Миф об утраченных воспоминаниях. Как вспомнить то, чего не было Лофтус Элизабет

10

Все, чего я хотела

Когда тебя кто-то спрашивает: «Тебя насиловали в детстве?», есть только два возможных ответа: один из них – «Да», а второй – «Я не знаю». Нельзя сказать – «Нет».

Розанна Арнольд – на «Шоу Опры Уинфри»

В конце марта 1992 года мне позвонил мужчина, назвавшийся Майком Паттерсоном из города Сидар-Рапидс. Он начал с того, что его дочь на основе вытесненных воспоминаний, недавно восстановленных во время терапии, обвинила его в гнусном поступке, а именно – в сексуальном насилии.

– Гнусный, – повторил он. – За последние полгода я поговорил со многими экспертами, и я все время слышу это слово. Поэтому я посмотрел его в словаре. Оно значит «внушающий отвращение, порочный, заслуживающий порицания». Так вот, сексуальное насилие – это гнусно, но и ложные обвинения – это тоже гнусно, и я должен положить им конец.

Он объяснил, что старался связаться с каждым, кто мог бы ему рассказать что-нибудь о работе памяти, природе и сути этого «явления, называемого вытеснением», и о том, что могут сделать родители, чтобы защититься, когда их несправедливо обвиняют.

– Профессор Лофтус, – отчеканил он (его голос со среднезападным говором звучал в трубке четко и ясно), – как нам доказать обратное? Как мне доказать, что я ничего не делал?

– Что ж, я не могу этого доказать, – сказал он, отвечая на собственный вопрос, – поэтому я решил сделать кое-что еще. Состояние моей дочери – ее зовут Меган – начало ухудшаться, когда она стала ходить к психотерапевту, который специализируется на таких вещах, как духовно-психологические вопросы, реабилитация жертв насилия и неблагополучные семьи. Я подумал: лучше будет выяснить, что же именно происходит на этих психотерапевтических сеансах, поэтому я нанял частного сыщика. Это женщина, и она притворилась пациентом с теми же симптомами, что у моей дочери. Ее прослушивали, и у меня есть аудиозаписи с ее сеансами. Я знаю, что вы провели несколько экспериментов по внушению и формированию ложных воспоминаний, и я подумал, что вам будет интересно послушать эти записи.

– У вас есть записи с сеансов психотерапии? – спросила я, взволновавшись.

Если Майк Паттерсон действительно получил записи с сеансов, во время которых психотерапевт не знал, что разговор записывается, у него было то, чего не было больше ни у кого. Хотя критики терапии по восстановлению вытесненных воспоминаний подозревали, что предположения, ожидания и давление со стороны психотерапевта могут влиять на процесс, у них не было ни единого доказательства. Все, что у них было, – это субъективные воспоминания психотерапевтов и пациентов о том, что происходило во время сеансов, а эти воспоминания подвержены тому, что психологи называют «ретроспективным искажением». Ретроспективное искажение возникает, когда мы думаем о прошлом и изменяем некоторые факты или заполняем пробелы преувеличениями и догадками или принимаем желаемое за действительное. Мы склонны помнить детали, которые делают нас «хорошими» (счастливыми, умными, щедрыми, сочувствующими, толерантными, великодушными и т. д.), и игнорировать то поведение, мысли или эмоции, которые могут выставить нас «плохими» (равнодушными, беспечными, манипуляторами, грубыми, грустными, упрямыми, эгоистичными и т. п.).

Недостаток объективных сведений – одна из причин, по которой так трудно изучать память. Когда люди вспоминают события из прошлого (и когда нет видео- или аудиозаписей, с помощью которых можно было бы подтвердить или опровергнуть эти воспоминания), как мы можем знать, что на самом деле произошло? Например, предположим, что вы – ученый, изучающий взаимосвязь между количеством жиров в рационе человека и развитием рака груди. Вы решаете побеседовать с группой женщин, страдающих от рака груди, и с теми, у кого его нет, задавая им вопросы о рационе и пищевых привычках. Даже если женщины постараются отвечать точно и честно, они неумышленно могут дать неверные или искаженные ответы, потому что они забыли, что именно ели в какой-то конкретный день. Еще они могут преувеличить долю здоровых продуктов и преуменьшить долю вредной, жирной пищи в своем рационе.

Какими бы ни были причины неточностей, вы придете к неверным выводам. Но предположим, что вы предвидели проблему ретроспективного искажения и обычных процессов искажения воспоминаний и пошли на небольшую уловку, тайно установив видеокамеры на кухнях и в столовых участников. (Впрочем, Комитет по подбору участников научных исследований никогда бы такого не одобрил.) Теперь можно соотнести субъективные ответы, подверженные ретроспективному искажению, с объективными видеозаписями и прийти к более точной версии «правды».

А значит, вот что было у Майка Паттерсона: объективная и точная версия «правды» о манере конкретного психотерапевта задавать вопросы и взаимодействовать с пациентом. И хотя мы не можем использовать записи Паттерсона, чтобы определить достоверность воспоминаний его дочери, они, по крайней мере, помогли бы нам понять, что происходило во время психотерапевтических сеансов.

«Всего у меня есть четыре записи, – сказал Майк. – Я не знаю требований закона, но мне сейчас уже не до этого. Я считаю, что моя дочь стала жертвой суггестивных психотерапевтических техник. Я думаю, что ей не повезло, она искала психологическую помощь у благонамеренного, но неопытного психотерапевта, который думает, что любую проблему в этом мире можно объяснить сексуальным насилием. Я сделал то, что должен был, чтобы доказать свое предположение. – Его голос стих. – Моя цель – не месть, доктор Лофтус. Я всего лишь надеюсь вернуть дочь».

Несколько дней спустя мне доставили большую посылку службой экспресс-доставки. Кроме четырех аудиозаписей с психотерапевтических сессий Майк прислал мне синюю тетрадь на пружине, разделенную на пять аккуратно озаглавленных частей, в которых были сотни писем, записей, статей об исследованиях и правовых документов. Я прочитала каждую бумажку в этой тетради и попросила одного из моих студентов застенографировать все аудиозаписи с психотерапевтических сессий. Несколько месяцев спустя я полетела в Сидар-Рапидс, чтобы выступить с речью перед Ассоциацией адвокатов штата Айовы, и провела день с Майком и его женой Доун. Они пригласили меня к себе домой, принесли груду фотоальбомов и видеозаписей («Это Меган, когда ей было два», «Это Меган получает награду на выпускном», «Эту фотографию мы сделали, когда в последний раз видели Меган…») и отправили меня домой, отдав еще несколько сотен страниц писем и материалов исследований.

Я верю, что Майк Паттерсон не виновен в тех преступлениях, обвинения в которых разрушили его семью. Но я должна добавить, что, даже если обвинения были ложные, его случай ничего не доказывает за рамками этого конкретного дела. Он не доказывает, что огромное количество психотерапевтов внушают свои идеи пациентам, и не демонстрирует, что клиенты впитывают эти идеи, создавая ложные воспоминания. Это лишь единичный случай – уникальный, индивидуальный, со множеством различных версий «правды», и некоторые из них можно подтвердить, а некоторые – нет.

Пятнадцатого ноября 1985 года двадцатилетняя Меган написала своим родителям радостное письмо на купленной в магазине дешевых товаров почтовой бумаге. Ее круглый, плавный почерк передает чувство приятного волнения и невинного энтузиазма. Большинство предложений заканчиваются восклицательными знаками. И в каждом абзаце есть по крайней мере одно слово, подчеркнутое дважды.

«Дорогие мама и папа, – так начиналось занимающее три страницы письмо. – Как у вас дела? У меня все отлично!» Меган благодарила родителей за междугородний звонок прошлым вечером («Я чувствовала себя такой любимой!») и рассказывала, как она рада, что на этой неделе у нее был всего один экзамен. Могут ли родители положить деньги ей на счет, чтобы она заплатила за аренду? Она устала, но в целом все было хорошо, не может дождаться, когда приедет домой на День благодарения. Она подписала письмо фразой «С любовью, Меган».

Почти полтора года спустя, 27 марта 1987 года Меган написала родителям еще одно нежное письмо. Она уже училась в магистратуре, где получала степень по социальной работе. «Я была так занята в последнее время, что у меня совсем не было времени сказать, как я вас люблю», – пишет она в своем письме. В следующем абзаце она благодарит родителей за их любовь и поддержку – за то, что купили ей машину, оплатили ее обучение в бакалавриате и магистратуре, брали ее с собой на семейный отдых и давали ей деньги на самостоятельные путешествия. Но больше всего она ценит их безусловную любовь и желание помогать ей решать любые ее проблемы. «Я не всегда была примерной дочерью, – пишет она, – но я так сильно вас люблю и вряд ли когда-нибудь смогу отплатить за вашу любовь и поддержку, которые я чувствовала всегда, или за те жизненные уроки, которым вы мне преподали. Все, что я могу сделать, – сказать, что я вам благодарна и что я вас люблю – больше, чем можно выразить словами».

В ноябре 1987 года Меган написала длинное откровенное письмо Терезе, пятнадцатилетней сбежавшей из дома девушке, которую взяли под опеку Паттерсоны. Во время каникул на День благодарения между Меган и ее матерью разгорелся спор, и Тереза по ошибке подумала, что это она стала его причиной. Меган писала, чтобы объяснить, что действительно произошло – ее мать была сильно расстроена, когда она узнала, что Меган живет с молодым человеком.

На второй странице письма Меган призналась, что иногда ей тяжело ладить с отцом, потому что они совершенно разные люди. «Я – очень ласковый человек, которому нужно, чтобы его все время обнимали, – пишет Меган. – Мне нужно слышать, как папа говорит “Я люблю тебя”. Но папа другой человек – ему не нужны объятья и нежные слова. (Хотя ему, похоже, нравится, когда я говорю, что люблю его)».

Далее Меган рассказывает о том, что в течение многих лет она обращалась с этой проблемой к Богу, и он всегда помогал ей. Но когда она поступила в колледж, она была так занята, что прекратила молиться. Ее отношения с отцом постепенно ухудшались, потому что она выражала разочарование и гнев. «Я сделала много того, о чем жалею, – причиняла боль себе и другим людям. Хотя внешне я выгляжу счастливой и уверенной в себе, внутри я молю о помощи. Мне очень больно, и я так чувствую себя вот уже три года. В моей жизни царит полный бардак. С помощью Бога и родителей я возьму себя в руки».

Она закончила письмо следующими словами: «Все делают ошибки, и иногда мы ненароком причиняем друг другу боль. Но мы можем все исправить, если будем разговаривать и напоминать друг другу, что нам не все равно. Нам всем нужна любовь!»

Три месяца спустя Меган встретилась с родителями в доме старшей сестры в Де-Мойне, чтобы отпраздновать рождение их первого внука. Майк и Доун держали младенца на руках, слезы бежали по их щекам, а Меган стояла в стороне, подавленная и погруженная в свои мысли. Позже этим вечером Меган призналась родителям, что ее изнасиловали.

– Кто тебя изнасиловал? – спросили ее ошарашенные родители.

– Патрик, – ответила Меган, назвав имя сводного брата, которому было пятнадцать, когда его усыновили. Меган объяснила, что они целовались и ласкали друг друга, но прекратили это прежде, чем дело дошло до полового акта. И хотя они оба были согласны на эти ласки, Меган считала эти сексуальные взаимоотношения насилием, потому что ей было всего двенадцать, на три года меньше, чем Патрику.

Доун была безутешна. Как это могло произойти без ее ведома? Ей разбивала сердце мысль о том, что ее младшая дочь несла бремя этого воспоминания более десяти лет, чувствуя такой стыд, что она не могла поделиться этим секретом даже с родителями. Но, хотя она беспокоилась о дочери, ей показалось странным, что та выбрала для такого заявления столь неподходящее время. Зачем она обрушила на них эту новость в такой радостный день?

Четыре месяца спустя, в июне 1988 года, Меган получила степень магистра в Университете Айовы. Она поселилась в городе Де-Мойн, в двух часах езды от дома родителей, и ей сразу же предложили работу с бездомными. Нагрузка была огромной, а сама работа отнимала много душевных сил. Во время еженедельных звонков родителям она горько жаловалась на постоянный сильный стресс. Когда в августе с ней порвал молодой человек, с которым она жила, стало казаться, что Меган в депрессии, встревожена, сама не своя. Майк и Доун переживали, что она, возможно, слишком много пьет. Они оба никогда в жизни не пили, а единственными таблетками в доме были «таблетки Майка для сердца», которые он принимал от стенокардии, и банка с аспирином, которым Доун спасалась от периодических синусовых головных болей. Они знали, что немного «консервативны» в вопросах секса и наркотиков, и старались не слишком докучать Меган своими переживаниями.

Но они никак не могли перестать волноваться о своей младшей дочери. Во время еженедельных разговоров Меган становилось все более недоброжелательной и пессимистичной. Она, казалось, была абсолютно убеждена, что ее родственники «больны», и что им необходима помощь специалистов, и что у ее двоюродной сестры «синдром дефицита внимания», а у другого родственника «пограничное расстройство личности», а третий и вовсе «параноик».

Когда на другом конце провода была только мама, Меган ругала отца за его «эмоциональный абсентеизм».

– Кажется, ему все равно, что происходит у меня внутри. Он все время так чертовски занят, так увлечен каким-нибудь проектом или человеком, который, по его мнению, нуждается в нем больше меня.

– Меган, твой отец готов целовать землю, по которой ты ходишь. – Доун гадала, как ей достучаться до Меган и помочь ей увидеть, что стакан наполовину полон, а не наполовину пуст. – Дорогая, я знаю, что у тебя сейчас сложная, напряженная жизнь, но постарайся не забывать, что мы тебя очень любим, и вспоминай все хорошее, что было в жизни нашей семьи: поездки, каникулы, отпуска…

– Что хорошее? Может, это тебе было весело, мам? – Меган произносила слово «мам» так, будто это было обвинение. – Но ты когда-нибудь задумывалась, каково было мне?

Доун решила не давить. У Меган есть своя голова на плечах, и она переживет этот жизненный кризис так же, как пережила трудный период в средней школе, когда она общалась с группой сложных подростков, которые курили марихуану и увлекались философией нью-эйдж. Тогда они тоже беспокоились, но у Майка был долгий разговор с Меган, и она «взяла себя в руки», как сама выразилась, завела новых друзей, стала проводить много времени в церковной молодежной группе и посвятила свою жизнь «служению Господу».

«И это пройдет». – Доун повторяла слова, которые она говорила себе всякий раз, когда думала, как же им пережить очередной трудный период в жизни одного из детей. Она доверяла Меган и знала, что ее дочь вернется к старому доброму здравому смыслу, прислушается к доводам рассудка и приведет свою жизнь в порядок. Доун продолжала говорить себе, что в жизни, несомненно, бывают крутые повороты, но ты не можешь прожить жизнь за детей. Все, что в твоих силах, – это любить их, воспитывать в них высокие моральные ценности, а потом – доверять их выбору. Они наделают ошибок, но, если до пятнадцати-двадцати лет была проделана хорошая работа, все закончится благополучно.

Оптимизм Доун нашел подтверждение в письме Меган, датированном сентябрем 1988 года, в котором она извинялась за то, что так усложнила жизнь родителей, и выражала благодарность за их неизменную любовь и преданность. «Я знаю, я причиняла вам боль, – пишет Меган. – Спасибо за понимание и за то, что остались со мной».

Прошло полтора года. В январе 1990 года Меган рассталась с очередным сожителем. «Он был жутким пьяницей, – сказала она родителям, – и я устала находиться в созависимых отношениях». И хотя этот молодой человек не нравился Доун, она была удивлена, что Меган так легко вычеркнула его из своей жизни, навесив на него столько ярлыков.

– Кстати, – сказала Меган, – я тебе говорила, что сменила психотерапевта? Мой новый врач ближе мне по возрасту – ей около тридцати пяти, – и она специализируется на восстановлении после травм, работе с жертвами инцеста, неблагополучных семьях и всем в таком роде.

– Довольно длинный список, – отозвалась Доун, стараясь, чтобы в ее голосе звучала радость и поддержка. Но специализация психотерапевта обеспокоила ее – может ли один врач разбираться в столь разных областях? И что это еще за «восстановление после травм» и «неблагополучные семьи»?

– Да, она восхитительная, – сказала Меган. Ее голос вдруг стал серьезным. – Мы продвигаемся очень быстро.

Десятого февраля 1990 года, в день рождения отца, Меган позвонила и сообщила, что у нее алкоголизм. В качестве подарка отцу она решила, во-первых, бросить пить и, во-вторых, начать посещать собрания анонимных алкоголиков. Майк и Доун удивились – в их представлении алкоголиком можно было назвать бродягу, побирающегося на углу и пьющего дешевое вино из бутылки, спрятанной в пакет. Но будучи трезвенниками, они с энтузиазмом поддержали решение Меган бросить пить.

Три месяца спустя на День матери Доун получила от Меган по почте большую посылку. Внутри была книга из 500 страниц – «Мужество исцеления: руководство для женщин, переживших сексуальное насилие в детстве». «Что это, во имя всего святого, такое?» – спросила Доун у Майка, который пролистывал страницы и читал вслух названия глав: «Решение исцелиться», «Вера в то, что это случилось», «Гнев: основа исцеления», «Откровения и противостояние».

– Тебе не кажется, что она немного перегибает палку с этой идеей о сексуальном насилии? Неужели две недели ласк с Патриком делают ее человеком, который… – Доун снова взглянула на подзаголовок в книге, – «пережил сексуальное насилие в детстве»? Может, она злится на нас, что много лет назад мы не знали о происходящем и не помогли ей разобраться с Патриком? Как ты думаешь, что она пытается нам сказать?

Майк отнесся к этому философски.

– Меган очень умная и чувствительная девушка, у которой настали трудные времена, – сказал он. – Давай просто поддержим ее и напомним, что мы всегда рядом, если нужно. Все будет хорошо, уверяю тебя.

Пятнадцатого октября 1990 года пришло письмо от Меган, адресованное «Доун Паттерсон». Судя по крупным, жирным буквам, письмо было написано в приступе гнева и в спешке. Доун хватило одного лишь взгляда на это странное мрачное письмо, чтобы понять, что ее дочь в большой беде. Меган никогда не писала письма на желтых бланках для юридических документов. И она никогда раньше не писала письма, адресованные исключительно матери.

«С тех пор как я бросила пить, я переживаю трудные времена, – писала Меган. – Последние несколько месяцев мне отравляют жизнь всплывшие на поверхность воспоминания». Хотя Меган не вдавалась в подробности относительно содержания этих воспоминаний, она постоянно подчеркивала необходимость оставаться «в безопасности», то есть прекратить пить, посещать собрания анонимных алкоголиков и встречаться с другими «жертвами инцеста».

«В безопасности? Что она имеет в виду, когда говорит “в безопасности”?» – гадала Доун. Чем чаще она повторяла это слово, тем меньше смысла в нем оставалось. Меган объяснила, что она старается чувствовать себя «в безопасности» – играет со своими кошками и обнимает плюшевого мишку. На этом моменте линии букв стали еще толще и жестче, как будто Меган со всей силы давила на бумагу. Доун почти могла представить себе, как Меган скрипит зубами.

Мне кажется, что я неадекватная, что сама я ничего не стою, и, возможно, если бы я стала кем-то другим, я была бы достойна любви. Мой психотерапевт очень поддерживает меня – такой, какая я есть, и помогает мне научиться любить себя. Вы с папой всегда давали мне возможность все хорошо обдумать самой, но мне нужно еще больше пространства, чтобы пройти через это. Я просто пытаюсь пережить это, день за днем.

«Пространство». «Безопасность». «Воспоминания». «День за днем». Доун гадала, что же значат все эти слова… Что они под собой подразумевают? Она пыталась успокоить себя мыслью, что День благодарения уже через месяц. И как только Меган войдет в дом, все они сядут и будут долго разговаривать.

За три дня до начала выходных, приуроченных к Дню благодарения, пришло еще одно письмо от Меган. Майк и Доун впоследствии всегда называли его «письмо, которое пришло на День благодарения». Доун в тот день пораньше ушла с работы, взяла свою чековую книжку и список продуктов и поспешила в магазин до наплыва толпы. Они ждали в гости трех своих детей и двух приемных – всех с супругами, внуков, бабушку, тетушку Дженни и ее семью – всего больше двадцати человек. Доун думала об индейке, надеясь, что одиннадцатикилограммовой тушки будет достаточно (она любила давать всем еду в дорогу), когда увидела доставленную экспресс-почтой посылку на ступеньках у входной двери. Она узнала почерк Меган, но там не было обратного адреса.

Доун глубоко вздохнула. Она знала, что это плохие новости. Зачем Меган, которая все время жалуется на то, что она на мели, стала тратить деньги на экспресс-доставку, если она сама приедет через два дня? Она трясущимися руками открыла конверт.

Письмо было от 15 ноября. Меган, должно быть, написала его неделей раньше, но отсрочила отправку, чтобы оно пришло прямо перед Днем благодарения.

«Я устала от попыток донести до тебя, что я чувствую и через что прохожу», – начала она тем же грубым, гневным почерком, что и в октябре. В ее памяти всплыло еще больше воспоминаний о сексуальном насилии, воспоминаний, которые, в частности, касались ее матери и отца. Эти воспоминания убедили ее принять решение «взять перерыв» в отношениях с родителями. Она не хотела, чтобы кто-то связывался с ней – включая родителей, брата и сестру, в том числе приемных, а также теть, дядьев, двоюродных братьев и сестер. «Я сделаю все необходимое, чтобы защитить себя, чтобы освободиться от вашего влияния. Я подробно обсудила все детали со своим психотерапевтом, и она полностью согласна с моим решением. Мы обе думаем, что я двигаюсь в верном направлении».

Меган объяснила, что переехала, но не сообщит им свой новый адрес, также она сменила номер телефона. Друзей и коллег она попросила не рассказывать о ее звонках. В случае крайней необходимости родители могут связаться с ней через ее психотерапевта.

«Я знаю, это не самый подходящий момент, – такими словами заканчивалось письмо, – но я думаю, что не может быть подходящего момента, чтобы оборвать отношения».

«Выйти из-под из влияния». «Неудачный момент». «Не может быть подходящего момента, чтобы оборвать отношения». Доун думала, что это письмо было написано в кабинете психотерапевта, где та направляла Меган и давала ей советы. Эти слова не принадлежали ее дочери. Это были слова незнакомки.

Два дня спустя старшая дочь Паттерсонов Кэти приехала на праздники к родителям и привезла с собой письмо от Меган. Кэти отказалась «подтверждать» воспоминания Меган, и тогда та написала ей, что не может больше с ней общаться. И хотя она уважала «потребность Кэти не помнить», она все же надеялась, что сестра поймет: Меган нужно окружить себя людьми, которые верят и сочувствуют ей. Она закончила письмо предостережением: «Пожалуйста, всегда прислушивайся к своим детям и, пожалуйста, никогда не оставляй их без присмотра с мамой и папой».

Доун была сломлена горем. Она не могла есть, спать – только плакать. Прочитав письма, Майк попытался позвонить Меган, но, как она и предупреждала, не смог до нее дозвониться. Они написали письмо на старый адрес Меган, но письма вернулись с пометкой «не доставлено». Майк написал письмо психотерапевту Меган и не получил ответа. Доун написала психотерапевту письмо в десять страниц, умоляя помочь им понять, что происходит с их ребенком. Эта мольба тоже осталась без ответа. На протяжении десяти месяцев они поддерживали связь с Меган через ее адвоката, который сообщил им, что она хочет отозвать право отца представлять ее интересы и начать полностью самостоятельно управлять своим трастовым фондом.

Затем, 9 сентября 1991 года, пришло еще одно письмо. Оно было адресовано Майку и начиналось так: «Уважаемый Майкл Паттерсон». Меган писала, что пришло время рассказать правду, поскольку сейчас она помнит все, что с ней сделал отец. Недавно воспоминания вернулись к ней во время терапии с использованием возрастной регрессии. Она вспомнила, что, когда она была маленькой – одиннадцатимесячным младенцем, – у нее случилась истерика от страха, что отец войдет в комнату и убьет ее. Она вспомнила, что мать дала ей валиум, чтобы она успокоилась.

Недавно у нее появилось «телесное воспоминание», когда она лежала на кровати. Все ее тело оцепенело. Она знала, что «нечто важное» пытается вырваться наружу, но она застыла и не могла двигаться. Ее тело неожиданно начали сотрясать волны воспоминаний, и ужасная неописуемая боль, начинающаяся во влагалище, быстро пробежала по всему телу и вышла изо рта. Она «истекала кровью» от боли. Воспоминания были отвратительные, омерзительные, гадкие. Она помнила, что в раннем детстве ее регулярно жестоко насиловали. Очнувшись от туманного сновидения, она спросила себя, была ли это ее мать. Но лицо Доун не соответствовало этим картинкам. Память возвращалась к Меган медленно, но сохранялось стойкое ощущение, что она знала правду: ее отец регулярно насиловал ее, с полутора лет и до тех пор, пока она не уехала в колледж.

Почему? Это был одновременно вопрос и обвинение. Почему ты насиловал меня? Как ты мог насиловать собственного ребенка, свою плоть и кровь? Почему ты думал, что у тебя есть право овладевать моим беззащитным телом? Почему, почему, почему, почему? Детали изнасилования были точно и дотошно описаны. Меган помнила пенис отца в своем анальном отверстии. Она помнила, как возникали рвотные позывы, когда отец наваливался на нее. Она помнила, как отец брал ее правую руку, заставляя стимулировать его пенис, пока он не достигнет эякуляции.

Ему все еще интересно, почему она злится на него? Думал ли он о том, почему она велит ему уйти и оставить ее навсегда в покое? Все, чего она когда-либо хотела от него, – это любви и нежности. Все, что ей когда-либо было нужно, – защита, воспитание, наставничество. Но вместо этого ее насиловали и унижали. Он больше не достоин называться ее отцом. Он ей больше не нужен. В ее жизни есть другие люди, которые любят и уважают ее. Она не только сможет выжить без него, она расцветет.

«Все, чего я когда-либо хотела…» Майк отложил письмо и обнял жену, которая безутешно рыдала. «Мне так жаль», – повторяла она снова и снова. Они очень долго стояли в обнимку. Доун плакала на груди Майка, его глаза были сухими, он уставился на темное окно их дома с четырьмя спальнями. Аккуратный благоустроенный задний двор был окружен забором из проволочной сетки, а за ним виднелись игровые площадки средней школы. Воспоминание внезапно ворвалось в его сознание, и давно забытые картинки на время сбили его с толку. Он вспомнил, как вернулся домой раньше времени, прямо перед тем, как в школе должен был начаться обед, и увидел, как Меган с подружкой играют на заднем дворе. Он с силой постучал в окно на кухне, девочки запаниковали, перелезли через полутораметровый забор и через площадку рванули к школе. В качестве наказания за свой проступок Меган всю субботу выдергивала сорняки.

Майк вернулся в настоящее. Новый учебный год только начался, и на игровых площадках недавно подстригли траву. Он попытался сконцентрироваться на цветах, блестящей изумрудно-зеленой траве и золотых и оранжевых кленовых листьях. Затем в его голове возникло другое воспоминание. Он видел себя: он стоит на площадке, на этой зеленой подстриженной траве и, аплодируя вместе с другими родителями, наблюдает, как его сын играет в футбол. «Как давно это было», – подумал он. А затем еще одно воспоминание: он перепрыгивает через забор (прошло всего лишь шесть лет, но тогда он был значительно моложе) и идет через площадку, чтобы посмотреть, как Меган участвует в беге с препятствиями на школьных соревнованиях. Меган никогда не была звездой, но она очень старалась. Она всегда очень старалась.

Он закрыл глаза. Это все произошло так давно, но картинки, всплывавшие в его сознании, казались настолько ясными и яркими. Были ли плохие воспоминания Меган – о его поступках, которых он не помнил, – такими же точными и полными деталей, как эти безобидные обыкновенные воспоминания? Вернулись ли к ней «воспоминания» столь же внезапно, пока она обсуждала свои страхи и боль с психотерапевтом? Помнит ли она то хорошее, что так надежно хранится в его памяти?

Майк продолжал смотреть в окно, а Доун все рыдала. Когда слезы кончились и Доун задышала ровнее, Майк нежно отстранился от нее и посмотрел ей в глаза.

– Тебе лучше? – спросил он.

Она кивнула. Он отвел ее в гостиную, посадил на диван, а сам сел рядом с ней, держа ее за руку.

– С Меган что-то не так, – сказал он. Он удивился, каким ровным и спокойным был его голос. – Я боюсь, мы тянули слишком долго. Нам следовало сделать что-то раньше. Возможно, уже слишком поздно, но мы должны выяснить, что произошло, и сделать все, чтобы вернуть ее.

– Вернуть? – спросила Доун. Она не понимала, что это значит, как и многие другие слова, которые она слышала в последнее время.

– Я думаю, она могла попасть в какую-то секту, – сказал Майк. – Кто-то или что-то управляет ее сознанием и меняет ее воспоминания. Это письмо написала не наша дочь. Меган не могла написать эти слова и поверить, что я сделал это с ней. Не наша Меган. С ней что-то случилось, и я собираюсь выяснить что.

Сентябрьское письмо провело резкую черту между «до» и «после». «До» было временем, когда плохих «воспоминаний» не существовало, а Меган все еще была Меган. «После» положило начало новому, странному миру, в котором она стала кем-то другим, а ее воспоминания взяли всю семью в заложники. Перед тем как пришло сентябрьское письмо, Майк верил, что Меган придет в себя, увидит, какой вред приносит «психотерапия для преодоления последствий насилия» ей самой и ее семье, и осознает, что эти смутные ускользающие воспоминания – вовсе не реальность, а фантазии, галлюцинации, наваждение. Он верил, что разум и здравый смысл возьмут верх. Но, прочитав сентябрьское письмо, он понял, что само собой все не решится.

«Я помню все, что ты со мной делал… Ты насиловал меня, меня – свою плоть и кровь. Ты больше не достоин зваться моим отцом». Прочитав это, Майк понял, что они имели дело уже не просто с серьезной проблемой, а с душевной болезнью. Произошло нечто ужасное. Все, что в Меган было хорошего и доброго, оказалось стерто в прах этой извращенной злобой, этой поразительной недоброжелательностью, которая… Откуда она взялась? Он не знал. Не мог понять. Что за хитроумное стечение обстоятельств превратило доброго, любящего, заботливого ребенка в злобного и эгоцентричного человека? Как его умная, отзывчивая дочь могла не осознавать, какую боль она причиняет родным? А может, и того хуже, ее вовсе не волновало, насколько мучительные раны она наносит своим близким, потому что она была слишком увлечена собственной болью и разрастающимися, пускающими метастазы, угрожающими ее жизни «воспоминаниями» о насилии? Какова была природа этого причудливого зла, которое обладало способностью превращать хорошее в плохое?

Эти же вопросы крутились в его голове утром, пока он принимал душ и брился, и в течение дня, когда он пытался сконцентрироваться на работе, и вечером, когда они с Доун, держась за руки, садились на диван и смотрели в пустоту, пока, обессиленные, не погружались в тревожный, беспокойный сон. Как это могло произойти? Откуда же все-таки Меган взяла все эти обвинения, прожив с ними столько лет, зная его, зная свою мать, зная, как сильно они ее любят, зная, что они живут ради нее, что для них ее улыбка, ее душа, вся она – это Солнце, вокруг которого вращается Земля? Как она могла все эти годы оставаться хорошим, благодарным ребенком, а потом внезапно, по необъяснимой причине разбить им сердце своими ложными обвинениями?

Что-то пошло не так во время сеансов психотерапии. Это Майк знал наверняка. Все, что ему оставалось сделать, – это вернуться к началу и взглянуть на письма Меган. Все изменилось в январе 1990 года, когда она рассталась со своим парнем и сменила психотерапевта. Спустя месяц она присоединилась к Обществу анонимных алкоголиков и начала посещать групповые сеансы терапии для жертв инцеста. Через три месяца она послала Доун книгу «Мужество исцеления», а еще через полгода обвинила своих родителей в сексуальном насилии и оборвала все контакты с семьей. И вот недавно пришло еще одно письмо, в котором в ярких деталях описывалось, как отец насиловал и пытал ее.

Что-то было не так с психотерапией Меган, и что-то не так было с ее психотерапевтом. Почему врач отказывалась с ними разговаривать? Почему она не отвечала на их письма? Почему она посоветовала Меган оборвать все контакты с семьей? Разве смысл сеансов заключался не в том, чтобы вылечить Меган и помочь ей вернуться к полноценной жизни? Зачем терапевту было заражать пациентку чувствами гнева и обиды и намеренно, осознанно, легкомысленно разбивать семью на осколки, которые никогда не удастся склеить?

Майк не мог этого понять. Он достал свои тетради и папки и внимательно прочитал все письма Меган. Шестого декабря 1990 года, через две недели после того самого Дня благодарения, Майк напечатал на машинке занявшее одну страницу письмо психотерапевту дочери. Он помнил, как сильно он старался проявить профессионализм, непредвзятость, рациональность. Он напечатал письмо на рабочем бланке.

Как отец Меган, я, как никто другой, заинтересован в том, чтобы ей было обеспечено самое лучшее, самое тщательное лечение из возможных… Если с ней еще не беседовал психолог или психиатр, тогда я полагаю, что ей следует пройти проверку и тщательный осмотр, чтобы поставить точный диагноз… Обвинения, о которых Меган говорит в своем письме, могут казаться реальными ей самой, но они попросту не являются правдой. Возможно, квалифицированный специалист сумел бы определить, в чем правда, и помочь Меган отличить реальность от вымысла, чтобы она смогла жить дальше с уверенностью и без страха… Мы с благодарностью примем любой ответ, любую помощь или совет, который вы можете нам предложить.

В конце письма он подписал: «С искренним уважением».

Он помнил, что сказала Доун, прочитав это письмо. «Оно слишком деловое», – произнесла она, и тут же принялась за свое собственное письмо, занявшее десять страниц, написанное от руки, от всего сердца. Читая это письмо, Майк невольно чувствовал, как его сердце набухает и дает трещину, грозя вот-вот расколоться на части.

«В отчаянной попытке найти способ излечить нашу дочь я пишу это письмо и каждую секунду молю Бога, чтобы вы дочитали его до конца», – так начиналось письмо Доун. На протяжении нескольких абзацев она описывала свой брак и свою неизменную любовь к мужу. «Мы с мужем поженились, беззаветно полюбив друг друга и с единственной целью – вырастить много детей… Мы до сих пор любим друг друга, спустя 32 волшебных года. Майк – самый удивительный мужчина, которого я когда-либо встречала, и я, не задумываясь, вышла бы за него снова».

Она с любовью писала о своей младшей дочери. «Она была прекрасным, любящим ребенком, драгоценной малышкой, которую все просто обожали».

Она пыталась отыскать причины, которые могли бы объяснить обрушившуюся на них трагедию. «Оглядываясь назад, я могу вспомнить лишь один упрек, который я когда-либо слышала от друзей или родственников по поводу воспитания детей: все они говорили, что я слишком балую Меган. Возможно, я и правда ее баловала. Она была такой милой и замечательной девочкой, и я, пожалуй, давала ей все, чего бы она ни захотела».

Но настоящие проблемы, по предположению Доун, начались с решения взять на воспитание приемных детей. Лишь гораздо позднее они узнали, что Меган и ее приемный брат Патрик состояли в сексуальных отношениях, когда девочке было всего лишь двенадцать лет. По-видимому, Меган согласилась на поцелуи и легкие ласки, но вскоре после этого стала испытывать огромное чувство вины и стыда, и в начальных классах средней школы у нее появились проблемы с учебой. «Теперь мы думаем, что виной тому были проблемы с Патриком, но мы никогда об этом не знали и даже не подозревали. Я так горько плакала при мысли о том, что все эти годы она носила в себе такую ношу и ни с кем ею не делилась».

Доун продолжала писать, рассказывая о причинах, которыми была вызвана боль ее дочери. Возможно, Меган отстранилась от семьи из-за «конфликта ценностей». «Меган спала по меньшей мере с шестью мужчинами/парнями (о которых нам известно) и какое-то время жила с одним из них после окончания школы. Мы думаем, это вызывало у нее сильное чувство вины, ведь ее воспитывали по-другому, и нам кажется, что раньше она разделяла наши ценности».

Возможно, в какой-то момент ее домогалась няня или неподобающим образом трогал кто-то из родственников, и из-за эмоциональных переживаний она перепутала воспоминания, вообразив, что ее насиловал отец. «Мы не знаем. И возможно, никогда не узнаем. Мы знаем лишь то, что никогда не причиняли ей вреда, только любили и поддерживали ее. Мы понятия не имеем, что сделали не так. Мы были отнюдь не идеальными родителями, но мы не насиловали ни ее, ни кого-либо еще».

В конце письма Доун просила психотерапевта попытаться понять ее родительские чувства и сильнейшее горе, которое она испытывает, без видимых причин потеряв дочь. Читая заключительные абзацы, Майк почувствовал, как у него сжалось сердце, словно его взяли в тиски.

В начале письма я спросила, есть ли у вас дети, ведь тогда вы, возможно, поняли бы, какую потерю мы пережили. Вы в муках даете ребенку жизнь, меняете ему подгузники, кормите и одеваете его, заботитесь о своем крохотном малыше, кажется, целую вечность. Все это того стоит, ведь у вас есть возможность наблюдать за тем, как малышка вырастает в прекрасную маленькую девочку. Вы ходите на ее хоровые выступления, спортивные соревнования, выпускные. Вы выдерживаете эпопею с брекетами, водите ее на бесконечные приемы к стоматологу, ходите с ней удалять гланды и зубы мудрости. Лечите отиты, простуды, корь и ветрянку. Вы всегда рядом, что бы ни случилось. Вы любите ее всем сердцем, и вдруг происходит это. Вы можете представить себе отчаяние родителя, чей любимый и драгоценный ребенок говорит ему, что больше никогда не хочет с ним разговаривать? Она отказывается обсуждать все эти дикие расплывчатые обвинения. Нам не удается пообщаться с ней, чтобы выяснить суть происходящего… Майк послал вам то безэмоциональное письмо, потому что так надлежит поступать мужчине, – но в душе он умирает от горя. Я беспокоюсь о нем, ведь у него больное сердце, и в конце концов это его убьет. Это лишь вопрос времени.

Мы любим ее и сделаем что угодно, лишь бы сохранить ее и уладить наши отношения. Мы не знаем, что случилось, но хотим узнать. Ее бабушка, тети, кузены, ее сестра и брат – все они раздавлены горем. Они ничего не делали, лишь любили и лелеяли ее всю ее жизнь. За что же их наказывают? Мы не понимаем. Вы поможете нам понять?

Майк сложил письма обратно в папку, проверив, чтобы они лежали в хронологическом порядке. Потом он еще раз перечитал письма Меган и даже протянул руку, чтобы дотронуться до строк, написанных его дочерью, в надежде, что через впитавшиеся в бумагу чернила он сможет почувствовать ее боль и понять ее душевные страдания. Сами слова его не волновали. Ему было все равно, знал ли кто-то в Сидар-Рапидс об этих обвинениях, ведь он каждой клеточкой своего тела чувствовал, что никогда не насиловал свою дочь. Ему попросту не было дела до того, что думали другие. Он беспокоился лишь о жене, о своей старшей дочери и о сыне, которым разбили сердце, и о Меган, у которой украли душу. Он был полон решимости выяснить, что заставило ее превратиться в эту злобную, мстительную, чужую для них незнакомку, которая променяла всю свою семью на психотерапевта и подруг из группы жертв инцеста, попутно сменив Меган, дочь Майка и Доун, на новую личность – «жертву инцеста».

«Это лишь вопрос времени», – написала Доун в своем письме психотерапевту Меган. Она волновалась о его проблемах с сердцем. Майк улыбнулся при мысли о беспокойстве жены. Его сердце выдержит столько, сколько понадобится, чтобы вернуть дочь. Он взял телефонную трубку и начал налаживать связи, которые, как он надеялся, должны были положить конец этому сумасшествию и помочь его любимой дочери выздороветь.

Полтора месяца спустя Майк получил первый отчет из частного детективного агентства Falcon International. Он стряхнул с себя чувство вины, которое переполняло его при мысли о том, за что он им заплатил – за то, чтобы они следили за его собственной дочерью, – и попытался успокоить себя, рассуждая рационально: «Здесь дело не в мести. Я хочу вернуть своего ребенка, но я не смогу ничем помочь Меган, пока не выясню, где она живет, чем занимается, кто ее друзья, как она выглядит, ведет себя, как реагирует. Нам нужно узнать, не принимает ли она наркотики, не страдает ли она какой-нибудь ужасной душевной болезнью или физическим недугом, не вступила ли она в какую-нибудь секту, где ей промыли мозги. Нам необходимы детали, факты, надежная информация. Мы не можем двигаться дальше, ничего не зная».

Частный детектив выяснил, где жила Меган, и сообщил Майку адрес, стоимость аренды, имя и телефонный номер владельца дома, а также имя мужчины, с которым она жила, – Пол Уинтер, «cубъект мужского пола, с белым цветом кожи», время от времени подрабатывавший фотографом.

Далее в докладе сообщалось, что у Меган и Пола не было четкого распорядка дня, и иногда они с утра до вечера сидели дома. Наведя справки в федеральном и окружном отделе социальных услуг, они выяснили, что Меган не работает ни в одном из них.

Попытки покопаться в их мусоре успехом не увенчались. В дни, когда приезжал мусоросборник, Меган выходила из дома в халате и опускала мешки с мусором прямиком в кузов.

В двухстраничном докладе говорилось следующее:

В настоящее время Меган не связана ни с одним из известных крупных религиозных культов. Я полагаю, что проблемы, с которыми вы столкнулись, были прямо или косвенно спровоцированы сеансами психотерапии, а также, возможно, встречами группы жертв инцеста, организованными или рекомендованными ее психотерапевтом.

Во время бесчисленных телефонных разговоров, состоявшихся в течение последующих недель, Майк и Шерон, «агент под прикрытием», спланировали стратегию по посещению сеансов психотерапии. Шерон собиралась притвориться разведенной женщиной, страдающей расстройством сна и депрессией. Она должна была признаться, что страдала от проблем с алкоголем и что у нее напряженные отношения с матерью и отчимом. Во время сеансов психотерапии она собиралась надевать на себя «жучок», чтобы записывать разговоры с психотерапевтом. После каждого сеанса она должна была составлять детальный отчет, а затем вместе с оригинальной аудиокассетой отправлять его Майку экспресс-почтой.

Две недели спустя Майк получил первую посылку от Шерон. Она успешно связалась с психотерапевтом Меган и только что побывала на первом двухчасовом сеансе. «Вот теперь-то мы сдвинулись с места», – подумал Майк, читая отчет детектива. Доун не разделяла его уверенность. Это была идея Майка, и Доун сомневалась, что возможная польза от его плана перевешивала риски. Что, если Меган узнает о частном детективе и о сделанных тайком записях, – сможет ли она когда-нибудь их простить? Доун боялась, что их план обернется против них и лишит их даже малейшего шанса на счастливый конец.

Но Майк утверждал, что это единственный способ более или менее достоверно узнать, что именно произошло с Меган. Молясь о том, чтобы эта тактика принесла больше пользы, чем вреда, Доун прочла доклад. Она отчаянно хотела получить хоть какую-нибудь весточку от дочери, пусть и таким путем – через глаза и уши чужого человека. По крайней мере, теперь они могут представить себе Меган – в реальной обстановке, с реальным человеком, участвующей в реальном разговоре. По крайней мере, теперь у них была какая-то достоверная информация, а не все эти дикие догадки и полные страха предположения. Даже просто читая отчет, Доун чувствовала себя ближе к Меган. Теперь она могла успокоить себя хотя бы тем, что ее дочь все еще жива, все еще ходит по земле, дышит, разговаривает, общается с другими людьми.

Шерон вошла в одноэтажное офисное здание, куда приходила на сеансы и Меган, в 13:25 пополудни. Никто не вышел, чтобы встретить ее, и она решила потратить несколько минут на то, чтобы осмотреться. В приемной стояло три дубовых кресла и журнальный столик с номерами The New Yorker, Time и New Republic. Шерон не заметила никого вокруг, поэтому решилась зайти в маленькую кухоньку, отделенную от приемной невысокой перегородкой. В кухонных шкафчиках лежали травяные и обычные чаи, какао и одноразовые стаканчики. Узкий коридор вел к нескольким комнатам. Открыта была только ближайшая дверь – видимо, комната для персонала. Шерон пробежалась глазами по книжным полкам, быстро записывая их названия в блокнот: «Вы можете исцелиться», «Любите себя», «Исцелите свою жизнь», «Воспоминания, сны, размышления», «Сладкие страдания», «Возвращая себе свое сердце», «Близость».

Шерон пошла дальше по коридору, и тут какая-то женщина появилась из комнаты F и представилась ей: «Здравствуйте, вы – Шерон? Очень приятно. Я – Кейт». Психотерапевт – привлекательная, слегка полноватая женщина, на вид где-то тридцати пяти лет, была одета в повседневную одежду – свитер с высоким воротником и свободные брюки. Коротко, чуть ниже ушей остриженные волосы, никакого макияжа или украшений. Приятно улыбаясь, она повела свою новую клиентку в комнату для сеансов и закрыла за ними дверь.

Комната была небольшая – где-то четыре на четыре метра, в ней стоял двухместный диванчик с небрежно разбросанными подушками, кушетка, обитая черной искусственной кожей, два неприметных журнальных столика и маленький книжный шкаф. Никаких сертификатов, дипломов об образовании или лицензий на стенах Шерон не увидела. На столиках и полках шкафа были расставлены свечи и подставки для ароматических палочек, декоративные керамические слоники и жирафы и маленький зеленый нефритовый Будда. На зеленой фетровой ленточке висели медные колокольчики. Стены были увешаны изображениями животных: коала, зебра и львица, вдоль мебели и стен лежало несколько больших плюшевых игрушек.

Кейт дала своей новой пациентке папку-планшет с анкетой и попросила ее указать имя, адрес, место работы, имя человека, который порекомендовал ей обратиться к ней, название страховой компании, суть проблемы, симптомы, лекарства и историю психотерапевтического лечения. Шерон провела около десяти минут, отвечая на вопросы и отмечая нужные пункты, после чего они начали разговаривать. Кейт часто ссылалась на анкету, основывая свои вопросы на записях Шерон. Она спросила об имеющемся у Шерон опыте групповой терапии (группа для разведенных женщин), о том, как часто она употребляла алкоголь, о последних приступах депрессии, проблемах со сном и возможных гормональных сдвигах («У вас бывают приливы или симптомы менопаузы?»), а затем начала задавать вопросы о ее детских воспоминаниях.

– Опишите ваше самое раннее воспоминание, – попросила она.

Шерон рассказала о том, как, будучи «совсем маленькой», она сидела на горшке, а отец бросил ей резиновый мячик.

– Думаю, он пытался заставить меня расслабиться, чтобы я смогла сходить в туалет, – сказала Шерон.

– Вы полностью уверены в своей памяти? – спросила Кейт. – Скажем, как по-вашему, вы смогли бы определить, что происходило с вами на том или ином году обучения в школе?

– Думаю, временами память меня подводит, – признала Шерон. – Кое-какие периоды своей жизни я не помню.

Кейт какое-то время рассматривала анкету.

– Теперь давайте поговорим о преувеличенной реакции испуга, – сказала она. – Часто бывает, что если человек крепко спит и вдруг резко просыпается, это связано с каким-то воспоминанием, это значит, что наружу всплыло нечто, сильно поразившее, взволновавшее или испугавшее вас, или что-то в этом роде. Можно сказать, таким образом все ваше тело вспоминает, и такое иногда происходит спонтанно, просто ни с того ни с сего. Однако чаще всего, пытаясь соотнести все факты, человек начинает осознавать, что в его жизни был какой-то особенно ужасный период, который теперь вызывает нарушения сна.

Кейт несколько минут говорила о том, как важно хорошо высыпаться, и о негативных эффектах алкоголя и наркотиков на фазу быстрого сна. Затем она сказала:

– Когда из вашего подсознания выбирается что-то, чего вы не помните, и каким-то образом просачивается в сознание, это может показаться пугающим.

– Как же узнать, произошло ли нечто подобное? – спросила Шерон.

– Сама по себе преувеличенная реакция испуга уже означает, что что-то случилось, – ответила Кейт. – Поэтому вы, я полагаю, позволите мне обратиться к вашему прошлому. Но для начала мне необходимо завоевать ваше доверие, ведь все это немного пугает.

Чтобы заручиться доверием новой пациентки, Кейт рассказала о своем образовании (она закончила магистратуру по специальности клиническая психология) и о своем «нетрадиционном» подходе к психотерапии. В отличие от многих других психотерапевтов, объяснила Кейт своей новой клиентке, она верила в действенность «кратковременной терапии», но только за исключением двух случаев: работы с пациентами, зависимыми от каких-либо веществ, и с людьми, которые пережили «настоящую травму… с жертвами инцеста, изнасилования, с ветеранами войны во Вьетнаме или с людьми, которые подвергались физическому насилию или жестокому психологическому давлению».

С кем бы она ни работала, она предпочитала во всем разбираться «на практике». («Если человек хочет научиться кататься на водных лыжах, можно рассказать ему, как это делается, но нет ничего лучше, чем отвести его на берег, велеть ему залезть в воду, надеть на него лыжи, объяснить, как крепко нужно держаться, и заставить его кататься. Я верю в практическое обучение».) Она всегда старалась проводить с пациентом больше часа и твердо верила в пользу домашнего задания: «Так вы действительно не зря потратите деньги».

– В каком направлении вы порекомендовали бы двигаться мне? – спросила Шерон после того, как Кейт описала свою врачебную философию.

– Что ж, основываясь на том, что мне известно, по крайней мере на данный момент, есть вероятность того, что проблема отчасти связана с алкоголем, – ответила Кейт. Она порекомендовала Шерон на два месяца бросить пить и посмотреть, скажется ли отказ от алкоголя на ее настроении и режиме сна. Она также описала достоинства «разумной диеты, разумной физической нагрузки и разумного режима сна».

Сеанс окончился на позитивной ноте.

– Вы спросили меня, куда нам стоит двигаться, – сказала Кейт. – Теперь я спрошу вас: куда хотите двигаться вы?

– Я хочу двигаться к тому дню, когда я смогу смеяться, смогу наслаждаться каждым днем, когда исчезнет моя постоянная усталость, когда у меня не будет перепадов настроения, – ответила Шерон. – Я хочу высвободить свой гнев и избавиться от него. Я хочу оставить все это позади и обрести возможность наслаждаться собственной жизнью».

– Это достойная цель, – отозвалась Кейт.

Они договорились встретиться на втором сеансе через четыре дня.

Прослушав кассету и просмотрев письменный анализ второго сеанса, Майк и Доун испытали разочарование. Во время беседы с психотерапевтом не произошло ничего необычного или особенно примечательного. «Психотерапевт провела большую часть сеанса за рассуждениями об алкоголе и посоветовала мне утром в субботу сходить на встречу женского клуба анонимных алкоголиков, – добавляла Шерон в сопроводительном письме. – Во время следующего приема мы поработаем над нарушениями сна, которые вызывают у меня панику и страх».

Шерон позвонила несколько дней спустя, чтобы обсудить проблему. «Психотерапевт спросила, согласна ли я во время следующего сеанса подвергнуться гипнозу, – сообщила она Майку. – Она планирует поработать над преувеличенной реакцией испуга, как она ее называет, и хочет, чтобы я была расслаблена и доверилась ей. Я боюсь надевать жучок, потому что могу ненароком дать ей понять, кто я и зачем пришла».

Майк согласился, что надевать жучок будет слишком рискованно. «Но как только вы покинете ее кабинет, – велел он Шерон, – напечатайте все, что будете помнить, и пришлите мне детальный отчет».

Двадцать третьего ноября 1991 года Майк и Доун получили напечатанное на машинке мелким шрифтом пятистраничное описание третьего сеанса психотерапии. Читая написанное детективом, они испытали смешанные чувства ужаса и облегчения. «Вот оно, – подумал Майк, – то, что надо».

Войдя в кабинет Кейт, я притворилась, будто только что плакала. Я сказала ей, что у меня выдалась ужасная неделя. Объяснила, что в понедельник и вторник мне снились кошмары и что одной из тех ночей я проснулась с резкой болью в руке, будто мой отчим ее заламывал. В среду я, вздрогнув, проснулась и почувствовала, что в комнате кто-то есть. Я была в ужасе, но мое тело было парализовано, и я чувствовала, будто я не нахожусь в нем. (Рассказывая это, я разрыдалась еще сильнее и стала вытирать лицо бумажными салфетками.)

Тогда она откинулась на спинку кресла и посмотрела на меня, а потом, сильно смягчив и понизив голос, сказала: «Шерон, думаю, мне нужно кое-что сказать вам, поскольку вы так расстроены, и я чувствую, что вам кажется, будто вы вот-вот потеряете рассудок». (Я ни разу не говорила, что мне кажется, будто я теряю рассудок.)

По ее словам, она была уверена в том, что я столкнулась с проявлениями телесной памяти – реакцией на травму, которую пережила на более раннем этапе жизни и которую не помню, потому что мой мозг заблокировал это воспоминание – слишком болезненное для того, чтобы с ним справиться.

Притворяясь шокированной и дрожа еще сильнее, заламывая пальцы, я рассказала ей, что не помнила никакой травмы. Она покачала головой и сказала, что так и должно быть, что многие люди на более поздних этапах жизни переживают нечто подобное, когда соответствующие воспоминания начинают всплывать на поверхность.

Я спросила ее, многие ли через это проходят. Она кивнула, и тогда я спросила, кто именно. Она ответила: «Ветераны войны во Вьетнаме, люди, пережившие землетрясение, и жертвы инцеста».

Я сказала, что не была во Вьетнаме и никогда не находилась в зоне землетрясения. Она кивнула и сказала: «Да, я знаю».

В этот момент я начала тихонько плакать, а она встала и подошла к книжному шкафу. Она сказала, что хочет дать мне почитать книгу, которую она рекомендует своим пациенткам (но ее на полке не было). Я спросила, как называется эта книга. Она ответила: «Мужество исцеления». Она сказала, что рекомендует ее всем жертвам инцеста, хотя ее следует читать дозированно, поскольку целиком с ней справиться трудно.

Потом она достала с полки книгу «Тайные жертвы», написанную Сью Блум, открыла в самом начале и вслух зачитала более сорока симптомов, проявляющихся у жертв инцеста. Больше чем на половине пунктов она поднимала на меня глаза и кивала, будто это было подтверждением моего диагноза. Она говорила таким мягким, низким голосом, что временами мне было сложно разобрать ее слова.

Она дала мне список дней, в которые проходили встречи жертв инцеста, и особенно посоветовала посетить три из них.

Затем она начала рассказывать мне, как чувствовать себя в безопасности по ночам, когда я ложусь спать. Мне следует оставлять ночник включенным, а дверь в спальню – открытой, класть подушки вдоль спины, и обязательно надо купить плюшевую игрушку, чтобы можно было обнимать ее, когда мне страшно. Мне следует относиться к себе так, будто со мной рядом находится маленькая девочка, которой ночью стало страшно, и моя задача – ее успокоить. После этого она еще несколько раз велела мне заботливо относиться к своему внутреннему ребенку.

Майк посмотрел на Доун, и они оба заплакали.

Четвертый, и последний, сеанс записывался на аудиокассету. Майк и Доун внимательно прослушали его, отматывая пленку назад и стенографируя те отрывки разговора, которые могли им понадобиться. Спустя всего несколько минут после начала сеанса Шерон и Кейт обменялись следующими репликами:

Шерон. Моя проблема заключается в том, что я ничего не помню об этом. Последний раз, когда мы встречались, вы, казалось, были абсолютно уверены, ну, знаете, в том, что я жертва инцеста.

Кейт. Единственное, в чем я уверена, – так это в том, что вы пережили некую травму. Если человек испытывает похожие переживания, демонстрирует похожие реакции и рефлексы, это в большинстве случаев значит, что он подвергался насилию в той или иной форме.

Шерон. Кажется, вы назвали это телесной памятью.

Кейт. Именно так.

Шерон. А насчет сна…

Кейт. Нарушений сна.

Шерон. Ага.

Кейт. Не мне утверждать, что я что-то знаю, а вы – нет. Я лишь делюсь с вами имеющимся у меня опытом. Страшно думать о таком, если у вас нет визуальных воспоминаний… Но, похоже, что-то выходит на поверхность.

Приблизительно через десять минут последовал такой разговор:

Кейт. Вам нужно позволить себе осознать: какая-то часть вас нуждается в том, чтобы по-настоящему поверить, что это с вами случилось. И вы должны понять, что эта часть вас необходима вам. Я надеюсь, когда-нибудь вы достаточно разозлитесь. У вас сейчас бывают приступы гнева?

Шерон. Знаете, я просто злюсь, когда задумываюсь о прошлом – о том, что случилось, почему я этого не помню и случилось ли это вообще. Думаю, это скорее досада, чем гнев.

А в самом конце сеанса психотерапевт и ее пациентка обсудили феномен вытеснения воспоминаний и работу по их восстановлению.

Шерон. Сколько обычно требуется времени, чтобы все выяснить? Мы говорили о восстановлении воспоминаний. Я полагаю, вы имеете в виду гипноз или самогипноз?

Кейт. Или же у пациента просто начинают появляться воспоминания. Они приходят, что-то в окружающей обстановке провоцирует их появление, и у некоторых людей все происходит внезапно – БАЦ, и у вас вдруг появилась целая куча воспоминаний.

Шерон. Как с ними справиться? Если они просто берут и обрушиваются на тебя, словно битой по голове ударили?

Кейт. Что ж, обычно они не обрушиваются на человека столь внезапно. Дело в том, что требуется своеобразная подготовка. Что-то начинает коренным образом меняться, и при подходящих обстоятельствах воспоминание восстанавливается – это всегда похоже на своеобразный удар. Вы чувствуете этот удар и думаете: «Что происходит и почему это происходит?» Так вот это повторяется снова и снова – сильные внезапные удары. Это не то, к чему вы привыкли, это пугает, приводит в замешательство.

Шерон. Это невозможно контролировать, если все происходит вот так.

Кейт. Давайте себе передышки – вечер, день или утро, когда вы можете сесть и почувствовать себя в безопасности. Возьмите в руки мелки или фломастеры и позвольте себе рисовать все то, что вы видите или чувствуете. Покажите себе, как это выглядит на листе бумаги. Так можно многое узнать о том, что находится на периферии, на заднем плане. У вас появляется больше информации, и вы можете что-то делать, чтобы контролировать происходящее. Они должны вернуться. У людей часто отсутствуют визуальные воспоминания.

Шерон. Значит, есть вероятность, что у меня никогда не будет визуальных воспоминаний? Если что-то и случилось, я, возможно, никогда не восстановлю визуальные воспоминания об этом.

Кейт. Все верно.

Шерон. И я никогда не буду знать наверняка.

Всего через несколько мгновений сеанс подошел к концу.

«У меня не остается никаких сомнений, – сказал Майк. – Причина всех наших проблем – ее психотерапевт».

Доун кивнула. Она узнавала в отчетах детектива те же слова и фразы, которые читала в письмах дочери: «чувствовать себя в безопасности», «обнимать внутреннего ребенка», «дать себе пространство», «позволить воспоминаниям выплыть на поверхность», «телесная память», «жертвы инцеста». Ей хотелось бы узнать, сколько молодых женщин раскрывали печальные тайны о своем прошлом в кабинете этого психотерапевта. Сколькие из них обвиняли своих родителей на основе воспоминаний, которые десятилетиями оставались погребенными и внезапно обрушивались на них, «словно битой по голове»? Сколько семей было разбито, сколько родителей переживали горе, сколько выросших детей гадали, почему прошлое внезапно начало раскрывать им свои темные жуткие секреты?

Вооружившись кассетными записями и советами от всех экспертов по манипуляции сознанием, депрограммированию и терапии по восстановлению вытесненных воспоминаний, которых им удалось найти, Майк и Доун решили предпринять следующий шаг: вмешательство. Их план заключался в том, чтобы «заманить» Меган при помощи Джуди, ее лучшей подруги из старших классов. Джуди сказала Паттерсонам, что готова сделать все что угодно, чтобы помочь им. Для нее они были вторыми родителями, и она не верила, что мистер Паттерсон мог причинить вред хоть кому-нибудь, не говоря уже о его собственных детях. Джуди боялась, что Меган «слетела с катушек».

План был прост. Джуди позвонила Меган и сказала, что планирует съездить на конференцию в Де-Мойн. Может, Меган хочет провести с ней выходные и переночевать вместе с ней в отеле? Меган согласилась, что это было бы весело, и обе подружки захихикали в трубку… прямо как в старые добрые времена.

Следующая часть плана была тщательно отрепетирована. Джуди полетит в Де-Мойн утром в пятницу, 14 февраля 1992 года. Четверо лучших друзей Паттерсонов также заселятся в отель этим утром. Они согласились приехать на случай, если понадобится их помощь. Майк и Доун встретятся с остальными членами группы и с двумя профессионалами по депрограммированию, которые прилетят днем раньше из Коннектикута и Флориды. За обедом все прибывшие обсудят окончательный план, а примерно в пять часов вечера Майк и Доун уедут из отеля, чтобы провести ночь в ожидании вместе с их старшей дочерью Кейти и ее семьей.

После ужина Джуди позвонит Меган и сообщит ей, что приехала в отель. Меган приедет в отель на машине, и обе подружки какое-то время поболтают в номере. Около девяти часов вечера они спустятся в ресторан перекусить. Там они «случайно» наткнутся на двух «друзей» Джуди – специалистов по депрограммированию. Меган, Джуди и ее «друзья» пойдут обратно в номер Джуди, где депрограммеры раскроют правду о себе, расскажут Меган о том, как сильно родители любят ее и скучают по ней, и попытаются помочь ей понять, что восстановленные ею воспоминания на самом деле не правда, а лишь выдумка, внедренная в ее сознание в результате гипноза, возрастной регрессии, работы с телом, анализа снов и других инвазивных терапевтических методов.

Как и было запланировано, Джуди позвонила Меган после обеда, но услышала только голос автоответчика. Джуди продолжала звонить всю ночь, но на звонки никто не отвечал. На следующий день она поехала к Меган домой, но дверь никто не открыл, а машины Меган рядом с домом не было. Позднее в тот же день Джуди разыскала парня, вместе с которым жила Меган, но он отказался разговаривать с ней или говорить ей, почему Меган нет дома. Джуди уехала из Де-Мойна днем в воскресенье, так и не увидевшись со своей бывшей лучшей подругой.

Позднее, когда Паттерсоны попытались сложить вместе осколки своего тщательно продуманного плана, самую важную деталь они получили от Кейти. Утром того самого дня, на который было запланировано вмешательство, Меган позвонила сестре, и Кейти упомянула, что этим вечером их родители собирались приехать, чтобы провести с ней выходные.

Меган замолчала на некоторое время. «Как там мама с папой?» – спросила она.

«У них все нормально, – ответила Кейти, – но они скучают по тебе. Они думают, что тебе промыли мозги».

«Джуди тоже приезжает сюда в эти выходные, – вдруг сказала Меган. – Тебе это не кажется немного странным?»

Тут Кейти поняла, что совершила ошибку, но было слишком поздно. По-видимому, Меган решила залечь на дно, пока все не уедут из города.

За эти выходные Майк потратил $ 15 000, но, оглядываясь назад, он думает, что это стоило того, потому что, возможно, спасло его вторую дочь. Кейти призналась, что Меган настаивала на встрече с ней, твердя, что ей необходимо преодолеть «отрицание» и начать восстанавливать свои собственные «вытесненные» воспоминания о сексуальном насилии. После того как Меган не пришла, Кейти согласилась провести два дня со специалистами по депрограммированию. Вместе они прослушали сделанные частным детективом записи психотерапевтических сеансов и обсудили наводящие и оказывающие психологическое давление вопросы психотерапевта Меган. После этого Кейти отменила назначенный ею прием у психотерапевта.

Со дня провалившегося плана по вмешательству прошло почти три года. Кейти с трудом находит в себе силы оставаться верной как сестре, так и родителям. Она отказывается обсуждать с кем-либо из них сложившуюся ситуацию или вставать на чью-то сторону. Майк Паттерсон не оставил попыток вернуть дочь. Он успешно прошел проверку на детекторе лжи. Он собирает группы специалистов и организовывает презентации, он предложил свой дом в качестве места, где собираются более двухсот семей из Айовы, которые также заявляют, что против них были выдвинуты ложные обвинения. Он пишет письма в Национальный комитет профессиональных консультантов по психическому здоровью, Американский семейный фонд, Американскую ассоциацию пенсионеров и бесчисленное количество других организаций, имеющих прямое или косвенное отношение к психотерапевтам, семьям и пожилым людям. Он связывается с продюсерами местных и федеральных телеканалов и радиопередач, советуя им брать интервью у экспертов, обеспокоенных рисками «работы с памятью» и созданием ложных воспоминаний. Он консультировался с более чем сотней адвокатов, судей, правоведов, социологов, психологов и психиатров.

Недавно Майк давал показания перед государственным подкомитетом, ответственным за пересмотр законодательства, регулирующего сроки исковой давности привлечения к уголовной ответственности за сексуальное насилие над детьми. Предложенные поправки должны были продлить срок давности с одного года до трех лет, давая жертве право подать в суд на предполагаемого насильника в течение трех лет после восстановления соответствующих воспоминаний. (Как мы уже упоминали, этот закон был принят более чем в двадцати штатах.) Майк предложил переписать этот закон, чтобы тот включал требование о получении второго экспертного мнения от независимого профессионала, который должен побеседовать с предполагаемой жертвой, ее семьей и с предполагаемым насильником, а затем – представить письменный отчет, обобщающий полученную информацию. Майк также высказал просьбу о том, чтобы власти штата требовали проведения психологической проверки обвинителя, обвиняемого и членов их семьи, чтобы удостовериться в правдивости обвинений в сексуальном насилии, основанных на «вытесненных» воспоминаниях, которые были восстановлены в ходе психотерапии. Вот что он сказал, давая показания:

Если бы кто-нибудь посмел напасть на мою дочь или изнасиловать ее, я бы настаивал на том, чтобы преступник был наказан по всей строгости закона. Если психотерапевт, пользующийся интроспективными терапевтическими методами, внушает моей дочери воспоминание о том, чего никогда не было, значит, этот психотерапевт виновен в преступлении, равном тому, что совершает настоящий преступник, и справедливость требует, чтобы такой врач был наказан по всей строгости закона.

Что касается ложных обвинений, которые, похоже, стали распространенной тенденцией по всей стране, это еще большая трагедия. Во-первых, время, усилия и деньги, затрачиваемые на расследование прошлого детей, которых никто не насиловал, оказываются украдены у другого ребенка, который действительно подвергался насилию. Во-вторых, ребенок, которому внушили, что его насиловали, носит в себе эту травму всю свою жизнь, несмотря на то что насилия никогда не было. И наконец, незаслуженные обвинения настолько сильно ранят родителей и членов семьи, что ни в чем не повинные семьи часто оказываются разрушенными.

Я обращаюсь к вам с просьбой создать сбалансированное законодательство, защищающее интересы жертв насилия, людей, которым внушили ложное представление, будто они подвергались насилию, и незаслуженно обвиненных людей.

Майк говорил эмоционально и убедительно. Законопроект отклонили и вернули на доработку обратно в комитет, где его теперь пересматривают и дополняют пунктами об обязательном получении мнения независимых экспертов, как и просил Майк.

Вместе с сорока другими обвиненными родителями Майк и Доун предстали перед государственным советом психологов, чтобы подать жалобу против психотерапевта Меган и нескольких других психотерапевтов, специализирующихся на восстановлении вытесненных воспоминаний. Совет заключил, что не сможет провести расследование в отношении этих специалистов на основе жалобы третьих лиц. Это было бы нарушением врачебной тайны.

Паттерсоны подумывали о том, чтобы подать иск о расколе семьи против психотерапевта дочери, но в конце концов решили не обращаться в суд. Новая волна гнева и ненависти не поможет решить проблему. Даже если бы суд признал, что подход Кейт к психотерапии вредоносен, победа была бы для Паттерсонов бессмысленой. Ведь то, чего они по-настоящему хотели, они не смогли бы обрести ни в одном суде страны.

Они потеряли Меган. Лишь она сама могла снова найти себя и начать долгий путь домой.

11

Хоть горшком назови

Хоть горшком назови, только в печь не ставь.

Пословица

Корреспондент телеканала CNN, притворившись пациенткой и прикрепив скрытую видеокамеру, зашла в кабинет психотерапевта из Огайо и описала свои симптомы. Она вот уже восемь месяцев находилась в депрессии, и ее угнетенное состояние сказывалось на отношениях с мужем и вызывало сексуальные проблемы. В конце сеанса ей поставили диагноз: жертва инцеста.

– Похоже, вы демонстрируете симптомы человека, пережившего сексуальную травму, – сказала психотерапевт.

– К вам часто приходят такие женщины? – спросила мнимая пациентка, уведомив психотерапевта о том, что у нее нет никаких воспоминаний о насилии.

– Часто, очень.

– И они ничего не помнят?

– Нет, не помнят. Они не имеют ни малейшего представления о том, что произошло. На самом деле то, что вы описываете, – это такой классический пример, что я просто потрясена, если честно.

Во время второго сеанса корреспондент CNN выразила удивление по поводу того, что у нее совсем не было воспоминаний. Как она могла столько страдать, а потом забыть все до последней детали?

– Ну то есть, если с человеком происходит что-то плохое, он, по идее, должен это помнить, – сказала она.

– Вы правы, так и есть. Если происходит что-то плохое, человек действительно это запоминает. Но если с вами происходит что-то слишком плохое, настолько плохое, что вы не можете с этим справиться, вы забываете.

Специальный выпуск телеканала CNN под названием «Вините мою память» стал очередным подтверждением растущего скептицизма в СМИ по поводу вытесненных воспоминаний о сексуальном насилии. В ток-шоу Фила Донахью, Салли Джесси Рафаэль, Мори Повича, Опры Уинфри, в телепередачах Sonya Live, Frontline, Front Page, «48 часов» и «60 минут» упоминались истории, ставящие под сомнение надежность и достоверность вытесненных воспоминаний и поднимающие вопрос о том, что психотерапевты по всей стране, возможно, внушают своим пациентам ложные воспоминания о насилии.

– Как можно прожить всю жизнь, ничего об этом не помня? – спросила Опра Уинфри свою гостью, которая утверждала, что к ней вернулись вытесненные воспоминания.