Миф об утраченных воспоминаниях. Как вспомнить то, чего не было Лофтус Элизабет

Когда гостья этого телешоу описала свои воспоминания о жестком сатанинском насилии, в том числе о ритуальном убийстве новорожденных детей, Мори Пович отнесся к ее словам с нескрываемым скептицизмом. «Если эти воспоминания столь четкие и столь жестокие, почему же они внезапно вернулись к ней только год назад? – спросил он у зрителей. – Где они пропадали все это время?»

То, что началось как сугубо этическая перепалка между просвещенными активистами по борьбе с насилием над детьми и косными сторонниками патриархата, стало превращаться в грязную войну, в которой граница между добром и злом постоянно смещалась. Внезапно психотерапевтов начали обвинять в том, что это они – плохие, это они – продажные наемники, жадные до денег и власти, фанатики, которые манипулируют своими клиентами, заставляя их соглашаться с популярным, но ошибочным диагнозом, создают им дополнительные психологические проблемы, вместо того чтобы их решать, и разрушают семьи. Психотерапевтов стали сравнивать с сейлемскими охотниками на ведьм и с маккартистами, преследовавшими красных. Дескать, они так же переворачивают каждый камень и заглядывают под каждый куст в поисках того, кого сами назначили источником зла.

Этот скептицизм (который психотерапевты стали называть «волной ненависти») отразился и во многочисленных газетных и журнальных статьях. Журналист Дебби Нейтан написала статью для журнала Playboy, детально описав свой опыт поездки на четырехдневный ретрит-марафон для жертв сексуального, физического и эмоционального насилия или пренебрежительного обращения. Утром первого дня около тридцати участниц в обнимку с плюшевыми медведями и другими мягкими игрушками, вместе с шестью психотерапевтами собрались «в комнате, где из мебели не было ничего, кроме матрасов». На них лежали толстые телефонные книги. Жертвам насилия велели встать на матрасы или опуститься на четвереньки и резиновыми шлангами молотить по телефонным справочникам, которые олицетворяли собой насильников.

Большинство женщин представились как жертвы инцеста или сатанинского ритуального насилия. Когда настала очередь «Донны», она спокойно представилась жертвой эмоционального насилия. Но затем «ее лицо исказили рыдания».

«Понимаете, – проговорила она сквозь слезы, – мне кажется, что я не достойна быть здесь. Мне стыдно, потому что у меня нет никаких воспоминаний об инцесте».

Главный психотерапевт, социальный работник по имени Бет, ничуть не смутилась. «У скольких из вас нет воспоминаний о насилии?» – спросила она. Одиннадцать женщин подняли руки. «Посмотрите вокруг, – пылко обратилась к нам Бет. – Посмотрите на всех этих людей, у которых нет воспоминаний. Все вы заслуживаете быть здесь. Неважно, помните вы что-то или нет. Неважно, что случилось или не случилось».с

Скоро настало время чудовищных подробностей. Началось настоящее соревнование: кто вспомнит больше ужасов. Одна за другой участницы рассказывали свои леденящую душу истории. Андреа вспоминала свечи, которые вставляли в разные части тела, проколотых мечами детей и каннибальские пиршества. Кэти рассказывала, как убила трех младенцев – своих собственных детей, а потом вырезала им печень. Тереза утверждала, что ее отец был вождем культа, практиковавшего сатанизм всего в нескольких милях от места, где проводился ретрит. Незадолго до этого он изнасиловал ее, надеясь, что она забеременеет, и он сможет принести новорожденного ребенка в жертву Сатане¹.

Воспоминания Донны блекли на фоне этих рассказов. «Господи, – позже говорила она. – Люди, которых насиловали в сатанинских культах. Кто после такого захочет слушать про то, как папа ругал меня за неправильно выполненное домашнее задание?»

В последний день ретрита Донна обратилась к группе с заявлением.

«Прошлой ночью мне приснился сон, – сказала она. – Сон об инцесте. – Она казалась спокойной, будто испытывала облегчение. – Помимо моего отца там были и другие люди. Было приятно. Но мне за это стыдно».

Психотерапевт по имени Бет ответила словно по команде. «Донна, – сказала она, – начало положено. Когда дети внутри вас [то есть внутренние дети] будут готовы, к вам вернется больше воспоминаний».

Все заулыбались.

Статья Дебби Нейтан была опубликована в октябрьском номере журнала Playboy 1992 года. В том же месяце в газете Los Angeles Times появилась статья, автор которой скептически рассуждал о вытесненных воспоминаниях:

Ученые все чаще призывают к осторожности: то, что кажется давно забытой правдой, на самом деле может оказаться чистейшей выдумкой или искаженными воспоминаниями о том, что происходило с человеком в детстве… Самые суровые критики говорят, что вытесненные воспоминания стали универсальным диагнозом, которым ошибочно объясняются любые психологические страдания и который потенциально опасен для пациента.

А позднее в том же месяце в журнале Time было напечатано следующее:

Воспоминания могут изменяться при их извлечении из памяти. Вспоминание – это процесс реконструкции, а не воспроизведения… Критики заявляют, что наводящие вопросы, а также популярность темы детского насилия в СМИ часто приводят к тому, что в сознание восприимчивых к внушению детей и взрослых закладывается идея о том, что они были изнасилованы, хотя на самом деле ничего подобного не происходило.

«Необоснованные обвинения в сексуальном насилии над детьми разрушают семьи по всей Северной Америке», – говорилось в статье канадской газеты Toronto Star. В ней же приводилась цитата одного из обвиненных родителей: «Некоторые из этих так называемых психотерапевтов проводят операции на мозге при помощи ножа и вилки».

Автор научных материалов для газеты The New York Times Дэниел Гоулман начал свою статью «Детская травма: воспоминание или выдумка?» с упоминания судов над ведьмами:

Так Сатана ли это или Сейлем? Целая волна случаев, когда взрослые мужчины и женщины внезапно вспоминали травматичные события из своего детства, положила начало спору среди психологов, изучающих работу памяти и психологические травмы… Критики сравнивают волну подобных случаев с истерией и ложными обвинениями сейлемских охотников на ведьм.

«Эксперты по вопросам воспоминаний говорят, что психотерапевты создают атмосферу истерии», – трубил заголовок статьи из газеты San Diego Union-Tribune.

Работающие в самых престижных американских университетах психиатры, социологи и эксперты по работе памяти говорят, что многие из «восстановленных» воспоминаний на самом деле внушены пациентам психотерапевтами и не могут быть правдой. Ученые также критикуют психотерапевтов, которые, чаще всего имея магистерскую или докторскую степень по психологии, соглашаются с теорией, не подтвержденной никакими научными фактами. Кроме того, они осуждают таких специалистов за то, что они, пусть и руководствуясь благими намерениями, закладывают в разум своих пациентов идею о пережитом насилии, которого во многих случаях попросту никогда не было. При этом пережитое в прошлом насилие стало безосновательным и универсальным объяснением любых психологических проблем.

Даррелл Сиффорд, колумнист газеты Philadelphia Inquirer, посвятил серию статей критике психотерапевтов, «которые копают-копают и в конце концов… находят то, что пытаются раскопать, даже если его там нет». Он откровенно рассказал о юридических проблемах, с которыми сталкиваются отдельные психотерапевты, и о потенциальных катастрофических последствиях для всего психотерапевтического сообщества. «Я думаю, проблема ложных обвинений станет главной катастрофой для психотерапии 1990-х годов», – писал он.

Некоторые психотерапевты потеряют свои лицензии, когда профессиональные организации начнут сокращать штат. Думаю, в конце концов против отдельных специалистов будут поданы иски по обвинению в преступной халатности, после того как их пациенты поймут, что с ними сделали.

Сиффорд даже предположил, что у самих психотерапевтов, которые не переставая «копают», могут быть серьезные психологические проблемы.

Я поневоле задаюсь вопросом: в каких отношениях с собственными родителями находятся эти психотерапевты? Не подвергались ли они сами насилию, будучи детьми? Возможно, поэтому оно им повсюду мерещится? Или дело в чем-то другом? Быть может, виной всему беспринципность? Или невежество?

Психотерапевты по понятным причинам разозлились и испугались: все это бросало тень на их репутацию, профессию и даже психическое состояние. Масла в огонь подливал еще и тот факт, что им приходилось привыкать к неласковому прозвищу, введенному в употребление группой «отрекшихся» – бывших пациентов, которые считали, что их «воспоминания» им внушили психотерапевты. Отрекшиеся, по аналогии с сокращенным прозвищем perp, которое используется в США по отношению к преступникам (от англ. perpetrator), стали применять к психотерапевтам слово therp (от англ. therapist) – «терапевтишка».

Это и положило начало контратаке. Психотерапевты не только обвиняли скептиков в том, что те выступают против интересов женщин, детей и жертв насилия и встают на сторону правых реакционеров, демонстрирующих полное отрицание («снайперы в рядах ненавистников», как выразился один известный активист по защите детей), но также пробовали и более мирный подход. Одна из их стратегий заключалась в том, чтобы пересечь линию фронта и отправиться на вражескую территорию, ища понимания и поддержки у критиков. Они надеялись, что некоторые критики перейдут на их сторону.

Я стала одной из основных мишеней по нескольким причинам: я ученый, я женщина, и я занимаю относительно либеральную позицию в борьбе, которую ведут экстремисты. Поскольку я ученый, специализирующийся на изучении памяти, в частности – гибкости памяти, результаты моих исследований представляли собой ценный трофей. Психотерапевты и борцы за права детей надеялись, что, если им удастся каким-то образом привлечь меня на свою сторону, они смогут совершить маневр, обойти вражеские ряды и получить стратегическое преимущество.

Если бы я отказалась изменить свое мнение как ученый, возможно, они бы обратились ко мне как к женщине, которой должно быть хорошо известно, что нельзя становиться на сторону мужланов, думающих только левым полушарием. Спор о природе вытесненных воспоминаний быстро перерастал в схватку между мужчинами и женщинами, между патриархатом и матриархатом в войне за прекращение насилия над детьми. Психотерапевты дрожащим от волнения голосом, с трудом сдерживая закипающий внутри гнев, рассказывали мне, что скептики (такие, как я) уничтожают достигнутые огромным трудом успехи феминистического движения. Один психотерапевт уведомил меня о том, что я несу личную ответственность за «обрушившуюся на женщин и детей волну ненависти», которая стала результатом «массового отрицания» заявлений о вытесненных воспоминаниях. Мне также доводилось слышать, что я потеряла связь со своим женским началом, что я – шибко умная яйцеголовая исследовательница, которой следовало бы перестать совать нос куда не просят, и что я позволила использовать результаты своей работы тем, кто строит планы по установлению господства мужчин и виктимизации женщин и детей. Короче говоря, будучи женщиной, я встала не на ту сторону. Мне следовало прекратить бороться с психотерапевтами и вместо этого присоединиться к ним.

Ну и наконец, я была потенциально уязвимой для аргументов психотерапевтов, потому что я всегда стремлюсь к гармонии и стараюсь найти компромисс. Хотя я не пытаюсь избегать конфликтов и полемики, я предпочитаю разумную дискуссию и интеллигентное обсуждение разногласий и отказываюсь кого бы то ни было обвинять. Быстро распространились слухи о том, что я якобы отказалась писать научную работу вместе с социальным психологом Ричардом Офше, который категорически отрицает теорию о вытесненных воспоминаниях и о «работе с памятью», называя ее одним из «наиболее интригующих видов шарлатанства нашего столетия», подобного которому «испокон веков не изобретало ни одно человеческое сообщество, кроме кучки рехнувшихся американских психологов». Я объяснила Ричарду, что попросту не могу называть этих психотерапевтов «рехнувшимися», точно так же я не готова клеймить психотерапию по восстановлению вытесненных воспоминаний и называть ее «шарлатанством». Я восхищаюсь присущей Ричарду силой ума и целеустремленностью: он не боится подвергнуться критике и даже остракизму, лишь бы высказать важную мысль, но я была не готова связать свое имя со столь безжалостными обобщениями.

Также распространились слухи о том, что мы с Люси Берлинер, руководителем исследований в Центре по работе с последствиями сексуального насилия в Харборвью, Сиэтл, вместе пишем статью для научного журнала Journal of Interpersonal Violence. Мы с Люси дружим, и, устав все время спорить, решили поискать области, в которых друг с другом согласны. В нашей совместной работе мы заявили, что необходимо положить конец примитивному делению мира на «тех, кто беспокоится о жертвах, и тех, кто беспокоится о правде… Это ложная дихотомия, и на самом деле всех нас волнует как правда, так и страдания жертв». В конце статьи мы предложили оставлять открытыми каналы общения: «Прежде всего, все мы выиграем, если позволим продолжаться критическому диалогу».

Итак, по этим и, возможно, некоторым другим непонятным мне причинам за мной стали охотиться психотерапевты и активисты, выступающие в защиту прав ребенка, а также ряд моих товарищей-феминисток. Они стали писать мне письма, слать книги, брошюры и научные статьи, оставлять мне сообщения на автоответчике, беседовать со мной на профессиональных встречах и даже прилетать в Сиэтл, «просто чтобы поболтать». Они просили меня выслушать их версию происходящего. По их словам, все, чего они хотели, – это возможности оказаться услышанными и понятыми.

Элен Басс позвонила мне одной из первых и оставила на автоответчике длинное сообщение². Элен могла бы и не представляться: она была одним из авторов книги «Мужество исцеления», ставшей громоотводом для гнева и страха обвиненных в насилии родителей. Они прозвали эту книгу «Мужество ненавидеть».

Своим мягким, приятным голосом Элен выразила надежду на то, что исследователи и практикующие специалисты заключат перемирие и начнут конструктивный диалог. «Быть может, нам удалось бы найти какие-то точки соприкосновения, – предложила она, – вместо того чтобы тратить столько времени и энергии, сидя в своих норах и огрызаясь друг на друга».

Я сохранила это сообщение и прослушала его несколько раз. Интересное развитие событий. Быть может, «истинноверующие» психотерапевты и «скептически настроенные» исследователи и эксперты по работе памяти могли объединиться и спокойно обсудить свои разногласия. Быть может, им удалось бы найти какие-то точки соприкосновения. Но, должна признать, я опасалась, что там нас будет ждать засада. Ричард Офше полагал, что психотерапевты готовятся к финальной, решающей битве. Он предсказывал, что полемика по вопросу о вытесненных воспоминаниях перерастет в «перестрелку у корраля О-Кей»[13].

«Это не просто научный спор, – предупредил он меня. – Это идеологическая битва, в которой правда и справедливость, хорошее и плохое принадлежат тому, кто первый подсуетится. Психотерапевты поставили на кон свою репутацию, и они будут биться изо всех сил, лишь бы себя защитить. Не доверяй им, не подпускай их слишком близко, иначе они выстрелят тебе прямо в сердце».

Спустя три недели я встретилась с Элен в отеле Bellevue Hyatt, где только что закончился ее мастер-класс для специалистов, работающих с жертвами инцеста. Мы поздоровались, пожав друг другу руки, обменялись любезностями, сели и принялись за поздний завтрак с круассанами и омлетом с грибами.

– Итак, – начала я, сразу переходя к делу, – когда вы впервые испытали на себе давление общественности?

Элен добродушно засмеялась. Мне с самого начала понравилась эта дружелюбная женщина с кудрявыми седеющими волосами и очаровательной улыбкой.

– После публикации «Мужества исцеления» я несколько месяцев путешествовала по Европе, – рассказывала она. – Я была совершенно оторвана от всей этой неприятной шумихи, которая поднялась вокруг нашей книги, и темы вытесненных воспоминаний в целом. – Ее лицо приобрело задумчивое выражение. – Несколько месяцев назад, когда я вернулась в Калифорнию, мой соавтор Лора Дэвис показала мне огромную кипу материалов, которые она собирала все это время, – газетные вырезки, редакционные статьи, научные публикации, письма от обвиненных родителей, книги из Фонда синдрома ложных воспоминаний³. Там было столько материалов, и в них было столько враждебности, что, увидев все это, я сразу воскликнула: «Боже мой, да ведь на нас подадут в суд!» Лора посмотрела на меня и сказала: «Забавно. Моей первой реакцией было: “Боже мой, да ведь нас убьют!”»

Я вспомнила о Майке Паттерсоне, и Даге Нейгле, и обо всех других обвиненных родителях, с которыми успела познакомиться, и спросила себя, был ли кто-нибудь из них способен на убийство. Я бы сказала – нет. Гнев был для них вторичной эмоцией, менее важной, чем страх и душевная боль, которые заставляли их вопреки всему надеяться, что когда-нибудь их дети к ним вернутся. Но все это так сильно напоминало спор о легализации абортов, что мне стало не по себе. Активисты с оружием нападали на врачей, делающих аборты. В чем заключалось сходство между этими двумя ситуациями? Кто в кого собирался «стрелять» и по каким идеологическим или личным причинам?

Меня пугало, что люди, вовлеченные в наш спор, допускали саму мысль о возможности насилия. Угроз становилось все больше еще и потому, что СМИ в последнее время стали концентрироваться на «насильственных» эффектах психотерапии. Всего пару дней назад я обнаружила на своем автоответчике сообщение от женщины, которая заявляла, что знакома с верховным сатанистом, обладающим некими нечеловеческими силами и способным связываться с людьми по всему миру и воздействовать на их разум. «Возможно, людям было бы проще справляться с болью, если бы они знали, что на них действуют внешние сатанистские силы, а не зло, разрывающее их изнутри», – говорила эта женщина. Я несколько раз прослушала запись, но так и не смогла понять, на чьей стороне Сатана.

Временами мне казалось, что весь мир окончательно сошел с ума.

– Как нам преодолеть гнев, который нас разобщает, и научиться работать вместе, чтобы помогать жертвам сексуального насилия? – спросила я. – Вы целыми днями беседуете с жертвами…

– …и ночами, – мягко перебила Элен.

– Днями и ночами, – продолжила я, – и на основе сказанного ими вы пришли к выводу, что воспоминания могут вытесняться, а затем, годы или даже десятилетия спустя, возвращаться в виде флешбэков. Будучи ученым, я обязана требовать доказательств. Где подтверждение того, что эти вытесненные воспоминания достоверны?

Тогда Элен рассказала мне историю о своей близкой подруге, к которой однажды, во время занятия любовью, внезапно вернулось воспоминание двадцатилетней давности. В последнее время она по непонятной причине находилась в депрессии, и во время секса она в мыслях постоянно уплывала куда-то. В конце концов ее партнер спросил, все ли в порядке. И тогда к ней внезапно, без всякого предупреждения вернулось воспоминание. Ее тело словно растворилось, а разум начал стремительно выходить из-под контроля. Ею овладело горе и стыд. Образы словно всплыли откуда-то изнутри, а вместе с ними появилось чувство, что она наконец-то, впервые в жизни узнала правду. Когда-то давным-давно кто-то сделал ей очень больно. Подруга Элен тряслась и рыдала, и слова вырвались из нее прежде, чем она поняла, что собирается сказать: «Меня изнасиловали в детстве».

Следующие несколько месяцев показались подруге Элен сущим адом: воспоминания возвращались одно за другим, и она пришла к выводу, что ее насиловал дедушка. Ее мучили постоянные непредсказуемые флешбэки, она страдала от бессонницы, депрессии, перепадов настроения и приступов плаксивости. Но хуже всего было то, что ей приходилось бороться с обезоруживающими сомнениями и неуверенностью – может, этого никогда и не происходило. Может, я все это просто выдумала. Элен успокаивала свою подругу, убеждая ее, что эти воспоминания должны быть достоверными, ведь она испытывала такую сильную и всеобъемлющую боль. Никто не стал бы по своей воле идти на подобные мучения.

Закончив свой рассказ, Элен попросила меня проявить понимание, очевидно надеясь перебороть мой скептицизм.

– Жертвы испытывают такую сильную боль, – сказала она. – Зачем кому-то выдумывать историю, полную таких мучений и страданий?

– Есть какие-нибудь доказательства, подтверждающие рассказ вашей подруги? – спросила я.

– Да, определенно, – ответила Элен. Когда ее подруга расспросила членов своей семьи, каждый из ее братьев и сестер вспомнил странные и необычные случаи, происходившие в доме их дедушки. Даже ее мать, отрицавшая возможность насилия, согласилась, что ее отец был «чудаковатым».

– Видимо, в ее семье действительно происходили странные вещи, – признала я, – но разве это можно считать доказательством того, что она подвергалась насилию? – Я вспомнила строку из «Мужества исцеления», которую часто цитируют обвиненные родители: – «Вы не обязаны никому доказывать, что подвергались насилию… требования доказательств безосновательны». Эти люди, которым, как правило, за шестьдесят или даже за семьдесят, не помнят, что насиловали своих детей. Совершенно ошарашенные подобными обвинениями, они всегда задают мне один и тот же вопрос: «Как же нам защищаться?»

Элен умело отбивала мои вопросы, она отвечала ясно и лаконично, не становясь при этом агрессивной.

– Я понимаю, что человеческая память не идеальна и что в воспоминаниях людей о прошлом всегда будут ошибки и неточности. Но суть воспоминаний моей подруги осталась нетронутой, а связанные с ними чувства вполне уместны и значимы. Моя подруга заново физически пережила ужас насилия через телесную память – она почувствовала ту же боль, вновь испытала тот же страх и отвращение, а когда воспоминание к ней вернулось, она вспомнила как самые мерзкие, так и вполне банальные подробности. Я не верю, что человек может вспомнить подобные детали и почувствовать такую боль, если это событие никогда не происходило.

Я рассказала Элен об отрекшихся – о тех, чьи случаи описывались нами ранее, и о других людях, которые рассказывали похожие истории о воспоминаниях, созданных их психотерапевтами с помощью суггестии, и других терапевтических методов, таких как трансовое письмо, возрастная регрессия, работа со снами и арт-терапия. У этих женщин восстанавливались воспоминания о насилии – детальные и наполненные эмоциональной болью. Каждая из них испытала то, что в тот момент они считали проявлением «телесной памяти». Их боль была настолько сильной, что они пытались покончить с собой или отправлялись в больницу в тяжелой депрессии, накачанные транквилизаторами и антидепрессантами. И все же их воспоминания были ложными. После того как они, по их собственным словам, «сбегали» от своих психотерапевтов, получали подходящую психологическую помощь и решали свои проблемы, воспоминания о насилии попросту превращались в дым и уплывали прочь, уносимые холодным ветром реальности.

– Отрекшиеся, – повторила Элен. – Я впервые о них слышу. Видите ли, весь мой мир наполнен жертвами насилия. Я работаю с ними, разговариваю с ними, плачу вместе с ними. Вся моя жизнь посвящена тому, чтобы облегчить их боль. И потому что таков мой мир, я остро ощущаю, насколько распространено сексуальное насилие. Я знаю, что прямо сейчас, пока мы с вами разговариваем, где-то насилуют детей. Я знаю, как трудно жертвам рассказывать правду и как отчаянно они нуждаются в том, чтобы им поверили. Такова моя реальность.

– Я не отрицаю, что насилие над детьми – это серьезная проблема в нашем обществе, – ответила я. – И я ни в коем случае не подразумеваю, что боль и мучения изнасилованного ребенка или взрослого человека, пережившего насилие, следует преуменьшать или игнорировать. Но моя реальность отличается от вашей. Я знаю, насколько просто исказить или загрязнить воспоминание. Я знаю, что воспоминания – это реконструкции, в которые могут встраиваться предположения, фантазии, сны и страхи. Я провожу значительную долю своего времени, беседуя с людьми, которые настаивают, что их обвинили незаслуженно, и которые отчаянно хотят понять, что произошло с ними и с их семьями. Я слушаю их рассказы, и меня трогает их боль. Точно так же, как вы хотите, чтобы преступники прекратили причинять боль своим жертвам, я хочу, чтобы психотерапевты прекратили выдвигать предположения о насилии, если не существует соответствующих воспоминаний, и отказываться от встреч с родственниками своих клиентов. Я хочу закричать в лицо таким психотерапевтам: «Разве вы не видите, какой причиняете вред?» Истории, которые мне рассказывают обвиненные родители, вызывают во мне столько же грустных эмоций, сколько в вас – истории обвинителей.

Мы посмотрели друг на друга, пытаясь представить, насколько глубокое ущелье пролегло между нашими повседневными реальностями.

– Быть может, нам обеим стоило бы постараться понять точку зрения друг друга, – предложила Элен. – Думаю, вы могли бы проводить чуть больше времени, пытаясь понять чувства жертв насилия, а я – слушая рассказы отрекшихся от своих воспоминаний пациентов и обвиненных родителей.

– Мы уж точно никому не приносим особой пользы, нападая друг на друга, – согласилась я. Это был серьезный момент, но я внезапно расхохоталась, вспомнив «атаку», которой подверглась не так давно.

– Над чем вы смеетесь? – улыбнулась Элен.

Я рассказала ей историю об одной поразительной встрече. Несколько недель тому назад я летела обратно в Сиэтл, после того как выступила с речью в Калифорнии. Женщина, сидевшая рядом со мной, только что закончила читать бизнес-раздел газеты USA Today и смотрела в иллюминатор, когда я задала ей стандартный вопрос, с которого я всегда начинаю разговор с попутчиками: «Вы домой или из дома?»

– Я возвращаюсь домой в Сиэтл после поездки в Австралию и Новую Зеландию, где выступала с курсом лекций и семинаров, – вежливо ответила она.

– На какую тему? – поинтересовалась я.

– Как пережить детскую травму, – ответила она.

Должно быть, я сказала что-то вроде «О, звучит интересно», но в этот момент я гадала, как могло случиться, что мне досталось место именно рядом с этой женщиной, если на борту аэробуса находилось по меньшей мере сто пассажиров, у которых не было никаких вытесненных воспоминаний и которые, вероятно, никогда даже не слышали слово «вытеснение». Почему я не сидела рядом с одним из них?

В любом случае я была слегка не в настроении, потому что во время моего выступления в Сан-Франциско профессиональная аудитория, состоящая из психологов и психиатров, меня освистала. Такого со мной еще не случалось. Теперь все, чего я хотела, было вернуться домой, задрать ноги повыше и включить телевизор. (Хотя в последний раз, когда я так делала, мне попался фильм «Дорогая мамочка», где Фэй Данауэй, вся разукрашенная и одетая как Джоан Кроуфорд, подвергала ужасающим пыткам своего приемного сына.)

– А вы чем занимаетесь? – вежливо спросила моя попутчица.

– Преподаю в Вашингтонском университете. – Намеренно расплывчатый ответ.

– Что именно?

– Психологию.

– Вы – практикующий врач? – спросила она, повернувшись ко мне и разглядывая меня с возрастающим интересом. – Какой терапией занимаетесь?

– Я не занимаюсь терапией, – ответила я. – Я изучаю память.

– Память, – мягко повторила моя попутчица. – Какую именно?

– Я изучаю механизмы сохранения и извлечения воспоминаний, – сказала я, пытаясь использовать нейтральные слова.

– Как вас зовут? – внезапно спросила она.

Я ответила. Не могла же я солгать о том, как меня зовут! Она посмотрела на меня – в ее взгляде отражался шок.

– О нет! – сказала она. – Вы – та женщина! Та самая женщина!

А потом – я знаю, что читателю будет сложно в это поверить, – потом она начала хлестать меня по голове газетой, которую держала в руках.

Когда я дошла до этой части рассказа, Элен расхохоталась.

– Вы шутите!

– Я говорю правду, только правду и ничего кроме правды, и да поможет мне Бог, – ответила я, подняв руку в шутливой клятве.

– И что потом? – спросила Элен.

– Она начала осматриваться по сторонам, словно ей не терпелось оказаться от меня подальше, но горел сигнал «пристегните ремни». Через несколько минут подошла стюардесса, мы обе заказали напитки и провели остаток полета, стараясь переубедить друг друга. Прямо перед своей поездкой в Австралию моя попутчица услышала мое выступление на местном радио в Сиэтле, и я показалась ей агрессивной и держащейся пренебрежительно. Она обвиняла меня в том, что я трачу все свое время на защиту преступников. По ее мнению, даже если вытесненные воспоминания не являются абсолютной правдой, они символизируют некое ужасное событие или переживание из прошлого. «Пациента, посещающего сеансы психотерапии, не так легко сбить с толку, – настаивала она, – а психотерапия – это не манипуляция сознанием».

– Думаю, тут она права, – заметила Элен. – Я просто не могу поверить, что психотерапевт способен убедить пациентку, которую никогда не насиловали, в том, что ее насиловали, и не один раз, а многократно, и не кто-нибудь, а знакомый и, возможно, близкий человек. Сама эта идея о внушении воспоминаний о сексуальном насилии представляется не слишком правдоподобной. Если психотерапевт пошел по ложному пути, большинство пациентов просто скажут ему об этом, и либо он попробует двинуться в другом направлении, либо пациент обратится за помощью куда-нибудь еще. Психотерапия действительно может прибегать к суггестии, наводя пациента на определенные мысли. На самом деле наводящие вопросы – это один из самых эффективных инструментов, которыми владеет психотерапевт. Возможно, к воспоминанию могут добавиться детали, которых в нем изначально не было. Но нельзя внедрить в сознание пациента воспоминание о травматичном событии, которого никогда не происходило, полное деталей и значимых эмоций.

– Но именно это мы и сделали в ходе эксперимента с торговым центром, – парировала я.

– Я много слышала об этом эксперименте, – ответила Элен. «И не только хорошее», – сквозило в ее тоне. – Вам удалось внедрить воспоминание о вымышленном событии в сознание нескольких участников-волонтеров. Но нельзя сравнивать воспоминание о том, как вы потерялись в торговом центре, с опытом жертв сексуального насилия.

– Это правда, – согласилась я. – Испуганный ребенок, потерявшийся в торговом центре, испытывает не то же самое, что человек, которого насилуют, и я никогда не стала бы сравнивать эти вещи. Но когда у человека при помощи наводящих вопросов формируется ложное воспоминание о том, как он потерялся и испугался, могут задействоваться психологические механизмы, очень похожие на те, которые участвуют в создании ложных воспоминаний о насилии. Нашим экспериментом мы всего лишь хотели показать, каким образом наводящие вопросы могут создать травматичное или относительно травматичное воспоминание о том, чего никогда не было.

На меня и раньше нападали практикующие врачи и защитники прав ребенка, которые утверждали, что мои лабораторные эксперименты демонстрируют только искажение нормальных воспоминаний и что их результаты не следует экстраполировать на опыт взрослых жертв сексуального насилия. Когда об эксперименте с торговым центром сообщили в прессе, один из моих друзей, Пай Бейтман, основатель агентства по предотвращению сексуального насилия Alternatives to Fear в Сиэтле и известный активист, выступающий в защиту прав жертв насилия, написал письмо издателю местной ежедневной газеты Seattle Times. «Если профессор Лофтус думает, что переживания человека, потерявшегося в торговом центре, аналогичны тому, что испытывает жертва инцеста, ей следует глубже вникнуть в суть вопроса», – написал Бейтман. Подтекст предельно ясен: может, я и эксперт в вопросах памяти, но всего лишь новичок, когда дело касается темы сексуального насилия.

Джудит Льюис Герман, и прежде в пух и прах разносившая мои работы, написала длинное и эмоциональное письмо в издательство медицинского журнала Harvard Mental Health Letter, где была опубликована моя статья, в которой я критиковала теорию о психологических травмах и терапию по восстановлению вытесненных воспоминаний. По мнению Герман, меня завербовали адвокаты, выступающие на стороне защиты, «пытаясь отыскать новые способы поставить под сомнение достоверность заявлений взрослых жертв о пережитом в детстве насилии». Несмотря на «недостаток врачебного опыта и знаний о природе психологических травм», я рассуждала о психотерапевтических процессах и пыталась генерализировать свои выводы, относя их на счет пациентов с вытесненными или появившимися в более позднем возрасте воспоминаниями о пережитом в детстве сексуальном насилии. Далее Герман заявляла, что не мое дело высказывать предположения, согласно которым «психотерапевты могут внедрять в сознание своих пациентов сценарии ужасающих событий», и что, в сущности, высказывая подобные предположения, я поддерживаю «популярные предрассудки»: широко распространенный страх того, что психотерапевты манипулируют своими пациентами; преобладающий стереотип о том, что женщины – создания недалекие, злопамятные и занимающие подчиненное положение; и «всеобщее желание отрицать реальность сексуального насилия». В конце Герман сделала вывод, что результаты моих экспериментов используются для поддержания волны негатива, обрушившейся на жертв насилия, что ставит под угрозу будущее исследований на тему травматичных воспоминаний и усиливает социальное давление на жертв, вынуждая их молчать.

Я перестала быть Элизабет Лофтус – обладателем докторской степени и специалистом по гибкости памяти. Теперь я была легкомысленной ученой дамой, которая позволила обратить результаты лабораторных исследований против детей, женщин и жертв насилия и даже поспособствовала этому. Цитируя шутку одного из моих студентов-магистрантов, можно сказать, что я стала Нечистой Педофильной Психологиней из Преисподней.

«Помните, – призывали мои студенты, – это спор не о распространенности сексуального насилия и не о завоеванных тяжелым трудом достижениях феминизма. Это спор о памяти, а не об идеологии».

Мне приходилось регулярно повторять себе эту фразу. Это спор о памяти, а не об идеологии. Это спор о памяти, о памяти, о памяти…

Элен посмотрела на часы.

– Через час мне надо ехать в аэропорт, – сказала она. – Может, поднимемся ко мне в номер и продолжим беседовать, пока я собираю вещи?

Я последовала за ней к лифту, и мы поднялись на четвертый этаж в большой люкс с шикарным видом на покрытый снегом хребет Олимпик. Устроившись в мягком кресле и слушая, как она увлеченно и умно рассуждает о жертвах насилия и о том, какое мужество они проявляют, рассказывая правду о своем прошлом, я начала задаваться вопросом: может быть, я и впрямь что-то упустила? Без сомнения, Элен Басс была экспертом в вопросах, в которых я ничего не смыслила. Она обладала практическими знаниями, которых у меня никогда не будет, пониманием, информацией и мудростью, которых мне никогда не обрести. Как я могла сбросить со счетов ее опыт? Как я могла поставить под угрозу достижения феминизма, ставя под вопрос воспоминания взрослых жертв насилия?

– Речь идет о памяти, – сказала я. Я говорила сама с собой, но произнесла эти слова вслух. – Именно поэтому я оказалась вовлечена в этот спор, и именно поэтому я сижу здесь с вами, пытаясь найти точки пересечения. Я знаю, что инцест – это широко распространенное явление, я сочувствую страдающим жертвам и аплодирую отваге людей, которым удается это пережить. Я не принадлежу к числу противников движения за права женщин, за права жертв насилия или за предоставление жертвам возможностей для возвращения к нормальной жизни. Я не ставлю под вопрос воспоминания о насилии, которые можно подтвердить при помощи неоспоримых доказательств, скажем медицинских отчетов, в которых упоминается венерическая болезнь или явное наличие шрамов на мягких тканях. Я не ставлю под вопрос воспоминания о насилии, которые существовали с самого начала, поскольку они столь же правдоподобны, как и любые другие воспоминания о прошлом – будь они хорошими или плохими. Я не ставлю под вопрос тот факт, что воспоминания могут возвращаться спонтанно, что детали могут забываться и даже что воспоминания о насилии могут возвращаться много лет спустя, спровоцированные различными стимулами. – Я глубоко вздохнула. – Меня интересуют лишь эти изолированные подспудные воспоминания, которые носят название «вытесненных». Единственное, что я хочу обсуждать, единственное, что я имею право исследовать, – эту относительно малоизученную область, которая связана с вытесненными воспоминаниями.

– А зачем нам вообще говорить о вытеснении? – спросила Элен. – Почему мы не можем просто избавиться от этого слова? Что, если пациентка просто забывает о событии, связанном с насилием, а позднее вспоминает его во время терапии? Она находится в безопасности, она чувствует (возможно, впервые), что кто-то готов ей поверить и признать значимость пережитого ею опыта, и вот воспоминание внезапно возвращается. Разве такую вероятность можно сбросить со счетов?

– Разумеется, нельзя, – ответила я, – но это обыкновенное забывание и вспоминание, а не живущий в подсознании магический гомункул, который время от времени отваживается показаться на свет божий, хватается за какое-нибудь воспоминание, закапывается под землю и держит его во тьме бессознательного, десятилетиями выжидая, прежде чем вырыть его и снова выбросить наружу.

– Но разве нельзя предложить новое определение для слова «вытеснение», чтобы оно больше соответствовало нормальным, признанным наукой механизмам работы памяти? – поинтересовалась Элен.

– Но тогда это уже не будет вытеснением, – ответила я, – ведь вытеснение – это ненормальный механизм работы памяти.

Я попыталась объяснить разницу между нормальными процессами работы памяти и этим из ряда вон выходящим, экстраординарным и эмпирически не доказанным процессом, известным как «вытеснение». Исследователи могут в лабораторных условиях продемонстрировать, что забывание, широко определяемое как неспособность вспомнить то или иное событие или все детали пережитого в прошлом опыта, действительно существует. В ходе экспериментов ученые могут убедительно доказать то, что с течением времени воспоминания утрачивают форму и содержание.

Сложнее доказать в лабораторных условиях феномен, известный как мотивированное забывание, хотя он, без сомнения, знаком любому человеку из повседневной жизни. Это процесс, при котором мы выталкиваем неприемлемые или тревожные мысли и импульсы из своего сознания, чтобы о них не думать. К примеру, когда я вспоминаю о смерти матери, в моей голове всплывают столь болезненные образы и эмоции, что я немедленно выталкиваю их прочь из своего сознания. Я намеренно и целенаправленно стараюсь не думать об этом неприятном событии. Это и есть мотивированное забывание, и оно совсем не похоже на вытеснение, потому что, хоть я и выталкиваю воспоминания о ее смерти из своего сознания намеренно, я все равно знаю о том, что она утонула в бассейне, и я помню обстоятельства, при которых это произошло.

– Я понимаю, что вытеснение – это необычное явление, – задумчиво произнесла Элен. – Но разве оно не похоже на амнезию, при которой травматичное событие кодируется в виде своеобразного, не совсем обычного воспоминания? Разве человек не может получить настолько серьезную психологическую травму, что воспоминания навсегда оставляют глубокие следы в его подсознании? А затем, много лет спустя, некий стимул вновь пробуждает это воспоминание, заставляя его вернуться в сознание?

Мы вступили на опасную территорию. Люди страдают различными видами амнезии, которая, как правило, возникает в результате черепно-мозговой травмы. Антероградная амнезия – это ухудшение способности запоминать события или чувства, переживаемые после повреждения головного мозга. К примеру, в печально известном деле об изнасиловании бегуньи из Центрального парка в Нью-Йорке жертва не помнила, что ее насиловали и били, потому что она получила черепно-мозговую травму, в результате чего пережитый травматичный опыт не смог оставить в ее сознании биохимического отпечатка.

Ретроградная амнезия означает ухудшение способности вспоминать события или чувства, пережитые до получения травмы или повреждений головного мозга. Примером ретроградной амнезии может служить случай женщины, которая уезжает с работы, собираясь отправиться на машине в центр города, в ресторан, где у нее назначена деловая встреча. По пути она проезжает на красный свет и попадает в серьезную аварию. Два дня спустя, очнувшись от комы, она не может вспомнить ровным счетом ничего о том, как уехала из офиса, проскочила на красный свет или о том, как в бок ее автомобиля врезался грузовик. Последнее, что она помнит, – как сидела за своим письменным столом утром того дня, когда произошла авария, и вводила данные в программу на своем компьютере.

Ни один из этих редких, но зафиксированных видов амнезии не похож на вытеснение. Оно, по сути, представляет собой механизм выборочной амнезии, при котором мозг вырезает воспоминания об определенных травматичных событиях, сохраняя эти подвергнутые цензуре кусочки в специальном недоступном «ящичке» памяти. Однако есть и другой вид амнезии, которая известна как «травматическая» или «психогенная» амнезия, и этот вид наиболее часто путают с вытеснением. Пугающее или эмоционально тяжелое событие (к примеру, изнасилование или убийство) может так или иначе нарушить нормальные биологические процессы, лежащие в основе механизмов сохранения информации в памяти, в результате чего воспоминание об этом событии кодируется некорректно или отпечатывается в памяти в виде отдельных, разрозненных фрагментов.

В научной работе, опубликованной в 1982 году, психолог Дэниел Шактер и его коллеги из Торонтского университета описали случай двадцатиоднолетнего молодого человека, которого они назвали ПН и у которого проявились признаки травматической амнезии. ПН подошел к полицейскому в центре Торонто и пожаловался на невыносимую боль в спине. Его отвезли в отделение экстренной помощи, где он сообщил врачам, что не помнит своего имени, адреса и никакой другой важной личной информации. Когда фотографию ПН опубликовали в газете, приехал его двоюродный брат, чтобы его опознать. По словам кузена, на прошлой неделе скончался их дедушка, которого ПН очень любил. ПН не мог вспомнить ни деда, ни его похороны, но следующим вечером, когда он смотрел очередную серию сериала «Сегун», где в подробностях показали кремацию и похороны, его травматическая амнезия начала отступать. Пока он смотрел сцену похорон, в его сознании появился образ дедушки, и воспоминания постепенно вернулись⁴.

Травматическая амнезия, как правило, охватывает относительно много событий и ассоциируемых с ними переживаний, а не одиночные воспоминания, чувства или мысли, при этом недоступные воспоминания обычно относятся к повседневным впечатлениям. В третьем (исправленном и дополненном) издании Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам, которое используется в США терапевтами и психотерапевтами, психогенная амнезия определяется как «однократное или неоднократное проявление неспособности вспомнить важную личную информацию, как правило связанную с травматичными или стрессовыми событиями, слишком крупномасштабное, чтобы можно было объяснить его обычным процессом забывания». Скажем, жертва изнасилования, страдающая от психогенной (травматической) амнезии, вдобавок к подробностям нападения может забыть свое имя, адрес или род занятий. Но такая амнезия, как правило, обратима, и воспоминания вскоре возвращаются.

Описанную выше травматическую амнезию ПН и амнезию, возникающую у жертвы изнасилования, объединяет то, что в обоих случаях временно исчезают большие отрезки личных воспоминаний. Эти случаи достаточно интересны и потому часто упоминаются в научной литературе. Есть несколько иной вид амнезии – он возникает, скажем, у человека, получившего серьезную травму во время катания на лыжах и забывшего о самом несчастном случае, но помнящего о ситуации, в которой он произошел. Этот человек помнит события, которые привели к тому моменту, когда его память перестала функционировать, а также то, что происходило после забытого события. И самое главное: он знает, что страдает потерей памяти. Другими словами, он сознает, что потерял значительную часть воспоминаний о своем прошлом.

Люди, имеющие вытесненные воспоминания, напротив, предположительно не просто теряют воспоминание о травме, но также не сознают, что они его потеряли. Воспоминания бесследно исчезают вместе с их контекстом. Многие люди, которые утверждают, что к ним вернулись вытесненные воспоминания о сексуальном или ритуальном насилии, выросли в уверенности, что у них было счастливое детство. Если бы их конкретно спросили о необычных или шокирующих событиях их прошлого, они бы ответили что-нибудь вроде «со мной не происходило ничего особенно травматичного». Этих воспоминаний попросту не существует до тех пор, пока не происходит нечто, заставляющее секретный ящичек открыться, и тогда они вылетают из него, словно летучие мыши с запертого чердака.

Довольно типична история о вытесненных воспоминаниях двадцатипятилетней Глории Грейди. 2 января 1985 года Глория поступила в клинику Минирта и Майера в городе Ричардсон, штат Техас, в надежде, что там ей помогут справиться с мучившими ее всю жизнь проблемами с весом. Проведя в больнице больше месяца, она решила продолжить посещение еженедельных индивидуальных и групповых сеансов психотерапии. Во время встречи с родителями Глории психотерапевт попросил ее говорить откровенно, напомнив ей, что она имеет право рассказать обо всем, что ее беспокоит. Глория пожаловалась лишь на то, что ее отец, баптистский священник, слишком мало говорил по утрам в воскресенье, когда семья собиралась в церковь. Она также упомянула, что подумывала съехать от семьи, и родители охотно согласились помочь ей с поисками квартиры.

Несколько месяцев спустя психотерапевт Глории попросил ее написать на листке бумаги все плохое, что с ней когда-либо происходило. Ей было трудно вспомнить какие-либо конкретные случаи, и тогда она попросила брата и его жену помочь ей. В конце концов в ее списке появились воспоминания о том, как одноклассники дразнили ее из-за проблем с весом, и печальный случай, произошедший с ней в первом классе, когда родители запретили ей танцевать американскую кадриль «сквэр-данс» вместе с одноклассниками (она все равно пошла танцевать).

Пришло время, когда Глория стала видеться с психотерапевтом дважды в неделю, вдобавок к групповым психотерапевтическим сеансам, которые она посещала два раза в неделю или даже чаще. Она одновременно принимала таблетки для похудения, снотворное, мочегонное и антидепрессанты, и несколько раз ее приходилось отвозить в больницу из-за случайной передозировки. Двадцать четвертого июля 1987 года, проведя почти два месяца в психиатрическом отделении больницы, Глория написала родителям шокирующее письмо. Во время пребывания в больнице к ней вернулись «некоторые ужасные воспоминания» о детстве. Ее боль стала настолько «невыносимой», что она «в буквальном смысле хотела умереть при мысли о насилии, которому ее подвергали» родители. Поскольку члены ее семьи настойчиво отрицали правдивость этих воспоминаний, она решила «исключить себя из состава семьи».

Два года спустя Глория Грейди подала заявление на получение охранного судебного приказа, чтобы родители не могли с ней связаться. В суде супруги Грейди впервые узнали детали предъявленных дочерью обвинений. Согласно показаниям Глории, ее отец неоднократно насиловал ее с десяти лет и до тех пор, когда она уже училась в колледже, при этом он использовал нож, пистолет и дуло ружья. Ее мать сексуально надругалась над ней, вводя различные предметы в ее влагалище. Ее родители, брат, дед и другие члены семьи, по ее словам, были последователями сатанинского культа. Они принесли в жертву ее трехлетнюю дочь, расчленив тело девочки и бросив куски в огонь. Согласно показаниям Глории, последователи культа проводили ритуальные аборты, в ходе которых были прерваны пять из шести ее беременностей, а затем заставляли ее есть части зародышей.

По словам экспертов, у Глории не было никаких шрамов, разрывов мягких тканей или признаков сексуальных пыток. Медицинские отчеты, фотографии и показания свидетелей противоречили предъявленным Глорией обвинениям. В результате полицейского расследования не было обнаружено никаких доказательств убийства младенцев, хотя, согласно некоторым свидетельствам, Глория беременела. Судья отклонил просьбу Глории Грейди о вынесении охранного приказа.

– Все упирается в доказательства, – объясняла я Элен Басс. – В случаях с амнезией у нас есть медицинские документы – неоспоримое, надежное свидетельство того, что была получена травма и что потеря памяти связана именно с ней. Но где же доказательства в этих историях с вытесненными воспоминаниями? Вы можете доказать мне, что какой-нибудь человек, вроде Глории Грейди, способен пережить бесчисленные сексуальные и ритуальные пытки, а затем вытеснить абсолютно все воспоминания о каждом из этих инцидентов, продолжая верить, что у него счастливая и ничем не примечательная семья? Вы можете доказать утверждение Бетси Петерсен, что после двадцати лет насилия со стороны собственного отца можно вытеснить абсолютно все воспоминания об этом? Вы можете доказать, что, как заявляет Розанна Арнольд и многие другие, человек способен вытеснить воспоминания о насилии, которому подвергался в младенчестве, а затем внезапно вспомнить их во всех деталях? Все, чего я прошу, – так это доказательств того, что вытеснение – распространенное явление и что человеческий мозг имеет обыкновение именно так реагировать на психологическую травму. – Я устала от разговоров. – Это все, чего я прошу, – доказательств.

– Но разве эти случаи сами по себе уже не являются доказательством? – спросила Элен. – Разве тот факт, что к тысячам людей по всей стране возвращаются вытесненные воспоминания, не доказывает, что вытеснение существует? О каких подтверждениях может идти речь, если свидетелями события были лишь два человека и один из них никогда не расскажет правду?

– Я бы хотела увидеть какие-нибудь доказательства того, что мозг именно таким образом реагирует на травму, – откликнулась я. – Я бы хотела увидеть подтверждение заявлений о том, что травматичные воспоминания отпечатываются и особым образом кодируются в мозге, а затем сохраняются в отдельном уголке нашего сознания. Я бы хотела увидеть убедительные доказательства в пользу частных обвинений, основанных на предположительно вытесненных и заново извлеченных воспоминаниях.

Мы зашли в тупик. Будучи активисткой, борющейся за права жертв насилия, Элен считала, что вера – это дар, который психотерапевт несет своим клиентам. Слишком много лет женщинам не верили, а жертвы сексуального насилия были вынуждены жить в одиночестве, храня свой тягостный, постыдный секрет. Произнося эти три слова – «Я вам верю», – психотерапевт дает своим пациентам разрешение выразить боль словами и вслух рассказать о пережитом насилии и надругательстве. Как же может психотерапевт, дав это разрешение, пойти на попятную и потребовать доказательств?

– Вы, по крайней мере, верите, что вытеснение возможно? – спросила Элен, когда мы приготовились уходить. – По-вашему, есть вероятность того, что оно существует как некий защитный механизм?

– Я полагаю, это все равно, что верить в Бога, – ответила я, пока мы шли по коридору в сторону лифта. – Все зависит от определения. Если под словом Бог понимается реальное, физическое существо с парящей в воздухе белой бородой, восседающее на райском троне в окружении славящих его ангелов, тогда я вынуждена сказать: «Нет, я не верю в Бога». Но если понимать Бога как теорию, как вероятность, тогда я могла бы сказать: «Да, я верю в теорию о том, что где-то там может существовать нечто, но я хотела бы увидеть доказательства, прежде чем смогла бы назвать себя верующей».

Ту же логику рассуждений можно применить и к вытеснению. Если определять вытеснение как процесс, при котором разум человека решает выборочно спрятать некоторые воспоминания в отдельном, тайном ящичке, а затем спустя десятилетия они возвращаются совершенно нетронутыми, тогда мне придется ответить: «Нет, ничто из того, что мне доводилось наблюдать, не позволяет мне поверить в справедливость такой интерпретации». Но если под словом «вытеснение» понимается теоретическая вероятность, редкий и необычный каприз нашего разума, который возникает как реакция на ужасную психологическую травму, тогда я не могу сразу отвергнуть эту теорию. Тогда мне придется сказать: «Да, такое возможно, но мне необходимо увидеть доказательства, чтобы действительно в это поверить».

– Но как же доказать, что наш разум вытесняет эти воспоминания? – спросила меня Элен. – Как вообще можно продемонстрировать с какой-либо долей научной точности, как работает этот механизм?

– Но должно же быть какое-то обоснование для судебных исков на миллионы долларов и ссор у смертного одра, единственной причиной которых служит теория о том, как работает наш разум?

– Не только теория, но и воспоминания.

– Воспоминания, которых не существовало до тех пор, пока кто-то не высказал предположение о них.

Мы посмотрели друг на друга так, словно стояли по разные стороны глубокого идеологического ущелья, которое пролегло между нами. Какая вера смогла бы заставить одну из нас перепрыгнуть на другую сторону и отказаться от всего, ради чего мы так упорно трудились?

– Психотерапевты – не священники, а вытеснение – не теология, – мягко произнесла Элен.

Я кивнула, но без особой уверенности.

Меньше чем через месяц после того, как я встретилась с Элен Басс, в журнале The New York Times Book Review появилось эссе, которое подлило масла в огонь и без того напряженного спора о терапии по восстановлению вытесненных воспоминаний. Эта появившаяся на первой полосе статья под заголовком «Опасайтесь конвейера жертв инцеста» была написана психологом Кэрол Теврис, автором снискавшей одобрение критиков книги «Ложная мерка для женщин» (The Mismeasure of Women). В начале статьи Кэрол анализирует список симптомов, приведенный в книге «Мужество исцеления» («Вы чувствуете себя плохой, грязной и испытываете стыд», «Вы ощущаете неспособность защититься, когда находитесь в опасности», «Вам сложно сохранять мотивацию»). Хотя предполагается, что список предназначен для выявления последствий инцеста, Теврис недвусмысленно указывает, что он настолько универсален, что «нет ни одного человека, который не узнал бы в этом описании себя».

Теврис сурово критикует недалеких, жадных до денег и власти и потому взявшихся за перо активистов:

Проблема заключается не в том, какие советы они дают жертвам насилия, а в том, что они сами создают их – расширяют рынок пациентов, которых затем можно лечить, используя психотерапию и книги по самопомощи. Поэтому все книги, написанные для жертв насилия, руководствуются одной и той же формулой, основанной на некритическом принятии определенных постулатов о природе памяти и психологических травм. Они предлагают простые ответы, в то время как психологи-исследователи ставят сложные вопросы.

Теврис пишет прямолинейно, остроумно и цинично. Она обличает «инцестуальные» отношения между книгами, предназначенными для жертв инцеста, утверждая, что такие книги одна за другой «порождают» себе подобных, и скоро весь мир будет кишеть этими созданиями, которые приходятся друг другу дальними родственниками и несут в себе один и тот же заведомо дефектный генетический материал. «Из поколения в поколение» эти книги передают друг другу генетический код с недостающими или неполноценными хромосомами информации.

Авторы таких книг создают между ними отношения, которые нельзя назвать иначе, как инцестуальными, поскольку полагаются на написанное друг другом как на доказательства собственной правоты. Все они рекламируют книги друг друга и рекомендуют их своим читателям. Если один из них приводит вымышленную статистику, скажем, утверждает, что «более половины всех женщин являются жертвами сексуального насилия, пережитого в детстве», остальные начинают обмениваться этими данными, словно коллекционными бейсбольными карточками, приводя их в каждой новой книге, и в конце концов они начинают считаться неопровержимым фактом. Таким образом замыкается круг дезинформации, ложной статистики и необоснованных утверждений.

На этом Теврис не останавливается. Она открывает огонь по необоснованно «упрощенным» темам и клишированным предположениям, которые вновь и вновь появляются в этих кровосмесительных трудах.

Авторы всех этих книг поголовно стремятся убедить читателя сфокусироваться на пережитом в прошлом насилии как на единственной причине того, что он несчастен в настоящем. Забудьте, что вы ругаетесь с Гарольдом и детьми, что у вас плохая работа или вовсе ее нет, что вы беспокоитесь о деньгах. Исцеление определяется как осознание вами того факта, что вы являетесь жертвой сексуального насилия и что этим можно объяснить все плохое в вашей жизни.

Тем, кто называет скептиков противниками борьбы за права детей, женщин и жертв насилия, Теврис отплачивает той же монетой, утверждая, что они патологизируют жизненный опыт женщины, фокусируясь на ее уязвимости и положении жертвы, вместо того чтобы подчеркивать ее силу и способность справиться с проблемами.

Авторы всех этих книг поголовно советуют женщинам включать в единый нарратив своей личности лексикон, присущий жертвам. На этом языке переписывается история их жизни, мораль которой редко выходит за рамки совета «присоединитесь к группе и расскажите о своих чувствах». Такие рассказы на время успокаивают женщин, одновременно избавляя остальных от хлопот. Вот почему такие истории столь популярны. Если жертва может помочь себе сама, значит, нет необходимости что-либо менять.

Теврис разозлила противника. Несколько недель спустя были опубликованы ответные статьи – острые, как бритва, режущая все без разбора в попытке отомстить нападавшему.

«Я обязана возразить против ее злобного и абсолютно беспричинного выпада в адрес жертв инцеста, – кипела Джудит Льюис Герман. – Если госпожа Теврис действительно так устала от разговоров об инцесте, ей следует прекратить поливать грязью других женщин и присоединиться к нашим попыткам положить конец эпидемии сексуального насилия».

«Усомнившись в достоверности воспоминаний, которые с таким трудом и с такой болью выкорчевываются из их секретного убежища в дальнем углу мозга, госпожа Теврис оказала чрезвычайно дурную услугу жертвам насилия, многие из которых испытывают сильную потребность в том, чтобы не верить в собственную историю», – жаловалась священнослужительница Дороти Грин.

Бетси Петерсен высказала удивление по поводу того, что сама нападавшая является феминисткой: «Я никак не ожидала услышать подобные обвинения от писательницы, которой я восхищаюсь и которая, судя по всему, считает себя феминисткой».

Автор одного письма сравнил Теврис с Зигмундом Фрейдом, который «утверждал, что рассказы об инцесте – это всего лишь фантазии истеричных женщин».

А обернувшаяся писательницей психотерапевт Сью Блум и вовсе поставила Теврис в один ряд с насильниками и педофилами: «Эссе Кэрол Теврис… помещает ее прямиком на одну сторону баррикад с теми, кто оказывает поддержку “растлителям малолетних, насильникам, педофилам и прочим женоненавистникам”. Ей, безусловно, должно быть стыдно, что она встала на их сторону».

Но Теврис держала оборону. «Я опасаюсь, что текущая печальная и разрушительная тенденция видеть насилие в каждом доме и мастерить кустарные воспоминания там, где их никогда не было, порождает ряд новых опасных проблем», – написала она в ответном письме.

То, что я высказала эти опасения, не делает меня антифеминисткой, так же как критика некоторых принципов политики нашего правительства не делает меня противником Америки… Нельзя помочь женщинам или феминистическому движению, бездумно приняв доктрину, которая неоправданно упрощает сложную проблему. Если мы стремимся улучшить здоровье женщин и повысить их статус, мы должны понимать не только то, как движение в поддержку жертв насилия может помочь женщинам, но и то, какой вред оно способно причинить. Не следует ли нам начать беспокоиться, если это движение, пусть даже непреднамеренно, подливает масла в огонь национальной истерии, заставляет родителей все больше бояться обнимать и целовать собственных детей (не говоря уже о том, чтобы ходить по дому голышом) и умножает жестокие обвинения, предъявляемые родителям, которые никогда не подвергали своих детей насилию и допускали лишь самые заурядные ошибки?

Пока я со стороны наблюдала за этим противоборством, мне в голову пришла одна обнадеживающая мысль: по крайней мере, теперь было целых две Нечистых Педофильных Психологини из Преисподней.

В своих нападках критики стали переходить на личности. Один репортер – автор опубликованной в газете Seattle Weekly длинной статьи о моей работе и о том, как она связана с терапией по восстановлению вытесненных воспоминаний, – взял интервью у двух психологов (клинического и когнитивного), которые открыто критиковали мою позицию. Любопытно, что практикующий врач раскритиковал мои исследовательские методы, в то время как эксперт по когнитивной психологии попытался подвергнуть меня психоанализу.

«Она изучает не травматичные воспоминания, а обычные, – заявила Джудит Льюис Герман. – Результаты ее исследований интересны и значимы, пока дело касается простых воспоминаний. Однако вызывают беспокойство ее настойчивые попытки использовать эти результаты там, где они неприменимы».

Кэти Пездек, преподаватель когнитивной психологии в Университете Клермонт-Грэдуэйт в Калифорнии, вслух интересовалась, не мог ли какой-то сложный или травматичный опыт, пережитый мной в прошлом, быть причиной моего необоснованного скептицизма. «Мне просто интересно, честна ли Элизабет с самой собой по поводу своего прошлого, – говорила Пездек. – Любой человек, занимающий жесткую позицию по тому или иному вопросу, должен откровенно признаться себе, почему это так».

Но, бесспорно, самые интересные комментарии появились две недели спустя в письме редактору. Автор этого письма – медсестра, работающая в психиатрической больнице, – выражала глубокое огорчение по поводу того, что результаты моей работы были представлены на первой полосе, и беспокойство по поводу «потенциально разрушительных последствий для пациентов, а также для огромного количества жертв, переживших сексуальное насилие в детстве». Она назвала меня черствой, озлобленной и эгоцентричной. По ее словам, я потеряла связь со своей «женской, интуитивной сущностью». На фотографии я выглядела как «раненая, испуганная, озлобленная женщина, испытывающая отчаянную необходимость дать волю своему компульсивному трудоголизму и попыткам заглушить эмоциональную боль за счет умственных усилий».

(Я помню, как посмотрела на эту фотографию – мне казалось, я вышла на ней неплохо, – и подумала: неужели я действительно кажусь «раненой»?)

Письмо оканчивалось упоминанием о том, что моя работа «опасным» образом скажется на законодательной системе, отбив у клиентов желание начинать судебные споры и внушив адвокатам, будто у них есть право решать, что окажет на пациента «терапевтический» эффект. По словам автора письма, «доктор Лофтус не заслуживает доверия и нельзя давать ей еще больше власти. Лучше продолжим прислушиваться к женщинам, психотерапевтам и мужчинам, которые достаточно контактируют с женской сущностью, чтобы высказываться против этого патриархального сумасшествия!».

Я хочу рассказать вам еще одну историю. Я не вправе раскрыть настоящее имя психотерапевта (назовем ее Барбарой), но я могу сказать, что это умная, умеющая стройно излагать свои мысли, сострадательная женщина. У меня нет никаких сомнений в том, что она глубоко и искренне заботится о своих пациентах и что, пытаясь убедить меня в реальности вытеснения и необходимости присоединиться к ней в борьбе против педофилов и насильников, она руководствовалась исключительно благими намерениями.

Барбара впервые позвонила мне в конце 1980-х и попросила помочь ей со статьей на тему механизмов извлечения вытесненных воспоминаний о сексуальном насилии, которую она писала для научного медицинского журнала. Ее беспокоил вопрос о том, как определить, был ли взрослый человек жертвой сексуального насилия, и она хотела поинтересоваться, подчиняются ли вытесненные воспоминания тем же правилам, что и обычные. «Быть может, вытесненные воспоминания более или, наоборот, менее чувствительны к искажающим эффектам информации, полученной после произошедшего события, чем осознанные воспоминания?» – спросила она.

«Ответ на этот вопрос полностью зависит от того, что именно вы понимаете под словом “вытеснение”, – ответила я. – Я полагаю, вы имеете в виду воспоминания о реальном событии, о котором человек долгое время не думал – хотя бы иногда. Если это так, тогда я предположила бы, что такие воспоминания должны быть особенно подвержены изменениям и искажениям».

В течение последующих двух или трех лет мы время от времени общались: два психолога – клинический и когнитивный, которые делились информацией и своими выводами по поводу механизмов извлечения воспоминаний. Затем, 31 августа 1992 года Барбара позвонила, чтобы пожаловаться на статью, которую она прочитала в утреннем выпуске газеты USA Today. Она зачитала мне заголовок и сопроводительную подпись:

Необоснованные «вытесненные» воспоминания о пережитом в детстве сексуальном насилии разрушают семьи и отправляют невинных людей за решетку, утверждает психолог из Сиэтла Элизабет Лофтус.

– Я крайне обеспокоена тем, как подобные статьи повлияют на жертв инцеста, – сказала мне Барбара. – Людям, пережившим насилие, так трудно открыто говорить о своих болезненных воспоминаниях и рассказывать правду о пережитых в прошлом травмах. Они без конца сомневаются в собственных воспоминаниях и в собственном рассудке. Подобная информация, опубликованная в газете, которую читают миллионы людей, собьет их с толку и разрушит результаты многолетней продуктивной врачебной работы.

– Я разделяю ваше беспокойство, – ответила я. – Я не хочу усугублять разногласия по поводу этого сеющего распри вопроса, и меня чрезвычайно расстраивает мысль о том, что кто-то, действительно переживший насилие, из-за меня может снова почувствовать себя жертвой.

– Тогда, наверное, вам стоило бы что-то предпринять? – спросила Барбара. Ее голос зазвучал резко и напористо. – Учитывая вашу репутацию, складывается впечатление, будто эти преувеличенные и искаженные заявления доказывают, что вытесненных воспоминаний не существует, что ложные воспоминания – это норма, а терапию по восстановлению вытесненных воспоминаний практикует горстка некомпетентных фанатиков-шарлатанов. Вы коверкаете правду о хорошей, добротной врачебной методике. Вы упоминаете рассказы практикующих специалистов, которые, как вы выразились в одном из своих исследований, говорят пациентам: «Расскажите, что этот ублюдок с вами сделал», – но не учитываете высказывания опытных, компетентных психотерапевтов. Какое вы имеете право, будучи экспериментальным психологом, критиковать работу практикующих врачей?

Ее последний аргумент бил по больному. Один приятель-психотерапевт как-то раз сказал мне, что я крайне поверхностно информирована в вопросах, которые касаются клинической практики. Он добавил, что никогда не стал бы претендовать на роль эксперта в вопросах экспериментального изучения памяти, как и не счел бы себя достаточно квалифицированным, чтобы критиковать исследования, посвященные работе памяти. Так почему же тогда я, казалось, без особых колебаний позволяла себе делать необоснованные, пренебрежительные обобщенные высказывания в адрес психотерапии, вплоть до того, чтобы указывать врачам, как им следует работать?

«Безусловно, неопытный психотерапевт может сильно навредить своему пациенту, – продолжал он, – и точно так же большой вред способны причинить неопытные ученые, юристы, хирурги или инженеры. Но это оскорбительно – предполагать, что многие, если не большинство психотерапевтов, действуют по наитию и используют топорные методы суггестии. То, что описываете вы, – это шарж на психотерапию, саркастическая пародия, и в результате вы искажаете и преуменьшаете правду о реально существующем сексуальном насилии, таким образом увеличивая вероятность того, что пережившие его люди будут и дальше страдать от недоверия со стороны скептически настроенного общества».

– Меня беспокоит то, как ваша работа повлияет на людей, действительно переживших насилие, – тем временем говорила Барбара.

– Меня тоже это беспокоит, – ответила я. – Что мы можем сделать?

– Продолжать диалог, – сказала она.

Два месяца спустя Барбара прилетела в Сиэтл, чтобы «просто поговорить». Мы провели весь день за рассуждениями о том, что лабораторные эксперименты могут рассказать нам о реальных жизненных случаях, находили вопросы, по которым наши мнения совпадали, и пытались объяснить друг другу, что мы обе очень хотим помочь жертвам насилия. В тот вечер мы вместе поужинали и поделились историями из собственной жизни. Я рассказала Барбаре о смерти матери и о долгой, мучительной борьбе моего отца с меланомой.

Барбара с пониманием отнеслась к моему горю. Она поделилась собственными рассказами о карьерных неудачах, проблемах в отношениях, о своих разочарованиях и мечтах. И конечно же, мы обсудили спор о вытесненных воспоминаниях. Я объяснила, как меня ранит любая критика, даже самые бессмысленные нападки. Я рассказала ей о психотерапевте, который принялся писать обо мне гнусные письма и отсылать их практически в каждую психотерапевтическую организацию на Западном побережье. Коллега, который входит в совет одной из таких организаций, послал мне копию одного из писем и приложил к нему записку от себя: «Похоже, этот тип думает, что моральных принципов у вас – как у гусеницы, плавающей в стакане с пивом». Я посмеялась, но меня задел этот комментарий.

Я рассказала Барбаре о недавнем телефонном звонке от моей бывшей школьной подруги, которая теперь живет в Лос-Анджелесе. У ее восьмилетнего сына появились проблемы в школе. Она отвела его на прием к психотерапевту для осмотра и оценки психического состояния. Психотерапевт попросил ее выйти, чтобы остаться с мальчиком наедине, и спустя какое-то время моя подруга начала подозревать неладное и прижалась ухом к двери.

«Тебя насиловали? – спросил у ее сына психотерапевт. – Ты помнишь какое-нибудь поведение со стороны других людей, которое заставляло тебя чувствовать себя странно и неловко? Кто-нибудь трогал тебя в интимных местах? Попробуешь нарисовать человека, который, по-твоему, мог тебя изнасиловать?» В этот момент моя подруга ворвалась в кабинет, сказала психотерапевту, что, по ее мнению, его вопросы не могли дать продуктивных результатов («Я еще очень деликатно выразилась», – сказала она мне позднее), схватила сына за руку и ринулась прочь из кабинета.

– Жизнь – это серия ежедневных драм, – сказала я Барбаре. – Каждый день я захожу в свой кабинет и думаю: «Итак, что же случится сегодня?» Я смотрю направо, потом налево и пытаюсь представить, кого же обвинят на этот раз. Кто станет следующим пациентом, восстановившим ложные воспоминания? Несколько недель назад мне позвонил брат и сказал, что он добился серьезных результатов на сеансах психотерапии. Его психотерапевт загипнотизировал его и вернул в то время, когда ему было восемь, и тогда он вспомнил, как наша мать за что-то его ругала. Он начал рыдать, совершенно ошеломленный нахлынувшими эмоциями. Он сказал мне, что не мог вспомнить подробностей случившегося, но чувствовал, что приблизился к чему-то важному.

И вот я сижу в своем кабинете, слушаю его и думаю: «Не позволяй этому психотерапевту внушить тебе, что причина всего – сексуальное насилие!» И вдруг я ловлю себя на мысли: «Что ж, по крайней мере, мама с папой уже умерли, и, если он обвинит их, они никогда об этом не узнают». А потом я начинаю думать: «Кого еще он может обвинить? Кто все еще жив?» Передо мной встала ужасная дилемма. Я не знала, что делать, ведь мой брат верил, что он и его психотерапевт добились больших успехов. Он начал понимать свои эмоции, начал ощущать то, что давно забыл и никогда раньше не чувствовал. И вот передо мной встал вопрос: «Могу ли я просто расслабиться и позволить этому психотерапевту вложить эти воспоминания в его разум?» – Я взмахнула рукой, показывая на зал, полный ужинающих людей. – Готова поспорить, что половина из этих людей либо уже восстановили вытесненные воспоминания, либо подозревают, что таковые у них есть, – сказала я. – Вот только мне иногда интересно: есть ли в мире что-нибудь кроме вытесненных воспоминаний?

Барбара устремила на меня печальный взгляд:

– Как вы можете так легко к этому относиться, Бет? Ведь вас саму в детстве насиловали. Неужели вы действительно чувствуете, что можете просто все забыть и простить? Неужели вы действительно верите, что не испытываете на себе долгосрочное влияние пережитого насилия?

Я рассказала ей правду. На меня действительно сильно давило воспоминание о Говарде, который присматривал за мной в детстве и надругался надо мной, когда мне было шесть лет. Забыть и простить мне так и не удалось. Я помню, как проснулась утром в свой день рождения – мне исполнилось тринадцать – и подумала: «Ой-ой. Мне уже тринадцать, а у меня все еще нет месячных. У всех моих подруг они уже начались». За этой мыслью последовала другая, полная ужаса: «О нет! Должно быть, я беременна!» (Несмотря на то, что Говард меня только трогал.)

– Я знаю, это звучит наивно, – призналась я. – Но именно так я и подумала.

– О, Бет. Мне так жаль, – произнесла Барбара с искренним сочувствием. – Половое созревание не должно начинаться со стыда и боли, с таких мучительных мыслей.

– Я часто спрашивала себя, сознавал ли Говард, что он со мной сделал, – сказала я, тронутая ее сочувствием. – Ему было четырнадцать или пятнадцать, это, безусловно, нарциссический возраст. Полагаю, в его представлении он всего лишь пошел на небольшой риск, поэкспериментировал с кем-то «безопасным» – с маленькой девочкой, которая не отвергла бы его и не стала бы ябедничать. Сомневаюсь, что он когда-нибудь размышлял о том, как его поведение в будущем сказалось на мне. Он не был жестоким, он просто не подумал.

– Вы когда-нибудь рассказывали о случившемся родителям?

– Нет, я держала этот секрет при себе.

– Именно так поступает большинство подвергшихся насилию детей, – ответила Барбара.

– Да, я знаю. Но мой разум не вытеснил воспоминание об этой истории, – произнесла я. – И даже хотя она сильно травмировала меня, я предпочитаю оставить ее в прошлом. Думаю, там ей и место.

Барбара сказала, что понимает. Позднее, прощаясь, мы обнялись.

Через неделю мне пришло письмо от Барбары. Она писала, что очень болезненно восприняла рассказанную мной историю. Рассказ о Говарде расстроил ее. На самом деле он разозлил ее – очень, очень сильно разозлил. Она стала думать, что может сделать, чтобы облегчить мою боль, мое одиночество и ощущение, что меня предали. В самолете по пути домой ей в голову внезапно пришла одна идея. Она вспомнила, что люди, практикующие вуду, делают кукол, символизирующих злого человека, и втыкают в них иголки. Именно это она решила сделать для меня.

На отдельном листке бумаги Барбара нарисовала контур мужского тела. Ровно посередине груди была помещена напечатанная крупным жирным шрифтом надпись: ГОВАРД. В каждую руку Говарда и прямо в его гениталии Барбара воткнула булавки. Концы булавок были окрашены в ярко-красный цвет.

Я долго смотрела на рисунок, не зная, что и думать. Барбара пыталась помочь мне, это я знала точно. Но казалось, будто моя боль стала ее болью, а мой гнев растворился в ее гневе. Я подумала: может быть, именно это иногда и происходит во время психотерапии? Когда пациент выражает свои самые сокровенные страхи и тревоги, не заражается ли терапевт этими противоречивыми эмоциями, еще больше раздувая их?

Я не была до конца уверена, что все это значит, но я знала, что сделала Барбара: она украла мое воспоминание, воткнула в него булавки и пустила из него кровь.