорожниками торжественно отметили День железнодорожного транспорта рабочие заводов и фабрик столицы. Начавшееся с утра народное гулянье затянулось до поздней ночи.
Он любил повторять: “Будь я дворником, я бы сделал все, чтобы мой двор был самым чистым”. Когда он был маленьким, нянька жаловалась, что у нее от него “в глазах мелькание”. Его мать рассказывала: ему было пять, а брату Вовке – годик, они сидели за столом, Вовка стучал по столу ложкой, и Сережа сказал: “Ты, Вовка, женись и живи с мамой, а я буду путешественником”. И Вовка, плюясь кашей, покорно сказал: “Хорошо, я женюсь”.
Он обладал неистощимой энергией. Он мотался по станциям и дорогам и писал обо всем, что поручали, – о подготовке общежитий к зиме, о недостатках в снабжении города фруктами, об учебе допризывников, о кривоносовском движении. В тот год предстояли первые выборы в Верховный Совет. Газета рассказывала о кандидатах, и вскоре стали появляться подвалы, под которыми стояла его подпись.
В Минводах он разговорился с местными машинистами. От них он узнал, что на Орджоникидзевской дороге весьма часты случаи аварий по вине службы связи. Ларионов решил помочь товарищам. Он забывает о лечении, о санатории. Сдав чемодан в камеру хранения, он четыре дня ездит с машинистами, внимательно присматриваясь к сигнализации. Через несколько дней он прислал в редакцию подробное описание сигнализации и объяснил причины частых аварий. Оказалось, что сигнализация была установлена вредительски…
Первый раз его отца арестовали в 29-м году в Харькове, в разгар “шахтинского дела”. Он стоял у окна и смотрел в спину отцу, его вели по двору среди бела дня, и соседи оглядывались вслед конвойным. Ему тогда было четырнадцать. Школу пришлось бросить и идти на завод, Харьковский электромеханический, надо было кормить семью – мать и брата. Он был еще слаб для мужской работы, не успевал восстановиться после смены. Мать кричала, не могла его добудиться, он был как пьяный.
Что такое быть сыном вредителя, он знал на собственной шкуре. В тот раз обошлось – отца выпустили раньше чем через год, а вскоре предложили перейти на службу в Наркомтяжпром. Они переехали в Москву и получили квартиру в Панкратьевском переулке на Сретенке, в новых домах, которые строили немцы.
Потом отца опять арестуют, а мать “уплотнят”, оставят ей одну комнату, и когда сыновья вернутся с фронта, в этой единственной комнате стиснутся все три поколения – родители, сыновья, их жены и дети. Теперь, когда снесли всю Сухаревку, немецкие мансарды этих домов глядят на Колхозную площадь…
Бывший начальник станции Набойщиков и ревизор движения Котенко попытались дискредитировать методы работы Михина. Набойщиков договаривается со своим единомышленником по вредительским делам, бывшим начальником станции Ряжск Щербаковым, чтобы тот задерживал приемку составов от Кочетовки. Но врагам народа не удалось осуществить свои преступные замыслы. Стахановцы во главе с Михиным доказали преимущество нового метода…
Знать бы, что с ними стало – с “вредителями” и “врагами народа”. Сгинули в лагерях? Или на фронте, в штрафной? Или выжили, несмотря ни на что? Или сами потом разоблачали? И не погиб ли кто-нибудь из них в Бресте?
“Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…” Э нет, дудки, избави бог, лучше куда-нибудь на исторические задворки, в какую-нибудь вегетарианскую эпоху, в застой, в болото… Да вот беда – “времена не выбирают, в них живут и умирают”.
Мир, в который мы входим молодыми, не нами устроен, не нами определено, что в нем – доблесть, что – изъян. А так хочется бойцом в когорту, плечо к плечу, чеканя шаг, да за общее дело! “Время, вперед!” – так и хочется крикнуть вместе со всеми, вот-вот загоним клячу истории, а ты можешь остаться на обочине только потому, что ты – из чуждой прослойки, и если бы не завод – не видать тебе комсомола, как своих ушей.
Вокруг рвались снаряды. Машинист Сироткин, стиснув зубы, сжал ручку регулятора. В это время в будку вбежал командир. Его лицо было в копоти, на лбу выступила кровь.
– Михалыч! – сквозь грохот снарядов услышал машинист. – Мы подбили паровоз белых…
В сентябре пошли расписываться. Все шло, как он задумал. Он работал в газете и печатался. В Энергетическом начался пятый курс, надо было дотерпеть. И главное – его приняли на заочный в Литинститут. Он настоял, чтобы она поступила в Гнесинское училище. Выпускной экзамен по фортепиано она будет сдавать под аккомпанемент первой воздушной тревоги.
В 35-м году они вместе играли “Предложение” Чехова, был тогда такой самодеятельный театр Промкооперации на Триумфальной, она – Наталью Степановну, он – Ломова, и, конечно, потом была дежурная шутка, что он ей сделал предложение на сцене, а она поверила и на самом деле вышла за него замуж.
Вот они выходят из Сокольнического загса, стоят и спорят. Он предлагает пойти в ресторан, отметить. Она сердито отказывается. Он ее уговаривает, не может понять, чего она боится. А по ее краснодарским понятиям, приличная девушка в ресторане ни под каким видом очутиться не может, это все равно что выйти на панель.
Они покупают полкило сосисок и едут к нему, в комнату, которая теперь принадлежит им, – немыслимая роскошь по тем коммунальным временам. Его мать дарит им скатерть и пару вилок и ножей. Они сварили сосиски, сидят, едят…
Они еще многого не знают. Он не знает главного – про войну, про истребительный батальон, артиллерийское училище под Уфой, про Северо-Западный фронт, про газету 27-й армии “Мужество”.
Не знает, что, когда они будут в училищах – он в артиллерийском, а брат Вовка – в танковом, отца опять возьмут не то за “вредительство”, не то за “восхваление немецкой техники” и отправят на пять лет в мордовские лагеря, и мать впервые в жизни будет наниматься на работу, чтобы отец не остался без посылок.
Не знает про старинную крепость на реке Буг, про тех, кто будет драться там, когда фронт будет уже за Смоленском, и каждого, кто останется в живых, нужно будет найти и вернуть из небытия – одного вытащить из тюрьмы, другого восстановить в партии, третьему добиться квартиры и всем им – вернуть доброе имя и уважение народа.
А пока он ничего этого не знает, он ест сосиски, смотрит на свою жену и волнуется. Идет 37-й год, и ему, моему отцу, – двадцать два.
1987
Родненькие мои
Сентиментальная комедия в 2-х действиях
Леночке. Я никогда не встречал женщины, более достойной любви.
– …Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтоб окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!
– Да зачем упразднять? – сказал Иван.
– А чтоб истина скорей воссияла, вот зачем…
Ф.М. Достоевский, Братья Карамазовы
Действующие лица:
муж – 26 лет
жена – 26 лет
тесть – 52 года
теща – 50 лет
свекровь – 54 года
брат тещи – 40 лет
жена брата – 35 лет
первый друг – 27 лет
второй друг – 30 лет
третий друг – 25 лет
подруга – 30 лет
Читать бесплатно другие книги:
