Узник в маске Бенцони Жюльетта

Умершему был 71 год, и его огромное тело, предназначенное для столетней жизни, было изъязвлено болезнями, вызванными многолетними беспутствами. Прежде чем умереть, он долго мучился от подагры, камней в почках и сифилиса, пытаясь ослабить свои страдания всеми средствами, которые могли ему предложить всякого рода знахари. Врачей он считал неисправимыми ослами. Последние месяцы он прожил вместе с женой в своих любимых замках, Ане, Шенонсо и особенно Вандоме, своей герцогской резиденции, которую он всеми силами обустраивал. Иногда его видели в Монтуаре, там ему принадлежал небольшой домик, где он особенно хорошо себя чувствовал и где отдыхал после пиров, закатываемых в других владениях. Старый грешник, он перед кончиной покаялся и нашел утешение рядом с верной женой, которая никогда не переставала его любить и мало-помалу вела навстречу богу.

В конце сентября, почувствовав некоторое облегчение благодаря снадобью знахаря из Монтуара, он отправился в Париж, чтобы находиться поближе к новостям о славных свершениях младшего сына, однако его мучения снова усилились, потом началась агония, продлившаяся три недели. Тем не менее за три дня до того, как перенестись в лучший мир, он попросил Сильви его навестить. Та без колебания поспешила на зов.

В пышной спальне, памятной ей с детства, ей пришлось бороться с тошнотой, вызванной страшным запахом болезни, с которым не мог справиться даже горящий ладан, призванный как будто утешать не только души, но и страждущую плоть. У изголовья умирающего сидела герцогиня Франсуаза, у ног молился монах-капуцин. Женщины обнялись, вспомнив былую взаимную приязнь. Госпожа де Ван-дом сказала шепотом:

— Мы со святым отцом удалимся. Он хочет с вами поговорить…

И Сильви осталась наедине с человеком, которому была обязана счастливым детством, но который впоследствии причинил ей немало боли. Она подошла к недавно перестеленной, судя по безупречному состоянию, постели и посмотрела на исхудавшего, пожелтевшего, почти полностью облысевшего больного, который считался некогда первым красавцем королевства. Ей показалось, что он дремлет, и она застыла в растерянности. Неожиданно его глаза открылись. Она увидела ничуть не поблекшую синеву.

— Вы пришли… — проговорил, вернее, простонал он, глядя на нее.

— Как видите.

— Зачем? Чтобы полюбоваться, каким сделала самого старого вашего недруга приближающаяся смерть?

— Вы не самый старый мой недруг. Ведь мою мать убили не вы. Лучше вспомните, что благодаря вам я смогла продолжить жизнь под сводами вашего замка. — За это надо благодарить не меня, а герцогиню.

— Однако вы согласились с ее решением.

Сухие губы попытались растянуться в улыбке.

— Возможно, кое-какая заслуга в этом деле и впрямь принадлежит мне… Сперва я вас не презирал, просто не доверял, особенно из-за вашей упрямой любви к моему сыну.

— Знаю. Вы уже говорили мне об этом — при иных обстоятельствах.

— Я ничего не забыл. Я был уверен, что главная ваша цель состояла в том, чтобы сделаться герцогиней.

— Странная штука — жизнь, не правда ли? Я стала герцогиней, хоть и не желала этого.

— Благодаря вашему браку со столь достойным человеком я понял, что и вы достойны уважения. Особенно ясно это стало после мнимой гибели моего сына, незадолго до того, как он убил своего зятя. Боюсь, мы неисправимы.

Я причинил вам немало зла…

— Немало, но все равно не столько, сколько хотели, ведь вы так меня и не уничтожили. Над любовью, которой я так и не перестала к нему питать, вы тоже оказались не властны.

— Вы его по-прежнему любите?

— Да, и буду любить до конца, а может, и после того, если угодно богу!

Воцарилась тишина, нарушаемая только тяжелым дыханием умирающего.

— Не знаю, поверите ли вы мне, — заговорил он, отдышавшись, — но я все равно скажу, что своим признанием вы принесли мне счастье. Теперь я должен объяснить, зачем вас позвал. Во-первых, чтобы попросить у вас прощения, возможно, вы хотя бы немного надо мной сжалитесь, поверив в мои угрызения совести. А во-вторых, я бы просил вас не спускать глаз с Франсуа. Он станет адмиралом Франции, и его многочисленные враги примутся его клевать, терзать…

— Как же я могу выполнить ваше второе пожелание?

Он бороздит моря в сотнях лье от меня, подвергается всем возможным опасностям, какие только таят стихия и люди…

— Перед смертью человеку дано прозреть будущее. Великая любовь обладает неисчерпаемой силой. Я чувствую, что рано или поздно ему потребуется ваша поддержка.

— Так вы обещаете?

Не в силах сдержать захлестнувшие ее чувства, Сильви опустилась перед его кроватью на колени.

— Клянусь, монсеньер. Я сделаю для него все, что будет в моих силах.

— Вы меня прощаете?

— От всего сердца.

Сильви, сотрясаемая рыданиями, почувствовала у себя на лбу пальцы Сезара, медленно выводившие контур креста.

— Да благословит вас бог, как благословляю вас я! Если ему будет угодно внять молитве старого грешника, я помолюсь за вас обоих…

Вопреки ожиданиям многих, Людовик XIV выказал искреннее огорчение по случаю смерти своего противоречивого дяди, в котором безумная отвага сочеталась с расчетом, разнузданность — с глубоким христианским смирением, раскаянием, щедростью и состраданием к несчастным, унаследованными его сыном Франсуа. К дяде король обращался, кстати, «мой кузен». К тому же смерть прибрала в его лице последнего из сыновей Генриха IV. К большому удивлению многих придворных, король повелел, чтобы Сезара хоронили по чину принца крови. У гроба с покойным стоял почетный караул. Герцогиня, разрываясь между гордостью и горем, молилась рядом. Сильви тоже подошла преклонить колена и помолиться вместе с Персевалем, Жаннетой и даже Корантеном, прибывшим из Фонсома, чтобы в последний раз поклониться человеку, которому некогда служил. Благодаря приезду Корантена Сильви узнала, что юный Набо, проживающий в ее пикардийском замке, постепенно обретает вкус к жизни, приобщаясь к искусству садоводства, Корантен не мог нарадоваться на этого ловкого и неизменно улыбающегося помощника.

Потом Сильви, Жаннета и Персеваль уехали в Ван-дом, где должны были состояться похороны. Там их ждали только старший сын Сезара Луи де Меркер, ставший после смерти отца герцогом Вандомским, и двое сыновей Луи — одиннадцатилетний Луи-Жозеф и десятилетний Филипп, ибо Бофор вместе со своей эскадрой по-прежнему воевал близ африканских берегов.

После торжественного водворения гроба Сезара в фамильный склеп Сильви прочувственно простилась с женщиной, заменившей ей мать, — Франсуазой Вандомской. Последняя изъявила желание навсегда остаться рядом с человеком, которого она любила, который подарил ей таких чудесных детей и при всей своей непутевости неизменно относился к ней с нежным восхищением. Она высказала намерение поселиться в Галгофском монастыре, где заранее заказала себе особую келью, чтобы жить в ней в монашеском облачении и смирении…

Наконец, прежде чем выехать в Париж, Сильви сочла необходимым совершить последнее паломничество, добраться наконец до верхушки башни в Пуатье, на которую она так часто взирала, плача от ярости, когда слабые ножки четырехлетней девочки не позволяли ей туда заползти. Тогда она дала себе клятву, что когда-нибудь покорит заветную вершину…

И вот теперь клятва была исполнена. Ежась на злом ноябрьском ветру, она долго любовалась городом и окружающими ландшафтами, простершимися у ее ног, зная, что никогда сюда не вернется. Ведь сюда ее ничего больше не влекло, она превратилась в герцогиню, ровню Франсуа, а башня была теперь покорена раз и навсегда… И все же она не ощущала счастья. Ведь вместе с герцогом Сезаром она похоронила собственное детство, а вскоре наступит пора сказать «прощай» королеве-матери, а вместе с ней и своей чересчур короткой юности, которую она не возражала бы продлить…

Анне Австрийской тоже оставалось прожить считанные дни, и смерть все больше виделась желанным избавлением от мук. Лежа в шелковой постели, под синим бархатом с золотым шитьем, под пучками синих перьев и белыми султанами, украшающими опоры балдахина, она страдала от болей, которые уже не мог ослабить даже опиум, с помощью которого врачи пытались скрасить ее последние часы. К вящему унынию этой ухоженной красавицы, всегда славившейся тончайшим вкусом и изяществом, ее заживо гниющая грудь издавала нестерпимое зловоние, которое приближенные напрасно пытались разогнать, обмахивая несчастную кожаными испанскими веерами, спрыснутыми духами…

Этой пытке было суждено длиться до января. Однажды утром, поднеся к глазам прекрасную некогда руку, умирающая пробормотала:

— Вот и рука опухла… Пора уходить.

Время ухода действительно настало. Начался неспешный церемониал, сопровождающий королей до их последнего часа. Первым делом духовник выслушал пространную, подробнейшую исповедь.

Выходя утром из. кареты, доставившей ее к воротам Лувра, госпожа де Фонсом увидела вдову маршала Шомбера, которая тоже покинула карету, забрызганную грязью вперемешку со снегом. Сильви бросилась к ней и радостно воскликнула:

— Как вам удалось так быстро приехать, Мария? — Она заключила подругу в объятия. — На заре я послала в Нантей курьера с письмом, предлагающим поторопиться, если вам хочется застать королеву живой…

— Мадемуазель де Скюдери, часто пишущая письма, еще вчера дала мне знать, что ее величество при смерти. Ей свойственно преувеличивать, но на сей раз письмо вызвало у меня доверие, и я выехала еще ночью.

— Я так счастлива, моя милая! Естественно, вы останетесь у меня. Отошлите свой экипаж, пускай кони отъедятся и отогреются, нам хватит моей кареты.

Держась за руки, женщины пересекли широкий двор, побелевший за ночь от снега. На Большой лестнице они нагнали пожилого господина. Он поднимался по ступенькам, опираясь на палку; многие из тех, кто направлялся одновременно с ним к королеве-матери, почтительно приветствовали его. Мария, в девичестве Отфор, сразу его узнала и остановила.

— Ла Порт? Вот нежданная радость! А ведь говорили, что вы поклялись не покидать Сомюр…

Отяжелевшее лицо, утомленное долгими годами ревностной службы на роли первого слуги в покоях сначала у Анны Австрийской, потом у молодого Людовика XIV, осветилось радостью.

— Госпожа де Шомбер! Госпожа де Фонсом! Счастлив встрече с вами. Я так надеялся увидеться здесь с вами, хоть случай и печальный! Не стану спрашивать о вашем здоровье, вы так и остались молоденькими, какими я вас запомнил.

— Нет, все-таки мы немного повзрослели, — возразила Сильви. — А причину вашего появления угадать нетрудно, вы хотите взглянуть на нее в последний раз…

— Да, хочу. С тех пор, как меня удалили от двора за то, что я искренне высказал свое отношение к кардиналу Мазарини, я, как вы, возможно, знаете, продал должность, удалился в свое скромное имение на Луаре. Недавно до меня дошли слухи о близящейся кончине той, кто была и осталась моей возлюбленной госпожой. Вот мне и захотелось засвидетельствовать ей в последний раз свою преданность. Исполнив свой долг, я удалюсь к себе и больше уже не высуну из дома носа.

— Давайте простимся с ней вместе, — предложила госпожа де Шомбер взволнованно. — Предстанем перед ней сплоченными, как в былые времена, когда главной целью нашей жизни была она и ее счастье!

Вокруг собралось немало народу, и разговор велся вполголоса. В большом кабинете троица натолкнулась на д'Артаньяна.

— Король там? — спросила у него Сильви.

— Еще нет, но скоро будет. Я явился сюда по собственной воле, чтобы успеть ее почтить, пока еще есть время. Хотите зайти вместе со мной? У нее королева и Месье. Мадам недавно стало нехорошо.

В огромной спальне с мебелью из ценных пород дерева, с серебряной инкрустацией, сильно пахло духами. Анна Австрийская, от которой только что отошел исповедник, выглядела почти безмятежной на белых батистовых простынях, обновленных с утра, на которых лежали мешочки с благовониями. Рядом с ней находился сын Филипп, он прижимал к сердцу руку матери и не стеснялся слез, обильно катившихся по щекам. Невестка умирающей молилась с противоположной стороны кровати.

Торопясь за капитаном мушкетеров, без труда прокладывающим дорогу в толпе, трое добрались до серебряной балюстрады, служившей оградой королевскому ложу. Д'Артаньян и Ла Порт дружно поклонились, обе женщины присели в глубоком реверансе. Умирающая, только что открывшая глаза, заметила всех четверых, и на ее лице появилось выражение счастливого изумления, ведь это были свидетели ее юных лет и прекрасных любовных увлечений! Она улыбнулась, даже протянула им навстречу руку и чуть приподняла голову на подушках. Казалось, ей хочется привлечь их к себе… Однако улыбка быстро сменилась гримасой боли. Глаза опять закрылись, голова упала на подушки, рука — на простынь…

— Король! — раздался зычный голос, и четверка поспешно отошла в сторону. Все толпившиеся в спальне поспешили в Большой кабинет, перед причастием королева-мать пожелала побыть без свидетелей с сыновьями, с каждым по очереди. Спальня опустела, и король остался с матерью наедине.

Встреча так затянулась, что это вызвало если не беспокойство, то по крайней мере любопытство. Маршал Грамон, которого Сильви не видела со времени «дела Фуке» и который, казалось, теперь тщательно ее избегал, теперь приблизился к ней как ни в чем не бывало.

— Вы как будто посвящены в тайны богов, герцогиня. Известно ли вам, о чем так долго беседуют королева-мать и ее сын?

— Я — придворная молодой королевы, господин маршал, а не королевы-матери. Если это вас так беспокоит, обратитесь со своим вопросом к самому королю. Вы так старались занять место среди его приближенных, что от вас он ничего не станет скрывать.

Он бросил на нее смущенный взгляд, и его крупный нос приобрел багровый оттенок.

— Как вы ко мне несправедливы! Я надеялся, что со временем…

— Время не властно над дружбой, господин маршал. Пусть Фуке остается изгнанником и узником, мне он по-прежнему дорог.

— А я? Разве я не был вашим другом?

— Были, но слишком давно, и мне удивительно, что вы по-прежнему об этом вспоминаете. Насколько я знаю, не я потребовала, чтобы вы удалились. Скорее это работа вашей верной советчицы Осмотрительности и ее кузена, Образцового Царедворца.

— Кто бы подумал, что вы так жестоки! Значит, вы забыли, как…

Сильви замахала веером, словно учуяла неприятный запах.

— Прощать я еще способна, но забывчивостью не страдаю. Я не забываю ни хорошего, ни дурного. Вы стремились превратить меня в свою любовницу и теперь, когда жена вас покинула, снова, возможно, вознамерились на мне жениться?

— Ноя…

— Остановимся на этом, прошу вас! Позвольте мне высказать вам соболезнования, и пойдемте каждый своей дорогой. Надеюсь, они не пересекутся.

Задохнувшись от этих филиппик, вызвавших у госпожи де Шомбер улыбку, маршал все равно был готов продолжать беседу, но ему помешал король, появившийся наконец на пороге спальни. По его щекам катились слезы, сам он был смертельно бледен и настолько походил на призрак, что придворные разом смолкли. Впившись побелевшими пальцами в набалдашник своей трости, он сделал два шага, повернулся, как истукан, к Месье, взиравшему на него, но не смевшему заговорить, и, сделав над собой нечеловеческое усилие, произнес:

— Ступайте к матери, брат мой. Теперь она желает проститься с вами.

Медленно продвигаясь по коридору, образованному расступившимися и почтительно склонившими головы придворными, король добрался до двух женщин и Ла Порта и остановился перед ними. Взгляд его тут же приобрел стальную твердость.

— Госпожа де Шомбер? В последнее время вы редко у нас бываете. Что заставило вас появиться сегодня?

Ярко-голубые глаза женщины, которую называли некогда Авророй и которая до сих пор не утратила права на это прозвище, гневно блеснули.

— Любовь и верность к ее величеству королеве-матери, которые я сохранила до сих пор. Мне захотелось ее увидеть, .

— Она вас звала?

— Нет, государь.

— В таком случае вы, несомненно, будете чувствовать себя гораздо лучше в вашем замечательном Нантей-ле-Одуэн.

Прежде чем ошеломленная Мария нашлась с ответом, Людовик XIV перешел к Сильви.

— Мы желаем с вами побеседовать, госпожа герцогиня де Фонсом. После того как королева, наша августейшая матушка, встретится с господом и получит от него утешение, прошу пожаловать к нам в апартаменты. Что касается вас, господин де Ла Порт, то в вашем возрасте вредно так далеко уезжать в разгар зимы. Полагаю, вам не терпится вернуться в Сомюр?

— Государь…

— Я сказал, в Сомюр!

И король прошествовал дальше с неестественно прямой спиной, обтянутой парчой, не заботясь более о людях, которых только что растоптал, хотя они прислуживали ему с пеленок. Вокруг злополучной троицы уже нарастал шепот, ближние старались отойти подальше, словно монаршая немилость способна передаваться, как зараза.

Мария де Шомбер высокомерно оглядела придворных, презрительно хмыкнула и молвила, беря Сильви под руку:

— Уйдем, дорогая! Нам здесь больше нечего делать. Идемте, Ла Порт.

— Вам обоим придется меня подождать, Мария, — ответила Сильви. — Я должна остаться, ибо король соизволил предложить мне аудиенцию. Сядьте в мою карету и подождите там.

— Я не оставлю вас одну в этом дворце!

— Она будет не одна! — вмешался д'Артаньян, все видевший и слышавший. — Я останусь с госпожой герцогиней и провожу ее к королю, когда наступит время.

Сверкая глазами и топорща усы, он подал Сильви руку и покинул с ней Большой кабинет. Однако уже в прихожей им пришлось остановиться, апартаменты поспешно пересекла Мария-Терезия, чтобы принять в дверях дворца евхарстию, доставленную из Сен-Жермен-л'Оксеруа. Весь Лувр замер, пока у изголовья умирающей присутствовал сам господь. Король возвратился к матери.

Ждать пришлось долго. Наконец из глубин апартаментов донесся звон колокольчика у большой золотой дароносицы, потом — щелканье каблуков сменяющейся стражи. Процессия, возглавляемая погруженной в молитву королевой, достигла Большой лестницы и стала величественно спускаться. После этого король вернулся к себе. Д'Артаньян снова подал Сильви руку:

— Идемте!

Она попыталась воспротивиться:

— Полно, друг мой! Я нисколько не сомневаюсь, что мне уготована немилость. Представ перед королем вместе со мной, вы бросите на себя тень. Король может вам этого не простить.

— Он меня хорошо знает, госпожа, и ему известно, что моя преданность ему началась с его рождения и угаснет вместе со мной, однако распространяется не только на него, но и на тех, кого я… словом, на моих друзей. К тому же, если он меня не поймет, то я готов нести всю тяжесть последствий немилости.

Взгляд, которым она его удостоила, был полон восхищения и признательности. Как же милостив господь, позволяющий опереться в трудную минуту на столь великодушного человека, храбреца из храбрецов, с беззаветной преданностью предлагающего ей укрытие от бури, уже обрушившейся на Марию и Ла Порта. Буря эта непременно затронет и ее, если верны ее догадки относительно причин королевского гнева…

Готовясь предстать перед королем, д'Артаньян не выпустил руку Сильви, а всего лишь объяснил главному камергеру, что останется здесь до конца аудиенции, чтобы самолично проводить герцогиню либо до ее кареты, либо к королеве — в зависимости от исхода беседы.

— И не утверждайте, что я должен поступить иначе, — закончил он, обращаясь к спутнице. — Мне неведома цель вашей встречи с его величеством, но если он полагает, что ему есть в чем вас упрекнуть, то он сильно ошибается!

Прежде чем они вошли в королевский кабинет, оттуда выскользнул Кольбер. Он поприветствовал Сильви с безупречной учтивостью, однако ей не понравились его сардонически суженные глазки. Сердце сжалось от тревоги. Она понимала, что довольная ухмылка Кольбера сулит ей недобрые вести.

— Госпожа герцогиня де Фонсом! — объявил камергер.

Людовик XIV стоял спиной к двери, глядя на большой портрет отца кисти Филиппа де Шампеня, освещенный двумя монументальными канделябрами с толстыми свечами, колеблющееся пламя которых, казалось, оживляло изображение Людовика XIII; сын смотрел на отца так, словно видел впервые. Только треск огня в камине нарушал гробовую тишину, которую Сильви, присевшая в глубоком реверансе и не осмелившаяся подняться, уже через минуту сочла невыносимой. Однако о том, чтобы заговорить первой, нельзя было и помыслить…

У нее уже ныли колени, когда король резко обернулся, заложив одну руку за спину, а другой теребя кружевной галстук, и уставился на приглашенную даму.

— Встаньте, мадам.

Голос короля был сух, тон резок. Он не предложил Сильви сесть, но уже сама возможность выпрямиться принесла ей облегчение. Она глубоко дышала, ожидая, что он начнет разговор. Ожидание оказалось недолгим.

Людовик XIV медленно занял место за своим величественным столом, на котором царил образцовый порядок, хотя хозяин стола был известен как неутомимый работяга.

Атака началась неожиданно.

— Мы приняли решение исключить вас из круга приближенных королевы, в который мы вас пригласили по ошибке. При молодой королеве должны состоять особы, отличающиеся высокой нравственностью…

Эта оскорбительная реплика вызвала у Сильви прилив крови к лицу. В ней, как по сигналу, проснулась былая вспыльчивость. Тем не менее ей пока что удавалось держать себя в руках.

— Могу ли я спросить у вашего величества, что в моем нравственном облике он находит небезупречным?

— То, что вы при живом муже были любовницей моего кузена Бофора и, несомненно, остаетесь таковой по сей день. Мы не так давно узнали с глубокой болью, что ради того, чтобы избавиться от мужа, вы подстроили ему дуэль, на которой ваш любовник лишил его жизни; несчастному так и не суждено было узнать, что вы беременны от другого…

— Неправда! — не удержалась от возмущенного возгласа Сильви. Брови Людовика XIV, и без того сдвинутые на переносице, нахмурились еще сильнее.

— Не забывайте, перед кем стоите, и не прибегайте к базарному крику, годному разве что для сожительницы «Короля нищих»!

Только что Сильви была красной, как рак, а теперь побледнела, как полотно. Она не узнавала молодого коронованного властителя, которого прежде любила и наделяла всеми мыслимыми превосходными свойствами, но в котором что ни день открывала поразительное жестокосердие. Сейчас он удивительным образом напомнил ей Сезара Вандомского, когда тот с невероятной грубостью убеждал ее, тогда еще дитя, что ей предстоит совершить преступление. Если бы в ее жилах не текла кровь мстительных и безжалостных Эстре, она предпочла бы быть повешенной. Она догадывалась, кто нашептывал про нее гадости королю, однако продолжала обороняться:

— А ведь было время, когда король утверждал, что относится ко мне с любовью, и обещал относиться так же впредь, чем я была несказанно горда!

Сказав так, она пожала плечами, сделала два шажка назад и присела в глубоком, но поспешном реверансе, чтобы, выпрямившись, развернуться и направиться к двери. Однако окрик короля пригвоздил ее к месту:

— Останьтесь! Вы уйдете тогда, когда я сочту нужным вас отпустить. Я с вами еще не закончил.

Она машинально отметила, что он отбросил свое величественное монаршее «мы», но не придала этому значения. Впрочем, основания счесть это добрым знаком все же существовали, так как новые знаки последовали сразу за первым, Людовик уселся в свое высокое кресло, покрытое ковром, и подпер ладонью подбородок.

— И вы присядьте. Вы все-таки герцогиня и имеете на это право.

Не торопясь повиноваться, Сильви презрительно усмехнулась.

— Король полагает, что выслушивать оскорбления лучше сидя? Я предпочитаю делать это стоя. Этот табурет слишком напоминает скамеечку, на которых усаживают подсудимых дворян.

— Вы тоже сейчас подсудимая, госпожа герцогиня де Фонсом, а я — ваш единоличный судья. Повелеваю вам сесть!

Не желая доводить короля до крайности и помня, что обязана печься о будущем своих детей, она подчинилась.

— А теперь рассказывайте.

— О чем, государь?

— О вашей с Бофором любви. Я хочу знать все! Только не говорите, что это тайна! Раз об этом болтают, значит, тайне конец. Но сначала ответьте на вопрос, вы родили сына от него?

— Да.

Он фыркнул и усмехнулся, словно желая сказать, «Так я и знал!» Сильви осмелела и продолжила с подобающим аристократке достоинством:

— Мой сын — плод детской любви и минутного самозабвения. Минутного! Вот и вся «безумная любовь» между мною и Франсуа де Бофором, с которым я после этого не виделась целых десять лет.

— Рассказывайте! — повторил он, на сей раз уже не так грозно.

Сильви принялась за рассказ. Король внимал ей, не прерывая, и ей казалось, что его лицо мало-помалу утрачивает суровое выражение. Когда рассказ был закончен, послышалось негромкое царапанье с обратной стороны невысокой двери, ведущей в королевскую спальню, и перед королем снова предстал Кольбер. Подобострастно пригнувшись, он положил перед монархом какую-то бумагу и удалился. Людовик небрежно заглянул в бумагу, оттолкнул ее и встал, тут же снова обретя прежнюю угрожающую величавость.

— Готов допустить, — молвил он, — что вы стали жертвой неких обстоятельств, о которых мне не доставляет удовольствия вспоминать. В память об этих обстоятельствах и о моем былом добром к вам расположении я не стану перекладывать на ваших детей груз вашей ошибки. Ваш сын сохранит имя, титул и соответствующие тому и другому привилегии. Что до вашей дочери, являющейся родной дочерью покойного герцога, то ей ничто не должно помешать заключить блестящий брачный союз, о чем мы намерены позаботиться. Но мне угодно, чтобы сами вы удалились от двора и вернулись к себе в Пикардию. Для меня слишком важно, чтобы королеву окружали только женщины безупречной нравственности.

Невзирая на торжественность момента, Сильви не удержалась от смеха.

— Разумеется, всяческих похвал достойна, к примеру, нравственность госпожи графини де Суассон…

Удар достиг цели, что отразилось на лице короля, крылья его носа побелели, пальцы непроизвольно разжались, выронив гусиное перо.

— Не знал, что вы привержены сплетням…

— Я тоже, государь. Весьма сожалею, но бывают сравнения, напрашивающиеся сами собой. Прошу ваше величество меня извинить. Могу ли я теперь удалиться?

— Нет, не можете! — прикрикнул он. — Я все еще с вами не закончил. Я мог бы забыть все, что услышал от вас, если бы не ваше поведение, которое нельзя оценить иначе, кроме как бунтарство.

— Я бунтарка?

— Да, вы. Не так давно при весьма печальных обстоятельствах я оказал вам доверие и, как мне кажется, сопроводил его весомым доказательством важности порученной вам миссии.

— Не припомню, чтобы мне поручалась какая-либо миссия, — ответила Сильви с притворным недоумением, глядя королю прямо в глаза.

— Я приветствовал бы ваше самообладание, если бы, преследуя некие цели, которые я не могу не счесть опасными, вы не помогли укрыться от моего справедливого суда жалкому чернокожему невольнику…

— Справедливый суд, государь? Этот несчастный, скрывавшийся в одном из пустых залов Старого Лувра, чудом избежал смерти, когда какие-то негодяи пришли лишить его жизни. Он искал у меня убежища….

— Почему именно у вас?

— Потому, возможно, что я всегда относилась к нему по-человечески, а не как к игрушке, лишенной души. Никогда двери моего дома не захлопывались перед носом людей, моливших о помощи. Недаром я — воспитанница госпожи де Вандом, у нее я научилась состраданию. У нее и у господина Винсента…

При упоминании старого священника, давно почившего, о чьем великодушии он так часто слышал в детстве, Людовик содрогнулся. Голос его, словно по велению свыше, стал ласковее.

— Господу угодно, чтобы я никому не бросал упрек в излишней сострадательности. Однако этот юнец совершил чрезвычайно тяжкое преступление и не должен остаться в живых, потому что иначе сможет рано или поздно похвастаться содеянным.

— Государь, он еще ребенок…

— Ребенок, совершивший преступление, достойное взрослого, сразу взрослеет. Он должен исчезнуть, как всякий след того, о чем вы прекрасно знаете.

— Государь! — вскричала Сильви, не помня себя от тревоги. — Неужто вы замыслили?..

— …покуситься на малышку? Я не чудовище, мадам. Однако на случай, если у вас сохранились воспоминания о той поездке за пределы Парижа, должен вас предупредить, что она больше не находится там, где вы ее оставили. Теперь можете идти. Постарайтесь побыстрее вернуться на земли Фонсомов. Говорят, там великолепные места…

— Ваше величество изгоняет меня, — молвила Сильви с горечью, — как передо мной Марию де Отфор и Пьера де Ла Порта — людей, посвятивших всю свою жизнь, отдавших всю преданность вашей матушке.

— Я никого не изгоняю, а просто стараюсь вымести на заре нового правления остатки старого. Ступайте же, госпожа герцогиня! Я сам прощусь за вас с королевой. Да, еще одно, если до меня более не дойдет о вас огорчительных известий, вы и ваше состояние останутся в неприкосновенности. Подумайте о своих детях!

Как ни полнилось возмущением ее сердце, она не позволила себе уйти, не присев напоследок в полном изящества и достоинства реверансе.

— У меня пропали всякие сомнения, что отныне король подбирает себе слуг по велению сердца, вернее, себе по вкусу.

— Вы хотите сказать, что я бессердечен? — проворчал он. — По предложению матери я призову вам на смену семейство Навай.

— Покойный кардинал Ришелье придерживался мнения, что этот внутренний орган не имеет отношения к управлению государством. Коли так, у вашего величества есть все шансы сделаться великим королем!

Людовик в бешенстве позабыл о своем королевском достоинстве и сам подбежал к двери, чтобы распахнуть ее и выдворить нахалку вон. Увидев на пороге д'Артаньяна, он обрушил свой гнев на него.

— А вы что здесь делаете? Я вас не звал!

— Не звали, государь. Просто я провожал к вам на аудиенцию госпожу де Фонсом и жду, пока она выйдет, чтобы отвезти, куда она пожелает.

— Король сам решает, куда направляться его подданным. Вдруг вы получите приказ препроводить ее в Бастилию?

— В этом случае я взял бы на себя смелость просить ваше величество поручить это славное дело кому-нибудь другому и предпринял бы все возможное и даже невозможное, чтобы оно не было доведено до конца, — ответил мушкетер, не растерявшись. — Бастилия — непригодное местечко для столь знатной особы, к тому же до сегодняшнего дня король ни разу не заточал туда невиновных.

— Вам известно, что это бунт?

— Не бунт, государь, а простая вежливость в сочетании с тем, что звалось некогда рыцарским долгом, защищать слабых на опасных дорогах и отбивать нападения диких зверей. Улицы Парижа неспокойны, а Лувр и подавно переполнен хищниками, всегда готовыми накинуться на новую жертву и растерзать ее. Это, а также почтительное дружеское расположение.

Два пылающих взгляда — синих и черных глаз — скрестились, как шпаги. Первым опустил глаза король.

— Чертов упрямец! Поступайте, как знаете. Прощайте, мадам.

И король хлопнул дверью, как поступил бы на его месте любой рассерженный простолюдин. Капитан мушкетеров с улыбкой подал своей спутнице руку.

— Не предложите ли мне бокал горячего вина с корицей? В такую холодную погоду это — лучшее лекарство от обморожения сердца.

— Все, чего пожелаете! Я буду по гроб жизни благодарить небо за столь великодушного и могущественного друга!

Сопровождаемая д'Артаньяном и приветствуемая по этой причине всеми до одного стражами, Сильви покинула Лувр ровно через двадцать девять лет после того, как впервые приехала сюда в карете герцогини Вандомской. Отныне вход сюда был ей заказан.

Во дворе дворца капитан потребовал коня, после чего посадил Сильви в карету и проехал с ней рядом по ночным улицам до самого дома. Увидев там две поджидающие ее кареты, он предпочел ретироваться.

— Горячее вино обождет. У вас гости, а мне пора возвращаться в Лувр.

— Грустно сознавать, что мы больше не увидимся, — призналась Сильви.

— Почему, позвольте спросить?

— Потому что завтра я удаляюсь в Фонсом, чтобы засесть там безвыездно. К тому же мне меньше всего хочется компрометировать вас перед королем.

Д'Артаньян решительно улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.

— Пускай молокосос намотает себе на ус, что если он хочет окружить себя верными слугами, то нельзя мешать зову их сердец. Я приеду к вам с новостями. Я сделаю это, чтобы доставить удовольствие самому себе, потому что… не могу себе представить, во что превратится мое существование, если я лишусь надежды видеть вас.

Она растроганно протянула ему руку, к которой он надолго припал губами. Потом, вскочив на коня с легкостью двадцатилетнего, мушкетер ускакал, ни разу не обернувшись.

В библиотеке, устроившись у камина, Сильви поджидали Мария де Шомбер, Персеваль и Ла Порт, угощавшиеся тем самым вином с корицей, от которого отказался д'Артаньян. Стоило Сильви появиться, как вся троица хором спросила:

— Ну, как?

— Изгнание на свои земли. То же, что у вас. — Она посмотрела на бывшую фрейлину и на самого преданного из всех слуг Анны Австрийской. Последний встал и прошелся по комнате.

— Готов ручаться головой, что я прав! Должно быть, исповедник потребовал, чтобы королева-мать открыла старшему сыну всю правду, пригрозив в противном случае не дать ей отпущения грехов.

— А я повторяю, что этого не может быть! — вскричала Мария. — Даже на исповеди государственный секрет не предназначается для слуха первого попавшегося священника.

— Преподобный Ош — далеко не первый попавшийся священник! А пусть бы и так, ведь нарушение тайны исповеди влечет проклятие, — напомнил Персеваль. — Разумеется, супружеская неверность — тяжкое прегрешение, и королева сама должна была стремиться облегчить совесть. Я придерживаюсь мнения Ла Порта, теперь король знает все. Значит, вам угрожает опасность, разве не вы способствовали ее связи с Бофором?

— Она бы нас ни за что не выдала! — возмущенно бросила Мария.

— Выдала или нет, — молвил Ла Порт, — но он, должно быть, потребовал ответа, кто еще знает о происшедшем. Думаю, правда, что, прежде чем перечислить сыну имена, она заставила его поклясться не причинять нам вреда, в противном случае мы бы уже знакомились с внутренним убранством Бастилии. Недаром он довольствовался тем, что навсегда удалил нас от двора.

— Ла Порт прав, — поддержал старого слугу Персеваль. — Случаю было угодно, чтобы вся ваша троица сразу попалась ему на глаза, как только он вышел из спальни умирающей, узнав, что в нем действительно течет кровь Генриха IV, только Людовик XIII здесь ни при чем… Для такого спесивого молодого человека это — страшное откровение, пусть мать и заверила его, что его брат Филипп ни за что не узнает правды. Старый лис Мазарини знал, что делает, когда они с королевой потакали женственным наклонностям маленького принца, иначе не исключена была бы опасность появления еще одного Гастона Орлеанского, пусть в другом обличье. Так или иначе, Людовик — король и намерен остаться им впредь. Что же странного, если он убирает из своего окружения тех, кто способен напомнить ему об истине?

— Вы считаете, что Мазарини тоже все знал? — спросила Мария де Шомбер.

— Она никогда ничего от него не скрывала, — с горечью ответил Ла Порт. — Разве он не был ее тайным мужем?

В разговор вмешалась Сильви, уставшая молчать:

— А как же Бофор? Что будет теперь с ним? Стоило ей произнести это имя, как воцарилась тишина, в которой перемешались страх и тревога. Все знали, что Людовик XIV всегда подозрительно относился к самому своенравному из Вандомов, и теперь боялись даже предположить, что он может чувствовать сейчас, когда ему открылась правда… Самым смелым оказался Персеваль.

— Христианнейший король не посмеет совершить страшный грех отцеубийства, — сказал он. — Но вы, Сильви, правы, что вспомнили про Бофора. Я снова отправлюсь в Тулон и дождусь его там, пора его предостеречь, причем лично. Делать это простым письмом, которое может попасть неизвестно кому в руки, слишком опасно. Мы встретимся с вами в Фонсоме — ведь вы теперь, полагаю, поспешите туда?

— Завтра же! Этот дом, подобно дому в Конфлане, тоже погрузится в сон, пока его не разбудит мой сын.

На следующий день, 26 января 1666 года, в пять утра без нескольких минут Анна Австрийская скончалась, прижимая к губам распятие, которое всю ее жизнь провисело у нее над изголовьем. Согласно ее

предсмертной воле, тело было накрыто францисканской рясой и перенесено в королевский некрополь в аббатстве Сен-Дени, где ее уже давно дожидался покойный супруг…

Под звон всех колоколов Парижа от дома на улице Кенкампуа отъехали три кареты, увозившие госпожу де Шомбер, Ла Порта и Сильви. Что касается Персеваля, то он отважно вызвался ехать в почтовом экипаже, несмотря на неприятные воспоминания, оставшиеся от предыдущей поездки.

Прежде чем покинуть свой особняк, госпожа де Фонсом собрала всех слуг, объяснила им, в чем особенность ее нового положения, и предложила отпустить на все четыре стороны всех, кто этого пожелает. Таковых, впрочем, не нашлось. Беркен и Жавотт остались в Париже, а с ними еще несколько слуг, которым было поручено поддерживать дом в жилом состоянии. Все прочие, включая нового повара, выбрали герцогский замок.

— Непонятно, зачем герцогине плохо питаться. То, что она покидает город, еще не причина, — заявил Лами. — К тому же там у меня появится время, чтобы написать давно задуманный трактат о мелкой пернатой дичи.

Единственное, о чем сожалела Сильви, прощаясь с Парижем, — так это о своем милом домике в Конфлане, который она всегда любила и где чувствовала себя более, чем где бы то ни было еще, у себя дома. Расставание с парижским особняком не вызывало у нее грусти, не говоря о королевском дворе, где ничего не стоило угодить в ловушку или стать жертвой чьего-нибудь неутоленного честолюбив Разумеется, ей было до боли жаль бедняжку молодую королеву, искренне горюющую и рискующую остаться в полном одиночестве, лишившись со смертью королевы-матери поддержки, какой ей никто больше не мог оказать.

Беспокойство Сильви, как бы в жизни Марии-Терезии не прибавилось печали и как бы она не оказалась в окончательной изоляции, было не напрасным. Лишь только королева-мать испустила дух, как Людовик XIV с циничной непосредственностью сделал свою любовницу фрейлиной супруги, Лавальер покинула Пале-Рояль и свиту Мадам, чтобы влиться в свиту королевы. Теперь король мог встречаться с ней несравненно чаще.