Город Брежнев Идиатуллин Шамиль
Он серьезный такой стал. И Рустик с Серым тоже. Как будто не шутили.
– Блин, – сказал я, не веря ушам. – Пугать они будут. Да пошли вы в жопу.
А пошел сам.
Я при всем желании не выступил бы. Мы явились на пустырь вшестером – Лысый с еще одним пацаном, тоже из «б»-класса, Дроном, оказывается, – я его по имени до сих пор не знал, только на рожу помнил, – подбежали, когда мы уже переходили последний проспект. Оба в телягах и шапках как у Ленарика. Серый завистливо завздыхал и принялся спрашивать, в каких «Спорттоварах» пацаны умудрились найти эти шапки, но Рустик ткнул его локтем. Серый посмотрел вперед и заткнулся. Остальные-то давно заткнулись и смотрели.
На пустыре стояла целая толпа. Ее не было видно с проспекта из-за кучи глины, вынутой из недалекого карьера, но мы эту кучу уже обошли. Пацаны класса из восьмого-девятого, пара мелких, остальные обыкновенные, то есть моих габаритов никого. Но их было в два раза больше, двенадцать или тринадцать, я постоянно сбивался со счета, потому что все были одинаковые, в телогрейках и одинаковых красных шапках с помпонами – как у того креста с кесарем. Кресты стояли неровной кучкой, кто лицом к нам, кто полубоком, один короткими переходами слонялся за спинами – не самый большой, между прочим. На нас они в упор не смотрели, так, поглядывали и снова отвлекались друг на друга, вполголоса и с уверенными усмешечками. Палок у них вроде не было, но кент, стоявший в центре, поигрывал длинной камазовской цепью. Наверное, думал, что смотрится круто, но смотрелся тупо, потому что такими цепями махаться невозможно, они плоские и с тонкими краями – если на кулак намотать, своим костяшкам больше повредишь, чем стукнутой морде, а хлестать, как плеткой, – ну, это детсад совсем. Я в лагере это прошел, с Серым, который Марданов.
И все равно их было слишком много.
– Что делаем? – спросил я вполголоса.
Рустик мрачно сказал:
– Хули делать – как договаривались: стоишь, смотришь, молчишь. Вступаешь, когда Серого гасить начнут, не раньше, всосал?
Серого-то с фига гасить, удивился я и хотел еще раз сказать, что без холодного оружия надо, но говорить и спрашивать было уже некуда – мы подошли к шараге и остановились. Пацаны в метре от кента с цепочкой, я в полутора, за их спинами, как и обещал.
В животе образовался зыбкий кисель, рукам и ногам стало холодно. Не дай бог, заметят, подумал я, но всем было не до меня, к тому же пошел дождик. Слабый, но все равно противный, к тому же оправдывающий замерзшие руки и немножко кисель. Самое то для вашей формы, теляжники, злорадно подумал я, стараясь не ежиться и смотреть спокойно и ровно сразу на всех. Промокнете, простудитесь, телогрейки станут тяжелыми, облепят плечи и туловище, не дадут нормально двигаться рукам. Тут и посмотрим, что удобнее.
– А баб-то что не привели? – громко удивился Серый, странно покачиваясь. Он стоял передо мной, так что лица я не видел и очень об этом жалел. – Всем колхозом выперлись, главное, а кошелок зажали. Сами обслуживать будете, на, как привыкли?
– Ты кто, нах, за дерзкий такой? – спросил пацан, выдвинувшийся из-за спины кента с цепочкой, который от неожиданности перестал ее накидывать себе на ладонь.
Ни он, ни кент на самого здорового не тянули. Но слова Серого волшебным образом заставили всех второкомплексников заткнуться, повернуться фронтально и показать, как они представляют себе боевую стойку. И я мог их рассмотреть, оценить и отделить тех, кто при делах, от тех, кто для толпы.
Рустик красава, и Серый тоже.
И все равно их было очень много.
– Э, молодежь, тут дают чего, а? – крикнули слева.
Все обернулись. На тропинке, протоптанной по краю пустыря, стоял пухлый парень в синем спортивном костюме и стройотрядовской штормовке, прикрывая голову мокрой газетой. Он улыбался и разглядывал шоблу без опаски.
– Ага, дифисит, во рту тает, – выкрикнул мелкий пацанчик, вертевшийся слева от кента с цепочкой.
Парень засмеялся, сказал:
– Сами не растайте, шпана, дождина во какой, матерям потом лечить.
– Ща, доиграем только, – ответил пацанчик. – Ты, дядь, гуляй себе.
Парень кивнул и ушагал не оглядываясь.
– Бля, вы шпана! – восхищенно сказал Серый.
Он снова ходил и говорил, ловко и умело, шобла начала звереть и чуть раздаваться, освобождая место для плеч и локтей, а Серый этому помогал, мелко дергаясь то влево, то вправо, и вдруг взвизгнул:
– Тихо, бля!
Все вздрогнули и замолчали на миг, так что услышали, каждый услышал, как Рустик негромко спросил кента с цепочкой:
– До наших ты докопался?
Втораки переглянулись, интересовавшийся дерзким хотел что-то сказать, но кент с цепочкой успел раньше:
– А ты тут самый борзой, что предъявляешь?
Он снова накинул цепочку на ладонь, стряхнул другой конец и накинул уже его.
Рустик ответил так же негромко и спокойно:
– Я не предъявляю, я спрашиваю. Ты?
Кент брякнул цепочкой в кулаке и лениво объяснил:
– А нехер ходить по нашей земле. Он еще легко…
Дыц!
Рустик дернулся, кент, плеснув руками, рухнул на говорливого, тот тоже шатанулся, так что чуть не получилась игра в доминошные костяшки. Втораки какой-то миг топтались, пытаясь разглядеть выпавшего из поля зрения кента. Мелкий справа от кента выдохнул:
– Ну, суки…
– Стоять, зарублю нахер! – опять взвизгнул кто-то – уже не Серый.
Лысый.
Он замер с приподнятой рукой, у закрытого шапкой уха застыл туристский топорик.
Втораки нестройно дернулись, и Лысый с воплем сделал выпад, удержав топор в последний миг – в ладони от носа пацанчика.
Я прикусил язык до крови – и стоял, лопаясь от боли, ужаса, облегчения и плотных ударов в висках и горле: сердце явно решило вылезти через голову.
– Ты охуел? – спросил пацанчик удивленно, но его уже оттащили на полшага.
Место занял щуплый стриженый парень без теляги и шапки, просто в широких штанах и синей шерстяной олимпийке, покрытой острыми пятнами от дождя. Он улыбался и примирительно бормотал:
– Паца, паца, спокуха, все хорошо, никто никого не рубит, ровно расходимся, ты, Бельмондо, блин, в сторону давай, не подхожу, не подхожу, молодцы, красавы, за своих, все правильно, по-пацански, все дела, а тут пацаны просто на нервах, хули делать, молодые, втораки короли, автор, все такое, хе-хе, а тут такой замут, в шапках чужих, ну сорвались, перестарались, но можно по-людски, праль, нет?
Он курлыкал, баюкая своих и наших, подступал к Рустику, Серому и тут же отступал, крутя ладонями и улыбаясь по-свойски, будто напоминал каждому только им двоим понятный анекдот, продавился мимо Дрона и теперь, оказывается, разговаривал со мной, примирительно и виновато.
Из-за ударов в ушах я плохо слышал и не все понимал, пытаясь уследить за тем, что происходит вокруг, и отстраняясь от стриженого, странно знакомого – я даже подумал, что это он меня у райкома комсомола пальцем манил, но нет, этот постарше. Вел себя, правда, как мелкий, чуть ли не обниматься лез и, журча про пацанов и непонятки, которые мы сейчас с автором разрулим, да, автор, да? – то ли гладил, то ли трогал ончиками пальцев мои плечи и воротник.
Рустик быстро сказал мне что-то, но его я не понял вообще, потому что по-татарски. Стриженый на секунду повернулся к Рустику и ответил, и я тоже не понял что.
– Секи! – громко сказал Рустик, но его уже оттерла пара пацанов в чужих шапках, и Андрюху тоже, а стриженый ворковал: «Ты посеки, начальник, посеки, но мы-то с тобой не мусора, а пацаны, в натуре», чуть тверже касаясь моих плеч ребром ладони.
И тут я его узнал. Это не тот парнишка, что меня пальцем манил. Это Гетман, который с Анжелкой, с Шапкой то есть, по стройке лазил. Я на него тогда не слишком смотрел, на Шапку в основном, к тому же прожектор светил неудобно, так что лиц особо не разобрать. Но Шапку я сразу узнал. А Гетмана – с опозданием.
И совсем поздно я сообразил, что он меня не обнимает и не пальцами тыкает – он меня, как грушу, под удар поудобнее ставит. Чтобы в мою кнопочку попасть – и выключить.
Я, холодея, рванул в сторону – и левый глаз взорвался. Я задохнулся, слепо ударил в ответ, кажется, попал – и тут все бросились.
Меня сбили с ног, пнули в плечо, по спине, не попали, попали – и выбили дух.
Я тонул в звенящей слоистой мгле, почти не вздрагивая от ударов по мне и не по мне – разницы между ними не было – и от непонятных воплей:
– Лысый, ноги!
– Суки, порежу, ушли от него, я серьезно, убивать буду ща!
– Шубись, менты!
Мглу пробурила смешная трель, кудрявая и леденцово-желтая, как свиристелка из Евпатории. Тут меня стукнули еще разок, и я утонул.
8. Форточку прикрой
Сверху было тяжело, холодно и мокро, снизу твердо и пыльно. Пыль забилась в нос, я чихнул, чуть не всхлипнул от ударившей в левый висок боли, поскреб пальцами по отсыревшей, но не размякшей глине, с трудом сел и попытался оглядеться. Глиняная крошка тут же влезла под веки, а руки грязные, не протрешь. В теле висела боль неровной формы, лиловая и тупая, но готовая стрельнуть в колено или в голову.
– Симпатяжка какой, – сказал кто-то совсем рядом.
Я вздрогнул, все-таки протер глаза и залился глиняными слезами.
– Подъем-подъем, не сидеть, простудишься, – сказал тот же кто-то, не двигаясь с места. И добавил в сторону: – Миш, очнулся, отменяй «скорую».
– Да я не успел еще, – ответил Миша и тут же добавил другим тоном: – Оп-па!
– Что? – спросил первый.
Я, так и не проморгавшись, осторожно начал подниматься.
– Ща-ща, – сказал Миша, приближаясь и, кажется, обходя меня. – Точно он.
И пнул меня по ноге так, что слезы брызнули – уже чистые. Промыли как следует, спасибо.
– Ты что, гад! – крикнул я, оседая.
– Миш, – сказал первый озадаченно.
Миша засмеялся и будто бы объяснил:
– А я ведь хромаю, сука, до сих пор.
И пнул снова, теперь в бок, громко и больно. Не как хромой, а как костылем или киянкой даже.
Я повалился на другой бок, ловя пастью воздух и глину.
– Миш, харэ, покалечишь, пацан же еще, – сказал первый.
– Пацан, ага. Этот пацан меня на той неделе вырубил. Наехал, главное, такой, ни слова не говоря, ногой мне так без слов – и потом в торец херакс.
– О как. Ну тогда… А с чего вдруг?
– Да ни с хера, я там одного с магом накрыл, фирменным, стырил явно, щень какой-то, а он вот этого привел. Я не ожидал, главное, а этот…
– Стой-стой. Ну да, вроде кабанчик такой, а сразу не скажешь. Давай я отойду, наверное, оперов встречать, а потом оформлять… Миш, стоп.
– Да хрена там стоп. Я ему сейчас зубы нахер…
– Отставить, – весело сказали издалека.
Я вздрогнул, но голову прикрывать не перестал.
– Так, Иванушкин, нас на подростковую хулиганку вызывали, а ты не подросток вроде. Тебя оформить, что ли?
– Товарищ лейтенант, да он же первый на меня напал!
– Вижу. Ты, Иванушкин, присесть хочешь, что средь бела дня на малолеток?..
– Товарищ лейтенант, ну честно, он первый, на той неделе было! А теперь сам получил, а я уже потом… Виноват.
– Вот именно. Где остальные?
– Разбежались, – сказал первый. – Их тут человек пятнадцать было, я соваться сам не стал – забили бы, шакалята, поэтому сразу до автомата и в штаб позвонил, они пэгээм вызвали. Там товарищ Савченко с ними, участковый, они по подъездам пошли, вдруг найдется кто.
– А вы чего остались? Мальца допинывать?
– Мы «скорую» думали…
– «Скорую». Интересная «скорая». Фамилия как?
– Гаврилов, товарищ лейтенант, мы же с вами в том месяце в рейде…
– Вспомнил. Гаврилов, мальца в машинку грузи. Одного-то не испугаешься, или помочь тебе?
– Товарищ лейтенант, у них топоры и ножи были, вы у Савченко спросите, он тоже видел, наверное.
– Спрошу, спрошу. Прямо топоры?
– Ну, один я точно видел, небольшой такой. И нож вроде…
– Вроде. Осмотр места произвели, нигде не валяется? А у этого? Вот вы… Бей кого догонишь, лучше не скажешь.
Меня быстро и бесцеремонно, перевалив с боку на бок, обшарили жесткие руки, задрали куртку, дернули за ремень. Я ойкнул от неожиданности и испуга, схватился за штаны и ойкнул сильнее, от боли.
Лейтенант отряхнул ладони, зашелестел чем-то и сказал:
– Каратэ, основные стойки, приемы и ка… ката. О какой подкованный товарищ.
«Отдайте», – хотел сказать я, но только засипел.
– Ладно только теоретически подкован, практических, эт самое, подкреплений нет. Гаврилов, давай этого за шкирку и в машину. Иванушкин, завтра в штаб объяснительную напишешь, копию мне. Пока пшел отсюда.
– Товарищ лейтенант, ну он правда мне в морду прямо…
– Разберемся, – сказал милиционер равнодушно. – Чего стоим? Живей давайте, я тут промок из-за вас уже.
– Э, вставай давай, – сказал Гаврилов, ткнув меня носком ботинка в голень.
Я попытался отдернуться, но сидя не вышло, зато чуть не повалился мордой в глину. Гаврилов ухватил меня за ворот и помог сперва не упасть, потом осторожно подняться.
– Полегче там, – сказал милиционер и ушагал. Я успел разглядеть, что он усатый и, кажется, не очень молодой. Я думал, лейтенанты молодые.
– Да я любя, – сказал Гаврилов ему вслед.
Он и правда больше не пинался, а пару раз даже поддержал – ноги у меня были зыбкими, вместо левой столбик боли, тонкий и звонкий, звенел на каждом шагу и пытался скользнуть в шпагат. Метров пятьдесят до машины мы ковыляли минут пять. Молча.
Машина стояла на Ленинском проспекте, мигала синей лампочкой. Обычная синяя «шестерка» – а я уж боялся, что уазик с решеткой на заднем окошке. Впрочем, не особо боялся – башка толком не варила, тупая усталость вместо чувств.
– А погрязнее никого нет? – мрачно спросил толстоватый молодой водитель, который вылез, кажется, специально, чтобы на меня полюбоваться.
Я попытался сказать, что не особо напрашиваюсь в машину-то, но вместо слов из меня вылез какой-то набор звуков, как у младенца.
– Че-во? – спросил Гаврилов и даже перестал аккуратно подпихивать меня в открытую дверцу.
– Натагу, – пробормотал я вместо «ничего» и совсем перепугался.
Гаврилов переглянулся с водителем и громко сказал:
– Товарищ лейтенант, тут у пацана что-то странное.
Сидевший спереди лейтенант оглянулся, кисло осмотрел меня сквозь дверной проем и закапанное стекло и сказал:
– Пристраивай его да поехали, в управлении разберемся.
И я плюхнулся в пыльный салон, воняющий окурками и немытыми мужиками.
Дорогу я почти не заметил: шептал разные слова и пытался понять, правильно ли они звучат. Сперва получалась дичь, потом то ли в голове, то ли ниже прояснилось, и мне вроде удалось выговаривать то, что хотел. Я осмелел и уже погромче сказал:
– Правильно.
– Что правильно? – спросил Гаврилов, а лейтенант чуть повернул к нам голову.
– Ничего, – буркнул я опять, на сей раз разборчиво.
На самом деле все было неправильно. Я ехал в милицейской машине в милицию, как бандит или хулиган какой-нибудь. Все болело, особенно левый бок и нога, сырые штаны и куртка неровно облепили и льдисто перетягивали кожу, левое ухо распухло и горело, в животе мелко трясся гадостный холодец, который запросился наружу, как только я его отдельно почувствовал. Я поспешно сглотнул и задышал. Вот еще блевануть здесь не хватало, позору-то будет. Хотя позору и так не оберешься, сейчас на учет в детскую комнату поставят, батьку на работу сообщат – а мамке, кстати, на комиссии мое дело разбирать придется. Прикол, что уржешься, бляха.
А с другой стороны – что я такого сделал-то?
Подраться толком не успел, а то, что успел, эти видеть не могли. Не пьяный, не в телогрейке, стекол не бил, не ругался, не лез ни на кого. Наоборот, меня нашли избитого, самого дополнительно избили, тетрадку отобрали, а мне ее еще Лехану отдавать. Законов я не нарушил – вроде нет законов, которые запрещают на пустыре без сознания валяться или тетрадку со спортивными упражнениями перерисовывать. Я, вообще-то, спортсмен, советский школьник и комсомолец. С какой это стати я должен бояться? И с какой это стати меня в милицейской машине в милицию везут?
Я с трудом выпрямился, собрался с силами и хотел задать этот вопрос – сквозь шум мотора, шелест дождя на крыше и под колесами и стук в голове: опять сердце колотилось так, что уши заложило, а пальцы заледенели, чего ж я трус такой. Не успел. Машина, плавно качнувшись, остановилась, лейтенант, не глядя, просунул руку, отщелкнул фиксатор и дернул рукоятку на моей двери, удивительно быстро выскочил наружу, распахнул дверцу и сказал:
– На выход, каратист.
Машина стояла у здания УВД, но не у широких ступеней с козырьком и стеклянными дверьми, видных от остановки – я пару раз мимо проезжал, – а сбоку, со стороны улицы Космонавтов. Стемнело, дождь почти кончился, фонари и окна первых этажей отражались в лужах лопнувшими солнечными зайчиками. Я старался на них не наступать.
Меня провели мимо стенки из мутноватого стекла, за которой сидел сонный усатый сержант. Лейтенант что-то сказал ему вполголоса, кивнув на меня, и мы прошли на второй этаж. Гаврилов где-то отстал. Лейтенант подвел меня к кабинету без табличек и номеров и толкнул несерьезную дверь – коричневый крагис сверху и ручка скобкой. Дверь была заперта. Лейтенант хмыкнул, велел мне ждать и ушел обратно. Я огляделся. Коридор был обыкновенным, скучным и плохо освещенным жужжащими длинными лампами. Сюда бы пару топчанов или блочок сцепленных кресел с откидными сиденьями – получится стандартный коридор поликлиники, комитета комсомола или любого другого учреждения, в котором кабинеты пасмурно и нехотя ведут прием из коридоров. Даже стенд висел с наглядной агитаций. Ну, наверное, с агитацией. Я рассмотреть не успел, лейтенант вернулся.
Он отпер кабинет, распахнул дверь, щелкнул выключателем и сказал, посторонившись:
– Прошу.
Я спросил сквозь опять рванувший стук сердца:
– А чего это я должен?
– В смысле?
– Я арестован, что ли? Чего я сделал-то?
Лейтенант оглядел меня устало и пояснил:
– Вот сейчас и выясним. Входи давай.
– Чего выяснять, меня избили, а теперь я виноват, что ли? С какой стати?..
– Все-все-все, – оборвал лейтенант. – Вот это и запишем. Раз избили, будем определять виновных и наказывать. Так?
Я подумал и неохотно кивнул. Лейтенант сделал легкий жест рукой и прошептал: «Ну давай-давай уже, раньше сядем – раньше выйдем».
Если бы он начал орать, пугать или там попробовал бы впихнуть меня силком, я бы впрямь поднял кипеж. Но если с тобой по-человечески, неловко отвечать не по-человечески. Особенно когда не знаешь, что нечеловеки этим пользуются. Я пожал плечом и вошел в кабинет.
Малюсенький, но тоже обыкновенный и скучный: пустой стол с оббитой лакировкой, пара замызганных стульев с белым кривым номером на ножке, уныло-зеленый стальной шкаф за столом, толстые коричневые шторы. Они подались мне навстречу, я вздрогнул, сообразил, что это сквозняк, и быстренько сел. Чтобы дурацкого моего испуга не заметили – ну и чтобы полегче было, а то голова вдруг закружилась.
– Давай-давай, не стесняйся, – подбодрил меня лейтенант, вешая плащ и фуражку на крючок возле двери.
Я непонимающе посмотрел на него и с трудом сообразил, что это он замечание так делает за то, что сел без спросу. Впрочем, лейтенант тут же заулыбался и чуть подмигнул. Он прошелся тряпочкой по заблестевшим ботинкам, сунул тряпочку обратно под стол, сел напротив меня, вынул из стола ручку, обыкновенную, красно-белую, даже, кажется, слегка обгрызенную, и несколько листков желтоватой бумаги, положил их перед собой и сказал, приготовившись писать:
– Ну, поехали. Фамилия, имя, отчество?
Я задумался. Называть себя очень не хотелось. Пока я был просто неизвестный, моим родителям ничего не грозило, ну и школьных неприятностей тоже можно было не бояться. И на учет в комиссию по делам несовершеннолетних поставить тоже не могли – не тушкой же меня туда ставить и не записывать как неизвестного подростка с распухшим ухом.
Я тронул ухо, вздохнул и подумал: сейчас лейтенант ласково сообщит, что в молчанку играть бесполезно и что признание вины облегчает участь – ну что они всегда в кино говорят.
Лейтенант улыбался и терпеливо смотрел на меня. Глаза у него были небольшими и коричневыми, усы светлыми, голова лысоватой и с прикольным следом по кругу от фуражки, а пальцы, в которых он сжимал ручку, – бледными и неожиданно тонкими, как у девушки.
Отмалчиваться бесполезно. Буду молчать – запрут в камеру или вообще в детприемник какой-нибудь сдадут, и там я или помру, или заговорю, но уже с куда большими потерями.
Можно, конечно, наврать что-нибудь, как в детском рассказе, – насвистеть, что я Ванька Жуков, или назваться именем, вон, Лысого, психа такого. Но кого-то другого закладывать, тем более подставлять вместо себя под удар вообще западло. К тому же я сразу вспомнил какой-то детский рассказ про то, как мальчик назвался чужим именем и потом ему неприятностей прилетело куда больше, чем могло. Ну и врать я не умею, вот что плохо. А лейтенант, скорее всего, вранье чует – работа у него такая. Ему тут сутки напролет врут, наверное. Не мне с ними – и с ним – соревноваться.
Отчего ж не попробовать.
– Макаров, – пробурчал я.
– Сергей? – уточнил лейтенант.
– Игорь, – возразил я, похолодев.
– Странно. Игорь, вообще-то, Ларионов. А может, ты Касатонов или Крутов, а?
Я повел плечом и посмотрел в окно.
– Ну ладно, пока пусть будет Макаров. Дальше?
– Смысл-то, все равно не верите.
– Отчество, год рождения.
Надо держаться как можно ближе к правде, чтобы не запутаться, а врать как можно проще. Я мрачно сказал, что Игорь Иванович, шестьдесят восьмого года, – год прибавил, раз все равно старше выгляжу. Назвал прежнюю школу и дом, а квартиру – не сорок девять, а сто двадцать. Где-то в четвертом подъезде как раз жила Наташка Макарова из параллельного класса, братьев у нее точно не было. Пусть разбираются.
Лейтенант спокойно записывал и новые вопросы задавал, почти не поднимая глаз от бумаги. Почерк у него был мелкий и корявый.
– Ну, рассказывай, зачем драку устроил, – сказал он, так же не поднимая головы.
Я сперва не понял и возмутился:
– Чего я устроил? Он сам подбежал и давай ногами, гад, в бок прямо!..
– Кто? – деловито спросил лейтенант, готовясь записывать.
– Да бэкадэшник этот, Иванушкин ваш. Еще врет, что я первый!
Я твердо решил не признавать, что все-таки был первый в прошлую субботу. Доказательств-то нет, даже у меня: сегодня я гада Мишу и увидеть не успел, в основном мордой вниз валялся, пока он меня пинал, а потом в глазах были туман да слезы. И шансов узнать по голосу было немного – в субботу Мише особенно поговорить не удалось.
Потом тоже не удастся, если найду падлу.
Только лейтенант интересовался не нашими с Иванушкиным отношениями и прочими тонкостями. Он положил ручку и сказал:
– Фетисов, ты дурочку тут не валяй.
– Я не Фетисов.
– А кто ты? Помню-помню, Макаров, не буянь, потом проверим. Иванушкин – отдельная история, с нею отдельно будем разбираться. Ты давай рассказывай…
– Ни финтыри отдельная! – возмутился я, забыв даже испугаться того, что они там проверят. – Если каждый бэкадэшник в морду ногой пинать будет, я ж… Нет у него таких прав, пинать, мы вроде бы в Советском Союзе живем, а не в Америке какой-нибудь.
Лейтенант негромко хлопнул по столу и сказал:
– Закончили политинформацию. С кем на пустырь пришел?
– Один пришел, – ответил я злобно. Хер ему, а не по-человечески. Орать еще на меня будет.
– Так, один. А дружки твои раньше или позже подошли?
– Какие дружки? Я их не знаю никого, первый раз видел, лучше бы и никогда… Я просто через пустырь шел, никого такой не трогал, главное, а они, блин, докопались, кто такой, откуда, и бам в пятак.
– Хорошо, – сказал лейтенант и снова взял ручку. – Кто докопался? Внешность опиши, во что одет, возраст.
Я внимательно рассмотрел колени, поежился и сказал:
– Не помню.
– Давай я напомню, – предложил лейтенант. – Ты что-то не поделил с пацанами из второго комплекса, собрал дружков из семнадцатого и пошел махаться. Так?
Я помотал головой.
– Крутов, ты просто скажи, кто из старшаков команду дал – Кадет или Гитлер, – добродушно предложил лейтенант. – Тут вариантов немного, с тобой или пацаны из школы были, или из семнадцатого, правильно?
– Макаров я. И при чем тут школа?
– Ага. Школа ни при чем, значит просто из семнадцатого пацаны, – сказал лейтенант вполголоса и начал записывать.
– Э, вы чего! – всполошился я. – Семнадцатый тут вообще ни при чем!
– А кто при чем? – спросил лейтенант серьезно, и я понял, что попался.
– Никто, – сказал я, изо всех сил стараясь не отводить взгляда. – Я просто шел, а они напали, левые пацаны, я их не знаю.
– Помнишь, что напали, а кто – не помнишь? – уточнил лейтенант и принялся разминать пальчики.
Я кивнул и поежился. Куртка была мокрой насквозь, рубашка под ней, кажется, тоже, ну и штаны, само собой. Еще из форточки сифонило.
– Мерзнешь, что ли? – спросил лейтенант, зачем-то отодвигаясь вместе со стулом. Скрежетнуло мерзко. – Форточку прикрой, если дует тебе.
Я вяло махнул рукой, но лейтенант, откинувшись на спинку стула, велел:
– Давай-давай.
Командует еще, гад, подумал я туповато. Форточка, насколько я понял, была над столом, то есть куда ближе к лейтенанту, чем ко мне. Ему только приподняться надо, чтоб прихлопнуть. Но нет, должен командира дать. Ладно, мне нетрудно.
На самом-то деле оказалось трудно – встать, разогнуться, отодвинуть в сторону тяжелую и нечистую на вид и ощупь шторину. Еще и в бок будто штопор ввинтили. Я беззвучно охнул, но показывать свои болячки не собирался. Подшагнул вплотную к подоконнику и вытянулся, чтобы достать до форточки.
Ледяной ветер лизнул пальцы, горячий сунулся в бока. Их словно выдернули, а вместо них вкачали по облаку незнакомой, дурной какой-то боли. Это лейтенант умело двинул мне по почкам.
Я осел на каменный пол, пытаясь вдохнуть, задавить боль руками или зацепиться за что-нибудь надежное ногами. Боль была как смерть, неудобная и равнодушная. Она занимала весь мир, но почему-то не мешала слышать лейтенанта, который говорил страшным голосом:
Читать бесплатно другие книги:
