Гавана Хантер Стивен

59

Было четыре часа ночи, час Одудуа, темной хозяйки подземного мира. Согласно Santeria, Одудуа замужем за Обаталой. Обязанность мужа — созидание, обязанность жены — разрушение. Как можно себе представить, брак у них не слишком счастливый. Поэтому она и бродит по ночам, решая, кого следует забрать.

Мужчины сидят в придорожном кафе, освещенном оранжевым заревом «Шанхая», пьют кофе и курят, не чувствуя приближения Одудуа. Они не верят ни в нее, ни в религию, которая ее породила (смесь католицизма и африканского пантеизма), а потому считают, что им ничто не грозит. Может быть, они правы, а может, и нет. Этот вечер откроет им глаза.

Капитан Латавистада, положив ноги на спинку стула, курит длинную сигару. Он очень доволен собой. Он обожает пытки, разрушение и смерть и считает их опорой государства. Сегодня вечером он исполнил свой долг и надеется исполнить его еще много-много раз. Он чувствует себя свежим и бодрым, у него точный и острый глаз. Он любит воевать и надеется, что сегодня ночью повоюет еще. Кофе сладкий, и это добавляет ему сил. Рядом с ним стоит на сошке грозный мексиканский семимиллиметровый ручной пулемет «мендоса». Он заряжен и готов к бою, снят с предохранителя. Сегодня ночью капитан надеется снова пустить его в ход; новизна «мендосы» ему еще не приелась. При мысли об этом Латавистаде хочется петь.

Напротив сидит злой и мрачный Фрэнки Карабин. Его крысиные глазки бегают туда-сюда. Он снял свои темные очки. Он пьет пиво. Узел его черного галстука туго затянут. На нем кожаные перчатки и «федора» с узкими полями. Пиджак застегнут на все три пуговицы. В наплечных кобурах под каждой подмышкой лежат кольты сорок пятого калибра. На колене покоится автоматический пистолет «стар». «Стар» тоже заряжен, снят с предохранителя и готов к немедленной стрельбе. Фрэнки пьет пиво, но оно не притупляет его обостренной чувствительности. Он готов. Сейчас это случится. Черт побери, этот тип, этот малый, как его там... наверняка услышит, что они сделали с его подружкой.

Сейчас они ждут, и люди освободили им место из уважения к закону и порядку. Хотя уже поздно, но улица Санха не пустует. Тут и там маячат проститутки, по улице бродят гринго, еще не осмелевшие до такой степени, чтобы подойти к женщине. Они находят бар или кафе, пьют, набираются храбрости и приводят себя в такое состояние, когда можно забыть о моральных принципах и больше не ощущать ответственности за свои поступки; им нравятся толстые черные женщины с большими грудями и щедрыми губами, которые не станут их осуждать, которым не за что их прощать, с которыми у них нет общего языка, кроме траханья и поцелуев. Этот поздний час устраивает их как нельзя лучше.

Поэтому сегодня ночью на улице Санха так многолюдно. Где-то уличный оркестр играет мамбо, одна женщина смеется, другая плачет. То и дело вспыхивает поножовщина; сутенеры бьют непокорных; проститутки и их потенциальные клиенты приглядываются друг к другу перед тем, как начать ритуал торговли; матросы пьют; капитан и его дружок пьют и ждут, а индеец-капрал, который у них на подхвате, молча сидит за соседним столиком и ждет, как верный слуга. Все они ждут человека, который был бы дураком, если бы осмелился противостоять такой силе, и все же они верят, что он придет. Еще до рассвета.

Одудуа тоже здесь. И тоже ждет. Никто не видит ее, потому что она никогда не принимает телесную форму. Но она здесь. Богиня знает, что сегодняшняя ночь благоприятна для нее; сегодня она заберет в свое подземное царство многих, и это случится за несколько минут до рассвета.

Эрл рвет и мечет. Нет, это не гнев с его неряшливостью, спешкой, словесными оскорблениями, способностью внезапно утихать или исчезать вовсе. Скорее концентрация. Он доподлинно знает, как это будет: короткая отчаянная схватка на близкой дистанции. Победит тот, кто выстрелит первым. Плюсами будут смелость и ловкость в обращении с оружием, но победа достанется тому, кто окажется ближе и быстрее.

Окрестности ему известны: он изучал их из окна квартиры Эсмеральды долгих два дня, поскольку больше заняться было нечем. Он уверен, что идти по Санха глупо. Так поступил бы только какой-нибудь чертов благородный ковбой в представлении голливудского сценариста. Нет, нужно проникнуть в «Бамбу» с черного хода, пройти через кухню, подобраться вплотную и начать стрелять. Сначала всадить каждому по пуле в живот, потом в грудь — этого должно хватить. Если будет время и не придется уносить ноги, дополнительно выстрелить каждому в глаз, в рот или в ухо и вышибить мозги. Желательно в упор.

Суэггер не испытывает особого страха. Подобная работа ему не в новинку. Он убивал в разных местах, разными способами и знает, что делает это неплохо. Переживать Эрл начинает только потом, но во время операции не испытывает ни сожалений, ни страха и стремится поскорее закончить дело. Его ум узок, как тоннель, и так же темен. Он думает только о технике и тактике убийства; ничего другого в его мозгу нет. Сын, жена, история, отец, мать, секс, деньги — все забыто напрочь. Он готов к убийству.

Он идет к Санха в обход, пробираясь сквозь толпу. К черному ходу «Бамбу» ведет темный переулок. Эрл изучает задний двор и видит дверь рядом с контейнерами для мусора. Там дежурит коп. Ага, мальчики не хотят, чтобы их застали врасплох. Эрл снова выходит на улицу, находит проститутку и хватает ее в охапку. Она смотрит на него со страхом. Он кладет ее руку на кобуру с кольтом, бросает на девушку грозный взгляд, и та понимает, что лучше подчиниться. Подобное обращение невежливо, но Эрлу на это наплевать. Он обнимает ее, шепчет: «Я пьяный!» и начинает покачиваться.

Парочка сворачивает в проулок, и полицейский следит за ее приближением.

— Эй, сеньор, — наконец окликает он, — прохода нет. Вам придется уйти.

Потом коп поворачивается к девушке и говорит ей что-то по-испански куда более грозным тоном. Он так упоен своей властью, что даже не замечает короткого взмаха руки. Дуло кольта ударяет его в точку между ухом и челюстью, коп тут же теряет сознание и падает наземь, как куль с мукой. Эрл отталкивает девушку и забывает о ее существовании.

Он трогает дверь, обнаруживает, что та заперта, вскрывает замок карманным ножом, складывает нож и проходит на просторную кухню. В углу сидят два кубинца, курят и разговаривают о любви. Один из них видит его, пытается встать, но остается на месте, услышав щелчок взведенного курка. Вид дула заставляет его съежиться; он может быть храбрецом или трусом, но понимает, что тут пахнет убийством, и не хочет иметь к этому никакого отношения.

Посетители кафе сидят за столиками и жарко спорят о политике, женщинах, фильмах или спорте. Официант смотрит на Эрла, удивляется тому, что незнакомый norteamericano в мятом костюме без галстука целенаправленно выходит из двери, для norteamericanos явно не предназначенной, но видит тупое дуло pistola, понимает, что не может помешать неизбежному, и начинает спасать свою шкуру — иными словами, быстро ложится на землю и жестом предлагает коллеге сделать то же самое. При приближении Эрла люди молча опускаются на пол, словно он черный демон смерти или рядом с ним идет Одудуа. Это верно: она действительно находится совсем рядом.

Эрл продвигается дальше. Они сидят к нему спиной и смотрят на улицу. Он идет молча, не обращая внимания на тех, кто сидит на тротуаре. Оказавшись достаточно близко, он поднимает револьвер и...

Все происходит очень быстро.

Револьвер поднимается, и ни Латавистада, ни Фрэнки его не видят, хотя дистанция всего десять футов. Но кое-кто видит. Сидящий за соседним столиком индеец случайно поднимает взгляд. Он так же быстр и агрессивен, как Эрл, а его рефлексы еще быстрее. Он вскакивает с места, кричит «Arma! Arma! Arma!»[60], выхватывает из висящей на поясе кобуры автоматический пистолет и в припадке слепого, безумного героизма становится между Эрлом и его мишенями. И конечно, Эрлу приходится убить сначала его. Тяжелый кольт вздрагивает в его ладони, старый порох ярко вспыхивает в ночи, и Эрл посылает огромную шестнадцатиграммовую пулю в грудь индейца. В воздух летят куски легкого и сгустки крови. Душа испаряется из тела человека, как будто он воздушный шар, наполненный жидкостью, которую удар пули превратил в аэрозоль. Но кости не задеты, и, хотя рана смертельна, индеец не забывает о своей службе. Он направляет пистолет на Эрла, и Суэггер дважды подряд нажимает на спусковой крючок. Последняя пуля попадает в позвоночник. Мертвый индеец падает навзничь; посуда, стоящая перед Фрэнки, с грохотом летит на пол. Вся сцена занимает лишь секунду, но этого достаточно, чтобы оцепеневшие Фрэнки и Латавистада очнулись от шока, упали на пол, перекатились, схватили оружие и открыли огонь.

Они не целятся. Все происходит слишком близко и быстро, чтобы целиться, — именно поэтому во время перестрелки выстрелов бывает куда больше, чем попаданий. Такова человеческая природа — стрелять, стрелять и терять рассудок от грохота. Именно об этом пишут в книгах: во время рукопашных схваток в кровь выделяется столько адреналина, что обезумевший палец сам жмет на крючок и стреляющий чаще всего промахивается. Звуки выстрелов сливаются в один, столь громкий, что эхо летает взад и вперед по узкой Санха. Фрэнки выхватывает сорок пятый калибр (его автоматический «стар» отлетел в сторону) и палит в белый свет (точнее, в ночь) как в копеечку. Латавистада стреляет тоже, чуть более метко. Капитан ранит находящихся за спиной Эрла мужчину и женщину — первого в руку, вторую в колено, но это не имеет значения; он не может остановиться.

Некоторые пули летят на улицу, попадая в окна или машины. Машина виляет, выезжает на тротуар и наконец врезается в стену дома Эсмеральды. Люди, освещенные оранжевым, спасаются бегством, но сражающиеся этого не замечают: все, у кого нет оружия, кажутся им бесплотными и безвредными, как призраки.

Эрл отступает к низкой стене, отделяющей кафе от улицы, и делает еще три выстрела, на сей раз направленных наугад. Он стреляет на ходу, зная, что в движущуюся цель попасть труднее, особенно людям, которые бабахают наобум. Все стреляют, повинуясь инстинкту. К несчастью, Эрл тоже промахивается, потому что такова особенность перестрелки: от переизбытка гормонов глаза лезут на лоб, сердце колотится, мускулы напрягаются, но теряют гибкость, и человек сходит с ума от страха, грохота или боли. Эрл добирается до стены и перепрыгивает ее.

И тут дает себя знать главный недостаток классического несамовзводного револьвера на шесть патронов. На перезарядку требуется добрых тридцать секунд, во время которых каждый из его противников может подойти и выстрелить в упор. Но у Фрэнки и Латавистады тоже кончаются патроны. Наступает короткий перерыв, во время которого не слышно ни звука, если не считать шарканья подошв по булыжной мостовой, жестяного звона падающих на пол стреляных гильз, щелканья вращающегося барабана, скрежета обойм и скрипа металла о металл.

Затем почти одновременно снова начинается стрельба.

Тем временем Эрл решает поставить крест на плане номер один и перейти к плану номер два. Проблема заключается в том, что никакого плана номер два не существует. Он просто осматривается по сторонам, прикидывая, куда можно отступить, и понимает, что на улице его ждет гибель, впереди тоже и единственное убежище находится в двенадцати метрах — парадное театра «Шанхай», по обе стороны которого светятся оранжевые китайские иероглифы. Он инстинктивно бежит туда, прячась за стоящими у тротуара машинами. Некоторые пусты, в некоторых сидят люди, но уезжать явно не собираются.

Латавистада приходит в себя первым. Капитан видит бегущего человека, понимает, что с такого расстояния из пистолета в него не попасть, и наклоняется к лежащему на полу красавцу. Поднимает «мендосу», берет его под мышку, поворачивается и открывает огонь. Однако пулемет слишком тяжел, и Латавистада не может стрелять прицельно. Пулемет дрожит, очереди прошивают воздух, во все стороны летят стреляные гильзы, пули вышивают узоры на бортах автомобилей, со скрежетом вонзаются в металл, рвут крыши и двери, спускают шины, выбивают стекла. К небу взмывают гейзеры осколков, лобовые стекла покрываются паутиной трещин; машины дрожат, трясутся, а затем безжизненно приникают к земле. Но бегущий человек остается невредимым, потому что Латавистада недостаточно быстр. А затем грохот смолкает.

Опять кончились патроны! Капитан становится на колено, достает из кармана куртки длинный магазин, быстро перезаряжает пулемет и видит, что противник устремляется к театру. Тра-та-та-та! В воздух летит кирпичная крошка, но пули не могут остановить Эрла, который ныряет в дверной проем, достаточно глубокий, чтобы укрыться от очередей. Дверь заперта. Эрл наваливается на нее, но та не поддается. Тогда он стреляет в замок из своего сорок пятого калибра и проскальзывает внутрь.

— Ах! — стонет Латавистада, видя, что его жертва исчезла.

Опустошив еще один магазин, капитан достает другой, ставит его на место, и пулемет оживает снова. Тем временем до Латавистады доходит, что дурак Фрэнки без толку палит в дверной проем, дробя кирпичи.

— Фрэнки, остановись, он внутри. Мы зажарим его, как свинью.

Когда Фрэнки оборачивается, Латавистада видит его безумные глаза, стиснутые губы и залитое потом лицо.

— Успокойся, мой друг. Теперь он наш.

Фрэнки берет себя в руки и перезаряжает пистолет. Он ищет взглядом свой «стар», но не видит его в мешанине перевернутых столов, битого стекла и посуды, ножей, вилок, салфеток, стонущих и ползущих по полу жителей Гаваны.

Зарядив второй пистолет, Карабин обращается за указаниями к Латавистаде.

— Друг мой, пройди через боковую дверь, в которую он шмыгнул. Я войду через парадное. Мы возьмем его в клещи и убьем внутри.

— Но там же другие люди, — недоумевает Фрэнки.

— И что из того? — спрашивает Латавистада. — Жизнь — жестокая вещь. Пошли.

Он хохочет, как сумасшедший. Ну разве не смешно? О боже, как смешно!

Воспрянувший духом Фрэнки быстро устремляется вперед. Латавистада передвигается медленнее; в конце концов, он несет девятикилограммовый ручной пулемет и три запасных магазина, битком набитые патронами. К тому же ему приходится прокладывать путь между автомобилями, из которых выскакивают раненые или испуганные люди.

— Vamos! — кричит он. — Прочь с дороги, болваны!

До Латавистады вдруг доходит, что у него болит все тело, покрытое синяками, царапинами и шишками от падения на каменный пол кафе. Колено саднит: похоже, он сильно содрал кожу.

Капитан слышит треск, шипение, а затем вся вселенная становится оранжевой. Он понимает, что проснулась мигающая лампочка в световой вывеске театра «Шанхай», и вдруг ощущает такую ненависть, что темнеет в глазах. Нельзя отрицать, он слишком возбужден. Впрочем, зачем что-то отрицать? Разве он не Латавистада Прекрасные Глаза из тайной полиции? Разве он не охраняет государство и всех маленьких детей Кубы? Он поднимает дуло «мендосы», берется за рычаг и начинает строчить. Пули крушат оранжевые неоновые лампочки, и те сыплются на тротуар. До чего чудесен звон бьющегося стекла! Почему это считается актом нигилизма, непонятно. Давно нужно было поступить так. Это правильно.

Он опускается на колено, вынимает пустой магазин, вставляет полный и входит в театр.

Эрл утыкается в кирпичную стену и понимает, что оказался в коридоре, который ведет в служебные помещения театра. Должно быть, там в перерывах между выступлениями отдыхают стриптизерши. Сейчас коридор пуст. Суэггер крадется дальше и видит черную занавеску, которая во всех американских кинотеатрах заменяет дверь. Из-за нее пробивается голубоватый свет, знакомый мужчинам, женщинам и детям во всех уголках планеты. Эрл бежит туда, отодвигает занавеску и оказывается в зале, битком набитом одними мужчинами. Мужчины захвачены происходящим на экране, их лица бледны от возбуждения.

У Эрла нет времени думать, он просто опускается на колени и быстро ползет по боковому проходу. Миновав четыре-пять рядов, он сворачивает направо и ползет по ногам мужчин. Некоторые мастурбируют, не сводя глаз с экрана.

Они так заняты, что не обращают на Эрла внимания. Правда, кто-то дает ему пинка. Обиженный Эрл тычет ему в колено дулом кольта и слышит крик боли. Эхо гулко отдается от стен, заглушая электрическое потрескивание, сопровождающее показ немого фильма, и негромкие стоны занятых джентльменов.

Эрл ползет дальше, затем останавливается, сгибается в три погибели и между плечами разгоряченных зрителей видит Фрэнки Карабина, ворвавшегося в зал через тот же вход. Но затем Фрэнки делает то, чего не сделал Эрл. Он останавливается и смотрит на экран.

О боже! Она сосет его... Господи помилуй, он лижет ее... Черт побери, он засовывает в нее свой...

Эрл видит Фрэнки, его белое лицо, широко раскрытые глаза и опущенный пистолет. Через секунду Фрэнки опомнится и снова пустится в погоню.

Слишком поздно. Эрл встает, перекрывая собой луч проекционного аппарата, кричит «ложись!», взводит курок и стреляет в освещенного человека.

Застигнутый врасплох Фрэнки оборачивается; его белесые глаза раскрываются еще шире. По его рукам и ногам проходит дрожь. Пуля сорок пятого калибра вновь проходит навылет, вырывая куски мяса из его внутренностей, но жизненно важные органы не затронуты, и поэтому Карабин остается стоять. Кровь хлещет из него ручьем, однако Фрэнки все равно. Он пытается направить на Эрла два своих пистолета, но не видит его, потому что в ту же секунду раздается выстрел, и аудитория любителей порнографии вскакивает как по команде: боязнь насильственной смерти перевешивает желание следить за голыми женщинами.

И тут катастрофа для посетителей «Шанхая» превращается в трагедию, потому что внезапно в конце прохода появляется ангел мести. Сеньор Латавистада прошел через переднюю дверь, быстро миновал вестибюль и оставил позади местного управляющего, не дерзнувшего перечить чокнутому сотруднику тайной полиции, вооруженному ручным пулеметом.

Навстречу капитану устремляется толпа перепуганных людей, озаренных серебряным светом экрана.

Капитан не медлит. Его всегдашнее кредо — атака, атака и атака, так что он просто открывает огонь по толпе, предпочитая думать, что один из этих людей Эрл. Допустим, он действительно случайно убьет двадцать человек, стремясь укокошить того единственного, кто ему досадил. Ну и что?

Господи, как это приятно! Ручной пулемет в его руках напоминает Меч Господень, способный волшебно удлиняться и карать нечестивцев за грехи. Он высаживает весь магазин одной очередью; пулемет изрыгает дым, который достигает луча прожектора. Его пули буквально косят ринувшуюся вперед толпу. Пули так тяжелы, а людей так много, что каждая пуля пронзает минимум троих. Некоторые убиты, другие ранены, третьи покалечены. Толпа напоминает какое-то гигантское животное, истязаемое человеком с длинным тяжелым кнутом. И реагирует она тоже как животное: в ужасе бросается прочь от мучителя.

Тяжело раненный Фрэнки, к которому временами возвращается сознание, видит действия Латавистады и то, что люди бегут к охраняемому им выходу. Стоя на коленях, он поднимает оба пистолета и открывает огонь. Двое падают, остальные обращаются в бегство.

Эрл, прячущийся за рядами кресел, привстает, ждет, когда очистится разделяющее их пространство, и хладнокровно стреляет. Он целится в сердце, но в темноте да еще при стрельбе с одной руки ни в чем нельзя быть уверенным. Пуля попадает Карабину в шею, пробивает горло и позвоночник, и пистолеты Фрэнки со стуком падают на пол.

Латавистада, успевший перезарядить автомат, слышит выстрел, раздавшийся в другой стороне театра, и начинает карабкаться по телам убитых и раненых им людей, не обращая внимания на стоны, мольбы и протесты. Им владеет лютый гнев. Он понимает, что Эрл прячется за сиденьями.

Он определяет сектор, в котором находится Эрл. Пули вонзаются в кресла с такой силой, что куски дерева и обивки взлетают в воздух, достигая серебристого луча проекционного аппарата. Конечно, этот тип убит. Ни один человек не может пережить такой обстрел.

Все же он опускается на колено, тянется за новым магазином и только тут понимает, что израсходовал все. Ничего, еще есть пистолеты! Капитан бросает тяжелый ручной пулемет и достает висящий на поясе «стар». Теперь двигаться намного легче. Он нагибается и заглядывает между рядами, разыскивая свою цель.

В зале стоит тишина, которую нарушают лишь слабые стоны умирающих. В воздухе стоит дым, подсвеченный серебряным лучом. На экране Хосе все еще трахает Кармен, а Кармен все еще наслаждается этим.

Но конечно, Эрла нет там, где он должен быть.

У маньяка Латавистады начинается приступ паранойи: «Где этот гад? Куда он исчез? Он ранен? Я попал в него?»

Он ползет по проходу и заглядывает за каждый ряд, разыскивая своего врага. В тусклом свете видны только тела и распотрошенные кресла. Хосе все еще дрыгается на Кармен, но вот-вот кончит. И Латавистада тоже должен кончить. Он знает это.

К черту осторожность! Капитан встает, пригибается, крадется вперед, добирается до середины зала и слышит, как кто-то бросается бежать. «Теперь ты мой!» — думает он. Наслаждение от этой мысли так велико, что он едва не испытывает оргазм. Латавистада стреляет в бегущего и попадает в него. Беда только в одном: это не его враг. А потом происходит странная вещь. Внезапно Латавистада оказывается в луче ослепительного света. Кажется, что к нему обращается сам Господь. «Рамон, — говорит он, — пришло время подумать о своих грехах и покаяться в них».

Нет, это не Господь. Скорее всего, это шутка хитрой суки Одудуа. Она нарочно придумала, чтобы в этот момент пленка кончилась, чтобы в будке киномеханика никого не осталось и чтобы луч чистого света, не оскверненного святотатственным изображением, ударил в его прекрасные глаза. Ослепленный капитан отворачивается, мигает и только тут видит фигуру, бесшумно поднявшуюся сбоку от него и похожую на морскую тварь, которая выбралась на берег. Это Господь?

Нет, это Одудуа. Рядом с ней стоит белый парень. Это Эрл. Он поднимает револьвер и дважды стреляет капитану в грудь. Латавистада падает навзничь. Он не ощущает ни боли, ни страха. Такие люди, как он, страха не знают. Он чувствует... удивление. Как это случилось?

Эрл наклоняется, прижимает дуло кольта к левому глазу Латавистады, чувствует, как тот слегка прогибается, и сквозь глазницу стреляет в мозг.

Потом Эрл встает. Где-то начинают выть сирены. Кто-то молит его позвать врача. Кто-то зовет Марию, кто-то Розелиту, а один — Мейбл-Луизу. Наверняка этот малый из Канзас-Сити.

Но Эрл отворачивается и уходит. У него нет времени на умирающих. Нет ни минуты. Он должен успеть на судно.

60

На рассвете опустился туман. «Дэйс Энд» курсировал вдоль Малекона. Где бы ни находился Эрл, он поработал на славу. Это было заметно.

Сирены выли уже час. В оба конца Малекона мчались машины «скорой помощи», пронзая фарами туман, окутавший сушу и море.

— Судя по их количеству, — по-русски сказал Орлов, — свалка была изрядная. У вашего американца просто дар по этой части.

— Дар, который может стоить ему жизни. Думаю, он будет сражаться до последней капли крови, но перед смертью успеет выстрелить и убить своего последнего врага.

— Вы его явно романтизируете. У вас выходит, что он не то благородный ковбой, не то сказочный лихой казак. Он убийца, только и всего.

— Орлов, вы еще очень молоды. Я позволяю себе одну иллюзию в десять лет. Для собственного удовольствия. Настоящий враг — это не западный капитализм, а скука... Ладно. Послушайте радио и расскажите, что там происходит.

Молодой офицер на несколько минут исчез, оставив Спешнева витать между небом и землей. Все вокруг затянул густой и липкий туман. Спешнев чувствовал себя персонажем картины авангардиста, символизирующей никчемность существования, вселенскую скуку, тоску одиночества и все это западное дерьмо.

Затем Орлов вернулся.

— Настоящая бойня. Много выстрелов. Убит офицер полиции высокого ранга. Здешние копы выпрыгивают из штанов. Забавно.

— Об американце ни слова?

— Передают, что кое-кто из американцев убит, кое-кто ранен. Трудно сказать. Едва ли он сумел уцелеть.

— Возможно.

— Спешнев, нам пора уходить. В любой момент из тумана могут выскочить катера береговой охраны и остановить нас. Делать нам здесь нечего. Я не хочу быть задержанным в территориальных водах Кубы с секретным оборудованием на борту. Удрать нам не удастся — тут слишком мелко. Парни из американской разведки тут же встанут на уши. Конечно, моя карьера не чета вашей, но не хотелось бы ставить на ней крест.

— Подождем еще пару минут.

— Спешнев, вы сами знаете, что он мертв. Он побывал во множестве переделок, ухлопал кучу людей. Но его больше нет, он...

И тут они его увидели.

Эрл вышел из тумана в туго подпоясанном пальто. Его небритое лицо было хмурым и угрюмым, глаза мрачными и темными, походка тяжелой.

— Ну, он действительно ковбой, — сказал Орлов. — Вы были правы.

Спешнев ждал, что сейчас он оступится, упадет и пальто распахнется, как в кино, явив миру смертельную рану в живот или что-то в этом роде.

Но ничего подобного не случилось. Орлов застопорил двигатель. Швартоваться не пришлось; Суэггер шел по мелководью, пока не добрался до планшира. Два негра помогли ему подняться на борт. Орлов отдал команду, и судно двинулось в туман.

Прошел час, за ним второй. Спешнев велел негру отнести кофе американцу, одиноко сидевшему на корме. Эрл пил и курил. Наконец туман рассеялся, и они оказались одни в пустом синем море под ярким солнцем, сиявшим в пустом синем небе.

Казалось, американец слегка расслабился. Он скинул мокрое пальто, закатал рукава и снял портупею со старым кольтом. Немного подумал, грустно вздохнул и швырнул оружие за борт. Потом вынул из карманов две пригоршни оставшихся патронов и поступил с ними так же.

Спешнев подошел к нему.

Американец поднял глаза.

— Жалко. К оружию, которое побывало с тобой в бою, привыкаешь. Глупо, правда? Всего-навсего кусок железа. Даже не собака.

— Думаю, оно отправилось в Валгаллу для пистолетов и теперь пьет грог в большом зале, битком набитом шлюхами.

— Симпатичная картинка.

— Мы слышали переговоры. Полиция считает это атакой партизан. El Presidente воспользуется этим как предлогом для репрессий против левых радикалов. Одиннадцать убитых, двадцать два тяжелораненых. Офицер полиции погиб как герой.

— Я вышиб его говенные мозги. И при этом чертовски хорошо себя чувствовал. Вы меня понимаете?

— Да, понимаю. Так бывает всегда. Выходит, вы добились успеха?

— Я прикончил обоих. Превратил в две кучи дерьма. Молодец хоть куда. Но других людей мне жаль.

— Не горюйте, мой друг. Движущие силы прогресса — это хаос и трагедия, а не политическая болтовня. Нынешней ночью на Кубу пришла справедливость. Жаль, ненадолго. Будем надеяться, что она придет снова.

— Может быть. А теперь я хотел бы поспать. Скоро эта лоханка доберется до Флориды?

— Суэггер, не возвращайтесь. Они внесли вас в черный список.

— Похоже, выбирать не приходится. У меня есть работа. Я представитель закона на участке номер семьдесят один между Блу-Ай и Форт-Смитом в Западном Арканзасе.

— Вы знаете, чем это кончится. Не в этом году, так в следующем. Они придут за вами.

— Ничего я не знаю. Знаю только свою работу, черт бы ее побрал.

Оба обернулись. Небо было чистым, ветер сильным, море пустым. Через несколько часов на горизонте покажется Америка.

61

Старики радовались. В самом деле, новости были хорошие. Конечно, если не считать смерти Фрэнки Карабина, но этот парень всегда был сорвиголовой. Рано или поздно кто-то должен был оторвать ему голову. Против судьбы не попрешь.

— Он жил, как солдат, и умер, как солдат, — сказал один из стариков в гостиной клуба, расположенного на ничем не примечательной бруклинской улице, потом пригубил сладкого красного вина, сделал глоток сладкого кофе и задымил длинной коричневой сигарой.

— Он старался, — сказал второй. — Надо отдать ему должное. Сделал дело, получил свое и может упокоиться с миром.

Но никто особенно не переживал из-за Фрэнки. В самом деле, какие у него были перспективы? Кто-то должен делать черную работу и умирать, чтобы другие жили и процветали. Так было, так будет. Все собравшиеся в этом зале когда-то тоже делали черную работу и выбились наверх благодаря обману, жестокости, смелости и бесконечному честолюбию. Так какой смысл оплакивать парня, который не сумел подняться наверх? Лучше порадоваться за того, кто преуспел.

— Гляньте-ка на нашего еврея. Умен, собака. Как ни обидно, но приходится признать, что еврей стоит десятка солдат. Даже сотни. Этот умник на всем делает деньги. И всегда побеждает. Наживает сто на сто. И себя не обижает. Впрочем, знает меру.

Хорошие новости пришли именно от Мейера. Весть о кровавой битве в театре «Шанхай» между партизанами и полицией (хотя, конечно, все знали, что на самом деле это была битва между Фрэнки и его дружками с одной стороны и главарями других шаек — с другой, боровшимися за контроль над дотоле независимыми борделями старой Гаваны; битва, в которой Фрэнки погиб, но тем не менее победил) напугала El Presidente, решившего, что его будущее зависит от еще более тесного сотрудничества со стариками.

Поэтому после тайных переговоров El Presidente решил пойти на уступки, которые упрочили бы его связи с американскими покровителями. Вместо двадцати процентов отчислений от прибыли он согласился на восемнадцать. Вместо десяти процентов прибыли от торговли наркотиками — на восемь. И согласился смотреть сквозь пальцы на переход очень выгодных независимых борделей старого города (которыми когда-то железной рукой правил этот разбойник Эль-Колорадо, встретивший безвременный конец) под контроль нескольких опытных в таких делах американцев. Полиция знала об этом и обещала содействовать; эту весть теми или иными способами довели до сведения всех мужчин и женщин, работавших в данном районе. Скоро у них появятся новые хозяева, которые поведут дело на научной основе, как теперь модно у norteamericanos.