Миф об утраченных воспоминаниях. Как вспомнить то, чего не было Лофтус Элизабет

Фрейд использовал случай Люси Р. в качестве иллюстрации своей гипотезы о том, что для появления симптомов истерии «идея должна быть намеренно вытеснена из сознания». Таким образом, согласно первоначальному определению Фрейда, вытеснение может представлять собой процесс преднамеренного, умышленного выталкивания эмоций, идей или мыслей из сознания.

Мне стало интересно, что бы сказал Фрейд об Эйлин Франклин, которая заявляла о наличии у нее другого вида вытесненных воспоминаний – воспоминаний, которые были вытеснены из сознания совершенно неосознанно. Укладывался ли ее случай в теорию Фрейда или же представлял собой современное отклонение от его абстрактных представлений о работе человеческого разума? Продолжая искать информацию, я наткнулась на замечательную статью Мэттью Эрдели «Не будем обходить молчанием вытеснение воспоминаний: на пути к когнитивной психологии вытеснения» (Let’s Not Sweep Repression Under the Rug: Toward a Cognitive Psychology of Repression). По мнению Эрдели, первоначальное представление Фрейда о вытеснении как о намеренном, осознанном акте полностью игнорируется современными теоретиками и практикующими врачами, которые настаивают на том, что вытеснение всегда действует как неосознанный защитный механизм.

В отношении этого вопроса установилось почти полное единодушие… Считается, что все защитные механизмы без исключения действуют неосознанно. Это мнение столь широко распространено, что к настоящему моменту большинство теоретиков воспринимают его не как гипотезу, а как неотъемлемую часть определения этого явления.

Эрдели провел неофициальное исследование среди студентов, чтобы выяснить, насколько часто, как им самим кажется, они сталкиваются с вытеснением воспоминаний (осознанным или неосознанным). Восемьдесят пять из восьмидесяти шести студентов сообщили, что пользовались механизмом «осознанного вытеснения», определяемого как «удаление болезненных воспоминаний или мыслей из сознания с целью избежать психологического дискомфорта». Кроме того, большинство участников могли назвать особые конкретные неосознанные механизмы, которые они использовали для того, чтобы вытолкнуть те или иные образы из сознания. По словам Эрдели, «теперь они сознавали, что ранее неосознанно использовали эти способы защиты». Эрдели пришел к выводу о том, что «существуют почти всеобъемлющие доказательства вытеснения».

Итак, подумала я, что же мы имеем? На мой взгляд, то, что Фрейд использовал как метафору (поэтический образ эмоций и переживаний, похороненных в секретном, недоступном отделе разума), было истолковано буквально. Фрейд говорил о вытеснении аллегорично, используя замысловатую историю в качестве иллюстрации того, насколько непостижим и загадочен человеческий разум. Мы, современные люди, запутанные этой метафорой и склонные понимать все буквально, вообразили, что сможем просто взять бессознательное и разобраться в нем. И появилось утверждение, что целые воспоминания можно похоронить на многие годы, а затем вытащить на свет божий совершенно целыми и невредимыми.

Фрейда увлекали сложные взаимодействия сексуальных и агрессивных чувств, желаний, фантазий и импульсов, берущих начало в детстве, их способность оказывать патогенное влияние во взрослом возрасте (он всегда подчеркивал вытесненное эмоциональное содержание детских переживаний), однако современные психиатры отправились в путешествие за буквальной, фактической правдой. Мы поймали бабочку идеи, прикололи ее булавкой к стене и умертвили в ходе анализа. Неудивительно, что некоторым из нас интересно, почему она не летает.

Но по-настоящему серьезные проблемы начались, когда практикующие врачи решили изменить формат академических споров о природе вытеснения и обратиться к широкой аудитории. Так, Сью Блум в книге «Тайные жертвы» уверенно заявляет, что вытесненные воспоминания служат хранилищем неосознанных моделей поведения, типичных для всех жертв инцеста:

У жертв инцеста складывается набор типичных моделей поведения, призванных хранить их секрет… эти модели не просчитаны и даже не осознаются ими. Они становятся автоматизмами и с годами почти превращаются в часть личности. Жертва отрицает, что ее насиловали, вытесняя воспоминания о травме. Это первое проявление «секрета»: инцест становится секретом, который человек хранит от самого себя. Вытеснение в той или иной форме практически повсеместно проявляется среди жертв инцеста.

Было продано более полумиллиона экземпляров книги «Мужество исцеления», которая стала своего рода библией для тех, кто стремится оправиться от пережитого насилия. Во вступлении к этой книге одна из ее создательниц, Элен Басс, уведомляет читателей о том, что у нее нет «академического образования в области психологии» и что «никакие из представленных в книге идей не основаны на психологических теориях». Дав такое предупреждение, авторы затем формулируют очень конкретные советы в отношении вытесненных воспоминаний: «Если вы не можете вспомнить конкретные случаи [насилия]… но все же чувствуете, что вы ему подвергались, вероятно, так оно и было». За этим непозволительным обобщением следует раздел под названием «Но я ничего не помню», в котором читателю рассказывают: его чувства могут служить доказательством того, что «что-то произошло», даже если воспоминания все еще не выплыли на поверхность.

Вам может казаться, что вы ничего не помните, но часто бывает, что, когда человек начинает описывать свои воспоминания, проявляется целый спектр чувств, реакций и других воспоминаний. Чтобы сказать «меня насиловали», совсем не обязательно иметь воспоминания, которые могли бы служить доказательством в суде…

Идея того, что воспоминания об инцесте начинаются со смутных чувств или образов, которые в конечном счете сливаются в полноценные воспоминания, высказана также и в другой популярной книге для жертв инцеста, «Возвращая себе свою жизнь: надежда для взрослых жертв инцеста» (Reclaiming Our Lives: Hope for Adult Survivors of Incest). Авторы, Кэрол Постон и Карен Лисон, описывают опыт женщины, у которой были «вытесненные воспоминания» об инцесте и которая видела сны о маленькой девочке, катающейся на коньках по замерзшей реке. Во сне эта женщина отчаянно пыталась предупредить девочку о том, что сквозь лед пробираются монстры и змеи, жаждущие ее съесть. Но, как это часто бывает в снах, все ее усилия были напрасны. Через несколько дней пациентка начала вспоминать произошедшие с ней в детстве случаи инцеста. Теперь, когда у нее установились «доверительные отношения с психотерапевтом и с участницами группы для жертв инцеста, которые могли ее понять и принять», воспоминания полились потоком. «Обычно женщины не сразу связывают свои переживания с инцестом, – говорят авторы в завершение этой истории. – Иногда им годами не удается вспомнить, что произошел инцест: воспоминания каким-то поразительным образом приходят, когда жертва может с ними справиться».

В книге «Взрослые дети, пережившие родительское насилие» (Adult Children of Abusive Parents) Стивен Фармер связывает тяжесть пережитого в детстве насилия со способностью вытеснять соответствующие воспоминания. «Чем серьезнее было пережитое вами насилие, тем выше вероятность, что вы вытесните из сознания воспоминания о нем». Он предлагает несколько упражнений, призванных помочь читателям «приподнять завесу вытеснения».

Читая эти популярные книги для жертв инцеста, я обнаружила, что все они подталкивают меня к одному выводу: если что-то кажется вам реальным, значит, оно и правда реально, и к черту тот факт, что никаких воспоминаний (а уж тем более доказательств) у вас нет. Как и Фрейд, все эти авторы придают особую важность чувствам и эмоциям, но по другой причине: поскольку они выступают в качестве симптомов, свидетельствующих о том, что где-то в глубине подсознания спит воспоминание о насилии и ждет, когда его обнаружат. Если вы (читатель этих книг) думаете, что вас могли изнасиловать, и чувствуете ярость и горе, которыми так часто сопровождаются воспоминания о насилии, вас призывают ухватиться за эти эмоции, как скалолаз за веревку, и, держась за них, спуститься по скользкому склону подсознания туда, где скрываются давно потерянные воспоминания.

Если пациент настаивает на том, что он ничего не помнит, психотерапевт предлагает ему бесчисленное множество креативных способов подстегнуть память. К примеру, рабочая тетрадь к книге «Мужество исцеления» содержит письменные упражнения для людей, которые считают, что пережили насилие, но не могут ничего вспомнить. Чтобы пробудить спящую память, задействуются чувства стыда или унижения.

Если вы не помните, что с вами произошло, пишите о том, что вы помните. Или о любых имеющихся у вас воспоминаниях, которые сильнее всего связаны с сексуальным насилием, – к примеру, о том, как вы впервые испытали стыд или унижение… Начните с того, что есть. Обычно этот способ помогает найти что-то большее.

Даже ученые предлагают пациентам «угадывать» для того, чтобы вытащить наружу похороненные воспоминания. «Если пациент не помнит, что с ним случилось, предложение терапевта “угадать” или “рассказать историю” может помочь жертве насилия вновь обрести доступ к утерянному материалу», – пишет психотерапевт Карен Олио. Олио описывает опыт одной из своих пациенток, которая подозревала, что подвергалась сексуальному насилию, но не могла вспомнить каких-либо конкретных случаев. Однажды, находясь в гостях, она внезапно испытала сильную тревогу, увидев трехлетнего ребенка. Она не знала, что ее так расстроило, хотя сознавала свое желание сказать этой маленькой девочке, чтобы та не задирала платье. Когда во время сеанса ее психотерапевт попросил ее рассказать историю о том, что должно было произойти с этой девочкой, пациентка в конце концов, дрожа и рыдая, пересказала свои первые воспоминания о насилии. По словам ее терапевта, она использовала возможность рассказать историю, чтобы «обойти существующие в ее сознании блоки». Позже она «осознала, что на самом деле сама была той маленькой девочкой из ее рассказа».

Когда речь заходит о вытеснении воспоминаний, часто подчеркивается целительная сила памяти. Необычен случай Бетси, тридцативосьмилетней женщины, которая страдала от булимии, злоупотребляла алкоголем и периодически занималась членовредительством. В конце концов она оказалась в больнице после пьяного скандала. Поначалу она не считала, что в детстве подвергалась насилию, но после полугода психотерапии начала «вспоминать», как отец ставил ее на колени и заставлял заниматься с ним оральным сексом. Она также помнила, как отец угрожал, что «отрежет ей руки», если она кому-нибудь расскажет. По мнению психотерапевта, ее желание себя покалечить было отражением пережитой в прошлом травмы, проявлявшейся по мере того, как воспоминания о насилии проникали в ее сознание. Бетси постепенно оправилась и перестала наносить себе увечья. «Вновь обретая воспоминания о пережитом в детстве инцесте и обсуждая их с другим человеком, эта женщина углубила свою способность к интимному общению и эмпатии», – такой вывод сделал ее психотерапевт.

Некоторые психотерапевты, похоже, готовы считать любые утерянные и затем всплывшие воспоминания достоверными, какими бы странными они ни казались на первый взгляд. В научно-популярном бестселлере «Мишель вспоминает» (Michelle Remembers) Мишель Смит рассказывает о сеансах психотерапии, на которых ее регулярно гипнотизировали. Спустя несколько месяцев у нее начали появляться «воспоминания» о том, как мать запирала ее, когда ей было пять лет, и о дьявольских сборищах сатанистов. Мишель вспоминала кровавые ритуалы, которые проводил Малачи, одетый в черное санитар-садист, и песнопения и танцы десятков взрослых людей, которые зубами рвали на куски живых котят, разрезали пополам эмбрионов и размазывали их расчлененную плоть по ее животу, насиловали ее крестом, а потом заставляли мочиться и испражняться на Библию. После того как Мишель вспомнила этот и другие случаи ритуального насилия, она обнаружила у себя проявления так называемой «телесной памяти», в том числе сыпь на шее, которую она и ее психотерапевт интерпретировали как отпечаток хвоста дьявола. В книге есть черно-белая укрупненная фотография сыпи Мишель с очень натуралистичным описанием: «Каждый раз, когда она вновь вспоминала, как хвост дьявола оплетал ее шею, на ней появлялось четко очерченное пятно сыпи в форме кончика его хвоста».

Авторы этих популярных книг редко предлагают читателю поискать какие-либо подтверждения или объективные доказательства достоверности восстановленных воспоминаний. На самом деле в популярной литературе ярко прослеживается идея о том, что требования представить доказательства лишь приносят жертве дополнительные страдания. Если пациент выражает сомнения в достоверности его воспоминаний, психотерапевту советуют оценивать эти события как нечто реальное и убеждать пациента в реальности насилия. Не важно, насколько несуразны его воспоминания и какими серьезными и потенциально вредоносными могут оказаться основанные на них обвинения: жертве говорят, что она не должна искать доказательства или подтверждения своим воспоминаниям. Как Басс и Дэвис пишут в «Мужестве исцеления»:

Если ваши воспоминания о насилии до сих пор смутны, важно сознавать, что вас, возможно, станут расспрашивать, стремясь выяснить детали… Вы не обязаны никому доказывать, что вас насиловали.

Проблема и для обвинителя, и для обвиняемого заключается в том, как определить, чем является восстановленное воспоминание: точным отражением реальных событий, смесью фактов и вымысла или полной выдумкой. Психология, несмотря на все достижения последних ста лет, до сих пор не изобрела способа читать мысли. В отсутствие неопровержимых доказательств мы попросту не можем знать, как установить абсолютную «истину». Возможно, именно поэтому Зигмунд Фрейд, Элис Миллер и другие психологи-теоретики раз за разом настойчиво подчеркивали и подчеркивают до сих пор эмоциональную правдивость вытесненных воспоминаний, в противовес фактической достоверности их содержания.

Однако в 1970-е и 1980-е годы, когда тема инцеста вызывала острый интерес общества, руководствующиеся благими намерениями практикующие врачи стали ратовать за то, чтобы слепо верить в правдивость восстановленных воспоминаний. Объясняли они это необходимостью поддерживать атмосферу доверия между пациентом и психотерапевтом. К примеру, в одной академической работе, опубликованной в 1979 году, Элвин Розенфельд и его соавторы признают, что очень сложно оценить правдивость рассказов об инцесте, но предлагают психотерапевтам верить пациенту, поскольку недоверие может заставить его бросить сеансы и даже привести к психозу. Несмотря на то что «сложно узнать, является ли рассказ о насилии воспоминанием, выдумкой или смесью первого и второго», пишут авторы, психотерапевту все же следует оставаться «непредвзятым», поскольку «опаснее отмахнуться от реальности, приняв ее за выдумку, чем сделать наоборот». Предполагая, что рассказы пациента об инцесте соответствуют истине, психотерапевт создает «атмосферу доверия, в которой обвинения можно должным образом проанализировать и отбросить, окажись они ложными».

В ситуации личного, конфиденциального разговора пациента со специалистом не так важно, реально воспоминание или выдумано. Многие психотерапевты полагают, что, если пациент выздоравливает, в сущности, не принципиально, добился он этого, прорабатывая реальный травматичный опыт или травматичные фантазии. Если воспоминание нереально, но кажется человеку таковым, кто вправе сказать, что в некотором базовом, решающем смысле оно все же нереально? Любой лично переживаемый опыт содержит в себе эмоциональную правду-историю, важность которой невозможно и бессмысленно отрицать или преуменьшать.

Однако когда то или иное воспоминание почти двадцать лет спустя внезапно вновь вырывается наружу, не утратив своих красок, осязаемости, звуков, запахов и эмоциональной нагрузки, и на его основании человека обвиняют в убийстве, тогда к достоверности этого воспоминания следует относиться не менее серьезно, чем к его юридическим последствиям. Эйлин Франклин, попавшая в круговорот неконтролируемых воспоминаний, без конца «видела», как насилуют и убивают ее лучшую подругу, вновь и вновь переживая в своей голове этот ужас. Учитывая, что речь шла о судебном разбирательстве и на весах лежала свобода человека, кто-то обязан был задать скептический вопрос: чем было это изобилующее деталями ужасающее воспоминание? Ночным кошмаром, признаком сумасшествия или настоящим, вырвавшимся из подсознания воспоминанием о событиях из далекого прошлого?

В качестве приглашенного свидетеля-эксперта со стороны обвинения должна была выступать доктор Ленор Терр – психиатр и клинический профессор, специалист по работе с травмированными детьми (она обрела известность благодаря работе с похищенными детьми в городе Чаучилла, Калифорния). Мне было любопытно посмотреть, как она объяснит феномен вытеснения воспоминаний. Я заказала ее недавно опубликованную книгу «Слишком страшно, чтобы плакать» (Too Scared to Cry) и прочитала ее от корки до корки. То, что я в ней обнаружила, меня удивило.

Определения феномена «вытеснения» я в книге не нашла (как и в большинстве академических публикаций на тему травмы и инцеста, этот термин даже не упоминался в указателе), однако мне встретилось определение к слову «подавление» – этот феномен был охарактеризован как «полностью осознанный и, следовательно, не являющийся защитным механизм». Подразумевает ли это, что вытеснение (которое Фрейд определяет как защитный механизм, с чем согласно большинство современных психиатров) – явление полностью бессознательное? Не похоже. Терр четко и ясно утверждает, что внезапные, стремительно развивающиеся события пробивают барьер защитных реакций ребенка и оставляют «удивительные, чрезвычайно отчетливые вербальные воспоминания, намного более детальные и долговременные, чем… обычные воспоминания». Лишь когда ребенок испытывает травматичные переживания или ужас в течение продолжительного времени, включаются его защитные механизмы и начинают влиять на процессы формирования, хранения и извлечения воспоминаний.

Как эта теория травм соотносилась с воспоминаниями Эйлин Франклин? Мне казалось очевидным, что случай Эйлин входил в категорию травм, вызванных «внезапными, стремительно развивающимися событиями», которые, по мнению Терр, должны были оставить в ее памяти глубокий и неизгладимый отпечаток. Терр довольно подробно говорит о природе травматических воспоминаний, а ее теории, казалось бы, подтверждают тот факт, что, если бы Эйлин Франклин видела убийство своей лучшей подруги, она бы его запомнила. «Переживания, связанные с ужасными событиями, оставляют устойчивый ментальный образ», – пишет Терр.

…травматические воспоминания гораздо четче, детальнее и долговременнее обычных… Травмированные дети, как правило, не отрицают, что шокировавшее их событие произошло…

Меня особенно поразило, что Терр сравнивает разум травмированного человека с камерой, оснащенной дорогими линзами и устойчивой к коррозии пленкой:

Воспоминание о травме – это снимок, сделанный при более ярком освещении, чем обычное воспоминание. При этом пленка, похоже, не разрушается так же быстро, как обычная. Используются лучшие линзы, которые способны ухватить мельчайшие детали – каждую линию, каждую морщинку, каждую веснушку.

Такой анализ совершенно не соответствовал результатам моей лабораторной работы по изучению разрушительных эффектов стресса и травмы. Я провела более двадцати исследований на эту тему, и большинство из них подтверждают теорию о том, что стрессовые переживания подрывают работу памяти. Давайте воспользуемся аналогией доктора Терр и представим, что наша память функционирует как дорогой фотоаппарат с высокочувствительными линзами и сверхпрочной пленкой. Далее предположим, что освещение всегда оптимально. Что происходит, когда человек испытывает стресс? Он может забыть плотно закрыть заднюю крышку фотоаппарата, и в результате пленка оказывается засвечена. Или же он отматывает пленку назад и забывает ее вынуть, снова и снова щелкая затвором и накладывая изображения друг на друга. Или забывает снять крышку с объектива. Или у него так сильно дрожат руки, что снимки получаются размытые и нечеткие. Или он фокусируется на одной центральной детали – скажем, на пистолете – и сохраняет воспоминание о ней, забывая все остальные подробности. Я имею в виду, что не важно, насколько качественно оборудование вашей памяти: испытывая стресс, человек часто забывает, как им правильно пользоваться.

Сторона обвинения утверждала, что мои лабораторные изыскания имеют мало отношения к реальной жизни. В ходе психологических экспериментов мы не похищаем участников и не подвергаем их пыткам. Мы не можем приставить к виску человека заряженный пистолет или попросить его поднять автомобиль весом в тонну, который вот-вот раздавит его ребенка. Мы не можем пригрозить участнику тем, что он потеряет любовь всей своей жизни, или заставить его испытывать постоянный неизбывный страх за свою жизнь. Ситуации, которые мы симулируем в лаборатории, не вызывают таких сильных переживаний, как многие травматические события реальной жизни.

Однако экспериментальные психологи могут исследовать базовые процессы формирования, хранения и извлечения воспоминаний, чем мы и занимаемся, а полученные нами данные, задокументированные и опубликованные, можно обобщить и применить к реальным жизненным ситуациям. Кроме того, как мне казалось, и результаты моих экспериментальных исследований, демонстрирующие, что стресс может негативно повлиять на точность и детальность воспоминаний, и описанные доктором Терр клинические случаи, показывающие, что травматические события создают «постоянные ментальные образы», говорили об одном: рассказ Эйлин Франклин нельзя считать достоверным и точным. Если воспоминание может ослабнуть и разрушиться под воздействием стресса (и, разумеется, времени), тогда почему картина, представшая перед Эйлин Франклин спустя двадцать лет, была столь поразительно красочной и детальной? Если, как заявляет Ленор Терр, травматические события оставляют четкие, детальные и долговременные воспоминания и если, как считает она же, травмированные дети «не склонны слепо отрицать» их реальность, тогда как Эйлин смогла вытеснить воспоминание об убийстве Сьюзан Нейсон из своего сознания почти на двадцать лет?

Запутавшись еще больше, я позвонила адвокату защиты Дагу Хорнграду. «Вы не в курсе, как доктор Терр планирует объяснять свои собственные недавно опубликованные утверждения о формировании постоянных неизгладимых воспоминаний у травмированных детей?» – спросила я.

Он был в курсе. Оказалось, что доктор Терр недавно дополнила свою теорию. В подготовленной к публикации академической работе она выделила два разных вида психических травм: травмы I типа и травмы II типа. Травмы I типа представляли собой переживания, вызванные коротким единичным событием. Они предположительно вели к появлению ярких, точных и неизгладимых воспоминаний. Травмы II типа вызывались многочисленными случаями или постоянными, непрекращающимися событиями. Термин «вытеснение» фигурировал именно в описании этого, второго типа травматических переживаний, поскольку, согласно теории Терр, дети, неоднократно подвергающиеся насилию, учатся предчувствовать угрозу и защищаться, включая механизм диссоциации и вытесняя болезненные впечатления из памяти. Таким образом они избегают боли, которую вызывают воспоминания о непрекращающихся травматических переживаниях, и находят способ «нормально» существовать в неизменно стрессовой и жестокой среде.

Хорнград полагал, что сторона обвинения попытается соотнести эти теории с рассказом Эйлин Франклин. Обвинители заявят, что одиночное травматическое событие в жизни Эйлин (присутствие на месте убийства Сьюзан Нейсон) произошло на фоне непрекращающихся ежедневных травматических переживаний в доме Франклинов, включавших в себя физическое, эмоциональное и сексуальное насилие. Сторона обвинения собирала свидетелей, которые должны были дать показания о том, что Джордж Франклин и раньше насиловал свою жену и детей. Все эти сведения должны были сложиться в правдоподобный сценарий, который помог бы объяснить, почему разум Эйлин вытеснил воспоминание об убийстве ее лучшей подруги.

Теория Терр, безусловно, заинтриговала меня как гипотеза, но я не знала никаких официальных исследований, которые подтверждали бы идею того, что при сочетании этих двух типов травм механизм запоминания, характерный для второго типа, брал бы верх. Пытаясь найти выход из теоретического лабиринта, я начала понимать, что нет логичного способа выиграть этот спор. Результаты моих лабораторных исследований и экспериментов были бумажным щитом, которым я пыталась защититься от двуглавого дракона травматических воспоминаний. Как я могла бы побороть такого монстра?

Еще больше меня беспокоил тот факт, что сторона обвинения планировала связать предполагаемое сексуальное и эмоциональное насилие в доме Франклинов и убийство Сьюзан Нейсон. Не было ни единого криминалистического или научного доказательства того, что Джордж Франклин имеет отношение к убийству Сьюзан. Но если бы обвинителям удалось внушить присяжным, что Джордж Франклин был монстром, который насиловал собственных дочерей, то оставался бы один шаг до вывода, что он мог изнасиловать и Сьюзан Нейсон, а затем убить ее, чтобы обезопасить себя, и пригрозить единственному свидетелю произошедшего – собственной дочери, что он убьет и ее, если она заикнется хоть кому-нибудь о том, что случилось.

На самом ли деле Джордж Франклин бил свою жену, насиловал детей и вел себя как животное? В контексте этого слушания ответ не имел значения, потому что против Франклина не были выдвинуты обвинения в эмоциональном, сексуальном или физическом насилии. Ему были предъявлены обвинения в убийстве восьмилетней девочки. Педофил может быть монстром, но это еще не делает его убийцей.

В полном замешательстве я вернулась к книге Ленор Терр. Пытаясь проследить логику ее аргументов, я наткнулась на несколько ее интереснейших замечаний о Стивене Кинге, писателе, работающем в жанре ужасов. Почитав книги Кинга и проанализировав его интервью, профессор Терр выделила две главные травмы в его жизни: когда мальчику было всего два года, исчез его отец, а в четыре года он стал свидетелем трагедии на железнодорожных путях. По ее мнению, обе травмы все еще влияют на писателя («Стивен Кинг до сих пор страдает от последствий этих травматичных событий его детства»), о чем говорят его устойчивые симптомы: ночные кошмары, страхи, «чувство безнадежности при мыслях о будущем» и «активное отрицание».

Вывод об отрицании делается на основе неоднократных заявлений Кинга о том, что никакого инцидента на железнодорожных путях он не помнит. Вот версия произошедшего, описанная в его книге «Пляска смерти» (Danse Macabre):

…дело было, когда мне едва исполнилось четыре года, так что меня можно простить за то, что я помню это происшествие только со слов матери.

Семейное предание гласит, что однажды я отправился поиграть в соседний дом, расположенный вблизи железной дороги. Примерно через час я вернулся бледный (так говорит мать) как привидение. Весь остаток дня я отказывался объяснить, почему не подождал, пока за мной придут или позвонят по телефону и почему мама моего приятеля не проводила меня, а позволила вернуться одному.

Оказалось, что мальчик, с которым я играл, попал под поезд (мой приятель играл на путях. А может быть, просто перебегал через рельсы; только много лет спустя мама рассказала мне, как они собирали части трупа в плетеную корзину). Мать так никогда и не узнала, был ли я с ним рядом, когда это случилось, произошло ли несчастье до моего ухода или уже после. Возможно, у нее были свои догадки на этот счет. Но, как я уже говорил, я этого случая не помню совсем; мне рассказали о нем через несколько лет[10].

Кинг настаивает, что не помнит, как его друга переехал поезд, но Ленор Терр считает, что его разум вытеснил страшное воспоминание. В подтверждение она заявляет, что четыре года – «это слишком много, чтобы говорить о полной амнезии из-за возрастной незрелости». Терр имеет в виду детскую амнезию – неспособность взрослых помнить события, которые происходили с ними до двух-трех лет. Поскольку Кингу было четыре, когда погиб его друг, а детская амнезия в основном заканчивается в три года, Терр настаивает, что он должен помнить хоть что-нибудь. Кроме того, продолжает она, Кинг демонстрирует несколько красноречивых симптомов, указывающих на то, что он был свидетелем этого несчастного случая: в тот день, много лет назад, он пришел домой бледный как смерть, отказывался разговаривать весь остаток дня, а сейчас, в настоящем, он постоянно заново проживает старую травму в своих полных ужаса романах, где описываются поезда, машинисты которых теряют управление, автомобили-убийцы и взрывающиеся пожарные гидранты. Она также находит доказательства в выдуманных персонажах Кинга из книг «Оно» и «Кладбище домашних животных» с их провалами в памяти и обрывочными воспоминаниями. Это, по мнению Терр, «ближе к реальному опыту автора, чем его автобиографическое заявление о полной амнезии».

Другими словами (если я правильно все это интерпретировала, поскольку я и правда слегка запуталась), несмотря на то что, по словам самого Стивена Кинга, он ничего не помнит об этом чрезвычайно травматичном событии, он, безусловно, видел, как его друга переехал поезд, поскольку у него проявляются симптомы, характерные для людей, переживших травму, и он постоянно воскрешает свои воспоминания (слишком болезненные для того, чтобы выразить их или признать) в литературных персонажах, которые сталкиваются с этой травмой вместо него.

Теория Терр казалась удивительно логичной, она все объясняла, и я никак не могла ее оспорить. Кто способен документально подтвердить, что Стивена Кинга там не было, когда погиб его друг? Пусть сам Кинг не помнит этого события, но где доказательства, что оно не случилось на его глазах? Те же аргументы можно с легкостью применить к делу Эйлин Франклин. Если Терр с полной уверенностью заявляла, что Стивен Кинг видел, как его друга переехал поезд (хотя и не помнит этого), поскольку у него есть определенные симптомы, тогда сколько всего она могла бы сказать об Эйлин Франклин, которая не только приняла ее теорию, но и попросила, чтобы Терр выступила в суде на ее стороне?

Разумеется, Терр приводила в пример Стивена Кинга, давая показания по делу Франклина. Она рассказала присяжным об одной реальной встрече: однажды ей довелось услышать разговор за соседним столиком в кофейне отеля. Мужчина объяснял, что ему необходимо убивать людей в своих книгах и фильмах, «потому что на самом деле это часть [его самого]». Тем мужчиной, конечно же, был Стивен Кинг. Терр обобщила суть истории для присутствующих на заседании: «Человек, переживший травму, никогда не перестанет так себя вести, теперь это его естественная модель поведения. И он может не осознавать, как она связана с травмой, но она существует, и человек продолжает ей следовать».

С помощью этой увлекательной истории Ленор Терр показала, что вытесненные воспоминания Эйлин Франклин, в сущности, не были чем-то из ряда вон выходящим. Поскольку Стивен Кинг все еще ничего не помнил, он не сознавал, что его повторяющаяся модель поведения была сформирована детской травмой, а вот Эйлин Франклин, которая восстановила свои травматичные воспоминания, смогла увидеть, насколько сильно они на нее повлияли. Писателя и домохозяйку объединяли трагические события из раннего детства – опыт настолько болезненный, что их разум заблокировал его, вытолкнув эти воспоминания в подсознание. В течение многих лет сохранялись только симптомы, навязчивые модели поведения, которые навсегда поставили на них клеймо с диагнозом – «переживший травму».

Этим диагнозом можно было объяснить все странности и специфические особенности личности Эйлин Франклин. Да, она соврала, что была под гипнозом… но это можно понять, ведь она пережила травму. Да, она употребляла наркотики и ее арестовывали за проституцию… но такое поведение объяснимо, ведь она пережила травму. Да, она не помнила об убийстве двадцать лет… но это защитная реакция, свойственная пережившим травму. Все, что защита могла сказать, чтобы подорвать доверие к Эйлин Франклин как к свидетелю, ничего не стоило назвать очередным симптомом первичной травмы, которая оставила глубокий и неизгладимый след на ее психике.

Я встала за свидетельскую кафедру во вторник 20 ноября 1990 года и на протяжении двух часов рассказывала о своих экспериментах, посвященных искажению воспоминаний. Я объясняла суду, что воспоминания со временем угасают, теряя детальность и точность. Слабые воспоминания постепенно становятся все более уязвимыми из-за информации, полученной после события, – из-за фактов, идей, умозаключений и мнений, которые воздействуют на свидетеля все это время. Я рассказала присяжным о ряде проведенных мною экспериментов, в ходе которых я показывала участникам шокирующий псевдодокументальный фильм об ограблении. Фильм существовал в двух версиях, в финале одной из которых ребенку стреляли прямо в лицо. Участники эксперимента, смотревшие версию с шокирующей концовкой, допускали гораздо больше ошибок в пересказе, чем те, кто смотрел версию без нее.

Я объясняла, что этот эксперимент демонстрирует, как искажения появляются на стадии формирования воспоминаний – когда происходит некое событие, и информация о нем откладывается в системе памяти. Другие исследования посвящены стадиям сохранения и извлечения воспоминаний – тому, что происходит, когда вас просят вспомнить о чем-то спустя какое-то время. Сотни экспериментов, в которых приняли участие десятки тысяч человек, показывают, что полученная после события информация способна внедряться в первичное воспоминание, загрязняя, искажая и подменяя его содержание.

Я описала проведенный мной эксперимент, в ходе которого испытуемым показывали фильм об ограблении со стрельбой, а затем – телевизионную сводку новостей об этом событии, в которой содержались ошибки. Когда участников попросили вспомнить, что произошло во время ограбления, многие из них включали в свой рассказ искаженные детали из выпуска новостей. Как только эти детали приобщались к исходной информации и внедрялись в сознание человека, он начинал считать их достоверными и отстаивать столь же яро, как и те, что запомнил изначально. Как правило, испытуемые отрицали любые предположения о том, что их воспоминания были повреждены или искажены, и с полной уверенностью заявляли, что действительно видели все, о чем рассказывали.

Прокурор Элейн Типтон пыталась убедить присяжных, что мои исследования об искажении памяти не имели никакого отношения к вытесненным воспоминаниям Эйлин Франклин. «Вы изучаете нормальную работу памяти и процесс забывания, ну и что? – подразумевали ее вопросы. – Разве это может что-то сказать о таких экстраординарных случаях?»

– Вам никогда не приходилось изучать вопрос, может ли человек быть не в состоянии с уверенностью опознать своего собственного отца, так? – задала мне вопрос Типтон.

– Не думаю, что мне доводилось участвовать в делах, имевших отношение к этой конкретной проблеме, – ответила я.

– Вы не провели ни одного исследования, – продолжала она, – в котором проверяли бы способность человека извлекать и описывать воспоминания об увиденном двадцать лет спустя. Так?

– Насколько я помню, нет, и в научной литературе упоминается мало исследований, где фигурировал бы столь долгий срок, – сказала я.

– И на самом деле ни в одном из исследований, которое вы провели, не участвовал испытуемый с вытесненными воспоминаниями о событии, свидетелем которого он стал когда-то. Так?

Я признала, что в ходе своих экспериментов изучала искаженные воспоминания, которые не были вытеснены. Мне очень хотелось спросить: как же можно изучать воспоминание, если его не существует, или, по крайней мере, оно не доступно сознанию? Но я сдержалась.

Типтон продолжала твердить, что вытесненные воспоминания не подчиняются общим правилам.

– Основываясь на том факте, что ни в одном из данных исследований не рассматривалось, скажем, влияние информации, полученной после события, на воспоминание, которое не находится в сознании, то есть было из него вытеснено, вы ведь согласитесь, что полученные вами результаты не всегда применимы к вытесненным воспоминаниям?

Я объяснила, что могу лишь делать предположения, но моя гипотеза заключается в том, что полученная постфактум информация может искажать вытесненное воспоминание так же, как и обычное.

Типтон переключила внимание на типы искажения, которые проявлялись во время моих экспериментов. Испытуемых в них, как правило, спрашивали о деталях определенного события; вопрос о том, произошло ли это событие на самом деле, не поднимался. Детали могли быть, к примеру, следующими: «В какой руке он держал пистолет?», «Были ли у грабителя усы?», «Были ли на руках у грабителя перчатки?».

– Но вы никогда не сталкивались с ситуацией, когда испытуемый думал, будто человек, которого ему показали, находился на бейсбольном матче, а не совершал ограбление в магазине, так? – спросила Типтон.

– Насколько мне известно, во время моих экспериментов такого не случалось, – ответила я.

– Итак, в сущности, вы исследовали способность человека воспринимать отдельные детали события, а не саму его суть – то есть событие в широком смысле. Так?

– Это можно назвать первичной целью моих экспериментов – изучение воспоминаний о конкретных деталях события, – ответила я.

И еще раз Типтон подчеркнула, что особое воспоминание Эйлин Франклин совсем не обязательно должно было подчиняться правилам, применимым к обычным воспоминаниям. Поскольку оно было вытесненным, очевидно, что оно могло вести себя как ему вздумается. Ученые не могли его изучить или понять, поскольку вытеснение – это нечто крайне сложное и загадочное, часть бессознательного, один из неизведанных процессов человеческого разума.

Я начинала чувствовать раздражение. В науке все зиждется на обосновании и доказательстве. Мы называем это научным подходом. Ученые не могут просто заявить, что Земля круглая или что мы удерживаемся на ее поверхности под действием гравитации, не представив никаких доказательств в поддержку своих теорий (по крайней мере, если они хотят называться учеными). Научная теория должна быть опровергаемой, то есть, по крайней мере теоретически, могут появиться другие ученые и провести эксперимент, призванный доказать, что Земля не круглая или что вовсе не гравитационное поле планеты удерживает нас на поверхности.

Но как ученый может доказать или опровергнуть бессознательный ментальный процесс, включающий в себя ряд внутренних событий, которые происходят внезапно, без предупреждения и без каких-либо внешних признаков, указывающих на то, что сейчас что-то произойдет, или происходит, или уже произошло? И как ученому доказать или опровергнуть, что неожиданно восстановленное воспоминание представляет собой правду и ничего кроме правды, а не занимательную смесь реальности и фантазий или даже чистейший вымысел?

Пока я находилась за свидетельской кафедрой и отвечала на вопросы прокурора, я начала ощущать на себе силу этого так называемого вытеснения. Я чувствовала, будто нахожусь в церкви и спорю со священником о существовании Бога.

– Вы не провели ни одного исследования, которое подтверждает или опровергает существование Бога, так?

– Нет, я не проводила подобных исследований.

– Полученные вами результаты, которые касаются реального и достоверного, не могут быть применены к неизвестному и недостоверному. Вы согласны?

– Я вынуждена согласиться.

– Ваше исследование концентрируется на определенных деталях, а не на всей картине, не на главной идее. Так?

– Да, это так.

Я начинала понимать, что вытеснение – это философское понятие, требующее прыжка веры. Тех, кто готов на этот прыжок, никакие «научные» доводы не убедят в обратном. Наука, где принято все количественно измерять и обосновывать, остается беспомощной перед мифической силой вытеснения. Зал наполняли люди, которые уже поверили Эйлин, мнения присяжных заседателей и наблюдателей казались предопределенными, а мои тщательные научные исследования вызывали лишь раздражение и выглядели необходимым, но неуместным отступлением на пути к предрешенному финалу: признать воспоминания Эйлин Франклин достоверными, а Джорджа Франклина – виновным в убийстве.

Девять дней спустя, 29 ноября 1990 года, началось совещание присяжных заседателей. Они вынесли вердикт на следующий день: Джордж Франклин признан виновным в предумышленном убийстве.

Я почти не сомневаюсь, что Эйлин Франклин каждой клеточкой своего тела верит, будто ее отец убил Сьюзан Нейсон. Сцены убийства выглядели настолько яркими и детальными, что просто не могли быть ложными. Со временем эти странные мерцающие воспоминания-вспышки сложились в ясную, почти осязаемую картинку. По мере того как в памяти всплывали кусочки и обрывки воспоминаний, они наслаивались на первичное ядро произошедшего, и постепенно сформировалась сложная, взаимосвязанная система образов, эмоций, переживаний и убеждений.

Однако, на мой взгляд, довольно велика вероятность того, что весь этот вымысел вырос не из фактов, а из туманных веяний снов, мечтаний, страхов и желаний. Сознание Эйлин собрало разрозненные противоречия, завернуло их в упаковку здравого смысла и в момент ослепительного осознания показало ей ясную картину прошлого, которая тем не менее была полностью и абсолютно ложной. История Эйлин – это ее правда, но это правда, которой никогда не было.

Доктор Дэвид Шпигель, который также выступал на заседании по делу Франклина со свидетельскими показаниями на стороне защиты, согласен с этим. Шпигель, занимающий должность профессора психиатрии медицинского факультета Стэнфордского университета, считает, что человек может утратить сознательное понимание травматичных воспоминаний благодаря механизму, известному как «диссоциация», который контролирует болезненные чувства, ограничивая доступ к соответствующим воспоминаниям. Но даже если травматичное воспоминание удалено из сознания, определенные симптомы обязательно проявятся. Вот что пишет Шпигель в научной работе, опубликованной после разбирательства:

Исследования показывают, что почти все без исключения дети, пережившие серьезную психологическую травму, считают это событие источником стресса (87 % в одном из примеров), страдают от навязчивых образов [и] страха, что травматичное событие повторится, теряют интерес к повседневной деятельности, избегают напоминаний о случившемся и расстраиваются, когда думают об этом. Отсутствие хотя бы одного из этих симптомов у Эйлин после убийства практически опровергает тот факт, что она действительно стала его свидетелем.

Шпигель делает вывод о том, что «сочетание фантазий и чувства вины за смерть подруги вместе с представлениями о жестокости отца могли привести к созданию ложного воспоминания, в которое она поверила».

Если воспоминание Эйлин ложное (а нам, разумеется, придется смириться с тем, что в этом и других случаях вытеснения воспоминаний мы никогда точно не узнаем, как все было на самом деле), то что же можно сказать о ее психике? «Больна» ли она, то есть психически нестабильна или неуравновешенна? Я так не думаю, иначе нас всех тоже можно назвать больными. Только подумайте, тысячи психически здоровых и умных людей без каких-либо признаков психопатологии с ужасом рассказывают о том, что побывали на борту летающей тарелки. Они четко и ясно помнят, как их похитили инопланетяне. А как насчет того, что тысячи адекватных, нормально функционирующих в обществе людей спокойным голосом и с глубоким убеждением рассказывают о своих прошлых жизнях. Они их помнят.

У тысяч людей внезапно возникают нарушения в работе лимбической системы. Это часть мозга, которая состоит из коры и связанных с ней нервных центров. Считается, что она регулирует эмоциональные реакции. Когда нейроны в мозге дают сбой, люди рассказывают, что видели кого-то из давно умерших близких или, что еще страшнее, Бога, Деву Марию или Сатану. Эти впечатления могут запечатлеться в мозге в качестве воспоминаний, которые при воспроизведении вызывают сильнейшие эмоции.

Жившая в XII веке монахиня Хильдегарда Бингенская мимолетно узрела в своих видениях град Божий среди мерцающих огней, ангельских ликов и сверкающих ореолов. Действительно ли ей было позволено увидеть при жизни Царствие Небесное? Современные эксперты считают, что божественные откровения Хильдегарды были вызваны мигренями. Клинический невропатолог Оливер Сакс пишет в своей книге «Мигрень»:

[Видения Хильдегарды] являют собой уникальный пример того, как банальное, болезненное, неприятное или просто бессмысленное физиологическое событие может у избранных натур стать источником высшего экстатического вдохновения[11].

Проповедница в церкви адвентистов седьмого дня Элен Уайт внезапно впадала в транс, закатывала глаза и монотонно повторяла одни и те же фразы и движения. В «видениях» ей открылось, что мастурбация смертельно опасна, парики приводят к безумию, а некоторые расы появились благодаря половым связям с низшими видами животных. Была ли Уайт душевнобольной? Выдумала ли она все это, чтобы обратить большее количество людей в свою религию? В те времена верующие считали ее видения божественными посланиями, сегодня же считается, что они были спровоцированы эпилептическими припадками, которые, возможно, начались из-за травмы головы, полученной в девятилетнем возрасте.

Странные видения, невероятные наваждения, или, другими словами, галлюцинации, не всегда бывают «пророческими». Согласно подсчетам, от 10 до 25 % нормальных людей хотя бы раз в жизни испытывали яркую галлюцинацию – слышали голос, чувствовали запах несуществующих цветов или видели давно умершего близкого человека. Карл Саган, занимавший должность профессора астрономии и космических исследований в Корнеллском университете, говорил, что десятки раз слышал, как мама и папа после смерти зовут его по имени. «Я все еще по ним скучаю, поэтому меня ничуть не удивляет, что иногда мой мозг воспроизводит яркие воспоминания об их голосах», – пишет Саган.

Склонность к галлюцинациям – это лишь особенность человеческой природы. Что такое сны, как не галлюцинации спящего разума? Дети воображают монстров и фей, взрослые настаивают, что к ним прилетали инопланетяне, и приблизительно 10 % американцев заявляют, что они видели привидение или даже два. Эти люди не врут. Они действительно что-то видели, слышали, чувствовали или переживали. Но было ли это «что-то» реальным?

Когда пациент начинает описывать сцены из своего детства, наполненные реалистичными деталями и столь сильными эмоциями, словно он прямо сейчас заново переживает события прошлого, психотерапевты (и другие, кому выпала возможность послушать) по вполне понятным причинам бывают впечатлены. Сильные эмоции, физические признаки страха и паники и обилие ярких деталей убеждают слушателя: что-то на самом деле произошло. Мы спрашиваем себя: как можно выдумать воспоминание, а затем подделать такой искренний гнев, страх, ужас или горе? Зачем человеку подвергать себя подобным страданиям?

Но даже если психотерапевт учитывает существование выдуманных воспоминаний, он наталкивается на мучительное противоречие. Ответственные и неравнодушные врачи много трудятся, дабы создать для пациентов безопасную доверительную атмосферу, в которой те открыто выражали бы эмоции и рассказывали правду о своем прошлом. На самом деле умения и рассудительность психотерапевта определяются его способностью извлекать болезненные, глубоко похороненные воспоминания. Как же врачи могут предать доверие пациента (и поставить под сомнение свои методы), требуя доказательств того, что извлеченные с их же помощью воспоминания и эмоции правдивы?

Несложно понять, почему психотерапевтов так впечатляют эмоциональные муки их пациентов, когда у последних просыпаются воспоминания о насилии, и столь же легко догадаться, почему они не хотят подвергать их слова сомнению, задавать вопросы или искать сторонних подтверждений вытесненным воспоминаниям. Терапевты боятся испортить отношения с пациентом, лишиться его доверия, нарушить ход лечения или даже довести пациента до психоза.

Но, возможно, самая веская причина, заставляющая поверить в эти истории о вытесненных воспоминаниях, заключается в том, что, не поверив в них, мы смиряемся с болезненными противоречиями и неопределенностью. Неверие подрывает наше чувство собственного «я». В случае с Эйлин Франклин нам хочется верить в правдивость ее рассказа, поскольку в него, безусловно, верила она сама и поскольку ее воспоминание так богато деталями. Мы хотим верить – можно сказать, нуждаемся в этом – ведь тогда нам не нужно сомневаться, что наше собственное сознание работает эффективно и правильно, получая информацию, сортируя ее, сохраняя, а позже извлекая со всеми необходимыми красочными деталями. Мы живем в хаотичном мире, где мало что поддается контролю, и нам нужно верить, что, по крайней мере, наш собственный разум нам подчиняется. Нам нужно верить, что наши воспоминания устойчивы, достоверны и надежны, что с их помощью мы можем вернуться в прошлое и проследить историю нашей жизни. Память – это ее оглавление, как пишет социальный психолог Кэрол Теврис. У кого найдутся силы и эмоциональные ресурсы, чтобы переписать всю книгу?

Мысль о том, что наше сознание может сыграть с нами злую шутку, в результате которой мы поверим в искаженную реальность или даже в фантазию или выдумку, вызывает глубокое беспокойство. Если нельзя положиться даже на собственное сознание, то кому тогда верить? Если наше сознание может кормить нас фальшивыми картинками, живыми и подробными, будто галлюцинации, где же тогда проходит граница между правдой и ложью, реальностью и фантазией, здравым смыслом и безумием?

Я полагаю, что эту границу легко перейти, она не охраняется, и мы все время ее пересекаем в наших мечтах, желаниях и фантазиях. Память – это автобус, на котором мы перемещаемся из реальности в мир фантазий и обратно столько раз, сколько необходимо, чтобы убежать от серости будней в красочные воспоминания. Наша память рассказывает нам истории, и мы слушаем их затаив дыхание. Мы хотим знать, что случилось в нашем прошлом, нам нужны ответы на вопросы, мы избегаем неуверенности и неясности. Память, наш самый верный и преданный слуга, потакает нашим желаниям.

Как случилось, что Эйлин Франклин поверила, будто ее отец убил ее лучшую подругу? Каким образом ее разум создал воспоминание из обрывков фактов и кусочков фантазий, а потом убедил себя, что это абсолютная, стопроцентная правда? Говоря о более практических вещах, что могло заставить ее отправить собственного отца в тюрьму за убийство, которого он не совершал?

В своей книге «Грехи отца» (Sins of the Father) Эйлин дает ответы на некоторые из этих вопросов. В ней она описывает свое детство, полное страданий. «Побои отца и то, как зло он с нами разговаривал, – все это наводило на меня ужас», – пишет Эйлин. Она вспоминает, как ее маленький брат, Джордж-младший, рассказывал ей: он настолько боится отца, что держит под кроватью бейсбольную биту на случай, если ему придется защищаться. Их мать терпела как физическое, так и эмоциональное насилие, а Дженис, сестра Эйлин, заявляла, что отец не раз ее насиловал.

Большую часть детства и юности Эйлин отрицала, что отец ее насиловал, но после нескольких лет терапии она все-таки вспомнила некоторые отдельные случаи. В одном из этих тяжелых воспоминаний отец подвергал ее как физическому, так и сексуальному насилию в ванной, когда ей было всего пять лет. Когда Эйлин рассказала о всплывающих воспоминаниях своему психотерапевту, он объяснил ей, что человеческий разум на самом деле способен похоронить болезненные или травматичные воспоминания в подсознании. Когда придет время, эти воспоминания всплывут на поверхность, и тогда они понемногу утратят свою способность причинять боль. Как Эйлин узнала во время сеансов терапии, возвращение давно похороненных воспоминаний – это важный шаг на пути к выздоровлению.

Через несколько недель после того, как Эйлин восстановила воспоминание о происшествии в ванной, она вспомнила другую сцену, которая относилась ко времени, когда ей было восемь или девять. Она находилась в странном доме с отцом и еще одним мужчиной. «Я лежала на чем-то вроде стола. Мой отец одной рукой держал мое левое плечо, а другой – зажимал мне рот. Я увидела лицо чернокожего мужчины. Услышала чей-то смех. Потом почувствовала жуткую обжигающую боль в нижней части тела. Я пыталась закричать, но не могла, потому что отец зажал мне рот».

В течение полугода Эйлин думала, что ее изнасиловал неизвестный чернокожий мужчина. И только когда ее мать предположила, что насильником мог быть друг семьи, сознание Эйлин стало восстанавливать эту сцену, поставив на место нападавшего не чернокожего незнакомца, а светлокожего мужчину, которого она прекрасно знала.

Неважно, как эти воспоминания сложились в единое целое, как были разбиты на части и снова собраны. В любом случае они эмоционально разрушительны, сопряжены с горем и гневом взрослой женщины, которая, оглядываясь в прошлое, видит неописуемые мучения и считает, что их причиной стал ее собственный отец. Однако самое главное воспоминание Эйлин могло сформироваться уже во взрослом возрасте. Ее дочери, Джессике, было два года. Джордж Франклин приехал к ней в гости, и она оставила его наедине с дочерью в гостиной. Вернувшись, она увидела, что ее отец положил Джессику на кофейный столик и «внимательно рассматривал ее половые органы, раскрывая пальцами половые губы. Я была ошарашена. “Что ты делаешь?” – это все, что я могла сказать».

Что происходило в сознании Эйлин в тот момент и потом, когда воспоминание о нем снова и снова возвращалось, преследуя ее? Возможно, в ее сознании стали мелькать и другие картинки – сцены того, как отец домогался сестры, хлестал по лицу мать, пинал младшего брата. Возможно, ее воображение начало рисовать выдуманные ситуации из будущего, в которых присутствовала ее юная дочь, красивая, наверняка скромная и всегда готовая угодить любящему дедушке. Спроецировало ли сознание Эйлин воспоминания о прошлом на воображаемое будущее, усугубив ее страхи по поводу безопасности дочери?

Безусловно, ее боль была очень сильна, ее тревога – невыносима. В течение многих лет она стремилась найти объяснение своему жестокому и несчастному детству и в том числе – бессмысленному убийству ее лучшей подруги. Она была проблемным и депрессивным подростком, в старших классах вылетела из школы, принимала наркотики и занималась проституцией, пыталась покончить с собой. В двадцать с небольшим она вышла замуж за доминантного, деспотичного мужчину и многие годы терпеливо жила в браке без любви. Казалось, модель поведения укоренилась в ее сознании, и Эйлин не могла избежать постоянных невыносимых мучений, которые влечет за собой положение жертвы.

Ее гнев и горе искали мишень и выход. Во время терапии она узнала, что ее симптомы – периодические страхи, мелькающие в сознании образы, возвращающиеся воспоминания – были явными признаками посттравматического стресса. Ей сказали, что у нее есть все основания чувствовать себя жертвой, поскольку она всего лишь повторяет разрушительные модели поведения, заложенные в детстве. Она также узнала, что ее замешательство, ярость, гнев и депрессия могли быть одним из доказательств того, что когда-то в прошлом она пережила травматичный опыт и стала жертвой насилия.

Психотерапевт Эйлин часто повторял слова, которые эхом отзывались в ее сознании: у тебя есть право на ярость и горе. По его утверждениям, ей нужно было понять, что ее эмоции реальны и обоснованны, только тогда она наконец-то сможет выразить свои чувства, отпустить детские обиды и стать настоящей собой. Ничто не должно было помешать ей, и любой, кто плохо обращался с ней в прошлом, мог обоснованно стать мишенью для ее гнева. Каждый, кто ставил под вопрос ее воспоминания или требовал подтверждений или доказательств, был помехой в процессе выздоровления. Эйлин пережила травму, но каким-то образом ей удалось остаться целой и невредимой. Она выдержала это. Она была жертвой, но она выжила.

Принимая во внимание ярость и гнев Эйлин, мы начинаем понимать смысл кульминационной сцены, развернувшейся в ее гостиной, когда шестилетняя Джессика внезапно повернулась к матери с вопросительным выражением на лице. Как вспоминает Эйлин, она посмотрела в глаза дочери и была поражена пугающим сходством ее дочери и восьмилетней Сьюзан Нейсон. Эти две девочки, одна из которых погибла двадцать лет назад, а вторая была жива, могли бы быть сестрами.

Одна жестокая картинка наложилась на другую, и в это шокирующее мгновение осознания останки скелета начали обрастать плотью, и Сьюзан ненадолго вернулась к жизни. Перед внутренним взором Эйлин возник силуэт отца с выставленной вперед ногой и поднятыми над головой руками, она увидела страх на лице подруги. Она услышала ее крик, звук удара, обрушившегося на плоть и кости, и ужасающую тишину. Она почувствовала нескончаемый ужас.

Роль клея, связавшего разрозненные образы воедино, сыграли испытываемые Эйлин чувства вины, ярости и страха и, возможно, самое главное – ее отчаянное желание защитить собственных детей. Она не сумела защитить лучшую подругу: «Я не смогла защитить ее. Не смогла остановить его. Я не знала, что это произойдет». Но будучи двадцатидевятилетней матерью, она могла хотя бы защитить своих детей. Вина и беспомощность, которые она чувствовала, думая о смерти Сьюзан, разожгли огонь ее материнской самоотверженности: «Каждый день, глядя на Джессику и Аарона, я осознавала, что они у меня есть, а у Нейсонов больше нет их Сьюзан. И из-за этого я чувствовала вину и частичную ответственность за их боль. Я была виновата в том, что это убийство так и осталось нераскрытым».

Облегчить боль, положить конец мукам, поступить «правильно», защитить своих детей… достаточной ли была подобная мотивация, чтобы объединить страхи из прошлого и страх будущего, создав из них ложное воспоминание? Или жажда справедливости и мести появились у Эйлин Франклин по более личным причинам? Возможно ли, что ее разум создал это воспоминание в отчаянной попытке взять под контроль неуправляемое прошлое и придать какой-то смысл ее полной проблем жизни?

На последних двух страницах своей книги Эйлин описывает муки, вызванные извлеченным воспоминанием. «Я посмотрела в зеркало и сравнила свое теперешнее лицо с тем, как я выгляжу на фотографиях, сделанных до того, как мои воспоминания вернулись… В моих глазах совсем не осталось радости».

«Совсем не осталось радости» – но вместо нее Эйлин обрела чувство контроля и власти над отцом.

Ему удалось закрыть от меня большую часть моего сознания… Если мне не удастся обрести власть над всем тем, что он сделал со мной, если я позволю части своих воспоминаний остаться вытесненными, мой отец победит. Я должна обнаружить и оставить в прошлом весь пережитый ужас, прежде чем я смогу искренне сказать, что поборола его. Если я продолжу жить, боясь вспомнить что-то еще, это будет значить, что он победил.

Таким образом, возможно, что сознание Эйлин создало это воспоминание в попытке избавиться от гнетущей власти отца и прожить остаток жизни без страха. Используя в качестве оружия изобретательность своей памяти, она смогла наказать отца за жестокость и насилие по отношению к ее семье и обрести контроль над прошлым. Но всему есть цена. Как только шлюзы открылись, жуткие образы хлынули в ее сознание неостановимым потоком. Не было ни единого убежища, конца и края всему этому кошмару. «Я хочу сбежать, потерять память, но от сознания не убежишь. Нет такого места, где я могла бы скрыться от собственной памяти».

«Воспоминания» Эйлин потребовали взамен ее тело и душу.

У меня в запасе есть еще одна история. Я лицом к лицу встретилась с Эйлин Франклин лишь однажды – в Нью-Йорке во время дневного ток-шоу A Closer Look на телеканале NBC. После того как Эйлин описала свое вытесненное воспоминание об убийстве лучшей подруги, ведущая Фэйт Дэниелс повернулась ко мне и недоверчиво спросила: «Вы правда думаете, что Эйлин помнит совсем не то, что действительно произошло?»

«Я считаю по меньшей мере вероятной и обоснованной версию, что Эйлин поверила в реальность сцены, которая на самом деле представляет собой вымышленное воспоминание», – ответила я.

Зрители начали ерзать на стульях и неодобрительно качать головами. Дэниелс повернулась к зрителям и сказала: «Вы ведь не купились на это, верно?» Она поднесла микрофон к губам какой-то женщины средних лет. «Почему вы не купились на это?»

«Я просто не могу поверить в то, что можно испытывать подобные чувства и при этом забывать моменты собственной жизни, – ответила женщина. – Зачем страдать, если никто тебя к этому не принуждает? Зачем подвергать себя таким мучениям? В этом нет никакой логики».

Эйлин, одетая в элегантное черное платье с розовыми и синими полосками на плечах, кивнула. Ее лицо исказилось от боли. На мне был бежевый костюм и длинная нитка жемчуга на шее. И пока зрители изливали свою неприязнь ко мне из-за моего скепсиса, я продолжала сохранять стоическую улыбку на застывшем лице.

После съемок я поехала вниз на лифте. В холле я заметила промелькнувший мимо силуэт – потрясающая женщина с длинными рыжими волосами направлялась в магазин сувениров телеканала NBC. Я подошла чуть ближе (столкнуться с ней я не хотела) и стала смотреть, как Эйлин медленно ходит между прилавками, заваленными брелоками, кружками, футболками и другими сувенирами с логотипом NBC. В какой-то момент она взяла кружку, перевернула ее, чтобы посмотреть на ценник, и поставила обратно на полку. Потом она пошла к другому стенду, развернула футболку большого размера с логотипом телеканала и стала ее разглядывать. Слишком большая? Слишком маленькая? Или в самый раз?

Я наблюдала за ней, очарованная ее красотой и спокойствием. Полагаю, я надеялась понять, кто она и что ей движет, теперь, когда вокруг не было телевизионных камер и микрофонов. В какой-то момент она оглянулась в сторону холла, как будто ждала, что ее кто-то встретит. Она посмотрела прямо на меня, но не подала виду, что узнала. Несколько минут спустя я взяла свой портфель и вышла на улицу, чтобы поймать такси и поехать домой.

Это истина, заключенная в рассказе. Истина случившегося не настолько интересна. Я была в Нью-Йорке в январе 1992 года и встретилась с Эйлин Франклин во время съемок передачи A Closer Look на телеканале NBC. Я была одета в бежевый костюм, а Эйлин – в черное платье. Зрителям больше пришлась по душе ее версия случившегося, нежели моя. Они хмурили брови и ерзали, когда я пыталась объяснить, каким образом воспоминания искажаются, поэтому я не знала, куда себя деть, но старательно улыбалась, несмотря на то что их лица выражали недоверие и открытую враждебность.

Я могу подтвердить все эти факты, потому что у меня есть видеозапись шоу. Но остальную часть истории, хотя я вижу ее четко и ярко, подтвердить невозможно. Стояла ли я рядом с магазином сувениров, когда Эйлин взяла кружку и посмотрела на ценник? (Есть ли вообще сувенирный магазин в здании NBC? Или это был стенд с журналами?) Правда ли она развернула футболку? (Может быть, это была детская футболка?) Наблюдала ли я за ней несколько минут в холле или просто заметила ее мимоходом (может быть, это вообще была другая женщина с длинными рыжими волосами), когда спешила к выходу, чтобы поймать такси? Правда ли она посмотрела прямо на меня и не узнала? Может быть, я все это выдумала?

Даже когда речь идет о такой относительно незначительной встрече с моим прошлым, я не уверена, где заканчивается истина случившегося и начинается истина, заключенная в рассказе.