Миф об утраченных воспоминаниях. Как вспомнить то, чего не было Лофтус Элизабет
В конце концов муж Энн, который работал врачом и по понятным причинам был обеспокоен действиями психотерапевта и всем тем, что творилось вокруг его новорожденного сына, перевел жену в психиатрическое отделение доктора Гэнэуэя. Спустя два дня психотерапевтических сеансов, во время которых психиатры придерживались нейтральной позиции по отношению к «сатанинским» воспоминаниям Энн, те «внезапно испарились». В конечном счете Энн поняла, что она невольно сфабриковала воспоминания о ритуальном насилии в ответ на заботу и внимание, которыми ее одаривал психотерапевт в качестве награды за ее признания. Больше всего она боялась снова попасть под влияние психотерапевта-манипулятора, применяющего агрессивные методы гипноза.
Я слушала с огромным интересом. Гэнэуэй ясно, настойчиво и недвусмысленно заявлял, что психотерапевты своими предположениями могут ненамеренно спровоцировать возникновение и разрастание ложных воспоминаний о сексуальном насилии. Уважаемый исследователь и признанный специалист по психиатрии открыто и свободно признавал, что наблюдал в ходе собственной лечебной практики процессы искажения памяти и внедрения воспоминаний, которые я выявила в своей лаборатории. Он соглашался, что восприимчивое сознание может искажать или даже создавать воспоминания, реагируя на тембр голоса психотерапевта, выражение скуки, нетерпения или восхищения на его лице, формулировки вопросов и едва уловимые невербальные сигналы. Короче говоря, Гэнэуэй полагает, что в некоторых случаях – а по его мнению, таких случаев очень много – психотерапевты сами создают те проблемы, которые надеются вылечить.
Имеем ли мы право обобщать выводы Гэнэуэя? Если психотерапевт может, сам того не зная, взрастить воспоминание у легко поддающегося внушению пациента, и его предположение запускает целую цепную реакцию, значит ли это, что пациент с более простыми, но все же серьезными проблемами также может подхватить предложенную психотерапевтом идею о сексуальном насилии и вспомнить случаи и события, которых никогда не происходило? Воспоминания могут быть не такими яркими и впечатляющими, как у пациентов с ДРИ, без жестоких пыток и ритуального насилия. И все-таки возможно ли в определенных условиях взрастить отдельные детальные псевдовоспоминания на плодородной почве нормального сознания?
После лекции я подошла к Гэнэуэю, представилась, быстро ввела его в курс дела о своем опыте по делу Франклина и об обрушившемся на меня в последнее время шквале телефонных звонков и писем от обвиняемых родителей5.
– Вы сталкиваетесь с очень сложными случаями во время работы с пациентами с ДРИ и воспоминаниями о СРН, – сказала я, чувствуя себя немного неловко при использовании непривычных аббревиатур. (Я чувствовала себя гораздо комфортнее, разговаривая о КВП и ДВП с учеными, занимающимися исследованиями памяти). – Но могут ли с подобным искажением и внедрением воспоминаний столкнуться те многочисленные запутавшиеся люди, которые приходят к психотерапевту в поиске решения своих жизненных проблем?
– Я считаю, что в данном случае существует точно такая же опасность, – спокойно ответил Гэнэуэй и даже бровью не повел. – Два основных провоцирующих фактора ведут к созданию псевдовоспоминаний. Все мы восприимчивы к влиянию книг, газетных и журнальных статей, проповедей, лекций, фильмов и телевидения. Например, показ документальной драмы, в которой изложение фактов сопровождается зрелищной реконструкцией предполагаемых преступлений, может породить в восприимчивом сознании страхи, ожидания, мечтания и грезы. Еще одним мощным фактором нередко становятся предположения и ожидания авторитетного человека, с которым пациент хочет иметь особые отношения.
– Другими словами, слова психотерапевта, – перебила я.
Он кивнул.
– Я полагаю, пациент ищет одобрения со стороны психотерапевта и чувствует необходимость быть интересным, необычным, особенным. Или, возможно, пациент чувствует, что застрял на одном месте и ничего не достиг за время терапии. Теперь предположим, что психотерапевты, работающие с такими пациентами, считают, что сексуальное насилие приобрело масштабы эпидемии и что большинство приходящих к ним людей были изнасилованы. Предположим также, что некоторые психотерапевты считают, будто память работает по принципу видеомагнитофона, она записывает каждую мысль, эмоцию или событие и надежно все это сохраняет. Это самые что ни на есть благодатные условия для формирования ложного воспоминания, и я считаю, что такие условия создаются ежедневно во время сотен психотерапевтических сеансов.
– Так почему же пациенты стремятся внедрить в свою память и самовосприятие такие жесткие и болезненные воспоминания? – задала я вопрос, который часто задавала себе самой. – Что заставляет людей брать на себя роль жертвы, а своих близких выставлять жестокими и равнодушными?
– Покрывающие воспоминания дарят человеку иллюзию важности, исключительности. Иногда это даже кажется по-своему захватывающим, – объяснил мне Гэнэуэй. – Быть может, будучи ребенком, пациент чувствовал себя отвергнутым или лишенным внимания, или же слишком заурядным, потому что с ним не происходило ничего увлекательного или необычного. Любые события могут заставить внушаемого пациента сбежать в мир фантазий. Их тщательно продуманные псевдовоспоминания помогают им почувствовать себя особенными и достойными внимания и даже восхищения психотерапевта. Если психотерапевт задает особые, двусмысленные вопросы, выражает чрезмерное одобрение, удивление, отвращение, веру или недоверие, высказывает свое мнение, восхищается или беспокоится, пациент может почувствовать давление с его стороны и необходимость чем-то подтвердить свои слова. Другими словами, реакция психотерапевта может стать катализатором для того, чтобы аморфный материал фантазий превратился в конкретное воспоминание.
У меня был один последний вопрос:
– Как вы определяете, выдуманные у пациента воспоминания или реальные?
– Если нет фактических подтверждений, я не знаю, как психотерапевт может быть полностью уверен, – ответил Гэнэуэй. – Настоящая утрата и пережитое насилие, конечно, влияют на развитие психической реальности у ребенка, но не так, чтобы это позволило психотерапевту годы спустя точно определить, что реально, а что выдумано. Те психотерапевты, которые хорошо разбираются в психодинамике, понимают и учитывают этот факт, – продолжил Гэнэуэй, – поскольку современные методы терапии, основанные на известных психоаналитических данных, концентрируются на осторожном систематическом исследовании и понимании смысла, извлеченного из подсознательных фантазий, связанных с желаниями и страхами. Поиск фактов, на которых могут базироваться те или иные восстановленные личные воспоминания, не так важен. Лишь недавно, когда психотерапевты, в силу каких-то убеждений или личных мотивов, стали полностью игнорировать психодинамическое влияние подсознательных фантазий на воспоминания своих пациентов, возникла эпидемия «воспоминаний о насилии», и в нашем обществе начала расцветать психология жертвы. Фрейд в гробу бы перевернулся, если бы узнал, что наделали эти психотерапевты, столь непозволительно упростив, исказив и обесценив его сложную теорию о сознании и подогнав ее под свои личные интересы. Возможно, пройдут годы, прежде чем вера общества в эффективность традиционной психоаналитической психотерапии будет восстановлена после вреда, причиненного тем, что я называю «мактерапией» – методами псевдотерапии массового потребления 1980–1990-х годов.
Чрезвычайная внушаемость. Диссоциативные защитные механизмы. Система убеждений, навязанных психотерапевтом. Ятрогенные влияния.
Я вернулась в Сиэтл, чувствуя, что теперь у меня есть цель и я знаю, куда двигаться. Из клинических наблюдений Гэнэуэя я получила все недостающие детали – восприимчивые клиенты, наивные психотерапевты, доверчивое общество, повсеместный страх сексуального насилия. Теперь единственное, что мне оставалось сделать, – понять, как собрать все эти детали воедино и провести психологический эксперимент. Главная сложность заключалась в том, как заглянуть в суть проблемы, связанной с достоверностью этих потерянных и найденных воспоминаний. Хотя я не могла подтвердить, что то или иное воспоминание, появляющееся во время терапии, было ложным, но почему бы не подойти к решению этой проблемы с другой стороны? Благодаря тщательно спланированному экспериментальному проекту и контролируемым клиническим испытаниям мне, быть может, удалось бы выявить теоретические основы формирования ложных воспоминаний и тем самым доказать, что человек способен выдумать целое воспоминание о травматическом событии, которого никогда не было.
На следующий день после того, как я вернулась в Сиэтл, мы с аспирантами и студентами-психологами устроили мозговой штурм, пытаясь придумать, как можно экспериментально внедрить целое воспоминание о выдуманном событии. Предложив и отбросив десятки идей, мы поняли, что некоторые препятствия на нашем пути пока выглядят непреодолимыми. Во-первых, внедренное воспоминание должно быть по крайней мере в какой-то степени травматичным, ведь если бы у нас получилось внедрить в память испытуемого какую-то приятную или неоднозначную сцену, критики начали бы утверждать, что наши открытия неприменимы к восстановленным воспоминаниям о сексуальном насилии.
Во-вторых, чтобы мы могли проводить параллели с процессом психотерапии, воспоминание должен был внедрить кто-то, к кому испытуемый проникся доверием или восхищением, – родственник, друг или авторитетный для него человек. Но мы не могли открыто манипулировать людьми и ставить под угрозу отношения между испытуемым и «внедряющим». Также мы не могли подвергнуть участников эксперимента чрезмерному стрессу – как при формировании псевдовоспоминания, так и во время оглашения результатов, когда участники узнают, что их нарочно сбили с толку. Кроме того, нам предстояло получить одобрение университетского Комитета по подбору участников научных исследований, который рассматривает предлагаемые проекты, чтобы убедиться, что они не нанесут вреда участникам.
Мы продолжали предлагать идеи и отклонять их как потенциально провальные или слишком травматичные. Я даже начала задумываться, насколько вообще реально провести эксперимент по внедрению ложного воспоминания. Может быть, для этой проблемы существовало только косвенное решение: рассказывать реальные истории из жизни и приводить их доказательства, тем самым показывая, что память легко поддается влиянию даже в случае очень травматичных событий. Один мой друг и коллега как раз изучал этот вопрос в своих экспериментах, посвященных «воспоминаниям-вспышкам» о взрыве космического корабля «Челленджер» в январе 1986 года.
На следующее утро после взрыва и еще раз – два с половиной года спустя когнитивный психолог Ульрик Найссер задал сорока пяти студентам следующий вопрос: «Как вы впервые узнали о катастрофе на Челленджере?» Большинство испытуемых говорили, что у них остались «яркие» воспоминания о том, что произошло два с половиной года назад, однако ни одно из них не было полностью достоверным, и, по словам Найссера, более трети оказались «чрезвычайно неточными». Только взгляните:
Январь 1986 года
Я была на занятии по религиоведению, когда несколько человек вошли в класс и начали говорить о [взрыве]. Я не знала никаких подробностей кроме того, что корабль взорвался, и все студенты на это смотрели, и я подумала, что все это очень грустно. Потом, после урока, я пошла в свою комнату и стала смотреть, как по телевизору рассказывают об этом событии, и все детали узнала уже оттуда.
Два с половиной года спустя эта студентка полностью забыла о занятии по религиоведению. В ее новом воспоминании появилась соседка по комнате, экстренное новостное сообщение и телефонный звонок:
Сентябрь 1988 года
Когда я впервые услышала о взрыве, мы с соседкой были в комнате для первокурсников и смотрели телевизор. Об этом сказали в экстренном выпуске новостей, и мы обе были потрясены. Я очень сильно расстроилась и пошла вниз, чтобы поговорить с подружкой, а потом позвонила родителям.
Еще более удивительной, чем подобные кардинальные изменения, была реакция испытуемых на прочтение их первоначальных рассказов. Они просто не могли поверить, что так сильно ошибались. Даже просмотрев опросник, который они заполняли на следующее утро после взрыва, они настаивали, что их измененные воспоминания были более точными и реальными. «Это мой почерк, так что, наверное, все так и было, – объяснил один из студентов, – но я по-прежнему помню все, что вам рассказал [два с половиной года спустя]. Я ничего не могу с этим поделать».
«Мы вправе сказать, – заключил Найссер, – что первоначальные воспоминания исчезли».
Исследование Найссера ставит под сомнение популярное мнение о «воспоминаниях-флешбэках», согласно которому сильные эмоции формируют яркие и точные воспоминания. Как сказал психолог Уильям Джеймс более сотни лет назад, «впечатление может быть настолько эмоционально ярким, что оно буквально оставляет шрам на тканях головного мозга». Взрыв шаттла «Челленджер» определенно оставил после себя яркое впечатление у наблюдателей, но было похоже, что мозг в суматохе, которую можно сравнить с ежегодной весенней уборкой, без конца отрывал ткань со шрамом и пришивал ее на новое место. Что провоцировало эти пересадки?
Именно на этот вопрос я попыталась ответить в своем экспериментальном исследовании о том, как влияет на память информация, полученная после события. Теперь меня поглотила идея эксперимента о «Дивном новом мире». Я хотела запечатлеть на тканях мозга след того, чего никогда не было, и создать яркое, но полностью выдуманное воспоминание. Но я никак не могла придумать, как это сделать.
В конце октября я отправилась в Университет Джорджии, чтобы выступить с очередной лекцией о том, что я называю эффектом дезинформации. Если человек становится свидетелем какого-то события, а впоследствии получает новую, ложную информацию о нем, что происходит с его первоначальным воспоминанием? Обычно я отвечаю на этот вопрос, приводя примеры из реальной жизни или из лабораторных исследований. Все они демонстрируют: можно заставить человека поверить в то, что он видел события или предметы не такими, какие они были на самом деле, или что он помнит то, чего на самом деле не случалось. Как только человек усваивает реконструированное воспоминание, он, как правило, начинает верить в него столь же сильно, как в настоящее, а иногда исходные данные в его памяти даже заменяются новыми.
В эту лекцию всегда легко вставлять забавные случаи из жизни, и в тот раз я рассказала небольшую историю о склонности бывшего президента США Рональда Рейгана путать факты и вымысел. Как и следовало ожидать, Рейган черпал сюжеты для своих увлекательных историй из популярных фильмов тех времен, когда он был кинозвездой. Во время предвыборных кампаний 1976, 1980 и 1984 годов Рейган неоднократно пересказывал героическую и трагичную историю одной из воздушных атак в Европе во время Второй мировой войны. Американский бомбардировщик B-1 был подбит огнем зенитной артиллерии, и раненый стрелок – неопытный молодой парень – в ужасе закричал, когда не смог катапультироваться из самолета. Его командир – мужчина более опытный, мудрый и очень смелый, успокоил его, сказав: «Ничего, сынок, посадим его вместе». Рейган заканчивал эту историю со слезами на глазах, вспоминая, что командир был посмертно награжден за проявленный героизм медалью Почета конгресса США.
Один любопытный журналист проверил всех 434 награжденных медалью Почета во время Второй мировой войны и не нашел среди них этого мужчину. Однако он нашел сцену из снятого в 1944 году кинофильма «На одном крыле и молитве», в которой пилот торпедоносца ВМФ США сажает самолет вместе с раненым связистом после того, как стрелок катапультируется. «Мы завершим этот полет вместе», – говорит пилот. Журналист также нашел опубликованную в американском журнале Reader’s Digest историю, в которой рассказывалось о стрелке, а не о пилоте, посадившем самолет с раненым членом экипажа. «Не волнуйся, мы совершим этот полет вместе», – услышал слова стрелка летчик, выпрыгнувший из самолета последним.
На вопрос о достоверности рассказов Рейгана пресс-секретарь Белого дома ответил: «Если повторить одну и ту же историю пять раз, она станет правдой». Ответ остроумный, но складывается впечатление, что даже в Белом доме не знали, сознательно президент сочиняет свои рассказы или путает вымысел и реальность.
Эта история всегда вызывает в зале многочисленные смешки, но пора переходить к опасной теме вытесненных воспоминаний. Я рассказала своим слушателям о восстановленном воспоминании Эйлин Франклин и, как всегда, закончила выступление вопросом и мольбой о помощи. «Возможно ли, – спросила я, – что воспоминание Эйлин было создано благодаря гиперактивному, склонному к фантазиям воображению, а также кусочкам и обрывкам реальной истории, за годы полученным из газетных сводок, телевизионных рассказов и многочисленных разговоров? Я ищу способ изучить феномен ложных воспоминаний в лабораторных условиях, но до сих пор мне не удалось понять, как это сделать. Если у кого-нибудь есть какие-либо предложения, я буду очень рада их услышать».
На следующее утро я ехала в аэропорт Атланты вместе с Дениз Парк, когнитивным психологом, которая изучает процесс обработки информации у пожилых людей. Ее двое детей, Роб и Коллин, вежливо слушали с заднего сиденья, как я объясняю их матери, насколько сильно я расстраиваюсь из-за эксперимента по внедрению воспоминаний.
– Я хочу внедрить в сознание человека целое воспоминание, – сказала я Дениз, – а не его часть. И это воспоминание должно быть травматичным, но не настолько, чтобы эксперимент отклонили по этическим соображениям.
Дениз немного помолчала. Затем, во внезапном порыве вдохновения, она сказала:
– А как насчет того, чтобы он потерялся?
– Потерялся, – повторила я. Мы как раз проезжали мимо большого торгового центра, и мне в голову тут же пришла идея. – А что, если он потерялся в торговом центре?
– Идеально, – сказала Дениз, – это самый большой страх любого родителя – упустить ребенка из вида в шумном и людном месте, где полно незнакомцев. Что думаете, Роб, Коллин? – Она посмотрела на своих детей в зеркало заднего вида. – Как бы вы себя чувствовали, если бы потерялись в торговом центре?
– Испугались бы, – ответили они в один голос.
Коллин заерзала на сиденье.
– Мне нехорошо даже от одной мысли об этом, – сказала она.
– Что, если начальную установку даст кто-то из родителей, или старший брат, или сестра? – сказала я после разговора Дениз с детьми.
– Да, отлично! – Дениз все больше вдохновлялась этой идеей. – У тебя есть все компоненты, необходимые для внедрения: травматичное событие, надежное авторитетное лицо, чьи слова заставят испытуемого задуматься, и восприимчивый, поддающийся внушению объект.
– Это, безусловно, достаточно безобидно, – размышляла я. – Интересно, сумеем ли мы провести эту идею через Комитет по подбору участников научных исследований? Может быть.
– И если это сработает, ты сможешь доказать, что внедрила целое ложное воспоминание о событии из детства. Это будет даже лучше рассказа Пиаже.
История Жана Пиаже о неудавшемся похищении, которую я упоминала чуть раньше, – это лучший из имеющихся у психологов примеров целого воспоминания, внедренного в восприимчивое сознание авторитетным, пользующимся доверием лицом. Но это не идеальный пример, потому что историю, несомненно, пересказывали множество раз и она стала частью семейного фольклора. Мы понятия не имеем, когда и как появились воспоминания Пиаже или сколько раз за столько лет они видоизменялись. Но идея с торговым центром позволила бы нам проследить, как укореняется и прорастает воспоминание, начиная с самого первого предположения о том, что событие произошло.
Чем больше я обдумывала эту идею, тем больше воодушевлялась. Это и правда могло сработать. Неделю или две спустя на одной вечеринке я разговорилась с другом, которого не видела очень давно. «Что сейчас нового в исследованиях памяти?» – спросил он. Я рассказала ему о разногласиях по поводу вытесненных воспоминаний и о своих попытках изучить этот феномен в лабораторных условиях, упомянув также об идее эксперимента с торговым центром.
– Самый жуткий кошмар для любого родителя, – сказал он, невольно повторив слова Дениз Парк. – Я и представить не могу, как перепугался бы, если бы потерял Дженни, даже всего на несколько минут. – Он указал на свою дочь, которая сидела в углу комнаты, устав от бесконечных светских разговоров взрослых.
– Сколько ей лет? – спросила я.
– Только что исполнилось восемь.
– Думаешь, ее можно убедить, что она потерялась в торговом центре, когда ей было пять?
– Ни за что, – сказал он смеясь, – Дженни очень логична и рациональна, и у нее прекрасная память. – Он пожал плечами. – Но почему бы не попробовать?
Он подозвал Дженни, приобнял ее и представил нас. Я спросила о семейных планах на ближайшие праздники. Что она собиралась делать во время школьных каникул? Был ли у нее список желаний на Рождество? Ее отец использовал эти вопросы, чтобы плавно перейти к внушению воспоминания о торговом центре.
– Дженни, а помнишь, как ты потерялась в торговом центре Bellevue Mall?
На лице Дженни отразилось недоумение, как будто бы она пыталась вспомнить, но в памяти ничего не всплывало.
– Тебе было пять, – подсказал отец, – было примерно это же время года, оставался где-то месяц до Рождества.
– Это было три года назад, пап. – Дженни, выглядевшая немного сбитой с толку, слегка толкнула отца локтем в бок. – Как, по-твоему, я могу помнить то, что было так давно?
– Ты разве не помнишь? Мне надо было зайти в магазин Eddie Bauer, чтобы купить подарок для твоей мамы, а ты хотела поиграть с буксиром. – Игрушечный буксир – это известное место в самом центре Bellevue Mall. – А потом, когда я вышел из магазина несколько минут спустя, я увидел, что тебя нигде нет.
Дженни все еще выглядела растерянной.
– Я искал тебя и в магазине игрушек Nordstrom, и в обувном, и только потом наконец нашел.
Дженни медленно кивнула.
– А, да, кажется, помню, – сказала она. – Я везде тебя искала и не могла найти.
– Ты была напугана, Дженни? – спросила я.
Она неуверенно покачала головой.
– Я был напуган, – сказал ее отец.
Дженни улыбнулась и прильнула к нему.
– Не так сильно, как я, – ответила она.
Я не могла поверить в то, что увидела. За пять минут с помощью нескольких предположений и подсказок отец внушил Дженни ложное воспоминание, а она добавила к нему собственные детали. Она вспомнила, как потерялась, как повсюду искала отца, как сильно испугалась. Для создания этой иллюзии нам понадобилось меньше времени, чем нужно, чтобы сварить яйцо вкрутую.
На следующей неделе во время занятия по когнитивной психологии я объявила тему курсового проекта. «Я хочу, чтобы вы попытались создать у кого-либо в сознании ложное воспоминание о событии или случае, которого никогда не было. Вы можете попытаться убедить соседа по комнате, что вчера вечером он ел курицу, а не гамбургер. Или убедить друга или родственника, что он должен вам денег, и пора бы вернуть долг».
Я даю одно и то же задание каждый год, но в этот раз кое-что добавила.
«В последнее время я очень много думала над тем, возможно ли внедрить в чье-либо сознание целое воспоминание о выдуманном событии. Например, возможно ли заставить кого-то поверить, что в детстве он потерялся в торговом центре, хотя на самом деле этого никогда не было?»
Мое предложение нашло отклик. Когда три недели спустя студенты сдали задание, оказалось, что двое из них придумали способ создать воспоминание о том, что человек потерялся. Мать восьмилетней Бриттани убедила ее, что, когда ей было пять, она вместе с лучшей подружкой потерялась в жилом комплексе Селби-Ранч. Вот выдуманная история, которую мама Бриттани рассказала дочери:
Добрая пожилая женщина, которая жила в одном из домов комплекса, нашла Бриттани, отвела ее к себе и угостила печеньем. У этой женщины была красивая дочь, которая работала моделью в Сан-Франциско. Она подарила Бриттани связку воздушных шариков.
Восемнадцать дней спустя друг семьи опросил Бриттани, сказав, что он пишет для школьной газеты статью о детских воспоминаниях и ему нужно собрать информацию. Записывая разговор на магнитофон, он задал девочке вопросы о некоторых настоящих воспоминаниях, а затем – о ложном. Бриттани не смогла ничего вспомнить об одном из реальных событий, том дне, когда ей исполнилось шесть лет, который она провела на ферме у тети.
– Ты этого не помнишь? – спросил он.
– Нет. Это было в нашем доме в Хьюстоне.
– Помнишь, что ты делала?
– Нет, – ответила Бриттани.
– Помнишь, кто там был?
– Нет… Ну, я знаю, что там была Саманта. Нет, ее не было. Она тогда еще не родилась.
Но когда Бриттани спросили о ложном воспоминании, она рассказала целую историю.
– Ты помнишь, где ты была?
– В Селби-Ранч… Я не помню, как он выглядел. Но думаю, это было там. Я видела там что-то вроде сена. Это случилось на Хеллоуин, и повсюду были тыквы…
– С кем ты была?
– Э-э, Кристина, Камилла… и мы с мамой навещали бабушку с дедушкой.
– Что вы делали?
– Ну, мы играли, а потом Кристина ушла. Я думаю, ей нужно было позвонить или еще что-то. А потом мы с Камиллой пошли играть в лес. И… Э-э-э… Я правда не помню, но, по-моему, это случилось, когда мы пошли домой к той женщине. Ее дочь была моделью. Потом мы готовили у нее дома печенье. А потом моя мама наконец-то нашла нас.
Бриттани продолжала приукрашивать ложное воспоминание. Добрая женщина, которая отвела их к себе домой, не просто угостила их печеньем, а напекла целую гору этого печенья вместе с ними. Дом этой женщины превратился в «маленький коттедж у ворот в Селби-Ранч» (на самом деле большинство домов в этом районе – это ранчо площадью 900–1200 квадратных метров, построенные в современном калифорнийском стиле). И Бриттани вспомнила точные слова, которые сказала ее мама, когда нашла их: «Слава богу, я тебя нашла, я уже с ног сбилась».
Еще один студент, Джим Коан, внедрил ложное воспоминание в сознание своего четырнадцатилетнего брата Криса. Во время первой стадии исследования Джим составил для Криса четыре небольших рассказа про события из детства, три из которых произошли на самом деле. Он попросил Криса ежедневно в течение пяти дней писать о каждом из этих четырех событий, приводя любые подробности. Если же он не мог ничего вспомнить, то должен был написать «Я не помню».
«Фальшивое» событие описывалось в следующем абзаце:
Это случилось в 1981 или 1982 году. Я помню, что Крису было пять. Мы ходили по магазинам в торговом центре университетского городка в Спокане. Мы слегка запаниковали, но потом нашли Криса. Его вел за руку высокий, довольно пожилой мужчина (кажется, он был одет во фланелевую рубашку). Крис плакал и держал этого мужчину за руку. Мужчина рассказал, что несколько минут назад увидел, как Крис бродит по торговому центру, плача навзрыд, и что он пытался помочь ему отыскать родителей.
В своем пятидневном дневнике Крис дополнил этот рассказ следующими деталями:
1-й день. Я немного помню этого мужчину. Я помню, что подумал: «Ух ты! Он такой классный!»
2-й день. В тот день я очень испугался, что никогда больше не увижу свою семью. Я знал, что попал в беду.
3-й день. Я помню, как мама сказала мне больше никогда так не делать.
4-й день. Я помню фланелевую рубашку этого мужчины.
5-й день. Я отчасти помню магазины.
Рассказывая об этом событии, Крис выдумал новый факт: он вспомнил разговор с мужчиной, который нашел его: «Я помню, как этот мужчина спросил меня, не потерялся ли я».
Пытался ли Крис просто помочь старшему брату, развивая это «воспоминание»? Судя по комментариям Криса к одной из правдивых историй, это маловероятно. В первый день он написал: «Я не помню». А в последующие четыре дня: «Я все еще не могу вспомнить».
Что, если Джим случайно рассказал реальную историю?
Возможно, Крис на самом деле терялся в торговом центре, когда был ребенком. Чтобы исключить такую вероятность, маме Криса рассказали про его «воспоминание» и спросили, помнит ли она это событие. В первый день она сказала: «Я думала об этом дне, но мне сложно вспомнить детали». На второй день она сказала: «Я снова и снова пыталась вспомнить этот день. Я помню, как мы искали Криса за вешалками, но я не уверена, что это было в тот раз». Спустя пять дней попыток она поделилась своими чувствами: «Мне стыдно, но я почему-то не могу этого вспомнить».
Несколько недель спустя Криса снова опросили, а затем он должен был описать каждое из четырех событий и оценить, насколько точно они сохранились в его памяти, по шкале от 1 (совсем ничего не помню) до 10 (очень хорошо помню). Трем настоящим воспоминаниям Крис дал оценки 1, 10 и 5. Ложному воспоминанию о торговом центре Крис присвоил вторую по величине оценку – 8. Когда Криса попросили подробно рассказать об этом случае, он упомянул множество ярких деталей.
Какое-то время я стоял рядом с ребятами, а потом, кажется, пошел посмотреть игрушки в магазине Kay-Bee и… э-э… мы потерялись. Я смотрел вокруг и думал: «Ой-ой, я попал в беду». Сам знаешь. А потом я… Я подумал, что больше никогда не увижу семью. Знаешь, я был очень напуган. А потом ко мне подошел какой-то пожилой мужчина – кажется, он был одет в синюю фланелевую рубашку… Он был довольно пожилой. С лысиной на макушке… У него на голове как будто бы было кольцо седых волос… И еще он был в очках.
На заключительной стадии исследования брат сообщил Крису, что одна из историй была ложной. Догадывается ли он какая? Крис выбрал один из реальных случаев. Когда ему рассказали, что воспоминание о том, как он потерялся в торговом центре, было ложным, ему оказалось очень трудно в это поверить.
Правда? Ну, нет… потому что я думаю, я был… Я помню, как потерялся и как искал вас… Я правда это помню… А потом я расплакался, ко мне подошла мама и сказала: «Где ты был? Никогда больше так не делай!»
Я изучила результаты, полученные моими студентами, и несколько раз прослушала записи, на которых Крис и Бриттани описывают свои ложные воспоминания. С каждым разом я все больше убеждалась, что у нас появилась идея для официального эксперимента. Эти необработанные приблизительные данные говорили о том, что вполне возможно внедрить в сознание внушаемого человека целое, совершенно ложное детское воспоминание. Оказалось, что еще и невероятно легко.
Метод, использованный для создания ложного воспоминания у Криса, казался почти идеальным, хотя нам нужно было решить некоторые проблемы, прежде чем подавать официальную заявку на проведение исследования. Например, мы хотели включить в него более взрослых людей, но до 1970-х годов торговые центры были не очень распространены. Поэтому мы внесли несколько корректировок и опробовали наши идеи на двадцатидвухлетнем Джоне и сорокадвухлетнем Билле.
Джона мы с помощью его тети убедили в том, что он потерялся в большом магазине спортивных товаров, когда ему было пять или шесть («Я смутно помню, как стоял на верхнем ярусе торгового центра и плакал»). А Биллу при помощи его сестры мы внушили, что он потерялся в магазине Sears, когда ему было пять или шесть. «Я помню, как выглядит Sears в Санта-Монике – или это был J. C. Penney’s? – сказал Билл, пытаясь логично расставить детали только что внедренного воспоминания. – Я запаниковал: где мама и Линда? Я испугался… Помню, как я поднимался или спускался с лестницы в Sears. Помню сигнал прибытия лифта в Sears. Теперь я помню, что это был Sears, а не J. C. Penney’s».
Эти пять случаев доказывают возможность создания ложных воспоминаний о событиях, произошедших в детстве. Пятерых людей в возрасте от восьми до сорока двух лет заставили вспомнить о том, чего никогда не случалось. Было ли для них это воспоминание реальным? Желание участников добавить детали, о которых даже не упоминалось в первичном предположении, вероятно, указывало на то, что воспоминание действительно было для них абсолютно реальным. Дженни помнила, что испугалась. Бриттани рассказала про тыквы, сено и гору печенья. Крис вспомнил точные реплики, лысеющего мужчину и его очки. Джону казалось, что он стоял на верхнем ярусе торгового центра и плакал. Билл выдумал сигнал лифта.
Теперь, когда у нас была четкая методика, мы и правда надеялись, что нам удастся создать у человека ложные воспоминания о том, как он потерялся в торговом центре, и мы были уверены, что этот эксперимент не навредит испытуемым. (На самом деле всем участникам наших подготовительных исследований даже понравился этот опыт, и они добродушно удивились, когда узнали, что организаторы с успехом исказили их воспоминания.) Мы заполнили бесконечные опросные бланки и отправили нашу заявку на одобрение в Комитет по подбору участников научных исследований.
Предполагалось, что официальное исследование будет проводиться в два основных этапа. На первом этапе участников попросят написать о четырех детских воспоминаниях. Три воспоминания будут относиться к событиям, действительно произошедшим, когда испытуемым было около пяти лет, а четвертое будет выдуманной историей о том, как они потерялись в торговом центре или другом общественном месте. Участникам предстоит писать о всех четырех воспоминаниях раз за разом: одна группа должна была ежедневно вести записи пять дней, а вторая группа – всего лишь два дня. Во время второго этапа эксперимента, который начнется приблизительно через две недели после первого, научный сотрудник опросит испытуемых об их воспоминаниях, чтобы выяснить, «помнят» ли они ложные события. Участники должны будут оценить точность своих воспоминаний по шкале от 1 до 10, где 1 – очень смутное воспоминание, а 10 – очень четкое.
Мы с нетерпением ждали начала эксперимента и ответов на важные вопросы. Насколько успешным окажется внедрение ложных воспоминаний? Что мы узнаем, сравнив их с истинными? Будут ли реальные воспоминания более эмоционально насыщенными, более детальными, более объективными?
Мы прождали два месяца, прежде чем получили ответ. Комитет по подбору участников научных исследований не оставил от нашей заявки камня на камне. «Что, если участники вашего эксперимента испытают эмоциональный стресс и расстроятся, узнав об обмане?» – спрашивал член комитета в письменном отчете. «Как вы планируете исключить эмоционально уязвимых участников? Что вы будете делать, если кто-то из участников почувствует сильный психологический дискомфорт, узнав об обмане? Что, если участник сочтет ложное воспоминание подозрительно похожим на событие, которое действительно произошло? Не столкнутся ли ваши участники с чувством предательства из-за того, что ими манипулировали?»
Мы тщательно ответили на все вопросы, беспокоящие комитет, разработали процедуру по отсеиванию психологически нестабильных испытуемых, а также план решения проблем с участниками, которые сочтут внедренное воспоминание тревожным, и дополнительные стратегии по устранению замешательства, снятию напряжения, восстановлению надломленного доверия. И мы снова стали ждать, скрестив пальцы. Когда мы наконец-то получили положительный ответ от комитета, который утвердил доработанный план, мы сразу же начали набирать студентов для помощи в наблюдении за участниками и анализе данных.
Несколько месяцев спустя, когда исследование было в самом разгаре, в мой кабинет постучалась одна из студенток, помогавших в исследовании. В руках она держала экземпляр журнала Cosmopolitan.
«Обычно я такое не читаю, – засмеялась она, демонстрируя обложку со сногсшибательной моделью в блестящем обтягивающем бикини, – но не смогла устоять перед статьей под названием “Вопросы о сексе (на которые даже самые смелые космо-девушки хотят найти ответы)”. Посмотрите на третий вопрос».
Я прочитала текст вслух.
Вопрос. Моя грудь очень чувствительна – я не люблю, когда кто-нибудь даже просто дотрагивается до нее. Я знаю, это не располагает ко мне мужчин, так должна ли я улыбаться, несмотря на то что мне неприятно? Может ли быть, что это чисто психологическая чувствительность, ведь грудь у меня небольшая?
Ответ. Такого рода дискомфорт обычно означает, что есть некая связь между вашей грудью и каким-то неприятным событием из прошлого. Когда вы были совсем юной, возможно, кто-то небрежно ласкал вашу грудь или грубо высказывался о ней; это было настолько неприятно, что вы вытеснили целое воспоминание… Я предложил бы вам выяснить, в чем причина дискомфорта.
Я помню, как отложила журнал и покачала головой, вовсе не из-за изумления или негодования, а скорее в попытке отстраненно и без скепсиса взглянуть на то, что теперь казалось мне полной бессмыслицей.
– Ну, что вы думаете? – весело спросила студентка.
– Я думаю, что вот-вот будет восстановлено еще одно вытесненное воспоминание, – сказала я.
8
Разрушенная семья
Мой отец любил детей. Он всегда играл с маленькими кузенами, когда они к нам приезжали. Он проводил много времени с подростками в церкви и все такое, вот! Знаете, и отцом он был хорошим.
Дженнифер Нейгл
Получается своего рода психотерапевтическая ловушка: если человек не признает свою вину, это называется отрицанием. Поскольку отрицание – патологический симптом, любые попытки доказать свою невиновность доказывают обратное.
Журнал Family Therapy Networker, сентябрь/октябрь 1993 г.
Не существует идеальных отношений между родителями и детьми. Оглядываясь назад, мы часто думаем, как хорошо было бы, если бы в детстве наши родители уделяли нам больше внимания, любви, относились уважительней. Это желание есть у всех, даже люди, выросшие в счастливейших семьях, иногда сожалеют, что все было не так, как могло бы.
История Дага Нейгла и его семьи1 поднимает несколько важных вопросов. Могут ли эти неудовлетворенные противоречивые желания под влиянием предположений, намеков и продолжительного давления со стороны окружающих превратиться в ложные воспоминания о сексуальном насилии? Когда пятнадцатилетняя Дженнифер Нейгл начала посещать психотерапевта, она не помнила никакого сексуального насилия по отношению к себе, но после десяти с лишним месяцев интенсивной психотерапии она в деталях восстановила воспоминание об этом – откуда оно взялось, почему появилось так неожиданно и вызвало такую эмоциональную бурю? Поиск ответов осложняется еще и тем, что конкретно в этом случае обвинения выдвинули две дочери. Казалось бы, доказательства налицо, потому что обвинения со стороны одной из дочерей подтверждают обвинения другой.
Когда я согласилась давать свидетельские показания на стороне защиты по уголовному делу Дага Нейгла, я поняла, насколько убийственными выглядели доказательства. Но, как вы узнаете, в этой истории все оказалось не так просто. Единственная истина, о которой можно говорить с полным убеждением, – это то, что семья, когда-то совершенно нормальная, была медленно и методично разрушена системой, якобы созданной для защиты невинных.
«Меня предупреждали, что ты, возможно, будешь все отрицать».
«Отрицание означает, что ты опасен».
«Ты просто категорически все отрицаешь».
У Дага Нейгла было такое чувство, будто он оказался в ночном кошмаре. Он смотрел по сторонам, трогал одеяло, зарывался ногами в ковер, вертел обручальное кольцо на пальце. Он пробовал моргать, глубоко вдыхать, кашлять, задерживать дыхание – все что угодно, лишь бы этот сон закончился, и он вернулся в реальный мир. Бесполезно. Это и был реальный мир. Он находился в своей спальне, часы показывали девять вечера, а его жена Дебби только что обвинила его в том, что почти десять лет назад он изнасиловал двух из их четырех дочерей.
Дебби начала излагать свои обвинения более детально, говоря неестественно спокойным и отстраненным голосом. К двадцатитрехлетней Кристен, их старшей дочери, недавно вернулись воспоминания о том, что отец ее насиловал. Кристен также рассказала своей сестре, пятнадцатилетней Дженнифер, что она вроде бы видела, что отец домогался и ее тоже. После того как Кристен позвонила психотерапевту Дженнифер и рассказала ему о своих опасениях, он сразу же позвонил Дебби, и вместе они решили обратиться в органы опеки.
– В органы опеки? – переспросил Даг. Он не мог поверить своим ушам.
Дебби кивнула.
– Психотерапевт Дженнифер и социальные работники из органов опеки сказали нам, что будет лучше, если ты на время съедешь.
– Но я не насиловал своих детей! – запротестовал Даг.
– Меня предупреждали, что ты, вероятно, будешь все отрицать.
– Я не могу во все это поверить.
– Отрицание означает, что ты опасен.
– Пожалуйста, Дебби, ты должна сказать мне… что я сделал?
– Ты просто категорически все отрицаешь.
Три недели спустя Даг сидел в кабинете психотерапевта, готовясь к проверке на предмет сексуальной девиации. Дебби поставила перед ним ультиматум: либо его протестирует квалифицированный специалист, либо она будет настаивать, чтобы он ушел из дома и никогда больше не виделся с детьми. Даг был мужчиной сорока с лишним лет, небольшого роста и худощавого телосложения. На нем был костюм-тройка и толстые очки от близорукости. Даг нервничал, отчаянно желая выяснить, что же все-таки спровоцировало катастрофу, обрушившуюся на его семью. Поскольку он работал юристом по вопросам материальных ресурсов в крупной лесопромышленной компании, ему было не привыкать решать проблемы, улаживать споры и находить компромиссы. Он твердил самому себе, что, если все просто поговорят друг с другом, открыто выскажут свои мысли, чувства и опишут известные им факты, семья сможет прийти к какому-то компромиссу и жизнь снова вернется в нормальное русло.
Но никто не хотел с ним разговаривать. Никто не говорил ему, что такого он якобы совершил со своими детьми. Дженнифер ушла из дома и переехала к подруге. Он написал ей письмо, но, прежде чем осмелиться послать его, попросил Дебби его прочесть и одобрить содержание. Дебби сказала, что передаст письмо Дженнифер, но Даг не знал, сделала ли она это на самом деле. Когда он спросил, можно ли ему пойти вместе с семьей в церковь, Дебби ответила, что его присутствие будет «неуместным». Она даже не позволяла ему оставаться наедине с двенадцатилетней Анной, их младшей дочерью, которая ни в чем его не обвиняла.
Всего за три недели вся его жизнь превратилась в руины. Даг чувствовал замешательство, безысходность, смятение. Иногда он просто начинал рыдать ни с того ни с сего. Он не мог работать, потому что был не в состоянии сконцентрироваться на сложных юридических вопросах. Друзья и коллеги пытались его утешить и дать совет, но их старания лишь усиливали его отчаяние. Адвокат по уголовным делам велел Дагу внимательно следить за тем, что он говорит и делает. «За последнее десятилетие расплодилось много плохо обученных и идущих на поводу у политиков специалистов по случаям сексуального насилия, – объяснил ему этот адвокат, – и у них есть как минимум две причины не помогать человеку, обвиненному в изнасиловании. Во-первых, они боятся, что на них подадут в суд за профессиональную некомпетентность (а что, если вы пойдете и еще кого-нибудь изнасилуете?), а во-вторых, органы детской опеки не хотят иметь ничего общего с психотерапевтами, которые встают на сторону защиты. Все сводится к деньгам. Психотерапевт не может заработать, встав на сторону защиты».
– Господин Нейгл, – прервал его раздумья чей-то глубокий голос. Доктор Баркер пожал Дагу руку и повел его в темный кабинет со стоящими вдоль стен книжными шкафами и удобными мягкими креслами. После предварительного обмена любезностями психолог попросил своего нового клиента описать беспокоившую его проблему.
Даг рассказал свою короткую историю – единственную версию событий, которая была ему известна. Жена сообщила ему, что его старшая дочь, Кристен, обвинила его в изнасиловании. Кристен считала, что он также насиловал и ее младшую сестру Дженнифер. Ему не рассказали никаких подробностей о предполагаемом преступлении – когда, где и как это якобы произошло, и он не знал, была ли Дженнифер согласна с сестрой в том, что отец ее изнасиловал.
– Я понятия не имею, в чем меня обвиняют, – сказал Даг, отчаянно пытаясь держать эмоции под контролем. – Дебби до сих пор ничего мне не объяснила, а я не помню, что насиловал своих детей. Я стараюсь ответственно относиться к обвинениям – я даже пытался убедить самого себя, что это действительно могло произойти и что мои воспоминания тоже оказались вытеснены, как у девочек. Вытеснение – так Дебби называет этот процесс. Я готов принять такую версию. Но я не понимаю, как я мог надругаться над собственными детьми и ничего об этом не помнить, ни единой детали. Мне кажется, что это невозможно, хотя, по словам Дебби, с людьми постоянно происходит подобное.
Даг заплакал.
– Мне очень тяжело, – сказал он извиняющимся тоном, но даже не пытаясь утирать слезы. – Я совсем запутался и очень расстроен. Меня в чем-то обвиняют, но я не знаю, что натворил. И я понятия не имею, что мне теперь делать, куда пойти, к кому обратиться за помощью.
– Я могу порекомендовать вам две вещи, – сказал доктор Баркер, дав клиенту минуту, чтобы взять себя в руки. – Во-первых, я думаю, что вам стоит пройти проверку на наличие сексуальной девиации. А во-вторых, я настоятельно рекомендую вам начать продолжительный курс психотерапии, чтобы вам было легче справиться с ситуацией. Я могу помочь вам с одной из этих вещей, но только с одной.
После недолгого обсуждения Даг согласился обратиться к женщине-психотерапевту. Он хотел, чтобы в сеансах участвовала его жена и дочери, и думал, что им будет комфортнее разговаривать с женщиной. Он попросил доктора Баркера провести тест на наличие сексуальной девиации.
– Вы много раз проводили подобные тесты? – спросил Даг.
– Более двух тысяч раз.
«Две тысячи раз!» – подумал Даг. Это показалось ему довольно большим количеством тестов для одного относительно молодого психолога. Дагу понадобилось определенное мужество, чтобы задать следующий вопрос: – Сколько человек из тех двух тысяч, по вашему мнению, были невиновны?
Доктор Баркер на мгновение замешкался.
– Один, может, двое, – наконец ответил он.
Во время второго сеанса Даг прошел целый ряд психологических тестов, после чего доктор Баркер стал детально расспрашивать его о половой жизни. Даг не привык столь откровенно разговаривать на такие личные темы: он относился к поколению примерных детей, юность которых прошла под музыку Элвиса Пресли и фильмы с Сандрой Ди и которым как раз исполнилось тридцать, когда застрелили Джона Кеннеди. И все же он старался перебороть смущение и ответить на все вопросы абсолютно честно.
Когда ему было одиннадцать или двенадцать, он сексуально экспериментировал с мальчиками из своего скаутского отряда. «Оральный секс или анальный?» – спросил Баркер, держа наготове ручку. Ничего подобного, ответил Даг, они просто трогали и изучали друг друга. В средней и старшей школе он периодически встречался с девочками, целовался с ними, но дальше легких ласк дело не заходило. В колледже он примерно полгода состоял в своих первых сексуальных отношениях, а сразу после выпуска женился на Дебби. Он хранил ей верность, за исключением нескольких «случаев» с женщинами-коллегами. Но эти инциденты, о которых он теперь жалел, произошли много лет назад.
Они с Дебби были женаты вот уже двадцать три года и вели традиционную сексуальную жизнь. Ему казалось, что он хотел заниматься любовью чаще, чем она, но разве это редкость? Это просто было для них не самым важным. Даг объяснил, что по характеру он пассивный человек, готовый подчиняться желаниям других, полная противоположность тому, что называют «мачо». Он не любил ссоры и соревнования, предпочитая им мирное разрешение споров и компромиссы. Он никогда не стал бы принуждать Дебби к физической близости, если бы она сама ее не хотела. За последний год или два она, казалось, и правда потеряла интерес к сексу. Возможно, это была его вина. Возможно, он был не самым лучшим любовником в мире.
И все же, рассуждал он вслух, сложно быть первоклассным любовником, когда твоя партнерша не заинтересована, никогда не инициирует половой акт и довольно ясно дает понять, что хочет, чтобы все побыстрее закончилось. Может быть, Дебби не хотела заниматься сексом из-за усталости и стресса, связанного с воспитанием детей и вечной занятостью мужа. Когда они уезжали куда-нибудь вдвоем на выходные, сбегая от телефонных звонков, домашних заданий, ссор, критических ситуаций, приемов у врача, спортивных мероприятий и дедлайнов, секс у них был абсолютно нормальный.
– Разве такое редко бывает? – спросил Даг доктора Баркера. – Стоит ли ожидать большего в нашем возрасте?
Баркер посмотрел на него, ничего не ответив.
– Дебби очень религиозна, – сказал Даг, внезапно сменив тему. – Пять-шесть лет назад она присоединилась к группе под названием «Братство колоссян». В ней проповедуют, что большинство людей, которые причисляют себя к христианам, на самом деле не будут «спасены». Лишь немногих можно назвать «истинными христианами», остальные – жертвы заговора новой эры. Дебби решила, что сама она принадлежит к истинным христианам, а я – нет. Похоже, это осознание причиняло ей сильную боль, но было в нем и некое злорадство, что-то вроде «я искренняя христианка, а ты – нет, у меня есть вера, а у тебя – нет». Ее религия пугала меня, мне казалось, что в ее основе лежит гнев, страх и отвращение. Где же мир и радость? Зачем вообще нужна религия, если она порождает в человеке страх, тревогу, подозрительность и злобу?
Баркер заерзал в своем кресле.
– Я поднял эту тему, – объяснил Даг, – потому что несколько лет спустя Дебби исключили из Братства колоссян. Мы не стали это обсуждать, но я испытал облегчение. Потом, всего через несколько дней, она обвинила меня в том, что я насиловал Кристен и Дженнифер. Она сказала, что была вынуждена уйти из-за меня. По ее словам, она не хотела уходить, но чувствовала, что придется, потому что я плохо относился к братству. Интересно, не могло ли это стать одной из причин наших сексуальных проблем? Может быть, все это как-то связано с ее обвинениями.
Доктор Баркер тактично его выслушал, делая пометки и время от времени кивая. Но было очевидно, что он хотел говорить не о его жене и ее религиозности, а о самом Даге и его сексуальном опыте. Он мягко перевел разговор в другое русло и заговорил о волонтерской работе Дага с подростками. В те годы, когда он работал с подростками из неблагополучных семей, нравился ли он кому-нибудь из этих мальчиков или девочек? Находил ли он их привлекательными?
Даг признался, что время от времени он испытывал физическое влечение к подросткам, которых консультировал, но настойчиво заявил, что никогда не говорил и не делал ничего неподобающего.
– Но в вашем отношении к подросткам есть элемент сексуального влечения? – спросил доктор Баркер.
– Что ж, думаю, это возможно, – ответил Даг. – Я и правда думаю, что многие из этих девушек привлекательны, и мне нравится с ними работать. Но в моем общении с ними никогда не было абсолютно ничего сексуального. Мне очень хорошо известно, с какими трудностями сопряжена работа с подростками, и я всегда старался и стараюсь быть чутким и ответственным в отношениях с ними.
Даг не совсем понимал, как следует воспринимать подобные вопросы. У него никогда не возникало проблем с теми, кого члены его семьи называли ЧД – чужими детьми. Вот уже многие годы он предлагал советы, дружбу, эмоциональную и финансовую поддержку проблемным подросткам, сбежавшим из дома, жившим в приютах, членам юношеского кружка из его церкви. Дебби предложила создать «Фонд ЧД» – 25 долларов в неделю семья тратила на пиццу, бургеры, боулинг, мини-гольф, кино и прочие развлечения для ЧД. Семья Нейгл на время брала на воспитание нескольких детей из приютов, в том числе Райана – сбежавшего из дома подростка, у которого были проблемы с алкоголем и наркотиками. После того как Райан ушел в трехдневный загул, потратив все деньги, которые были предназначены для помощи его родителям, Дебби вышвырнула его из дома. Но Даг продолжал с ним видеться, покупал ему еду, забрал из травмопункта, когда однажды мальчика избили, отвез его домой к родителям, когда Райан сказал, что на него охотятся дилеры, посылал ему открытки, письма и гостинцы, чтобы мальчик знал, что в мире есть кто-то, кому не все равно, что с ним случится.
Казалось, это было благое, правильное дело – скромные, но искренние усилия, направленные на то, чтобы сделать мир чуточку лучше. Но следующие один за другим вопросы доктора Баркера, казалось, подразумевали, что у Дага была аномальная одержимость подростками, которая брала начало в его подростковом гомосексуальном опыте, полученном в скаутском отряде.
– Я могу помочь вам решить проблему с вашим отношением к подросткам, – в какой-то момент сказал доктор Баркер. – Я дам вам несколько ампул нашатыря, и, если вы почувствуете сексуальное влечение или позыв, просто сломайте одну ампулу и вдохните содержимое.
Даг старался относиться к словам Баркера с уважением. В конце концов, доктор был экспертом, и он не хотел ставить под сомнение его авторитет или навыки диагноста. И все же он не собирался просто сидеть в этом кабинете и покорно отвечать на все более интимные вопросы о своей сексуальной жизни из-за какой-то там проблемы с ЧД. Он пришел сюда, потому что ему предъявили ложные обвинения в насилии над его собственными дочерями.
– Может быть, нам стоит поговорить об этом позже, – сказал Даг. – В данный момент у меня большая проблема с семьей, и мне нужна помощь. Как насчет проверки на детекторе лжи? Я охотно ее пройду, чтобы доказать свою невиновность.
– Я бы этого не рекомендовал, – ответил доктор Баркер. – Слишком велик риск того, что аппарат покажет ложный результат, поскольку вопрос столь деликатный, а обвинения столь размытые.
– Тогда как насчет «сыворотки правды»? – Даг хватался за последнюю соломинку. Он был гражданским адвокатом, который закончил юридический факультет двадцать лет назад, и не имел никакого опыта в сфере уголовных дел. Но он знал, что в его случае стоял вопрос о достоверности и точности показаний, и препараты могли помочь раскрыть истинное положение дел. Он был готов попробовать что угодно.
Баркер покачал головой в знак категорического отказа.
– Амобарбитал с большой долей вероятности может спровоцировать всплеск фантазий, которые вы примете за воспоминания, – объяснил он. – Даже самые опытные врачи порой с трудом отделяют факты от вымысла.
– Что мне сделать, чтобы раз и навсегда выяснить, совершил ли я то, в чем они меня обвиняют? – Даг сознавал, насколько нелогичен его вопрос. Он подумал, что рассмеялся бы, если бы только так не щемило сердце.
– Вы ничего не можете сделать, – ответил Баркер. – Нет способа однозначно установить, действительно ли ваш разум вытеснил это воспоминание.
Даг с трудом сдерживал эмоции. Он знал, что его гнев был лишь внешним выражением ужасного страха, поднимающегося у него внутри.
– Другими словами, получается, я не могу просто сказать: «Я не помню, что насиловал своих детей», и тем самым убедить вас или любого другого человека, что я этого не делал. Если я не помню этих случаев, то либо мой разум вытеснил воспоминания о них, то есть я виновен, либо я отрицаю произошедшее, и это тоже выглядит как доказательство моей вины.
– Все это очень сложно, – признал Баркер. Он замолк на секунду и посмотрел в свои записи. – Когда у вас начался пубертатный период? – спросил он.
Даг вздохнул. Еще один личный вопрос.
– Эякуляции начались вскоре после того, как мне исполнилось одиннадцать.
– Раннее половое созревание часто свидетельствует о пережитом сексуальном насилии, – сказал доктор Баркер, делая записи в блокноте. – У вас когда-нибудь были проблемы с эякуляцией?
– Я испытывал небольшие трудности из-за преждевременной эякуляции, когда мне было около двадцати, – ответил Даг. – Но когда я стал концентрироваться и пытаться замедлиться во время полового акта, проблема исчезла.
– Преждевременная эякуляция также может быть признаком сексуального насилия, – сказал Баркер.
Даг был в замешательстве. Уж не имел ли в виду Баркер, что его насиловали в детстве?
Психолог посмотрел на часы и объявил, что сеанс окончен.
– Давайте встретимся еще раз на следующей неделе в то же самое время, – сказал он. – Попросите жену прийти вместе с вами.
Через неделю, пока Даг ждал в приемной, Дебби полтора часа беседовала с доктором Баркером. Когда Дага наконец позвали в кабинет, Баркер сказал ему, что принял важное решение. По его мнению, Дагу следовало съехать из дома.
Даг был ошарашен.
– Большинство психотерапевтов согласились бы с этим решением? – спросил он и посмотрел на Дебби. – Ты не думаешь, что я имею право на еще одну консультацию с другим специалистом?
– Большинство квалифицированных и уважаемых экспертов согласились бы со мной, – ровным голосом произнес доктор Баркер. Дебби, похоже, была раздражена из-за того, что Даг поставил под сомнение его вердикт.
Даг подумал о том, какой у него был выбор. Баркера рекомендовали как одного из лучших экспертов по вопросам сексуального насилия в округе. Если он начнет настаивать на консультации с другим специалистом, возможно, понадобится несколько недель, чтобы попасть на прием, и ему снова придется отвечать на те же самые вопросы, проходить через те же мучения, и все окончится тем же самым. Консультация с другим специалистом лишь отсрочит восстановление мира в семье и еще больше оттолкнет жену.
Читать бесплатно другие книги:
