Лопухи и лебеда Смирнов Андрей

– Дело в том, что все существующие доказательства бытия Божия суть не доказательства, а общие рассуждения. Даже у Паскаля. Нужны строго математические доказательства. И я таковое получил…

– То есть вы с помощью математики доказываете, что Бог есть?

– Только мое доказательство основано на математике современной. На анализе объективно существующих парадоксов теории множеств – таких как парадокс Бертрана Рассела об экстраординарных множествах, а также на феномене существования алгоритмически неразрешимых проблем, скажем, в чистой алгебре… И частично, как ты верно заметил, на известной теореме Гёделя о неполноте…

Пьер с озадаченным видом слушает его и вдруг тихо смеется.

– А вы говорите – России давно нет… – Плеснув водки старику, Пьер восторженно говорит: – За вас, папенька!

Татищев пьет и с любопытством наблюдает за ним.

– Представить себе – кто-то на каторге, в холоде и голоде, по ночам вычисляет, есть Бог или нет… Нормальный человек бы рехнулся! Я сразу слышу мамин капризный голос: “Ты – русский дворянин! Ты – Татищев!”

Пьер лезет в бумажник, протягивает цветную фотографию – женский портрет.

– Это я ее в Ницце снимал в прошлом году…

Татищев нацепляет очки, разглядывает карточку.

– Не зря уезжала… Мы случайно познакомились – она купалась в Крыму, а я приехал в командировку. Курортный роман, что называется… Она мечтала окрутить иностранца и уехать. Говорила: “Вы как хотите, а я в вашей казарме не останусь ни за какие коврижки”… Кто-то устроил ее в Наркомат иностранных дел, она записалась на курсы стенографии… Отчаянная была девка. А лишнего не болтала, понимала, на каком свете…

– А все-таки… Вы знали?

– Она приезжала ко мне в Тверь проститься. Похорошела, пополнела… Я спросил: “Уж не беременна ли?” Она улыбнулась и сказала: “У меня будет мальчик. Но тебя это больше не касается…”

Старик хмурится, закуривает.

– Что было давным-давно – помню совершенно ясно. А как вчера спать лег – хоть убей…

– То есть вы знали, что у вас родится сын?

– Она уехала когда? В ноябре? А под Новый год меня взяли. Пять лет, Вишерлаг. Я вышел в январе тридцать седьмого…

– Но ведь в тридцать шестом вернулся из эмиграции Сосновский. Вы его знали? Он обещал маме найти вас…

– Он написал мне… Сосновскому дали комнату в Москве, а я был в ссылке на Урале, отмечаться в комендатуру ходил. Москва для меня была закрыта… И потом, все знали, что Сосновский связан с Чека, они и помогли ему вернуться. Был слух, что он причастен к похищению генерала Кутепова, моего командира. Порядочные люди обходили Сосновского за версту…

– Все-таки вы знали, что я живу на свете?

– Не пойму – ты меня в чем-то обвиняешь? В тридцать девятом я был еще в ссылке, меня загребли с концами. Сунули десятку по пятьдесят восьмой. Лесоповал в Вятлаге, потом медный рудник в Казахстане…

– А побег из Джезказгана?

Старик усмехается:

– И откуда ты все знаешь? Из тебя бы следователь вышел – мечта чекиста… Ну, год четыре месяца можно вычесть. В конце сорок второго мы ушли на волю. А в сорок четвертом на Алтае не повезло, опер в отпуск приехал, в бане за одну шайку схватились… Новая десятка и – Колыма… Хватит об этом. Надоело… Ты на фортепиано не играешь?

– Музыкальную школу закончил.

– Сыграй мне…

Пьер поднимается на сцену, откидывает крышку пианино, берет несколько аккордов. Татищев пересаживается в кресло последнего ряда. Пьер смотрит на него, лицо его становится серьезным. И начинает играть.

В дверь просовывается голова Анны Федоровны. Некоторое время она стоит, прислушиваясь и глядя на сцену. Потом тихонько прикрывает дверь за собой.

Звучит начало “Лунной сонаты”.

Стемнело, метет мартовская поземка. На пустынной улице у проходной хлебозавода они прощаются.

– Из-за меня вы не поспали днем…

– Я привычный. Часок прихватить обычно удается.

– А нельзя мне с вами туда?

– Не дай бог, ты украдешь секрет сушки сухарей. Это же государственная тайна. Иди спать.

– Когда вы освободитесь?

– В семь.

– Я приду к семи.

– Приходи… Ну! Дай я тебя обниму…

Они обнимаются.

– Будь здоров, француз!

– Спокойной ночи, Граф!

Старик ныряет в проходную. Пьер приникает к решетке ворот и видит, как с мешком за плечами он ковыляет по двору сквозь метель, оборачивается у входа в цех и, помахав Пьеру, скрывается за дверью. Как зачарованный, Пьер смотрит на поземку, заметающую двор. Опускает голову и быстрым шагом идет прочь.

Странный навязчивый звук будит Пьера в гостинице. Открыв глаза, он обнаружил, что рядом с его койкой ходит курица-пеструшка, что-то клюет с полу и кудахчет. Большой пузатый мужик в длинных трусах подхватил курочку и смущенно улыбнулся Пьеру:

– Извиняй, друг… Не углядел.

Пьер садится на кровати, пытаясь стряхнуть сон. Мужик засовывает курицу в корзинку, в которой сидит другая курица. Он пьет чай за столом и, все так же улыбаясь, объясняет:

– У тещи именины, гостинец приволок…

Кроме них двоих, в номере никого нет, стоят разворошенные койки. Взгляд Пьера падает на часы – без двадцати девять. Он вскакивает и принимается лихорадочно одеваться.

То бегом, то быстрым шагом Пьер, взмыленный, спешит к бараку.

На кухне высокими голосами разговаривают бабы. Пьер проносится мимо и толкает дверь каморки. Она заперта. Он стучится раз, другой – никто не открывает. В коридор выглядывает баба:

– Нету их… Кого надо?

– Татищева.

– Вроде не было… Михална, деда не видала?

– Аполлоныча? Его со вчера нету, не приходил.

– А сосед?

– Толян на работе. Он на четвертой автобазе… Вам кто нужен?..

У ворот хлебозавода Пьер заходит в проходную.

– Ну, вызвали скорую, увезли… – пожилой охранник рассказывает Пьеру. – Все как положено…

– Куда увезли?

– Кто его знает… Я только заступил, сменщик был. Должно, в горбольницу. Куда скорая возит…

– Когда это случилось? В котором часу?

– То ли в три, то ли в пять, кто его знает… Его в котельной нашли. Видать, худо ему стало, он и упал…

За столом в ординаторской больницы женщина-врач со стетоскопом на шее заканчивает писать и поднимает хмурый взгляд на стоящего перед ней Пьера:

– Вы ему кто?

– Сын.

– Чего ж привезли так поздно? Обширное кровоизлияние, организм изношенный… Мы делали все, что могли.

– Инсульт?

– Инсульт…

В морге Пьер пробирается за служителем в фартуке и резиновых перчатках между столами, на которых лежат прикрытые простынями покойники. Служитель сверяется с биркой и откидывает простыню:

– Этот?

Пьер стоит, вглядываясь в лицо – безмятежное, умиротворенное, с резкими, словно вырезанными из камня морщинами. Служитель подает Пьеру заплечный холщовый мешок.

На кладбище тает снег, священник кадит, хор из двух бабок тянет “Со святыми упокой”.

Гроб опускают в могилу, засыпают землей. Проводить покойника пришли две женщины – Анна Федоровна из Дома культуры и старуха-соседка из барака.

На холмик кладут цветы. Пьер расплачивается с землекопами.

Май в Москве. Деревья покрылись нежным пухом, цветет сирень. На двор университета на Моховой вываливается толпа студентов с профессором. Слышен смех, оживленный разговор. Пьера трогает за локоть Аня:

– Ты на трамвайчике едешь?

– На каком трамвайчике?

– Договорились же – в четверг в четыре прогулка по Москва-реке, потом прощальная вечеринка…

– У меня самолет в одиннадцать…

– Тебя не будет?

Увидев стоящую в воротах Киру Галкину, Пьер кивает Ане и бросается к Кире.

Вид у нее хмурый и злой, кажется, она вот-вот заплачет. Он обнимает и целует Киру:

– Что случилось?

– Ничего. Давай куда-нибудь закатимся… Пошли в ВТО.

Они выходят из ворот и идут вверх по Охотному Ряду к улице Горького.

– Что такое ВТО?

– Мы же там были. Актерский ресторан на Пушке. Ты там знаменитую поджарку ел…

– Что с тобой?

– А, ерунда… Неприятности в театре.

– Какие?

– Не хочу. Давай о чем-нибудь другом…

В полупустом ресторане Кира с жадностью ест мясо с картошкой. Пьер пьет шампанское, берет ее руку, целует:

– Ну, чем ты огорчена?

– Мы расстаемся, это главное…

– Это же не надолго. Через месяц я тебя буду встречать в Орли. Ты будешь в Париже как дома. Июнь у нас чудесный…

– Не трави душу…

– Почему? – удивляется Пьер. – Ты только представь себе – люди влюблены, они хотят укрыться, сбежать… Это же не как у вас. Все вокруг – к их услугам: уютная гостиница, вкусная еда, хорошее вино…

– Вон Валерка Успенский кого-то ищет…

Успенский угрюмо оглядывает зал и, заметив Киру и Пьера, подходит к столу:

– К вам можно?

– Садись, – кивает Кира. – Только мы уже уходим.

Официант приносит кофе и счет, Пьер расплачивается.

– Что-то тебя давно не было видно…

Дождавшись, когда уйдет официант, Успенский негромко говорит:

– Плохие новости. Алика арестовали…

– Какого Алика? Издателя журнала? “Грамотея”?

– Вывезли весь тираж четвертого номера, целый грузовик стихов… В редакции – сумасшедший дом. Гэбэ старается, обыски, допросы… А сегодня Верку забрали, машинистку…

– Погоди… – хмурится Кира. – Там же ничего антисоветского нет, в журнале. Ну, стихи и стихи… В чем они его обвиняют?

– Я разговаривал с мамой Алика. Похоже, они ему шьют какое-то постороннее дело. За кого-то он экзамен сдал в институт… А журнал вроде бы ни при чем…

– Как я их ненавижу, дармоедов! – Она хватает сумку и вскакивает. – Мне надо срочно позвонить…

Она исчезает. Успенский и Пьер закуривают и некоторое время молчат.

– Ты уезжаешь? – спрашивает фотограф.

– Послезавтра.

– Можешь выручить?

– Что нужно?

Успенский оглядывается по сторонам, достает из кармана какую-то бумажку.

– У меня остался экземпляр четвертого номера журнала. Я его пересниму и привезу тебе кассету. Алик хочет доставить ее в Париж вот по этим адресам. Или в магазин “Имка-Пресс”, это на улице Монтань-Сент-Женевьев, или в редакцию “Русской мысли”…

В вестибюле Кира, взвинченная, говорит по автомату:

– Все будет как в лучших домах, можешь быть спокойна, ты меня знаешь… На Смоленской через полчаса! Светка, ты настоящая подруга!

Она вешает трубку и лихорадочно роется в сумке в поисках монеты.

Находит, набирает номер.

– Теть Дусь, это Кира. Маму позовите… Мам, я не приду, разберитесь сами… А котлеты? Ну свари макарон! Да потому!.. – вдруг рявкает она.

У стола, за которым сидят Пьер с Успенским, стремительно появляется Кира.

– Пошли… Быстро! Мы опаздываем!

– Куда?

– Куда надо!

Успенский вопросительно смотрит на Пьера.

– Договорились… – кивает Пьер.

Они с Кирой уходят.

– О чем это вы договорились? – подозрительно спрашивает она.

В вечерней толкучке у метро “Смоленская” подруга Света вручает Кире связку ключей:

– Уходя, запрешь на оба, вот этот нижний. Белье в правом ящике комода. Там даже какая-то бормотуха на кухне, можете гулять. Предки только в пятницу приедут…

– Все поняла…

– А француз-то где? – интересуется Света.

– Да вон он…

Кира тычет пальцем в Пьера, который листает журнал “Огонек” у киоска “Союзпечати”.

– Ну, ты даешь!

Они смеются, и Света убегает…

Кира с Пьером лежат в постели.

– А вдруг ты меня не любишь?

– Почему это?

– Кто тебя знает? – вздыхает Кира. – Может, ты прикинулся…

Пьер тихо смеется:

– Какая ты прелесть…

– Смотри…

Она садится, закуривает сигарету.

За большими пыльными окнами мастерской стемнело. Кира сует ноги в туфли и пробирается между полотном на мольберте и ободранным вольтеровским креслом, мимо наваленных грудами холстов и подрамников. Грязные стены увешаны гравюрами, иконами, фотографиями. На столе старинный граммофон и вятские глиняные игрушки, на шкафу – коллекция самоваров.

– Светкин папаша – бабник знаменитый, – ухмыляется Кира. – Он сюда девок водит. Вообще-то он – специалист по итальянскому маньеризму, работает в Пушкинском музее. Мужик, надо сказать, очаровательный…

В кухонном углу, где стоит плита на две конфорки и видавшая виды раковина, Кира нашаривает на полке открытую бутылку портвейна “Три семерки”, наливает два стакана, несет в постель.

– Это что?

– Портвейн.

Пьер нюхает и морщится:

– Гадость…

– Уж извини, французского шампанского не запасли. Как говорится, постой-ка, брат мусью…

Они смеются.

– За что пьем? – спрашивает Кира.

– Как за что? За встречу в Париже!

Она опускает глаза:

– Когда оно еще будет… А за что-нибудь попроще?

– Например?

– За любовь.

Пьер внимательно смотрит на нее:

– За любовь!

Они чокаются, пьют и начинают целоваться…

Девушка в форме “Аэрофлота” привязывает бирку к ручке, и грузчик перетаскивает чемодан Пьера на транспортер. Получив посадочный талон, Пьер с сумкой на плече подходит к Кире, хмурясь, оглядывает зал.

– Ну, где же он? Мне пора на паспортный контроль… Давай еще раз проверим. Телефон у тебя есть, адрес есть. Жду звонка. Как только станет известно число, звонишь. Дата, номер рейса… Если проблемы с телефоном, посылаешь телеграмму… Телефон посольства не потеряла?

– Вон он несется… – говорит Кира.

В толпе пробирается взмыленный Успенский. Пьер машет ему рукой. Валера кидается к ним.

– Думал – кранты… Еле поймал машину! Извини…

– Ну? – Пьеру не терпится.

Успенский вытирает пот, косится по сторонам.

– Погоди, не все так просто… Кирк, мы сейчас. Пошли…

– Куда?

– В сортир…

Успенский и Пьер идут по залу и скрываются за дверью мужского туалета.

В туалете полно народу – одни топчутся у умывальников, другие ждут, пока освободится кабинка. Успенский занимает очередь. Хлопает дверь, кабина освободилась. Валера подталкивает Пьера, тот послушно заходит в кабину. Запирается, стоит в ожидании.

Еще кабина освободилась. Успенский кивком пропускает мальчишку, который стоит за ним. Когда освобождается кабина рядом с Пьером, он ныряет туда. Запирается, тихо стучит в стенку, разделяющую кабины.

Пьер видит, как внизу под перегородкой просовывается ладонь, в которой две кассеты и записка с адресом.

У стойки паспортного контроля небольшая очередь. Пьер обнимает и целует Киру:

– До встречи в Орли!

Кира плачет.

– Мы же никогда не увидимся! – захлебываясь и глотая слезы, она судорожно объясняет: – Я не хотела… не хотела тебе говорить… Меня вызвали в первый отдел и сказали… что Париж обойдется… обойдется без меня…

Люди оглядываются на рыдающую Киру.

– Что такое первый отдел?

– Гэбэ… Посоветовали аккуратней… выбирать знакомства…

Пьер прижимает ее к себе. Успенский отчужденно смотрит на них.

– Из-за меня? Будь они прокляты! Я вернусь. Я обязательно вернусь!

– Они тебя не пустят!

– Я что-нибудь придумаю…

По радио объявляют о начале посадки на парижский рейс. Пьер застывает в поцелуе с Кирой. Жмет руку Успенскому и идет к стойке пограничника.

Дождавшись штампа в паспорте, Пьер оборачивается с трагическим лицом, поднимает руку. И исчезает за загородкой.

Кира с Успенским идут по залу. Кира вытирает слезы. Валера достает из кармана фляжку с коньяком, молча протягивает Кире. Кира останавливается и пьет из горлышка.

– Спасибо… На такси?

– Надо дождаться сообщения о вылете. Мало ли что…

В толпе пассажиров Пьер проходит в салон самолета, кладет сумку на багажную полку и садится на свое место у окна. Он устраивается в кресле, пристегивает ремень, закрывает глаза.

Наконец все расселись, стюардессы захлопывают багажники, слышно, как задраивают двери.

Однако у экипажа возникает какая-то заминка. Две стюардессы что-то горячо обсуждают с пилотом. Старшая стюардесса идет по проходу с человеком в штатском, внимательно оглядывая пассажиров.

По радио объявляют о задержке вылета по техническим причинам.

Пьер старается смотреть в окно.

Успенский стоит в очереди к окошку информации. Получив справку, он отходит с мрачным видом. Кира ждет в тревоге.

– Ну, что там?