Узник в маске Бенцони Жюльетта
— На забывай, что теперь ты — глава семьи, последний носитель славного имени. Твой долг перед памятью предков — обеспечить его выживание. Кстати, я не беру с собой даже Гансевиля. — Он улыбнулся оруженосцу, тот смутился и покраснел. — Ведь и он — последний в своем роду. Он скоро женится!
— Неужели? Как я рада! — Сильви протянула руку верному другу семьи. — А ведь вы клялись, что так и умрете холостяком… — Верно, госпожа герцогиня, клялся, ведь я был уверен, что так и будет. Но потом в Бресте я имел честь быть представленным самой красивой девушке, какая когда-либо попадалась мне на глаза. Я понравился ее отцу, монсеньер герцог тоже не возражает против нашего брака. Мне предстоит женитьба на мадемуазель Эноре де Керморван! — Произнесено это было тоном, полным волнения. — Я счастлив, но одновременно испытываю стыд, ведь это значит изменить моему принцу!
— Ты обязан завести семью. А служить ты сможешь под командованием Абраама Дюкена — самого блестящего моряка из всех, кого я знаю, моего верного друга. К тому же, — заключил Бофор с неожиданной веселостью, — твоя любовь к морю никогда не пользовалась взаимностью. Радуйся, что больше не будет подвергаться испытанию твой желудок!
— Все это прекрасно, — заявил Филипп с внезапной яростью, — зато я не собираюсь жениться и буду следовать за монсеньером, захочет он этого или нет. Да и риск не так уж и велик. Недаром вы берете с собой племянника, шевалье де Вандома, которому всего-то четырнадцать лет и к которому вы сильно привязаны!
— Он не старший среди сыновей моего брата и должен быть посвящен в рыцари Мальтийского ордена. Если на то будет божья воля, он станет в один прекрасный день Великим приором Франции. Сейчас настало время приучать его к морю. Что же до тебя…
— Заберите и его! — взмолилась Сильви. — Не хочу обрекать его на несчастье. Я его знаю, он все равно за вами увяжется. Лучше с самого начала знать, что вы за ним приглядываете.
Филипп вскочил с места, подбежал к матери, обнял ее, прижал к себе и поцеловал с такой нежностью, что она невольно прослезилась.
— Быть по-вашему, — пробурчал Бофор, наблюдавший эту сцену. — Мне неведомо средство вам воспротивиться.
Филипп, полный радости, кинулся к своему наставнику, чтобы сообщить ему счастливую весть. У Сильви разрывалось сердце, она заступилась за сына вопреки своему желанию и теперь испытывала потребность побыть в одиночестве. Под невразумительным предлогом она выскользнула из-за стола. Трое мужчин остались курить трубки и пить ликер, наслаждаясь мужским товариществом, в котором женщинам нет места. Сильви, надев плащ с подбитым мехом капюшоном, вышла на парадную лестницу и спустилась в сад, где под холодной луной мерцал, как разлитая ртуть, круглый пруд.
Медленным шагом она миновала ряды вечнозеленого кустарника, готовившегося к цветению. Благодаря легкому ветерку, задувшему с юга после прибытия путешественников, ночь была теплой. В воздухе уже угадывался аромат весны, однако Сильви вопреки обыкновению не порадовалась этому. Как ни любила она время обновления всего живого, эта весна обещала стать сезоном тревог, и она уже кляла себя за то, что уступила юношескому порыву сына. Предстоящая война, которую они залихватски именовали «крестовым походом», вызывала у нее один страх, она разглядела во Франсуа желание доказывать свою доблесть ратными подвигами, а то и тягу к кровавому апофеозу, благодаря которому его имя будет навечно вписано золотыми буквами в перечень героев, достойных бессмертия. Как иначе истолковать его нежелание везти с собой бесценное сокровище — сына? Мысль о другом Филиппе, совсем юном шевалье де Вандоме, не могла ее утешить, в отличие от него ее Филипп был ей сыном, единственным ребенком, раз от нее отвернулась дочь Мари…
Она опустилась на каменную скамью под ивой с тонкими голыми веточками и надолго застыла, глядя на неподвижную гладь пруда… По прошествии продолжительного времени ее слух различил чьи-то шаги. Судя по их легкости, к ней приближался опытный охотник за пугливым зверем; эти шаги она распознала бы среди многих тысяч. Не оборачиваясь, она проговорила:
— Одновременно со мной из Парижа высланы госпожа де Шомбер и Пьер де Ла Порт. Вам понятно, что это означает?
— Мадемуазель рассказала мне только о вас, зная, что мне важны одна вы…
— Удивительно! Ведь событие наделало шуму. Знайте же, что король осведомлен ныне об… особых обстоятельствах, сопровождавших его появление на свет. Прежде чем принять в последний раз в жизни просфору, королева Анна рассказала сыну все. Ну, как, вы по-прежнему горите желанием отправиться в свой крестовый поход?
Ответом ей была сначала гробовая тишина, потом — горестный вздох, потом — слова:
— Более, чем прежде! Возможно, этим поступком я отобью у этого могущественного юнца желание меня убить.
— Не глупите! Он никогда не пойдет на поводу у подобных желаний. Да, он порывист, что свойственно юности, в нем бурлит кровь, однако он наделен богобоязненным сердцем и не станет совершать грех, который мучил бы его потом до глубокой старости. Другое дело — случайности, которые могут произойти в пылу боев, тем более в столь отдаленных краях… Все, о чем он мечтает, — это избавиться от вашего присутствия. При этом он знает, что вас ненавидит Кольбер.
— Не вижу логики. Разве стал бы доверять подобный, секрет простому слуге монарх, мнящий себя величайшим правителем обоих полушарий?
— Разумеется, не стал бы. Ему достаточно ненависти Кольбера. Она — надежный инструмент.
— Перед богом это было бы не меньшим преступлением. Хотя благодаря вашим речам я стал лучше разбираться кое в каких вещах. В последнее время мне казалось, что ему неприятен сам мой вид. Он и раньше не слишком-то меня жаловал, а теперь и подавно я должен внушать ему ужас.
— Не знаю, какие чувства он в действительности к вам испытывает, но мне крайне подозрительно потворство Кольбера вашей экспедиции. Не уплывайте, Франсуа, умоляю!
Бофор, потрясенный слезами Сильви, подошел к ней сзади и положил ладони на ее вздрагивающие плечи.
— Как давно ты не называла меня по имени, Сильви! Уж не для того ли, чтобы лишить меня отваги, ты произнесла его сейчас?
— Нет, просто мне отчаянно хочется уговорить тебя остаться.
— Из-за Филиппа? Даю слово изо всех сил оберегать его от опасностей.
— Да, из-за него, но в еще большей степени — из-за себя самого! Ах, Франсуа, мне так страшно, что там с тобой случится беда! Боюсь, что никогда больше с тобой не свижусь… Чутье подсказывает мне, что ты не только не станешь беречься, а даже будешь искать смерти.
— Признаться, меня посещали такие мысли. В этой войне, в которой все решает господь, я часто подумываю, не воспользоваться ли случаем перенестись к нему раньше срока. Умереть в бою, покрыв себя славой, — какой счастливый конец для неудавшейся жизни!
— Неудавшаяся жизнь? Как ты можешь так говорить, Франсуа? Ведь ты…
— Молчи! Я знаю себе цену, Сильви, и устал от самого себя не меньше, чем от прочих людей.
Бофор опустился на скамейку рядом с Сильви и схватил ее за руки, заставив посмотреть на него.
— На свете есть всего одно создание, способное вернуть мне желание продолжить существование, которое так многим в тягость, и это создание — ты! Если я вернусь живым, ты обещаешь стать моей женой?
Она вздрогнула, попробовала встать, сбежать от него прочь, но он не собирался ее отпускать.
— Это невозможно, ты же знаешь!
— Почему? Из-за того, что я убил?.. — Нет, из-за Мари. Она отвернулась от меня, как отвергла и свою любовь к тебе, когда узнала, что ты — отец Филиппа.
— Как она сумела это узнать?
— Значит, вы не получили письмо Персеваля? Ей открыл глаза все тот же проклятый Сен-Реми, просочившийся в окружение твоего брата Меркера. Она познакомилась с ним у госпожи де Форбен.
— Это ничтожество добралось до Прованса? Почему я его не встречал, почему ничего о нем не слыхал?
— Видимо, он тебя остерегался. А может, изменил внешность. Так или иначе. Мари призналась, что презирает меня. Если я выйду за тебя замуж, то придется расстаться с последней слабой надеждой вернуть рано или поздно дочь. Уверена, она по-прежнему в тебя влюблена.
— Но я-то не люблю ее так, как ей хотелось бы! Я пошел ей навстречу только потому, что она грозила наложить на себя руки у меня на глазах, а еще потому, что об этом меня просила ты сама. Я собирался тянуть с браком как можно дольше в надежде, что она образумится или встретит более достойного жениха. Вот уже несколько месяцев я только о том и твержу в своих молитвах.
— Боюсь, как бы она не пошла в меня, — молвила Сильви с грустной улыбкой. — Скорее она меня уже перещеголяла. В день нашей с тобой первой встречи мне было всего четыре года от роду, а она познакомилась с тобой двухлетней малышкой… Она никогда тебя не разлюбит.
— Потому что меня любишь ты? Какое счастье слышать это, моя ненаглядная! Знаешь, по пути из Бреста в Ла-Рошель мы сделали остановку на острове Бель-Иль, и там я кое-что придумал насчет осуществимости нашего брака… О, Сильви, теперь я люблю этот остров даже сильнее, чем прежде! Ведь это — единственное место в целом свете, где я познал подлинное счастье.
— Охотно верю.
— Так задержи же меня на этом свете! Дай согласие выйти за меня, когда я вернусь. Клянусь богом, мы все бросим и сбежим туда вдвоем… Мы исчезнем! Мы уже не будем никому мозолить глаза, и про нас все забудут.
— Неужели это может получиться? Горя желанием убедить Сильви, Франсуа гладил ее руки. Он очень боялся, что она его оттолкнет, но у Сильви уже не было желания сопротивляться. Слитком долго она боролась!
— Слово дворянина, так все и будет! — пообещал он, прижимая ее к себе. — Только пообещай стать моей женой.
— Возвращайся, и я буду твоей.
Он еще крепче сжал ее в объятиях, и они надолго застыли на берегу пруда, любуясь водной поверхностью, гладь которой нарушали время от времени птицы-рыболовы. Перед тем, как встать и отправиться обратно в замок, они позволили губам слиться в поцелуе.
На заре Бофор направился в Париж, где ему, по его словам, «оставалось уладить кое-какие мелочи». С ним поехали Гансевиль, с которым он не собирался разлучаться до последней минуты, и Филипп, которого он с радостью оставил бы на несколько дней с Сильви. Однако молодой человек, боясь подвоха, предпочел не отставать от него ни на шаг.
Обитатели Фонсома долго утешали аббата Резини, устыдившегося своего ожирения, ведь тучность лишала его возможности перемещаться.
— Выше голову, святой отец! Если ваше горе исчерпывается только этим, вы у нас живо отощаете. Лами станет потчевать вас постными бульонами, горелыми корками да водой! К следующей кампании вы опять станете молодцом.
Больной поднял на Персеваля глаза ребенка, лишенного сладкого.
— Это станет для меня жестокой пыткой! Господь бог и лакомства — это все, что мне остается, ибо Филипп уже вырос и больше не нуждается в моих наставлениях. Меня больше не возьмут в плавание…
— Неужели это вас настолько огорчает? Вот не знал, что вы — прирожденный мореход!
— Увы, мореходом я себя больше не назову, но кто же теперь станет снабжать вас новостями?
Не он один горевал об этом. Сильви заранее боялась грядущей неизвестности, ощущения, что Филипп и Франсуа перенеслись в иной мир, где стали совершенно недоступны…
Бофор сильно покривил душой, назвав дела, ожидавшие его в Париже, «мелочами». Ведь ни король, ни Кольбер не желали успеха этой экспедиции, к которой их принуждал папа, и не собирались сильно досаждать своим турецким союзникам. Бофору было указано, что в его распоряжении останутся только парусники, тогда как галеры перейдут под командование Вивонна. Командующим экспедицией был назначен герцог де Навай — человек храбрый, но не отличавшийся острым умом и во всем подчинявшийся герцогине Сюзанне. Для вящей уверенности, что экспедиция окончится ничем, в нее не включили великого Тюренна. Вивонна просили не слишком усердствовать, подольше задержаться со своими галерами у итальянских берегов и добраться до Канди только тогда, когда дальнейшее промедление будет уже казаться смехотворным.
На этом унижения Бофора не кончались, ему было строго-настрого запрещено покидать борт корабля! Получалось, что он должен сложа руки наблюдать за боевыми действиями против турок. Тут уж герцог не стерпел и пожаловался папе, который тотчас направил Людовику XIV послание. В нем говорилось, что командующими экспедицией назначаются племянник папы принц Роспиглиози и герцог де Бофор, причем последний, прославившийся своей отвагой, должен иметь возможность водить войско в бой. Король и его министр, пристыженные папой, вынужденно отступили, однако ясно дали понять, что, не возражая против экспедиции как таковой, не собираются ее финансировать. Это заранее обрекало Бофора на разорение, тот был вынужден распродать все свое имущество, чтобы покрыть огромные расходы, начиная с постройки великолепного флагмана «Монарх», заложенного в Тулоне.
Все эти требования, которые заставили бы отступить любого, в чьих венах не текла кровь Годфруа де Буйона, служили для всех, кто хорошо относился к Бофору, в первую очередь для возмущенного Дюкена, доказательством, что Бофора не ждут назад с Канди, иначе почему король решил, что герцогу больше не понадобятся средства для жизни?
Отдавал ли тот себе отчет, что попал в ловушку? Бофор нетерпеливо отвергал все советы, ведь он собирается воевать за христианскую веру, как поступал бы, если бы стал мальтийским рыцарем! Все прочие мелкие обстоятельства совершенно его не касаются. Он согласился даже, чтобы итальянцы, возглавляемые папским племянником, не именовали его «ваше высочество», раз на это обращение не имеет права их принц.
— Мне нет до всего этого никакого дела! Я стремлюсь лишь к тому, чтобы доказать свою доблесть.
Впрочем, 2 июня, накануне отплытия из Марселя, он написал королю пространное письмо,
заканчивавшееся тирадой, «Полагаю, все мы удовлетворены, всех на земле и на море связывает дружба и согласие. Все делается единодушно. Не хочу даже предполагать, что может быть иначе… По моему разумению, это должно принести удовлетворение вашему величеству, который сделал бы мне честь, если бы соблаговолил подтвердить свое отношение ко мне как к своему верному подданному. Обращаться к вам с этой просьбой меня принуждают как все эти обстоятельства, так и многие прочие, каковые мне не позволяют упомянуть почтительность и верность долгу. Посему остаюсь верным и преданным слугой вашего величества. Герцог де Бофор».
Людовик XIV, испытав, должно быть, приступ угрызений совести, распорядился выделить Бофору денег, которые тот раздал беднякам Марселя.
Утром 4 июня 1669 года флот покинул марсельский порт Ласидон. Флагман «Монарх» сиял на солнце позолотой, которой был покрыт от ватерлинии до верхушек мачт. Над его пушками в количестве восьмидесяти штук раздувались на ветру новые паруса и трепетали четыре штандарта адмирала с гербом Вандомов, ликами святых Петра и Павла, сине-золотым факелом и французскими лилиями. Казалось, море и солнце принадлежат одному этому величественному кораблю, затмевавшему следовавшую за ним эскадру из тринадцати судов. Бофор, гордо стоявший на мостике рядом с шевалье де Лафайетом, своим первым помощником и другом, даже не оглянулся при прощальном залпе пушек форта Сен-Жан и не взглянул напоследок на берег Франции. Его не интересовал рев толпы, собравшейся проводить эскадру. Взгляд его был прикован к синим водам Средиземного моря, манившим его, как сладкие женские объятия. Вдали, на древнегреческом острове, его ждала слава…
По прошествии полутора месяцев потрясенная Франция узнала о провале экспедиции и гибели герцога де Бофора, чье тело так и не было найдено. Та же судьба постигла его молодого адъютанта Филиппа де Фонсома.
Шевалье приходился братом монахине Луизе-Анжелике, подруге Людовика XIII, и зятем Мари-Мадлен, подруге Мадам и сочинительнице «Принцессы Клевской».
Часть III. БАРХАТНАЯ МАСКА. 1670 год
11. ИСТИННЫЙДРУГ
Сильви прощалась с имением Фонсом. Опираясь на руку Персеваля, она совершала последнюю прогулку по саду, прежде чем пройтись по комнатам замка и проститься со слугами. Апрель выдался необыкновенно теплым и солнечным, природа торжествовала, благоухала сирень, яблони и вишни покрылись белым цветом, каждая свежая травинка, казалось, излучала радость оттого, что вылезла из земли и снова потянулась к свету. По пруду бежала легкая рябь от игривого ветерка, вода искрилась, словно кто-то на дне запускал фейерверки… Увы, вся эта прелесть не могла рассеять горе двоих людей в трауре, не замечавших почти ничего вокруг. Персеваль видел, как по лицу его спутницы сбегают слезы. Он еще сильнее сжал ее руку.
— Давайте возвращаться. Вы напрасно себя терзаете…
— Возможно, но я прожила здесь столько лет, что просто обязана поблагодарить всю эту красоту и проститься с ней. Конечно, мне невыносимо сознавать, что она уже никогда не будет принадлежать моему Филиппу… Он так любил Фонсом! У меня разрывается сердце при мысли, что ему уже не суждено наслаждаться этим покоем, что его тень не потревожит будущих владельцев… Разве могли мы вообразить всего десять месяцев тому назад, что негодяй Сен-Реми добьется своего и что Кольбер, действующий с согласия короля, поддержит его требования в судах?
— Это тем более поразительно, что Бофор и Филипп признаны погибшими исключительно по докладу этого же человека. Никто не знал, что он отплыл вместе с флотом в качестве добровольца, под вымышленным именем…
В начале февраля Сен-Реми возвратился из Константинополя, где лечился после ранения и пленения на острове Канди, а затем был освобожден самим султаном Мехмедом IV, передавшим с ним послание французскому королю, в котором говорилось, что герцог де Бофор был пленен в бою и обезглавлен. Сен-Реми якобы опознал его голову среди прочих русоволосых голов, предложенных ему для обозрения… Новость об этой смерти, в которую французы, в первую очередь парижане, никак не могли поверить, пробавляясь самыми невероятными слухами, была встречена при дворе надлежащим образом, был объявлен траур, в соборе Парижской Богоматери устроена прощальная церемония у пустого катафалка. Все это усугубило горе Сильви, если раньше у нее теплилась надежда, что ее сын и друг, считавшиеся пропавшими без вести, каким-то образом выжили, то теперь эта надежда испарилась. Раз Бофор погиб, значит, и Филипп, не отходивший от него ни на шаг, не мог увернуться от оттоманского меча.
Однако ей предстояло спуститься еще на одну ступеньу вниз, в бездну отчаяния, ввиду прерывания рода герцогов де Фонсомов королевская канцелярия, посоветовавшись с парламентом и приняв во внимание имеющиеся документы, постановила присудить этот титул господину де Сен-Реми, дабы исправить несправедливость, жертвой которой он был, и наградить за услуги, оказанные Короне.
Новый удар, нанесенный герцогине, возмутил д'Артаньяна. Давно зная от нее, что представляет собой в действительности Сен-Реми, которого он видел у короля, он не сдержался и высказал свое отношение к происходящему Людовику, причем сделал это с присущей ему грубоватой откровенностью.
— Мне неизвестно, государь, чем провинилась перед вашим величеством госпожа де Фонсом, но ее проступок был, видимо, очень тяжким, раз изгнание ее самой, а затем гибель ее сына не показались вам достаточной карой. Иначе зачем было ее обирать?
— Во что вы вмешиваетесь, д'Артаньян?! — гневно вскричал король, ничуть, впрочем, не напугав своим гневом бравого мушкетера.
— Я просто передаю то, что говорят добрые люди. Впрочем, в этом дворце таких еще надо поискать. Царедворцы — те захлопают в ладоши и поспешат наговорить комплиментов новому герцогу… Но я-то знаю, как бы к этому отнеслась ваша августейшая матушка!
— Оставьте в покое мою мать! Призывая в свидетели ее память, вы делаете не самый лучший выбор… — Спохватившись, что фраза прозвучала странно, король закончил: — Вы ошибаетесь, нищета герцогине не грозит. Ей оставят наследство, доставшееся после гибели мужа, и замок Конфлан, принадлежность которого ей не вызывает сомнений. Это облегчит ее ссылку, ведь она сможет проживать совсем рядом с Парижем.
— Слишком скромная компенсация за кровь, пролитую покойным маршалом и ее сыном! Передать титул этому ничтожному соискателю, хотя вашему величеству известно, что он покушался на жизнь Филиппа!
— С тех пор он искупил свою вину. И довольно об этом, капитан. Цените мою снисходительность! За вашу непочтительность вы поплатитесь всего лишь месячным арестом. За это время успеете остыть, ибо на сегодня вы, по-моему, не в меру горячи.
Д'Артаньян не стал противоречить. Он знал, что натянутый тон короля предвещает вспышку ярости, и опасался не столько за себя, сколько за Сильви, которая могла бы пострадать из-за его заступничества. Прежде чем подвергнунуть себя самого домашнему аресту, он передал командование лейтенанту и нанес короткий визит в Пале-Рояль, однако Мари не застал, она отправилась молиться к кармелиткам на улицу Блуа. Зато Мадам оказала ему любезный прием.
— Я передам Мари, что вы хотели ее повидать. Смерть брата стала для нее жестоким ударом, и она будет признательна вам за попытку отстоять интересы ее семьи. Королю случается проявлять непонятную жестокость! А ведь всем известно, что он нередко бывает и удивительно добр…
Однако д'Артаньян уже не верил в доброту Людовика XIV. Добравшись до своего жилища, он вооружился пером и написал Сильви длинное письмо, где высказал все, что накопилось у него на сердце, заверив, что она может всегда рассчитывать на его преданность.
Сильви и Персеваль возвращались с прогулки по саду. Во дворе слуги грузили два экипажа, но появление новой дорожной кареты заставило их отвлечься. Один опустил подножку, другой распахнул дверцу. Раздались радостные возгласы, из кареты вышла стройная светловолосая девушка, тоже в скорбном траурном одеянии. Ее тотчас узнали.
— Боже! — воскликнула Сильви. — Мари! Мари дотрагивалась до ладоней людей, тянувшихся к ней словно в надежде на добрые вести. Потом кто-то указал ей на сад и, видимо, сказал о гуляющих. Мари, подобрав юбки, устремилась к ним. Не добежав трех шагов, она остановилась.
— Матушка, — молвила она голосом, искаженным от волнением, — я приехала просить у вас прощения.
Она уже хотела упасть на колени, но Сильви не позволила ей этого сделать. Охваченная радостью, какую уже HI чаяла испытать, она раскрыла дочери объятия. Бледность Мари и страдание, запечатлевшееся на ее прелестном лице свидетельствовали, что она тоже нуждается в утешении.
Мать и дочь долго стояли, обнявшись, осыпая друг друга поцелуями и не стесняясь слез.
— Я давно тебя простила, — прошептала Сильви. — Увидеть свою доченьку — разве я могла даже мечтать об этом! Ах, Мари, ты сама не знаешь, какую радость доставила своим возвращением!
— Ты обрадовала всех нас, — вставил Рагнель. — Хоть я и не сомневался, что ты не сможешь не приехать, не сможешь не разделить с матерью эти страшные часы.
Персеваль тоже обнял Мари, однако проявленная им при этом сдержанность не прошла мимо ее внимания.
— Вы меня не простили? — спросила она печально.
— Я не буду более непримирим, чем твоя мать, хотя мне сейчас больнее, чем ей, пусть я и люблю тебя по-прежнему. Когда мы томились в неведении о твоей судьбе, она чуть не скончалась от тревоги, а когда мы все узнали, она помешала мне отправиться к тебе, чтобы высказать в присутствии Мадам, что я о тебе думаю. В сущности, она была права, я бы только все усугубил. Теперь я счастлив, мы все забудем. Но известно ли тебе, что уже через час мы уезжаем?
— Я обратила внимание на приготовления. Но отчего такая спешка? Куда вы направляетесь?
— Не хотим дожидаться, пока новый хозяин выставит нас из пределов своих владений, — объяснил Персеваль с горечью. — Мы переезжаем в Конфлан — единственное, что король милостиво соизволил сохранить за твоей матерью. Да и то потому, что замок принадлежит ей самой, ибо она еще в детстве получила его в дар от покойной герцогини Вандомской, да хранит господь ее душу. — Произнося эти слова, шевалье снял шляпу.
Сильви всхлипнула. Герцогиня Франсуаза скончалась в сентябре в своем старом особняке в предместье Сент-Оноре, куда возвратилась после отплытия флотилии, чтобы быть поближе к новостям. Ел уже исполнилось семьдесят, и она не выдержала известия о смерти сына, как его не выдержал ее старший сын, Луи де Меркер, кардинал-герцог Вандомский, который, как рассказывали, был совершенно раздавлен трагическим известием. К страданиям Сильви прибавилась скорбь по женщине, заменившей ей мать, которую она по причине ссылки не смогла навестить на смертном одре.
Мари нежно взяла мать под руку и медленно повела ее к дому.
— Бедная герцогиня! — прошептала она. — Можно подумать, что над Вандомами навис злой рок.
— О, да, — молвил Персеваль. — Она пережила троих детей — что может быть трагичнее этого? Да сохранит господь двоих мальчиков, которым предстоит преумножать славу этого гордого рода, молодого герцога Луи-Жозефа — ему только исполнилось шестнадцать, и счастливчика Филиппа, вернувшегося с Канди невредимым. Он, впрочем, горько оплакивает ненаглядного дядюшку.
— Эта смерть многих оставила безутешными, — тихо сказала Мари. — Труднее всего смириться с мыслью, что его уже не придется увидеть, что жизнь пройдет без него…
— Ты все еще любишь его… — прошептала Сильви, беря дочь за руку. — Не надо было возвращать ему его слово.
— Нет, я поступила правильно! Иначе он бы меня возненавидел.
Персеваль поспешил сменить тему, чтобы разрядить обстановку.
— Наш отъезд, видимо, нарушает твои планы? Ты собиралась пробыть здесь несколько дней?
— Нет, я только заглянула сюда ради примирения с вами, прежде чем пересечь море, которое всегда полно сюрпризов. Мадам уезжает в Англию, король посылает ее на встречу с братом, Карлом II, чтобы восстановить согласие наших королевств. Это будет нечто вроде чрезвычайного посольства. Разумеется, я еду с ней. Но путешествие продлится недолго, Месье, свирепствующий с тех пор, как был отправлен в ссылку шевалье де Лорен, не отпускает жену дальше Дувра, где мы проведем всего три дня.
— Это и жестоко, и глупо! — возмутился Персеваль. — Раз король принял решение…
— Месье не всегда склоняется перед волей короля. Он болезненно ревнует жену к ее успеху, а после смерти их сына он ее возненавидел… Где бы они ни жили — в Пале-Рояль, Сен-Клу или Виллер-Котре, согласие устанавливается редко. Но мне надо сказать вам еще кое-что. Я вынуждена принять решение, которое вы, надеюсь, тоже мне простите…
— Снова прощение? — удивленно протянула Сильви.
— Да, причем опережающее само прегрешение. Человек, который поселится здесь вместо вас, зовущийся Сен-Реми, давно в меня влюблен. Я решила выйти за него замуж.
— Что?! — дружно выкрикнули Сильви и Рагнель, не поверив своим ушам. Герцогиня побледнела, как полотно, шевалье, наоборот, сделался красный, как рак.
— Ты рехнулась? — прорычал он.
— Ничуть. Поймите же, король хочет этого брака, так как видит в нем способ снова привить к главному стволу отломившийся побег.
— Король! — фыркнул Персеваль. — Опять король!
— Да, это неизбежно. Он думает, что у нас будут дети. Если я не соглашусь, он навяжет ему другую жену. Я решила не противиться. Уверяю вас, никаких детей у нас не будет…
— Не делай этого, прислушайся ко мне! — взмолилась Сильви. — Пусть тебя не успокаивает близкий к пожилому возраст жениха. Если ты будешь отказывать ему в. том, что он имеет право от тебя потребовать как супруг, то он принудит тебя к этому силой. На свое счастье, ты еще не знаешь, какую жестокость способен проявить мужчина, возжелавший женщину! — Она поежилась, припомнив былое. — Это оставляет неизгладимые…
Но Мари не захотела слушать дальше. Она порывисто обняла мать, чмокнула ее в щеку и заторопилась к своей карете.
— Пускай сперва найдет для этого время! — донесся до них ее голос. — Не беспокойтесь за меня! У меня осталась верная подруга — госпожа де Монтеспан. Мадам тоже не даст меня в обиду. Они сумеют мне помочь.
— Боже! — простонала Сильви, закрыв лицо руками. — Что она задумала? Стать женой убийцы! Делить с ним дом и постель! Это немыслимо!
Персеваль пожал плечами и снова взял Сильви под руку.
— При дворе Людовика XIV случается и не такое. Но я доверяю Мари. У нее твердый характер, и ее трудно сломить. Кому знать это лучше, чем вам? Если с ней по-прежнему дружна красавица Атенаис, то это означает, что она будет под надежной защитой. Говорят, король от госпожи де Монтеспан без ума…
Ему пришлось умолкнуть, к ним направлялся аббат Резини, сжимавший в руках требник, словно этот день не отличался от всех прочих. Ничто в его облике не говорило о подготовке к отъезду.
— Вы куда, аббат? — грубовато окликнул его шевалье де Рагнель. — На молитву в парке уже нет времени. Или вы решили не ехать с нами?
Наставник Филиппа, так и не сумевший сбросить вес, печально улыбнулся.
— Да, я так решил. Эти дни я много размышлял и молился. С вашего позволения, госпожа герцогиня, я останусь…
— Как, вы способны нас бросить? Хотите служить новому господину? — взвился Персеваль, снова залившийся краской от негодования. — Учтите, после нашего отъезда здесь многое изменится! Ламе, столь любезный вашему желудку, перебирается в Люксембургский дворец, госпожа герцогиня отсылает его в распоряжение Мадемуазель, желая отблагодарить ее таким способом за дружбу. Былой пышности не ждите. Так что вам, дружище, придется похудеть.
У коротышки-аббата внезапно выступили слезы на глазах.
— Все это мне известно. Разве вы плохо меня знаете, шевалье? Полагаю, раз Жаннета последует за своей госпожой, то Корантен Беллек останется управляющим имением?
— Вы правы. Герцогство нельзя оставлять без присмотра. Новый… владелец, — Персевалю было так трудно выговорить эти слова, что он поперхнулся, произнося их, — обязательно затребует счета. Он интересуется подобными вещами, так что Корантен остается не ради удовольствия.
— Я тоже. Он будет ведать земными угодьями, а я — душой Фонсома. Я слишком любил молодого герцога, чтобы не попробовать внушить этому человеку, что он совершает преступление и что…
— Лучше внушите это королю! Сильви встала между спорящими, один из которых плакал, другой кричал во все горло.
— Опомнитесь, крестный! Зачем вы так обращаетесь с аббатом? Он доказывает нам свою дружбу, а вовсе не Предает, как вы возомнили. Другое дело, что я отказываюсь принять его жертву, этот Сен-Реми — опасный субъект.
— Возможно, но я все равно останусь. Лучше я буду здесь вашими глазами и ушами. Кто знает, вдруг это принесет пользу?
— Почему бы и нет? Или вы, милейший крестный, уже забыли слова Мари?
— Нет, я ничего не забыл. Простите, аббат! С некоторых пор я принимаю в штыки все, что бы мне ни говорили» Наверное, я превращаюсь в старого ворчуна. А вам спасибо за преданность! Я должен был сразу смекнуть, в чем состоит ваше подлинное намерение.
Он крепко обнял аббата в знак благодарности, а потом так неожиданно разжал объятия, что бедняга рухнул бы, если бы его не поддержала госпожа де Фонсом. Наклонившись и поцеловав добряка в пухлую щеку, она сказала:
— Возможно, вы будете нам еще полезнее, чем сами можете представить. До встречи, дорогой аббат! Ваше место при мне всегда остается за вами. А вот и наши крестьяне! Пора идти прощаться…
Пока перед замком Фонсом разыгрывалась трогательная сцена, лишний раз показавшая герцогине и шевалье де Рагнелю, как велика привязанность к ним окрестных жителей, Мари катила в сторону Сен-Кантена, где ей предстояло присоединиться к выехавшему из Сен-Жермен огромному кортежу Мадам, направляющемуся в Дюнкерк. Девушка чувствовала огромное облегчение, наконец-то она преодолела отчуждение, так мучившее всех. Нежность к близким, захлестнувшая девушку, была источником ее отваги. Они слишком настрадались, и теперь, когда Филипп, ее любимый брат, исчез навсегда, она считала своим долгом о них позаботиться. Она помнила, что Фульжен де Сен-Реми покушался на жизнь брата. Ничего, она заставит поплатиться за содеянное этого человека, давно не дававшего ей покоя. Она сделает это именно тогда, когда он будет считать себя победителем!
Она машинально нащупала на груди бархатный мешочек, сжала его в ладони и нежно погладила пальцем. Его содержимое было способно избавить ее семью от кошмара.
За полтора года до этого, когда Мари боролась с отчаянием, в которое ее повергли речи Сен-Реми и необходимость отказаться от мечты, Атенаис, открыто воевавшая с Лавальер, посоветовала ей обратиться к гадалке.
— Она говорит удивительные вещи и иногда помогает их осуществлению. Вас проводит Дезейе…
Так однажды вечером, сопровождаемая служанкой прелестной маркизы. Мари оказалось в саду при домике на улице Борегар, в квартале Вильнев-сюр-Гравуа, выросшем в начале века вокруг церкви Нотр-Дам-де-Бон-Нувель. Там, в подобии кабинетика, где помещался стол и два кресла, она познакомилась с Катрин Монвуазен, по прозвищу Соседушка, красивой рыжеволосой женщиной 37-38 лет, в красной бархатной накидке с золотым шитьем и в зеленой юбке с кружевной оторочкой, вызвавшей у Мари не доверие, а приступ веселья. Тем не менее слова прорицательницы вернули ей серьезность, она услышала в общих чертах изложение своей ситуации! За речами о настоящем последовало угадывание будущего, Мари предрекалась новая любовь к человеку издалека.
— Благодаря ей вы забудете свою теперешнюю, столь обременительную страсть. Новая любовь будет сопряжена для вас с серьезным испытанием. Я не вижу, что это будет за испытание. Главное — не забывать, что существуют снадобья от любых недугов. Я знаю их уйму. Придет время, и мы с вами встретимся снова…
Мари ушла от ясновидящей, не до конца убежденная в ее способностях. Ей казалось смехотворным даже предположить, что она перестанет любить Франсуа — единственного мужчину, заставившего учащенно биться ее сердце еще в раннем детстве! Тем не менее, когда город и двор облетела весть о двойной утрате, в особенности же когда зашла речь о передаче отцовского герцогства Сен-Реми — тому самому Сен-Реми, которому она позволила втереться к ней в друзья, привязаться к ней, но которого она теперь от всей души презирала! — Мари вспомнила про Соседушку. На этот раз она предстала перед ней одна, невзирая на темноту. Тогда гадалка и вручила ей мешочек с белым порошком, висевший с тех пор у нее на груди, как талисман.
— Никто не удивится, если немолодой мужчина заболеет, тем более если он женат на молоденькой… Все кончится в считанные дни, и вы сможете посвятить себя новой любви… — заверила рыжая колдунья.
Яд! Соседушка продала ей яду! Сначала приобретение вызывало у Мари ужас, но в ее кошмарных снах то и дело раздавался голос матери: «Этот человек хотел злодейски умертвить твоего младшего брата!» В конце концов она привыкла к мысли, что страшно отомстит негодяю, посмевшему ее полюбить и причинившему ее близким столько страданий. Даже его отплытие на Канди, «дабы снискать славу и быть достойным ее», приобрело зловещую окраску. Вдруг это он нанес Филиппу смертельный удар? Нет ничего проще, чем совершить такую подлость в пылу рукопашной… Стоило ей так подумать — и симпатия и дружеское расположение к Сен-Реми, возникшие когда-то под платанами Сольеса, сменились ужасом и отвращением. Решимость превратиться в вершительницу правосудия и покончить с Сен-Реми родилась сама собой. Мари хватило бы смелости, чтобы довести до конца дело, вызывавшее у нее трепет. Всю оставшуюся жизнь она замаливала бы свой грех в монастыре… Зато те, кого она любит, получили бы возможность стариться в покое.
Она так погрузилась в свои размышления, что не заметила перемену погоды. В Сен-Кантене с неба лило, как из ведра, и старый горделивый город Пикардии, немало пострадавший от испанских войн, казалось, стал жертвой нового вторжения. Мари пришлось отказаться от намерения добраться до великолепной ратуши, где, как ей было известно, остановились на ночь король, королева и принцессы. Оставив одолженную у Мадемуазель карету, она очутилась на грязной мостовой, в невообразимой сутолоке лошадей, экипажей, господ, дам и слуг, которым грязь доставалась без разбору рангов. Над людской кашей возвышался, как маяк над штормовым морем, Лозен, восседая на великолепном горячем коне, он пытался внести своими распоряжениями порядок в безнадежный хаос. При этом он отнюдь не превышал своих полномочий, несколькими месяцами ранее он был назначен капитаном Первой роты гвардейцев. Именно ему король доверил командование своим сказочным эскортом в без малого тридцать тысяч душ, направлявшимся в сторону Кале. Лозен надрывался не напрасно, мало-помалу порядок был восстановлен. Внезапно его орлиный взор выхватил из толпы Мари, отважно пробиравшуюся к ближайшему постоялому двору. Развернув коня, он подъехал к ней, свесился вниз, подхватил ее и усадил перед собой на просторный конский круп.
— Боже, какими судьбами вы здесь? Я полагал, что Мадемуазель одолжила вам карету для поездки в Фонсом…
— Я уже побывала там. Кучер не смог двигаться дальше, и я предпочла сойти, чтобы не застрять на долгие часы.
— Мадемуазель в ратуше. Я доставлю вас к ней. Принцесса, невзирая на дождь, любовалась с лестницы геройством Лозена, в которого тайно (хотя это ни для кого не составляло секрета) влюбилась во время великолепного построения на плацу, когда король вручил молодому гордецу его командирский жезл. Над чувствами Мадемуазель все втихомолку посмеивались, однако веселье уступило место тревоге, когда прошел слух, будто она решила выйти за него замуж, превратив тем самым гасконского дворянина в герцога де Монпансье, кузена короля и обладателя крупнейшего состояния всего королевства. Видя, как предмет ее воздыханий сажает к себе на коня какую-то женщину. Мадемуазель сперва нахмурилась от ревности, но быстро испытала облегчение, узнав Мари.
— Вот и вы, моя малышка! — крикнула она радостно. — Все прошло удачно? Как поживает ваша матушка?
— Боюсь, неважно. Я чуть было с ней не разминулась, они уже приготовились к отъезду. Она и шевалье де Рагнель покинули замок вслед за мной, чтобы обосноваться в Конфлане.
— Так быстро? Разве новый герцог уже нагрянул?
— Получив королевский указ, мать не стала медлить. Не хотела ждать, чтобы ее выставили за дверь.
— Ужасно! — посочувствовал Лозен, влюбленно поглядывавший на принцессу. — Бедная красавица герцогиня, какие жестокие испытания выпадают на ее долю! Сначала утрата сына, теперь торжество этого выскочки… Кстати до меня дошел слух, что король желает выдать вас за него.
— Так и есть. В нарушение правил титул перейдет нему от жены.
— И вы на это соглашаетесь?
— Придется согласиться.
— Возвращайтесь к своим обязанностям! — прикрикнула на Лозена Мадемуазель. — Без вас там сейчас и обойдутся. Я отведу Мари к Мадам. С вами мы увидимся позднее.
О приближении к покоям герцога и герцогини Орлеанских свидетельствовал резкий возмущенный голос Месье. Принц в очередной раз предавался занятию, ставшему него излюбленным со времени ареста его незабвенного фаворита закатывал жене визгливую сцену. В выборе поводов для скандала он не проявлял изобретательности, и Мадам смертельно скучала бы, если бы не принимала все близко сердцу.
— Вы не поедете в Англию, к брату, если король вернет мне шевалье де Корена — твердил Месье.
Мадемуазель и ее спутница застали бледную Мадам на диване. Черты ее лица были обострены, глаза закрыть Она изо всех сил старалась пропускать мимо ушей возгласы супруга, бегавшего по комнате взад-вперед, как медведь по клетке, и останавливавшегося только для того, чтобы еще раз погрозить жене кулаком. Мари бросилась к свое госпоже. Мадемуазель же попыталась усмирить скандалиста — без особого, впрочем, успеха.
— В сущности, я не могу взять в толк, зачем Мадам пересекать Ла-Манш! — бубнил он. — Вы только на не взгляните! Она и так полужива и наверняка долго не протянет. Недаром мне предсказывали, что меня ждут многочисленные женитьбы…
— Уймитесь, кузен! — возмутилась принцесса. — Разве можно такое говорить? Смотрите, еще накликает беду!
— Именно к этому я и стремлюсь! — рявкнул Месье. Сцена продолжилась бы далеко за полночь, так как принц привык к круглосуточной брани, если бы не внезапное появление короля. Тот окинул быстрым взглядом присутствующих и, прервав их почтительные реверансы, шагнул к Мадам, пытавшейся подняться ему навстречу.
— Не двигайтесь, сестра. Я пришел просить вас умолкнуть, Месье, брат мой. Все только и слышат, что ваш голос.
— Я буду кричать, есть на то ваше дозволение или нет, государь, до тех пор, пока не добьюсь справедливости.Здесь я у себя дома!
— Говоря о справедливости, вы имеете в виду возвращение вам чересчур близкого приятеля, подталкивающего вас к неповиновению? Так выслушайте, что я вам скажу, вы не только отпустите мадам в Дувр, к королю Карлу, но и смиритесь с тем, что она пробудет там более трех дней, ибо миссия, которую я на нее возлагаю, крайне важна и не может быть выполнена на бегу. Здесь потребуется не меньше двух, а то и двух с половиной недель. Что вы на это скажете?
— Никогда! Если меня доведут до крайности, то она вообще не сдвинется с места.
— Тем хуже. Слушайте внимательно, шевалье де Лорен, до сих пор содержавшийся в Лионе, в крепости Пьер-Ансиз, только что переведен в Марсель, в замок Иф, известный нездоровым климатом. Более того, я приказал лишить его слуги и запретить переписку.
Месье охватил ужас, и он сразу перестал бесноваться.
— Вы не сделали этого, государь!
— Сделал и не остановлюсь на этом, если вы меня принудите. Знайте, брат мой, я никому не позволю чинить препятствия моей политике. Мне необходимо сближение Франции и Англии. Я не помилую никого, и меньше всего вас, французского принца. Если шевалье де Лорен будет слишком мне досаждать…
— Нет, государь, брат мой! Умоляю, перестаньте причинять ему страдания! Мысль об этом для меня невыносима! Замок Иф, господи боже мой!
— Только от вас зависит, выйдет ли он оттуда, сможет ли переехать в Италию и снова взять в руку перо.
Съежившись под безжалостным взглядом брата, Месье выбросил белый флаг, он холодел от одной мысли, что больше никогда не увидит человека, вызывавшего у него пылкую любовь…
— Я — покорный слуга вашего величества, — молвил он и, поклонившись, покинул комнату бегом, словно за ним гналась тысяча чертей.
Людовик XIV проводил его взглядом с загадочной улыбкой на устах, после чего поднес к губам руку невестки.
— Теперь все будет хорошо, сестрица. Придите в себя и вспомните об ожидающей вас радости. А, мадемуазель де Фонсом, вы здесь?
— Жду повелений вашего величества, — ответствовала девушка, приседая в реверансе.
— Мы рады. Вы будете одной из пяти фрейлин, которые отправятся вместе с Мадам в Дувр. После вашего возвращения господин де Сен-Реми будет представлен при дворе, затем последует объявление о вашей свадьбе. Только после этого ему будут присвоены новые титулы и имена.
— Как будет угодно вашему величеству.
— Мне нравится ваше послушание. Впрочем, при таком хорошем воспитании иначе быть не может… Вот вам вознаграждение, ваша мать, вдовствующая герцогиня, получит разрешение вернуться в Париж, когда пожелает, и поселиться у вас или у шевалье де Рагнеля.
Титул «вдовствующая герцогиня», которым король наградил ее мать, показался Мари комичным, он совершенно не подходил этой очаровательной женщине, обреченной, казалось, на вечную молодость. Тем не менее она была благодарна королю, так как считала, что Сильви будет счастлива вернуться на улицу Турнель — но только туда, а никак не на улицу Кенкампуа, ведь там обоснуется Сен-Реми! Впрочем, торжество последнего усилиями Мари окажется недолгим… Это, впрочем, касалось только ее. Она взирала в будущее с хладнокровием и смирением. Где ей было знать, что поездка в Англию окажется отмечена для нее событием, о котором она не смела и помыслить!
Английский корабль «Мари-Роз» доставил из Дюнкерка в Дувр Мадам и ее свиту. Ступив на мощеную набережную Дувра, где посольство поджидал Карл II со своей блестящей свитой. Мари невольно загляделась на молодого дворянина, тоже не спускавшего с нее глаз с первой же минуты. Ему было 28 лет, звался он лордом Энтони Селтоном и был одним из приближенных английского короля, очень богатым вельможей. Мари он показался воплощением соблазна. Он был светловолос и обладал ярко-голубыми глазами, от которых нельзя было оторваться. Он покорил множество сердец, но оставался непоколебим, ибо, наподобие рыцарей прошлого, был одержим жаждой совершенства. И только повстречав Мари, он понял, что наконец-то нашел ту, о которой всегда грезил. Мари тоже ощутила в сердце неведомое прежде томление. То была настоящая любовь с первого взгляда, причем взаимная. Влюбленным не было никакого дела до любопытства окружающих, а оно было велико, особенно у Мадам, которая с радостью избавила бы Мари от предстоящего брака с нелюбимым человеком, оставив ее в Англии. Все то время, что принцесса провела в Дувре, в тесноте — Месье пошел на уступку в вопросе о продолжительности пребывания, но проявил твердость в том, что касалось места, ибо не желал, чтобы его жена вкусила пышности лондонских приемов, — Энтони Селтон и Мари де Фонсом проводили вместе, за исключением немногих часов сна.
Ослепленная новой любовью, позабыв обо всем на свете, Мари сперва наслаждалась пирами, лодочными прогулками и трапезами на траве, которым король Карл был особенно привержен, и не зря — конец мая и начало июня в его стране особенно прелестны! Но мало-помалу она начала вспоминать, что ожидает ее во Франции, и ее радость постепенно потухла, как лампа, исчерпавшая все масло. Понимая безысходность своего положения, она стала избегать молодого лорда, однако это оказалось нелегко в старом замке с огромной башней, возведенном еще Плантагенетами. Как-то раз Энтони настиг ее во время молитвы в церкви Святой Марии и торжественно, сознавая всю значимость происходящего, предложил стать его женой.
— Это невозможно, — ответила она, глядя на него глазами, полными слез. — Я обручена и по возвращении во Францию должна выйти замуж.
— Знаю, но мне также известно, что жених ваш стар, а это не может вас устроить.
— Откуда у вас все эти сведения?
— От Мадам, у которой я просил вашей руки, прежде чем обратиться к вам.
— Что же сказала вам Мадам?
— Что желает от всего сердца видеть вас графиней Селтон, однако не может вами распоряжаться, ибо это — привилегия самого короля Франции.
— В том-то и беда, что этот брак — его воля. Тут я бессильна.
— Отнюдь! Останьтесь в Англии. Мадам представит вас королеве Екатерине, а потом к вам присоединится герцогиня, ваша матушка. Мне сказали, что она в ссылке. Значит, может покинуть Францию. Вся моя английская родня встретит ее с распростертыми объятиями. — И это невозможно, вы же знаете! Моя мать с радостью согласилась бы на наш брак, так как всегда мечтала о моем счастье, однако король Людовик может заявить о своем недовольстве Мадам и принудить ее…
— Не бойтесь этого! Она только что подписала с братом договор, столь желанный для Людовика XIV, согласно которому мы порываем с Голландией и развязываем ему руки. Он должен испытывать к ней благодарность.
— Верно, и я знаю, что он ее отблагодарит, ибо сильно к ней привязан, однако способен тем не менее на нее рассердиться и отдалить от себя, лишив таким образом столь необходимой ей поддержки. Месье — дурной муж, его жена несчастна. Страдает даже ее здоровье. Знаете ли вы, что, когда зашла речь об этой поездке, он принялся донимать ее своими ухаживаниями, чтобы она забеременела и не смогла ехать?
Энтони не удержался от смеха.
— Это при его-то пристрастии к мужскому полу! Весьма странный принц! Трудно даже поверить, что это — nd-томок Генриха IV, как его венценосный братец и наш король Карл, ведь оба — большие любители женщин… Но оставим эту тему. Как я вижу, единственный способ вас заполучить — это самому просить вашей руки у французского короля. Решено, я вольюсь в почетный эскорт принцессы и отправлюсь с вами во Францию.
— Нет, умоляю, не делайте этого! — вскричала Мари, испытывая одновременно беспокойство и радость от этого доказательства его любви. — Он все равно откажет.
— Можете говорить, что вам вздумается, моя дорогая! Лишь одно я вам запрещаю, не говорите, что не любите меня, ибо это значило бы покривить душой. Запомните, во мне течет нормандская, бретонская и шотландская кровь, иными словами, я — средоточение упрямства. Бог свидетель, я желаю вас заполучить и ни перед чем не остановлюсь!