Город Брежнев Идиатуллин Шамиль
Впрочем, спорить Вазых не стал и радости скрывать не стал, дважды обоснованной, даже трижды. Со здоровьем порядок – это здорово, по Лоре он успел соскучиться. И слава богу, что сына после каникул в школу она будет собирать, а то Вазых слабо представлял себе, как это делать и за чем следить при этом.
Он побродил по прихожей, довольно мурлыкая и постреливая хозяйским взглядом, не пропустил ли чего-то, требующего исправления или улучшения, прошелся по кухне, погремел дверцами морозильника, удостоверился, что остатков пельменей для торжественной встречи хватит, а позавтракают они с Артуром супом – ну или яишенкой опять, правда, без колбасы – кончилась колбаса. Душа просила чего-нибудь праздничного, и коньяк был не очень правильным ответом на просьбу – во-первых, мало его, во-вторых, с Турика хватит, а Лоре нельзя. Тут Вазыха и осенило.
Артур новость о возвращении матери встретил с тихим восторгом, – похоже, внезапная госпитализация перепугала его сильнее, чем предполагал Вазых. И сообщение о том, что в связи с этим завтра с утра поедем в гараж, сын воспринял сравнительно спокойно – то ли от радости, то ли из общей виноватости, то ли просто повзрослел парень и научился различать необходимое на фоне желательного.
Вазых все-таки пояснил на всякий случай:
– Помидоры привезем, огурцы, варенья пару банок и яблоки – шарлотку делать. Я бы сам, но не утащу, извини.
– А ты умеешь шарлотку, что ли? – усомнился Артур.
– Ха, – сказал Вазых тоном чемпиона Советского Союза по деланью шарлоток. – Ты не помнишь просто.
Артур напрягся, вспоминая. Давай-давай, подумал Вазых мрачновато. Он и сам толком не помнил, когда пек пирог в третий и последний раз. Окажись результат сногсшибательным, сын запомнил бы, – если, конечно, не совсем сто лет с тех пор прошло. Логика, в общем, была не на стороне Вазыха, поэтому он обрадовался, когда Артур чуть сменил тему:
– А обязательно наши яблоки-то? Они ж во, с ноготок, и кислые как эти.
– Во-первых, для шарлотки чем кислее, тем лучше, – авторитетно объяснил Вазых. – Потом, если не наши, то какие? В магазине покупать? Откуда там, январь на дворе, вообще-то.
– Может, на базаре, – предположил Артур с понятной неуверенностью. Вафины никогда ничего не покупали на городском рынке.
– Ты там был хоть раз?
– Ага, – подтвердил Артур неожиданно. – Два года назад. Максик сказал, там фирменная жвачка по пятьдесят копеек продается. Ну я и поехал – еще, главное, две недели деньги копил, рубль целый.
Турик вздохнул, Вазых тоже – почему-то стало жалко сына, хотя жвачка была последним предметом, с которым могли связываться хоть какие-то чувства: хоть жалости, хоть любви, досады или глубокого удовлетворения.
– Ну мы, допустим, не миллионеры, чтобы на рынках еду покупать. Тем более теперь.
– А что теперь?
– Ну… – Вазых чуть растерялся. – Времена непростые.
– Вас послушать, они будто бывают простыми, – пробурчал Артур.
Вазых усмехнулся и почесал скулу.
Артур вдруг встрепенулся и спросил:
– А Юра не отвезет?
– Нет, – отрезал Вазых так, что обошлось без дополнительных вопросов и уточнений.
Артур еще подумал и предложил:
– Так давай другой пирог, не обязательно же шарлотку. Без яблок. Мука там, сахар, все же есть.
– Ну, не хочешь, не езжай, – сказал Вазых безразлично. Ему стало обидно.
– Поеду-поеду, – сказал Артур, нахмурясь. – Раз надо, то поедем, чего ты.
– Во, другое дело. Да мы ненадолго, не боись.
– Чего я боюсь-то, – сказал Артур.
– Ну… Не знаю. Последний день каникул все-таки. Может, уроки не сделал.
– Сделал-сделал. Письменные.
– А устные?
– А устные не задали. Вроде.
– А ты уточни. Позвони вон ребятам, а лучше девочкам. Они точно записывают. Есть у тебя телефоны девочек?
– Нет, – буркнул Артур. – На фига мне, молодой ишшо и так далее. Ты только это, в шесть не буди. В семь хотя бы.
Вазых разбудил сына в восемь, накормил яичницей с перловой кашей и тушенкой из банки – Артур сперва кривился, но потом распробовал и умял почти все. На остановке они даже остыть не успели, автобус подошел мгновенно, был полупустым и промахнул километры до Орловского кольца в какие-то полчаса, счастливо избегая остановок по требованию. Артур, привалившийся виском к разрисованному морозом стеклу, даже толком не уснул.
Автобусы ходили удивительно часто – следующий со скрежетом затормозил, когда Вафины даже не дошли до ворот гаражного кооператива. «Еще кому-то не спится», – пробормотал Артур, но вроде никто не бросился их догонять. Вазых отсалютовал окошку сторожа, шахматным конем прошагал две аллеи по взрытому снегу и подступил к дверям гаража.
Реечный замок, вопреки обыкновению, открылся почти сразу, но тут же и заклинил, прищемив ключ. Ну и ладно, пробормотал Вазых, светлее будет.
Он распахнул дверь пошире, огляделся и сказал:
– Артур, поосторожнее.
Газик стоял на зимнем приколе вплотную к задней стенке – так, чтобы не перекрывать находившийся под его мордой люк погреба. Стоял на собственных колесах, так и не снятых на зиму, – Вазых надеялся на Новый год опробовать работу перебранного движка, да вот не сложилось. Вазых, ухватившись за поперечные бруски, выдернул и оттащил в сторону крышку погреба, примерился, плюнул, стащил дубленку, поежился, с трудом подлез под клыкастый бампер и спустился по шаткой лестнице. Висевшая на проводе лампочка опять не работала.
– Артур, попробуй рубильник включить! – крикнул Вазых.
– Правый?
– Да-да, как всегда.
Артур пощелкал, громко спросил:
– Горит?
– Нет! Опять, значит, без света сидим. Ну ладно, он особо не нужен. Сумки кидай сюда!
Вазых, бурча невидимым паром, побродил по черному ледяному подвалу, дождался, пока он станет серым и более-менее понятным, снял слой старых одеял и мешковин с сундука и принялся складывать яблоки в сумку – сперва разворачивая газеты, в которые было завернуто каждое яблоко, потом прямо с газетами, потому что руки замерзли.
Сориентироваться в банках оказалось непросто даже при свете зажигалки. Вазых точно помнил, что варенья справа, а соленья слева, но, вскарабкавшись поближе к лестнице, дважды обнаружил, что вместо помидоров опять тащит смородиновое варенье. А когда помидоры все-таки нашлись, выяснилось, что все банки примерзли к полкам.
– Ну ты скоро там? – крикнул Артур сверху.
– Да щас, щас, – досадливо сказал Вазых. Ему уже было жарко.
Сверху зашуршало: Турик не вытерпел и приполз помогать. Хороший мальчик. Теперь вообще ничего не разглядеть.
Ладно, не будем обижать мальца.
Вазых посторонился, пропуская сына, обождал, пока он привыкнет к темноте, и принялся объяснять:
– Вот смотри: тут помидоры, тут огурцы. У банок дно примерзло, если сильно дернуть, лопнет к черту все.
– С фига ли примерзло, тут вроде теплее, чем вверху. А если так? – спросил Турик и сделал что-то такое, из-за чего вся полка оглушительно скрипнула, двинувшись по кронштейнам.
– Стоп! – скомандовал Вазых. – Все сейчас грохнется, осторожнее.
– Ну да, – согласился Турик, приглядываясь. – А если ножом или отверткой внизу поддеть, чтобы…
Грохнуло.
Наступила тьма.
Артур ойкнул, а Вазых грозно сказал:
– Э! Что такое?
Грохнуло еще раз, потом поверху оглушительно зашуршало, так что на Вазыха с Артуром посыпался невидимый мусор.
Вазых с Артуром, мешая друг другу и поскальзываясь, дернули вверх, к лестнице и по лестнице. И лишь тогда услышали удаляющиеся шаги, через несколько секунд отчеркнутые звонким ударом гаражной двери.
7. Нунчаки в рукаве
На Новый год Таня загадала, чтобы все получилось и было хорошо. То ли потому, что в бокале вместо шампанского был самодельный лимонад из сифона, то ли потому, что тут же ввалились веселые соседи и утащили родителей к себе, – но желание сбываться не хотело. Или сбывалось самым выстраданным образом: вот сейчас мы все поломаем, перемешаем и сверху зальем киселем, а потом все будет хорошо – куда нам торопиться, целый год впереди.
Правда, если целый год таким будет, лучше уж его в спячке провести, как медведица. Чтобы проснуться, когда все наладится. Прекратятся морозы – или хотя бы появится как-нибудь утепленная куртка. Мама с папой перестанут собачиться – или хотя бы будут прерываться не на деловитые обсуждения и недружелюбное молчание, а на обмен веселыми фразами и даже поцелуйчик. Артур чуть повзрослеет – или хотя бы научится сдерживаться от совсем диких глупостей. Студия спокойно продолжит работать – или Дим Саныч хотя бы найдет новую точку для репетиций. Ну и Дим Саныч опять станет нормальным Дим Санычем – или хотя бы окажется, что он только от расстройства такой приставучий козел.
Хотя, может, Тане самой с расстройства лишь почудилось, что он слишком нежно поглаживал ее по спине, норовя спустить ладонь пониже, и слишком доверительно шептал в ухо слишком левые слова, во всех смыслах, – про то, что мы-то с тобой, Танюш, должны обязательно найти вариант. Таня молча вырвалась и ушла, схватив куртку на ходу и не обращая внимания на окрики, его и девчонок. Потом всю дорогу зубами скрипела и пыталась понять, показалось ей – или, может, Дим Санычу что-то показалось и она сама виновата в этом. Таня ведь просто подошла спросить, есть ли какие-то варианты. И не столько о себе заботилась, сколько Дим Саныча хотела отвлечь. Он вернулся от директора весь серый и в желваках, объявил, что спектакль отменяется, а студия при ДК закрывается, все, ребят, расходимся, – и отошел за кулису, не обращая внимания на шепот, выкрики Рамиля и надоевшие всем жаркие рассуждения Эльки с длинной Ленкой о том, что можно договориться с ДК «Автозаводец», театром-студией «Ника» или какой-нибудь школой, а спектакль сразу переименовать, чтобы не докопался никто.
Отвлекла вот.
Таня, как и все девчонки, Дим Саныча обожала – и за то, помимо прочего, что не распускал рук и глаз, со всеми был старомодно обходителен и, даже когда смущал кого-то профессионально долгим взглядом, тут же снимал напряжение деловитым пояснением по поводу такого взгляда и реакции на него. Таня взгляд ловила пару раз и не столько смущалась, сколько тихо радовалась, что обратить на себя внимание может даже серая мышка вроде нее. Но вот такого внимания – и тем более вот в таких обстоятельствах – Таня совсем не желала.
Всю дорогу до дома она кипела, длинно объяснялась с воображаемым Дим Санычем, срамила его и тут же принималась горько рыдать сама, получив неопровержимые доказательства того, что сама себе, дура, чуши напридумывала. К подъезду подошла, уже спустив почти весь пар, – и уперлась в непристойно пьяненького, жалкого и приставучего Артура.
Это Таню добило.
До вечера она вышагивала по квартире, то рыдая, то рыча и из последних сил выбирая небьющиеся вещи, чтобы зашвырнуть их как следует, и пытаясь понять, действительно ли она выглядит такой жилеткой-давалкой, в которую хорошо поплакаться, защупывая на ходу, а то и завалить, изливаясь слезами и чем там у них еще принято. И если действительно выглядит, то с чего вдруг влипла в этот завидный образ именно сегодня. А если не выглядит, то с чего вдруг именно сегодня одновременно рехнулись два человека, которых Таня добровольно согласилась бы обнять, если никто не видит. Обнять, прильнуть и дышать ими. Только им-то совсем другого хотелось. А на такие хотелки отвечать нельзя – Таня знала это твердо. Не потому, что девичья честь и пионерско-комсомольская гордость, а потому, что противно. Ну и поучительных примеров насмотрелась и наслушалась, спасибо, – слишком много их вокруг было, ржущих крашеных сверстниц, бойкотов давалкам и недавалкам, историй про исключение из школы за беременность, абортов и озлобленных соплюшек с младенцами. И слишком мало было обратных примеров.
Артур ей казался как раз обратным. Значит, только казался.
К вечеру злоба прошла, оставив печаль и воспоминания о том, с какой гордостью Артур выковыривал бутылку из кармана, какими несчастными, точно у щенка, стали его глаза и как покорно и скорбно он ковылял прочь. Несчастный и пьяный. Пьяный подросток. Которого по дороге и напинать могут, и в милицию забрать, и машиной сбить.
Таня бросилась звонить – потихонечку, потому что родители уже пришли и сидели сычами по разным углам, мамка с вязанием у телевизора, папка с блеснами – у кухонного радиоприемника. Раза три набирала, до половины одиннадцатого, потом мамка услышала, сообщила, что дочь с ума сошла, раз названивает людям в столь поздний час, и загнала спать.
Таня ревела полночи, потом вдруг поняла, что на самом деле Артур, в отличие от Дим Саныча, может, и не имел в виду ничего такого – просто напился, развеселился и решил ее тоже развеселить, а она сочинила разное из-за собственной испорченности да выгнала парня на мороз, в опасность, а сама лежит теперь довольная такая. И если с ним что случилось, то лишь она виновата.
Таня села на кровати и чуть не завыла в голос, едва успев заткнуть рот кулаком. И ревела еще полночи, заснув лишь под утро.
Проснулась вся в свете и холоде – из окон так и дуло, хоть папка запихал в щели моток поролоновых лент, потом полкило ваты, а под Новый год еще накидал между рамами остальные полкило, украсив звездочками из фольги. Родители уже разбежались куда-то, хотя воскресенье ведь, – впрочем, у них теперь воскресенья только такими и выходили. Таня, ежась, вскочила и, минуя туалет, сразу пробежала к телефону. Ладно ума хватило обойтись без приветствий и тем более накопленных за ночь выкриков: трубку взял не Артур, а, видимо, отец. Он поаллокал, сказал: «Вас не слышно, перезвоните» – и дал отбой. Голос был похожим на Артуров, хмурым, но вроде спокойным. Значит, с Артуром все в порядке, решила Таня и успокоилась – почти на сутки. Читала, дремала у телика – сказывался зверский недосып, – помогла мамке почистить минтая и запечь его под маринадом, потрепалась с Наташкой и Элькой – в основном чтобы удостовериться, что они вчера ничего не заметили. Они и не заметили – только Элька начала, как всегда: «А че ты меня не дождалась», – но Таня давно научилась перебрасывать ее на другую тему. Тем было полно, Эльку аж разрывало. Постановку «До третьих петухов» запретило управление культуры, та грудастая тетка с высокой прической, что молча сидела в заднем ряду на последнем прогоне. Так что зря Таня мучилась подозрениями в адрес Зинаиды Ефимовны и каялась перед всеми, что полезла в школе отрывочек ставить, – ни при чем это оказалось. «Зодчих» из ДК выпер директор, который давно цапался с Дим Санычем, а теперь вот нашел повод. Дим Саныч сказал Рамилю, что «Ника» давно зовет их к себе на правах детской студии, и теперь об этом придется подумать, хотя очень не хочется – все знали, что «Зодчие» возникли после того, как ключевой актер «Ники» поцапался с режиссером и ушел заведующим концертно-постановочной частью в только что открывшийся ДК КамАЗа.
Ну, пусть думает, подумала Таня с облегчением. И Артур пусть думает. А когда приползут с извинениями и объяснениями, Танька подумает, принимать ли их.
Фантазии по этому поводу наполнили Таню благодушием, которым она согревалась до вечера. Мамка даже спросила, чего это дочь светится, а потом и сама заулыбалась и даже к папке с таким лицом поплыла, так что он с минуту разглядывал ее, ожидая подвоха, и все-таки сам неловко усмехнулся и быстро спрятал глаза.
Таня уснула, как в обморок канула, сразу и наглухо, а утром проснулась с твердым, четким и прозрачным, как кристалл из учебника физики, пониманием, что виновата перед Артуром и что Артур ее не простит и мириться не будет.
Таня села, подумала, с трудом ворочая заспанные мозги вокруг неудобного кристалла, равнодушно решила: «Ну и ладно» – и легла. Поворочалась, встала, заправила постель, начала одеваться и села на стул, бессмысленно глядя в окно, за которым была равнодушная белизна, но хотя бы не дуло и комочки ваты между рамами не шевелились.
Терять Артура не хотелось.
Конечно, потерять можно только что имеешь, а Таня не сказать чтобы имела Артура. Поганое слово все-таки, а может, лишь недавно поганым стало, как и куча других слов, выражений и стихов, которые всю жизнь были невинными, а потом вдруг повернулись неприятно окрашенной стороной. Таня с детского сада гордилась тем, что ее именем сам Пушкин Александр Сергеевич украсил здоровенную красивую поэму, но в последнюю пару лет молила всех богов, чтобы «Онегин» не всплывал в разговорах, особенно с участием пацанов – те немедленно принимались ухмыляться, подмигивать друг другу или просто декламировать дурь про то, как рано Татьяна встала, чего почесала и чем занималась дальше. И ржать в полной уверенности, что именно это исполнение будет для Тани с собеседниками первым, приятным и бодрящим.
Артур не декламировал и не ухмылялся. И Таня его не имела, ни в каком смысле, – да и не рассчитывала особо. Он просто был рядом. А теперь перестал быть рядом. И если это навсегда – как жить-то?
«Зодчих» больше нет, а даже если и будут, к Дим Санычу она все-таки, наверное, не вернется – не хватало напрягаться и вздрагивать в неприятном ожидании. И что у Тани остается? Сосредоточенный папка и замотанная мамка в бесконечной сваре, школа, подруги, которые Таню, случись что, забудут на третий день. Всё. И это всё – на два с половиной года, если, конечно, Таню после восьмого не выпихнут в ПТУ. Не должны, в принципе, у нее всего две тройки, по химии и физике, и те, может, исправятся, а добровольно она в ПТУ не пойдет – видали мы девчонок тамошних и пацанов видали.
Значит, два с половиной года с этим вот всем.
Я же повешусь.
От отчаяния Таня начала соображать быстрее – и сообразила. Страшно обрадовалась, быстренько съела оставленный мамкой завтрак, накрытый запиской с просьбой отварить картошку себе на обед и всем на ужин, вымыла посуду и села за телефон.
Хотелось комедию, но комедий не было – какое-то французское кино с Ришаром и Депардье кончилось вчера в «Батыре», уступив индийскому «Вода, вода». Танька индийские фильмы вообще не очень любила, а про этот еще и Наташка, посмотревшая «Спутник кинозрителя», рассказывала так: «Там толпа негров два часа ведро воды за пять километров несет». Откуда в Индии негры, Наташка не объяснила, а Танька узнавать не собиралась. Еще в «Батыре» шли какие-то производственные фильмы с названиями типа «Магистраль», в «России» – что-то наше про войну и румынское про розу. С «Автозаводцем» повезло, там крутили две старенькие картины с Челентано. Танька ни одной не смотрела, но много слышала. Их и предложу, подумала она. Откажется так откажется. Тогда про войну будем смотреть. А если совсем откажется… ну, тогда еще что-нибудь придумаю. Обязана придумать. Пока не поздно. К тому же каникулы сегодня кончаются.
Она разгладила бумажку с записанным временем сеансов и набрала номер Вафиных, потом еще разок. Может, гуляет, подумала она неуверенно. В десять утра-то? Скорее, дрыхнет и ленится к телефону подойти.
Таня послонялась по комнатам, пощелкала переключателем телика – по первой «Очевидное-невероятное», что-то про физику, по второй – «АБВГДейка», – вздохнула и пошла чистить картошку. Почистила, отварила, проверила телик, в котором уже ныла настроечная таблица, перерыв до четырех, – при этом каждые десять минут бегала к телефону, чтобы набрать номер и выслушать длинные гудки. Потом села обзванивать одноклассников и дружков Артура – тех, чьи телефоны знала.
Отозвались только Саня и Леша – явно спросонья, вот ведь умеют люди до полудня спать. Толку с них не было. Остальные телефоны не отвечали. Все понятно, в принципе: родители на работе, пацаны шляются. Но Таню почему-то совсем забрало беспокойство. Она взяла из стола заначенную на торжественный случай трешку, оделась и даже обулась, с порога прошагала на ребрах стоп к телефону, сделала еще один звонок и вышла из дому. Может, Артур просто во дворе гуляет. Правда, он сразу поймет, что я специально к нему приперлась, а говорят ведь, что девочкам стыдно набиваться. Но я не набиваюсь, я к нему извиниться приехала, как он ко мне приехал. Когда я прогнала. Он, может, не прогонит. В любом случае так, в лицо, труднее будет, чем по телефону. Хотя он дурак, Артур-то, он и в лицо может, если шлея под хвостом еще играет.
Остановка была пустой. Таня потопталась несколько минут, не выдержала и метнулась к будке телефона-автомата. Трубка выстуживала висок до затылка, гудок метался в черепе, как в ледяной пещере. Так и не берут. Зато автобус подошел.
В автобусе тоже было пусто, но хотя бы не очень холодно – утренняя смена надышала. Правда, мокрая пелена на большинстве окон уже снова окольцевалась узорами инея. Автобус так и ехал почти порожним, лишь пара деловитых теток зашла, а на очередной остановке по ступенькам лихо влетел пацан в телогрейке, бегло осмотрелся, на миг зацепившись взглядом за Таню, и ловко, не боясь наледи, выпрыгнул обратно спиной вперед. Снаружи загалдели. Таня рассеянно отметила, что на остановке, не в бетонном укрытии, а рядом, стоит куча одинаковых мальчишек в телогрейках и светлых шапочках с козырьками и помпонами. Болтают, крутятся, но в автобус не садятся. То ли маршрут не их – хотя здесь только «третий» и «двадцать третий» ходят, – то ли ждут кого-то. Например, вожатого или комсорга – может, экскурсия у них в последний день каникул. Куда, правда, таких на экскурсию-то возить – на пивзавод разве что или в Нижнекамскую колонию.
На следующей остановке вошла бабка, которая тут же высунулась в дверь и неразборчиво гаркнула. Снаружи заржали. Там стояла примерно такая же толпа, что и у тридцатого. Просто день культурного просвещения какой-то, подумала Таня, вставая и продвигаясь к дверям так, чтобы не задеть суровую бабку, которая заходила на посадку, максимально растопырившись.
На Артуровой остановке не было ни единого человека, по пути тоже всего пара человек попалась. Таня вытащила блокнотик с адресом, удостоверилась, что все правильно нашла – сорок шесть – ноль один, двенадцатый подъезд, – со второй попытки угадала этаж, подышала в обтянутую дерматином дверь, набираясь смелости, и ткнула в коричневую кнопку звонка. Послушала, ткнула еще разок, подольше. Звонок орал, точно пожарная сирена, и поднял бы даже перекормленного медведя.
Она оторвала палец от кнопки и беспомощно огляделась. Соседям звонить неудобно. Да ну к черту, скажу, что в школе срочно ищут, решилась она и обзвонила соседние двери. Никто не откликнулся.
Наверное, это хороший знак, неуверенно подумала Таня: вряд ли весь этаж разом вымер, просто время сейчас не для домашних заседаний: взрослые на работе, дети гуляют. Я это себе уже говорила, поняла она, вышла из ступора и спустилась во двор. Обойду окрестности, потом сгоняю к карьеру – может, опять с горки катается. Если даже нет, хоть как-то время убью, все лучше, чем дома сидеть. Замерзну, правда, а на ходу согреться не получится, подошвы скользкие, ну да что делать.
Во дворе так никого и не появилось, только маленькая девочка выгуливала грязноватую болонку – видимо, совсем старую. Таня мельком одобрительно позавидовала девочке: она сама давно смирилась с тем, что родители не разрешат завести собаку: «овчарки жрут много, а болонки бестолковые, их вон все повыбрасывали». Девочка вон не выбросила, молодец.
Во дворе соседней длинной девятиэтажки было совсем пусто. Таня дошла до последнего подъезда и задумалась, куда дальше – обойти его и поискать в следующем дворе, ближе к детсадику, или выходить к остановке. Из-за дома, который она собиралась обходить, донесся невнятный шум и топот, и оттуда на огромной скорости вылетел мальчишка класса из седьмого-восьмого, яростно работавший руками-ногами, с красным лицом, еле видным за клубами пара. Незнакомый, конечно. Чего это он, как на поезд опаздывает, подумала Таня, глядя ему вслед, и машинально отступила к подъезду, потому что шум набух и из-за угла с топотом выбежали пацаны в телогрейках и тех самых шапках с козырьками и помпонами, толпа человек в шесть. Они бежали молча, сосредоточенно глядя перед собой. Большинство сжимало в руках обрезки хоккейных клюшек или бурых арматурных прутьев. На Таню взглянул лишь один, бежавший последним, – мотнул головой, сбил шаг, поскользнулся, грохнулся на покрытый ледовой коркой бетон и проехал пару метров ватным боком.
Толпа убежала, почти не обратив на это внимания, только последний крикнул на ходу, не оборачиваясь: «На точке!» Таня, ойкнув, несколько секунд наблюдала за тем, как упавший пацан, сморщившись, медленно встает, отряхивает телогрейку и просторную драповую штанину и неспешно ковыляет в ту сторону, с которой выбежал. Потом спохватилась, опустила голову и быстро пошла к дорожке, чтобы обойти эти неприятные погони и выйти к остановке с другой стороны. И чуть не налетела на пацана – он, несмотря на хромоту, уже преградил ей дорогу и теперь переминался, поглядывая то на нее, то по сторонам.
Таня поспешно шагнула назад и сама чуть не грохнулась. Не убегу ведь, подумала она отчаянно.
– Слышь, ты местная? – спросил пацан ласково и чуть задыхаясь.
Он был мелкий, не выше Тани, а лицо даже помельче, наверное: узкое, с ввалившимися серыми глазами, плоским носом и потрескавшимися губами. Еще и прыщавый. Но бегал он куда быстрее Тани и был явно сильнее. И голые красные от мороза кисти были не только в цыпках, но и в набитых мозолях, хоть и не таких элегантных, как у Артура.
Главное – не торопиться, думать и показывать, что спокойна, напомнила себе Таня. Бояться было еще нечего, но она почему-то очень испугалась. И нельзя давать цепляться к словам, точно, и надо поддерживать разговор и ничего не обещать, чтобы не психовал и не мог сказать, что дерзко смотрела и сама захотела, и что там они еще говорят, как девчонки рассказывали? А, точно, это если не конченый совсем. Но этот вроде не конченый, разговаривает вон и не угрожает.
– Мне сказали здесь ждать, – сказал она спокойно. – А тут всё, что ли, больше не появитесь?
– В смысле? – спросил пацан. – Кто тебе сказал, кто появится? Ты откуда такая?
И чего я, дура, так и не запомнила, в каких шапках какой комплекс ходит и кто с кем дружит, тоскливо подумала Таня. Ладно, что делать-то. Надо отвечать что-нибудь. Это не Артур, он не уйдет, и его не пошлешь. С другой стороны – ну да. Совсем не Артур. Некрасивый, мелкий и куревом воняет. Чего его бояться. И все равно страшно было до обоссаки.
– Юрон сказал тут быть, ты чего, – сказала она, стараясь не коситься на подъезды в надежде, что кто-нибудь выйдет.
– Какой Юрон? – спросил пацан. – Болек, что ли?
Таня неопределенно кивнула, а зря – парень продолжил:
– Какой Болек, блин, он в больничке опять. Комплекс какой?
Он сунул правую руку в левый рукав, покрутил плечом и извлек из рукава блестящую желтую дубинку, к которой толстой цепочкой была прихвачена точно такая же дубинка. Ловко перехватил и крутнул так, что одна из дубинок свистнула в воздухе и со стуком приклеилась ко второй.
Нунчаки, вспомнила Таня, отдернувшись, из ножек табуретки сделал, даже на торцах штырьки с резьбой не до конца срубил. По башке такой если с размаха – пробьет ведь.
– Двадцать второй, – сказала она, не слыша себя. – Двадцать два-ноль три.
Пацану это явно ничего не сказало, да и не могло сказать. Двадцать два-ноль один – адрес ДК КамАЗа, рядом стоял надувной спортзал без адреса, а других зданий в двадцать втором комплексе не было.
Незнакомый адрес, к которому ни у одной из контор не могло быть претензий, пацана как будто обрадовал. Он оттеснил Таню совсем вплотную к скамейке у подъезда, еще раз огляделся, облизнул потрескавшиеся губы, задышал и сказал, улыбаясь и отводя плечо:
– А ты, сука, знаешь, что тридцатники – короли, а остальные мусор?
Сейчас ударит, поняла Таня как будто про что-то постороннее и сказала:
– О. Наконец-то.
Подняла руку, ухватила собачку молнии на своей куртке и повела ее вниз, как можно медленней – и со строгим лицом. Игривость ей не давалась, это Таня давно поняла, а строгость, девки говорят, цепляет даже сильнее.
– Ты че? – спросил пацан, застыв.
– Тридцатник, – сказала Таня. – Я же давно…
В голове вспыхнул вызубренный текст, и дальше она говорила и играла как на репетициях:
– Слу-ушай. А хочешь… Стать моим…
«Любовником» она почти шепнула, глядя пацану прямо в глаза, как на репетиции смотрела на Рамиля.
Пацан отшатнулся и опять поглядел по сторонам. Таня шагнула к нему и положила руку на ватную грудь, не обращая внимания на попытки отшатнуться.
– Ты че? – повторил пацан.
Таня вытянула губы к его вонючим потрескавшимся и сказала низко, как только могла:
– Можно подумать, что тебе то и дело навяливаются в любовницы.
– Т-ты серьезно? – спросил пацан.
Таня чуть отшагнула, запахнула куртку и так же низко и медленно сказала, чуть поводя зажатыми в кулаках полами, как Светличная в «Бриллиантовой руке»:
– Чего ты мямлишь-то? Вот мямлит стоит, вот крутит. Да так да, нет – нет, чего тут крутить-то? Я другого кого-нибудь позову.
– Бля, – сказал пацан. – Ты в натуре, это самое… Дашь?
Последнее слово он прошептал.
Таня поиграла плечами, пытаясь не отводить взгляда от его вспыхнувших глаз и не заорать.
– Прям сейчас, что ли? – уточнил пацан, вертя головой уже не для того, чтобы оглядеться, а чтобы не удушиться шарфом.
– Тебя как зовут, тридцатник? – чуть отвлеклась Таня от текста.
– Серый, – торопливо буркнул пацан и поправился: – Сергей. А тебя?
– Лена, – сказала Таня, махнув ресницами и эффекта ради, и чтобы скрыть вранье. – Ты точно тридцатник?
– Бля буду, – сказал пацан и, кажется, смутился. – Мы как, это самое, в подъезд пойдем?
Таня еще раз махнула ресницами в знак согласия и прошептала:
– Ну-ка, поцелуй меня – как ты умеешь?
– Че, блин, серьезно? – уточнил пацан и, кажется, задрожал.
«И дочь Бабы-яги навалилась на Ивана и стала баловаться и резвиться», – вспыхнула у Тани в голове цитата из Шукшина и тут же еще одна, из Артура: «Между нога и нога быть не должен расстоянья».
Она зажмурилась, чтобы лучше вспомнить, чтобы не видеть и чтобы сосредоточиться не на прыщах и слюнявых губах, а на твердой спине под холодной телогрейкой и немножко – на его вонючем дыхании и отслеживании того, как глубоко ледяные красные руки пробрались под куртку. Влезли, щиплет, больно. Левая рука сгребает ватный слой на плече, соскальзывает, держи, правая – штаны на тощей заднице, он аж дернулся, мерзавчик, шаг назад, тут же шаг вперед и вбок, между нога и нога нет расстоянья, бросок!
Таня опоздала открыть глаза, поэтому долго, очень долго не могла понять, получилось или нет, – просто стало тяжело, легко, пацан охнул, потом стук – и кряк.
Получилось.
Она бросила пацана на скамейку, ногами на спинку, задницей на сиденье, башка о заснеженный асфальт не стукнулась, но сейчас сползла, и все остальное ползло к ней – под стон:
– А, бля, сука, ты охуела?
Вот именно, подумала Таня, попыталась сказать, что дальше было положено по тексту: «О-о, да ты не умеешь ничего! А лапти снял!» – но не смогла, потому сморгнула и увидела лежащие в паре шагов нунчаки. Она подобрала их, гладкие и твердые, качнула в руке и сумела выговорить:
– Пшел отсюда.
– Я тебя убью сейчас, поняла, пизда?
Таня примерилась, присела и двинула локтем, в последний момент сообразив, что пробитая голова – это срок, а рука – не страшно, это комедия с Никулиным, руки все ломают, даже она в детстве. Дубинка свистнула у уха и с твердым стуком подпрыгнула на рукаве телогрейки.
Пацан вскрикнул и закричал сквозь слезы:
– Ты че делаешь, дура, дура, пизда! Ты же сама хотела! Насмерть запизжу!
У Тани потемнело в глазах. Она снова присела, дернув локтем. Стукнуло громче. Пацан заорал:
– Все-все-все!
Он с грохотом обрушился остатками организма со скамейки и попытался отползти, неловко выставив кулак здоровой руки. Кулак был маленьким, не больше Танькиного, и с кровавыми точками поверх цыпок.
– Попробуй только еще раз, сука!
Таня ударила по ноге, попала в сапог, пацан взвизгнул совсем как ребенок, неловко заерзал, вскочил и похромал прочь спиной вперед, не сводя глаз с Таньки. Правую руку он держал на весу перед грудью. Добредя до дорожки, пацан, уже не сдерживая слез, визгливо заорал:
– Я тебя найду, пняла? Найду и убью!
Таня устало пошла к нему, отводя локоть. Пацан взвыл и убежал.
Таня смотрела вслед, пока он не скрылся за дальним домом, со всхлипом вздохнула и побрела к подъезду Артура. На полпути она спохватилась и попробовала спрятать нунчаки в карман. Они не лезли. Таня, подумав, убрала их за пазуху, спустив одну дубинку в рукав, так что нунчаки висели цепью на шовчике проймы, и только после этого застегнулась. Почему-то было совсем не холодно.
Артура так и не было, и родителей его не было, и соседей. Таня вернулась к двери и упрямо позвонила еще раз – и тут сзади раскрылись двери лифта. Тридцатник мстить пришел, резко поняла она и рывком развернулась, судорожно нашаривая собачку молнии. Но из лифта вышла полноватая красивая женщина в темной дубленке – мама Артура.
Она кивнула Тане с чуть растерянной улыбкой и спросила:
– Никого нет, что ли? Странно. Пропусти-ка.
Она отперла дверь и сказала:
– Проходи. Ты к Артуру? Вот и проходи, давай-давай, замерзла ведь вся.
Мама Артура оказалась очень хорошей. Она совсем не удивилась нунчакам, позволила Тане отрыдаться, напоила ее чаем, потом еще и накормила картофельными оладьями, предварительно припахав к готовке и добродушно сетуя на мужиков, которые и не приготовились, и смотались куда-то. Потом она звонила – сперва по родственникам и знакомым, посмеиваясь и пошучивая, затем, выслушав чей-то тревожный рассказ, уже в милицию и в больницы, без шуток и пояснений. Когда стемнело, мама Артура велела Тане позвонить домой и сказать, что она сейчас приедет на автобусе, так что ее надо бы встретить у остановки. Папка, как ни странно, согласился без лишних вопросов. Мама Артура довела Таню до автобуса, велела отзвониться, когда будет дома, и обещала сообщить, как только найдутся Артур с отцом.
Папка подхватил ее, как маленькую, на руки прямо со ступенек автобуса, обнял и довел под руку, ни о чем не спрашивая. Таня сама все рассказала – ну, почти все. Когда проходили мимо мусорных баков, папка попросил нунчаки, осмотрел их в тусклом свете окон первого этажа, неловко махнул, хмыкнул, сунул поглубже в мусор и предложил:
– Маме не говорим, ладно?
Таня кивнула.
– Но мне – сразу, поняла? Если случится что, или этого увидишь, или еще кого в такой же шапке – сразу ко мне, договорились?
Таня покивала и сказала:
– Конечно, пап. Пошли скорей, позвоним, может, они вернулись уже.
Мама Артура сказал, что они не вернулись, и повторила, что сразу сообщит.
Таня сидела у телефона до ночи. Мамка пару раз выходила с явным намерением загнать ее спать, но папка вышел на перехват и спас, что-то ей нашептывая. Потом подтащил к телефону кресло. Потом укрыл Таню одеялом.
Звонка она так и не дождалась.
8. Как огурчик
– Может, он все-таки шутит так? – предположил я. – Сейчас, такой, ходит вокруг, радуется, слушает, а потом вернется.
Батек прокряхтел что-то сверху – я не расслышал, да и скрежет нижних торцов лестницы о бетон мешал. Впрочем, я и сам особо не верил, что Витальтолич шутил.
В том, что крышку захлопнул он, я уже почти не сомневался, хоть и очень хотел. Батек тоже явно не хотел верить, но других вариантов не было. Он так и сказал. Я подумал и понял, что возразить нечего.
Батек сполз ко мне, отчаянно дыша, накрылся тяжелым слоем студеных липковатых одеял и пропыхтел:
– Ладно я. Но тебя-то за что?
И добавил что-то по-татарски – наверно, выругался. Раньше он при мне не ругался, даже по-татарски, – наверное, боялся, что я татарский только в матерном объеме освою. Зря боялся, я давно именно так и освоил – как и все пацаны старше восьми лет, наверное. Но сейчас слова были незнакомыми. И отчаянными какими-то.
– Пап, – сказал я осторожно. – А тебя-то за что?
Батек неохотно, покашливая, сообщил задыхающимся голосом:
– Да так. Обиделся, наверное. Так-то смысла нет. И без того на меня все шишки падают. Если, конечно, я болтать не начну.
– Ну вот.
– Что вот?
– Вот он и решил, что теперь точно не начнешь.
– Да ну, – сказал батек неуверенно. – Этого мало. Захотят нормально разобраться, бумаги поднимут, его же подпись стоит.
Я пожал плечом, потому что не понял, и пробормотал:
– Странно все-таки. Может, не он?
– А кто тогда?
В самом деле, кто тогда? Сторож веселится, сосед по гаражу, хулиганы какие-нибудь – специально за нами приехали или просто всю ночь у гаражей караулили, чтобы кого-нибудь запереть? Ага, два раза.
Я снова пожал плечом и полез наверх.
Мы уже пробовали выбить крышку или отдельные ее доски кулаками, локтями, плечами, головой и железной лесенкой. Она была высотой метра полтора, с глубину бетонной ямы, задняя стенка которой переходила в погреб. Верхние концы лесенки были приварены к вмурованным в стену металлическим уголкам, чтобы она не дергалась и стояла под удобным для спуска углом. От уголков мы лесенку оторвали, но использовать ее как следует не смогли – стойки слишком длинные, не размахнешься, и слишком прочные – разломать на отдельные куски, пригодные для долбежки, не удалось. Поэтому мы то долбили лесенкой крышку без размаха, как уж получится, то ставили ее на место, по очереди, согнувшись, громоздились на пару перекладин повыше и с силой выпрямлялись, ударяя в доски лопатками. Получалось еще и головой – не очень сильно, но башка гудела и побаливала. А доски не шелохнулись.
Читать бесплатно другие книги:
