Узник в маске Бенцони Жюльетта

— А теперь, — заявил он, широко улыбаясь, — я бы перекусил, а, главное, выпил хорошего вина! Последнюю смену лошадей мы сделали в Мелене, и я продрог до костей!

Его желание было исполнено без промедления. В эту ночь Сильви не удалось сомкнуть глаз. Уговорив Филиппа лечь отдыхать в спальне, приготовленной для него уже не одну неделю тому назад, где оставалось всего лишь зажечь свечи и камин, она осталась с Жаннетой в углу своей спальни, чтобы обменяться с ней, старой своей подругой, впечатлениями о возвращении Филиппа, которого та любила не меньше ее. Обе были поражены происшедшей с ним переменой, ведь в глубине души они по-прежнему считали его маленьким мальчиком, доверенным некогда заботам единственного на свете человека, способного уберечь его от смертельной опасности в лице зловещего Сен-Реми. Теперь же перед ними предстал юноша с изменившимся голосом, даже с полоской над верхней губой — намеком на будущие усы…

— Скоро он станет взрослым мужчиной, — прошептала Жаннета, — а мы и не видели, как он рос…

— А ведь верно! В своих письмах аббат Резини — он вывихнул ногу, сходя с корабля Бофора, и был вынужден остаться в Тулоне — твердил только о его уме и успехах, а также пел дифирамбы герцогу де Фонсому, который «заменил ему отца», однако даже словечком не обмолвился о том, как он вытянулся!

— Ничего удивительного, когда видишься с кем-то каждый божий день, не замечаешь даже таких изменений. Совсем скоро юным герцогом завладеет какая-нибудь красотка мадемуазель…

— Женщина? Да, несомненно, но он уже оказался в плену у силы, оставляющей позади чары любого хорошенького личика. Эта сила поступит с ним так, как ей будет угодно… Зовется она морем. И, конечно, страстью к сражениям…

Она хотела добавить, «как у его отца», но в последний момент сдержалась, словно Жаннета ничего не знала, полагая, что молчание — лучшая могила для тайны. А ведь отдавая сына отцу, она и представить себе не могла, что они так подойдут друг другу! Бофор стал для Филиппа и отцом, которого он никогда не знал, и героем, о котором мечтает любой мальчишка. Только что, поглощая импровизированный ужин, поданный матерью, он отвечал на все ее вопросы, но во всех его ответах маячила тень Франсуа. В конце концов Сильви не удержалась и спросила:

— Ты его очень любишь, да? Не спрашивай, о ком я. О монсеньере Франсуа!

Он расплылся в восторженной улыбке. То был наилучший из всех возможных ответов. Филипп был еще слишком молод, чтобы уметь скрывать свои чувства.

— Это так заметно? Да, люблю и восхищаюсь им. Это необыкновенный человек, превосходящий всех отвагой и великодушием. А еще с ним можно говорить о вас. Он много рассказывал о вашем детстве. Одного не пойму, почему вы так и не поженились?

— Если он столько тебе порассказал, то ты должен знать, что мне недоставало знатности, чтобы составить партию для принца крови, даже побочной линии. Вандомы женятся только на принцессах…

— Покойная герцогиня де Меркер, его невестка, кажется, не была принцессой?

— Она была племянницей Мазарини, всесильного министра. Это превосходило все остальные соображения. К тому же наша связь была всего лить дружбой. А потом я повстречала твоего отца…

— О нем он тоже рассказывал, но реже, чем о вас. Мне кажется, вы ему бесконечно дороги — больше, чем родная сестра…

— Ты еще слишком молод, чтобы в этом разбираться. Иди спать, это тебе совершенно необходимо. Вернемся к разговору завтра.

Несмотря на ликование, Сильви дала себе слово всячески избегать щекотливой темы все те часы, которые сыну предстояло провести с ней рядом. Лучше его слова останутся у нее в сердце, и она будет вспоминать их в моменты одиночества или тревоги…

Заметив, что Жаннета, разомлевшая от жары и усталости, клюет носом, она потрясла ее за плечо.

— Иди отдыхать! Мне не хочется спать. На заре я пошлю человека к господину де Рагнелю и в Пале-Рояль , предупредить Мари.

Жаннета повиновалась. Оставшись одна, Сильви стала размышлять над оброненной Бофором фразой: «…наверняка по вине шпиона, затесавшегося в ряды моих моряков». Сейчас, среди ночи, смысл этой фразы ее ужаснул. Кто этот человек? Откуда Бофор знает, что он служит Кольберу? Возможно ли, чтобы это был Сен-Реми? Ведь во время схватки Бофора и подлого шантажиста на кладбище Сен-Поль было слишком темно, чтобы герцог запомнил его внешность, а значит, узнать его он никак не мог. С другой стороны, на борту находился и Филипп, а он-то обладал зорким глазом, живым умом, цепкой памятью и наверняка опознал бы своего обидчика. А главное, юноша предстал перед матерью живым и невредимым, хотя, казалось бы, в пылу сражений недруг имел немало возможностей его погубить…

Мало-помалу она успокоилась, хоть и не отказалась от намерения потребовать у Бофора дополнительные разъяснения. То, что недруг, вынырнувший однажды из небытия, на протяжении трех лет не подавал признаков жизни, выглядело весьма странно. Персеваль объяснял это страхом перед королем, который день ото дня прибирал к рукам все больше власти, даже Кольбер, пусть и не отказавшийся от поддержки этого темного субъекта, должен был это учитывать, чтобы добиться осуществления своих далеко идущих амбиций.

В тот день особняк де Фонсомов был переполнен радостью. Поприветствовать юного мореплавателя прибыли Персеваль, Николь Ардуэн и Пьеро, потом в карете Сильви прикатила донельзя возбужденная Мари. Смеясь и плача одновременно, она упала в объятия брата, едва успев обнять мать и Персеваля. Сразу вслед за этим она изъявила желание полностью им завладеть.

— Поднимемся ко мне! Нам надо так много друг другу сказать!

— Полегче! — возмутился Персеваль. — Так ты лишишь нас нечаянной отрады! Между прочим, он уже завтра снова уезжает.

— Так скоро?

— О, да! — вздохнул шевалье. — Завтра утром господин де Бофор отбывает в Тулон и заедет по пути за ним.

— Раз так, я останусь до твоего отъезда. Можно мне будет здесь переночевать? — спросила она, обернувшись к улыбающейся Сильви.

— Разумеется! Ты отлично знаешь, что в любой момент можешь воспользоваться своей спальней. Можешь отвести туда брата, только ненадолго! Я понимаю, что вам надо заново познакомиться…

— Спасибо. Он так изменился!

Брат и сестра исчезли. Персеваль устроился в кресле, закинув ноги на подставку для поленьев. На улице по-прежнему царила непогода, Сену накрывал густой туман, не дававший разглядеть даже нижние ветви растущих вдоль реки деревьев. Шевалье с задумчивым видом потер ладони и спросил:

— Чем объясняется ее желание пробыть здесь до отъезда братца — тягой остаться с ним как можно дольше или мечтой повидать Бофора?

— Полагаю, тем и другим, — отозвалась Сильви. — Не будьте к ней чересчур строги, милый крестный. Она всегда была порывистой и увлекающейся натурой — совсем как я!

— Я предпочел бы, чтобы она походила на вас в другом. К тому же мне очень не нравится, как она с вами обращается. Я доходчиво растолковал ей, что у нее нет ни малейших оснований видеть в вас соперницу и что страсть к мужчине, не проявляющему к ней интереса, по меньшей мере глупа…

— В том-то и беда, что она не властна над собой! Это меня крайне удручает.

— Надо выдать ее замуж черт возьми, ведь она — одна из самых красивых девушек при дворе, и претендентов на ее руку не счесть!

Сильви пожала плечами.

— Я не стану ее принуждать. Ведь она отвергла даже душку Лозена…

— Хорош душка! Он угодил в Бастилию за то, что в припадке ревности чуть не оторвал руку принцессе Монако, которую обвиняет в сожительстве с королем. Не говорите мне, что сожалеете, что вашим зятем не стал такой человек! К тому же я попросту не способен понять, что в нем находят женщины, мал ростом, дурен лицом и зол, как черт!

Сильви поневоле рассмеялась.

— Вы всегда идеализировали женщин, милый крестный. Иногда у нас бывают странные вкусы. Лозен обладает непревзойденным юмором и очень обаятелен. Признаться, мне он очень нравится; полагаю, королю его недостает. Без него двор утратил былое веселье… Персеваль воздел руки к потолку.

— И вы туда же? Решительно женщины безумны!

— Возможно, но если бы женщины не были немного безумными, вы, мужчины-мудрецы, быстро соскучились бы…

Остаток дня прошел великолепно. Филипп рассказывал о своих путешествиях, битвах, эпопее Джиджеля, благодаря которой он подружился с двумя молодыми мальтийскими моряками, шевалье д'Отанкуром и в особенности с шевалье де Турвилем, совершенно его очаровавшим.

— Никогда еще не видел человека, настолько пригожего собой — может быть, даже слишком! — настолько изящного и одновременно доблестного! Тебе бы он понравился, сестричка.

— Не люблю красавчиков! Их нравы обычно предосудительны. Взять хотя бы Месье, тоже хорош собой, да только…

— У господина де Турвиля нет ни малейшего сходства с твоим принцем, молва о котором докатилась и до нас. Он безупречно нравственен, поверь! И неравнодушен к женской красоте… Надеюсь, когда-нибудь мне представится возможность вас познакомить.

— Даже не вздумай! Этим ты не доставишь мне радости. Лучше расскажи о море, твои рассказы так прекрасны! Знаете ли вы, матушка, что ваш сын мечтает стать капитаном королевского корабля?

— Да, это моя мечта! — подтвердил Филипп. — Могу и уточнить, корабля из западной флотилии. Как и господин де Бофор, я не люблю галеры, таящие под внешней мишурой человеческое страдание. А Средиземному морю, безмятежному на вид, но вероломному, я бы предпочел океан. Кстати, матушка, что стало с вашим домом на острове Бель-Иль, о котором вы мне рассказывали? Ему ответил Персеваль:

— Ей известно, что передавал господин Фуке, заботившийся по дружбе об этом небольшом владении, когда приобрел семь лет назад остров и вместе с ним — титул маркиза. Он часто говорил мне о работах, которые предпринял для защиты Бель-Иля, о дамбе, фортификациях, больнице. Сам он побывал там один-единственный раз, но остров его очаровал, и он был полон решимости многое осуществить. После того, как его арестовали, а потом засудили, все утратили интерес к этому клочку земли, хотя раньше нашего бедного друга обвиняли в намерениях превратить его в чуть ли не оплот бунтовщиков и врагов короля!

За этой вспышкой негодования — первой, которую позволил себе преданный трону шевалье де Рагнель, сохранивший теплые дружеские чувства к Никола Фуке, — последовало длительное молчание. Сильви успокоила своего крестного улыбкой и, желая разрядить напряжение, которое ее сын мог бы неверно истолковать и впоследствии допустить опасные для своей будущности поступки, сказала со вздохом:

— Боюсь, как бы огород Корантена не зарос сорняком! Надо будет там побывать и взглянуть, как обстоят дела…

— Дождитесь моей следующей побывки! — вскричал молодой человек. — Я сгораю от желания посетить этот остров, о котором монсеньер герцог отзывается с редкой восторженностью.

Снова героем беседы сделался Бофор; инцидент можно было считать исчерпанным, Фуке снова был предоставлен своей несчастливой судьбе. Сильви полагала, что молодежи лучше смотреть вперед, не озираясь на прошлое.

Герцог собственной персоной предстал перед всей компанией на следующий день, в десять утра — свежий, в чистой карете, полный замыслов. Судя по всему, он осуществил все свои намерения.

— О губернаторстве больше нет речи! — провозгласил он с порога. — Король доверил мне средиземноморскую эскадру и поручил освободить море от пиратов-берберов. Нас с тобой ждут великие дела, мой мальчик! — добавил он, хлопнув Филиппа по спине с такой силой, что тот чуть не подавился, но тут же просиял, представив себе новые подвиги.

Зная аппетит Франсуа, Сильви велела Лами приготовить обильное угощение и сложить несколько корзин с провизией, которой путешественникам должно было хватить до самого вечера и позволить избежать остановок в сомнительных харчевнях. Франсуа охотно согласился сесть за стол, оговорившись, что трапеза не должна слишком затянуться, и на пару с Филиппом набросился на превосходный утиный паштет с фисташками, похожий до нападения на церковный аналой.

Пока моряки насыщались, обсуждая новые замыслы Бофора, Сильви размышляла, почему Мари не выходит из своей комнаты. О том, что она еще не проснулась, не могло быть речи, там, где появлялся Бофор, всегда стоял оглушительный шум. Разве она не мечтала увидеть Бофора, а не только брата? Тогда где же она?

Не вытерпев, Сильви пробормотала слова извинения, которых никто не расслышал, и бросилась вверх по лестнице. Ей навстречу спускалась Жаннет, уже успевшая выстирать простыни Филиппа.

— Ты не видала Мари? — спросила Сильви.

— Нет! Я прошла мимо ее двери, но за ней тишина. Тем лучше, пускай выспится! Со вчерашнего дня я не знаю покоя, все думаю, какую прощальную сцену она устроит…

— Придется ее разбудить, она рассердится, если мы не дадим ей проститься с братом.

Преодолев лестницу, Сильви подошла к двери в спальню дочери и решительно ее распахнула. Комната, полная ароматов духов, которыми обильно пользовалась фрейлина Мадам, была погружена во тьму, никто не позаботился раздвинуть плотные шторы из синего бархата. Не глядя на постель, Сильви подошла к окну и раздвинула шторы, впустив в комнату хилый свет зимнего дня.

— Вставай! — приказала она. — Иначе не успеешь попрощаться с братом и монсеньером герцогом…

Слова застыли у нее на устах. Оглянувшись, она увидела, что кровать так и осталась не разобранной. В подушке торчала длинная булавка с жемчужной головкой, удерживавшая свернутый листок бумаги. То было письмо, адресованное ей и Персевалю.

«Настало время попытать счастья, — написала Мари. — Пора ему перестать видеть во мне лишь тень моей матери. Я больше не маленькая девочка, и он должен это знать. Я вернусь герцогиней де Бофор или вообще не вернусь. Простите. Мари».

Удар был так жесток, что Сильви испугалась, как бы с ней не случился обморок, и ухватилась за столбик, поддерживающий балдахин над кроватью. Впрочем, жизнь приучила ее к ударам. Сейчас главное — не терять времени. Плеснув в стакан воды из графина, стоявшего на столике у изголовья кровати, она залпом выпила ее и, придя в себя, спрятала записку за корсаж и неверным шагом покинула комнату беглой дочери.

Пока что она не знала, как поступить. В голове теснились вопросы, на которые у нее не было ответа. Первым побуждением было сунуть записку под нос Франсуа, чей веселый голос доносился уже из прихожей. Представить, как он прореагирует, было нетрудно, рассмеется или, наоборот, рассвирепеет. В любом случае он поклялся бы отослать Мари домой под надежной охраной спустя минуту после того, как она перед ним предстанет. Но как быть с завершающими словами письма, «…или вообще не вернусь»? При одной мысли об этих словах материнское сердце пронзала боль.

Мари скоро исполнится девятнадцать лет. В том же самом возрасте мечтала о смерти и ее мать… Сильви явственно вспомнила, как брела к скале, с которой хотела броситься вниз. В жилах Мари текла та же нетерпеливая кровь, к которой примешивалось упорство Фонсомов. Но кто, собственно, взялся бы утверждать, что она не сумеет внушить к себе любовь? Некогда Сильви готова была поклясться, что Франсуа влюблен в королеву Анну. Затем последовали другие женщины, но в итоге он понял, что любит ее, Сильви. Перед ее мысленным взором появилось сияющее лицо Мари, полное молодости, броской красоты… Мать, достигшая возраста мудрости, не имела права противиться воле судьбы.

Она остановила слугу, спешившего на кухню.

— Передайте господину шевалье де Рагнелю, что я жду его здесь. Скорее!

Прошло всего несколько секунд, и Персеваль явился на зов.

— Вы что вытворяете? Они вот-вот уедут! Где Мари? Она протянула ему письмо. Пробежав глазами строчки, он пробурчал:

— Дурочка! Когда же она перестанет тешить себя химерами? Бофор никогда не…

— Откуда вам знать? Но главное не это. Что мне предпринять? Предупредить его? Филиппа? Думайте быстрее!

— Раз вы задаете этот вопрос, значит, мы с вами мыслим одинаково. Лучше избавить Филиппа от подобных головоломок. Он сам сообразит, как ему быть, когда увидит ее рядом с герцогом. Что касается Франсуа, то будучи предупрежденным, он заранее прогневается на малышку и при встрече отнесется к ней безжалостно.

— Чувства, которые она к нему питает, не являются для него тайной. Думаю, он смог бы ее вразумить. Если бы не опасности дальнего пути до Тулона, я бы была склонна дать ей испытать судьбу. В конце концов, вдруг она сумеет его соблазнить? Ведь она так обольстительна!

— Вы бредите?

— Нет, просто лучше уж она станет герцогиней де Бофор, нежели холодным трупом.

Серые глаза Персеваля смотрели в глаза Сильви с невыразимой нежностью, выдававшей его мысли.

— В таком случае давайте придумаем какую-нибудь причину ее отсутствия и побыстрее их спровадим! Я буду следовать за ними по пятам.

— Вы хотите?..

— Устремиться по их следу и попытаться предотвратить худшее. Не бойтесь, я не собираюсь тащить ее домой, связанную по рукам и ногам, просто буду, не обнаруживая себя, за ней приглядывать. Бофор пробудет в Тулоне несколько недель, оснащая свои корабли. Именно на эту отсрочку она и возлагает всю надежду. Я тоже. Я буду там, чтобы не дать случиться беде.

Появление Филиппа заставило их прервать разговор.

— Почему вы задержались? Нам уже пора. Где Мари?

— Ее вызвали ранним утром в Пале-Рояль. Мадам не может без нее обходиться. Она просила передать тебе самые нежные напутствия и обещала писать…

Сильви была удивлена собственным складным враньем. Филипп захохотал, пораженный тем, как мало значения придают принцы семейным узам. Бофор и вовсе не придал случившемуся значения, ему хотелось побыстрее попасть в Прованс, одна из областей которого, Мартиг, принадлежала ему до сих пор, находясь под управлением его брата Меркера. Но больше всего он соскучился по кораблям, которые собирался любить, холить, драить и наряжать, прежде чем устремиться на них навстречу берберам, и по морю, хоть по нему и не ходили длинные зеленые волны, как по настоящему океану…

Поспешный отъезд не позволил затянуть прощание, хотя губы Франсуа и задержались на руке Сильви, а взгляд его был исполнен такой нежности, что у нее затрепетало сердце. Любовь, о которой она мечтала с детства, теперь вызывала у нее страх, ведь она грозила изменить жизнь существа, которое навсегда останется для нее маленькой девочкой…

Спустя час Персеваль уже катил в направлении Вильнев-Сен-Жорж в почтовой карете, быстро влекомой четверкой лошадей и обеспечивающей путешественнику желанную анонимность. Именно по последней причине он отказался от кареты Фонсомов с гербом на дверце, хорошо знакомым Мари. Он вез с собой записку Мари и письмо Сильви, в котором она умоляла Бофора не обрекать Мари во имя его любви к Сильви на отчаяние и, если иного не будет дано, просить у Филиппа руки его сестры.

«Я буду вас благословлять, если с помощью такого дорогого мне человека, как вы, ко мне вернется нежность моей дочери. Она уже давно ревнует меня к вам; боюсь даже, что она стала меня ненавидеть…» — писала Сильви, надеясь, что Франсуа ее поймет.

Доверив Персевалю свою судьбу и судьбу дочери, она решила увидеться с той, кто, будучи вместе с Мари фрейлиной Мадам, издавна звалась ее сердечной подругой, — с юной Тоней-Шарант, в замужестве маркизой де Монтеспан. Двумя годами раньше та вышла замуж за Луи-Армана де Пардайана де Гондрена, маркиза де Монтеспана и де Антена, сына королевского губернатора в Бигоре, с которым ее связывало сильное обоюдное чувство. При дворе брак такого сорта был редкостью, ведь ни король, ни королева, ни Мадам, ни Месье не подписывали брачного контракта, хотя должны были бы, коль скоро речь шла о герцогской дочери. Король не имел ничего против герцога де Мортемара, отца девушки, представителя чрезвычайно знатного рода, зато косо смотрел на Пардайанов — не менее знатный род, в котором тоже фигурировал свой герцог, провинившийся, однако, участием во Фронде, не говоря уж о монсеньере де Гондрене, архиепископе Санском и примате Гольском, который вообще слыл сторонником янсенистов.

Итак, брак этот был заключен едва ли не вопреки желанию их величеств; к тому же молодая маркиза умудрилась поссориться с Мадам примерно тогда, когда третья из подруг, Аврора де Монтале, отправилась в изгнание. Атенаис принадлежала, впрочем, к слишком хорошему дому, чтобы совершенно отодвинуть ее на обочину, поэтому теперь входила в число придворных дам Марии-Терезии, высоко ценившей ее жизнерадостность и задор, а также набожность. Это не очень-то помогало прелестной молодой женщине держаться на плаву. Несмотря на многообещающие матримониальные соглашения, супружеская пара испытывала денежные трудности и уже привыкала к мысли о необходимости вот-вот ограничить свои расходы. Молодой маркиз был в долгах, как в шелках, к тому же и он, и его жена были привержены роскоши. Неудивительно, что жили они взаймы.

Вот уже несколько дней госпожа де Монтеспан не показывалась в Лувре. Не так давно она вторично забеременела и теперь мучилась тошнотой и головокружением. Недомогания эти не должны были затянуться ввиду ее крепкого здоровья, однако они временно делали нежелательным ее присутствие рядом с королевой, еще не до конца оправившейся после последних родов. По этой причине госпожа де Фонсом не сомневалась, что застанет маркизу дома, и велела везти ее в Сен-Жерменское предместье, в старый дом на улице Таран, где Монтеспаны занимали просторные, но не слишком удобные апартаменты.

Она застала прекрасную Атенаис закутанной в меха, в кресле, придвинутом к камину, посреди просторной гостиной, где новая обивка стен и кое-какая изящная мебель безуспешно маскировали начинающееся запустение. Бледность этой женщины не портила ее красоту, поражавшую Сильви всякий раз, когда ей доводилось с ней сталкиваться, ведь это была одна из ярчайших красавиц эпохи.

Впоследствии улица Таран была поглощена бульваром Сен-Жермен; дом, в котором

проживали Монтеспаны, находился примерно там, где теперь расположено известное кафе «Липп».

Маркиза встретила гостью радушной улыбкой и хотела подняться, чтобы ее поприветствовать, но Сильви попросила ее не беспокоиться:

— Главное сейчас — ваше здоровье. Предлагаю пренебречь на сегодня правилами хорошего тона.

— Меня смущает ваша доброта, госпожа герцогиня. К тому же я вас ждала. Насколько я понимаю. Мари исчезла?

— Я догадывалась, что вы об этом прослышите. Кажется, вы — единственная ее подруга?

— Не знаю, единственная ли, но искренне ее люблю и желаю ей счастья. Потому и помогла ей покинуть Париж.

Сильви сделалось нехорошо.

— Вы помогли ей и не стесняетесь говорить об этом мне, ее матери?

Прекрасные синие глаза гордо сверкнули.

— Зачем же мне опускаться до грубой лжи? Моя честь не позволила бы мне такого бесстыдства. Мари твердо решила провести зимние месяцы с герцогом де Бофором, где бы он ни поселился на это время. Опасаясь, что он не появится в Париже, она все приготовила заранее.

— Что именно, позвольте узнать?

— Коня, приобретенного для нее мною, костюм кавалериста, шпагу, пистолеты, кое-какой багаж, необходимый для дальнего пути…

Ошеломленная Сильви покорно внимала перечислению всего того, чем эта женщина снабдила ее дочь, собирая для столь безумного предприятия.

— Когда же все это к ней попало?

— Прошлой ночью. Днем она передала мне записку, в которой просила все приготовить на рассвете. Все, что мне оставалось, — это прислать за ней на улицу Кенкампуа в четыре часа утра свою карету с двумя лакеями, на которой она и приехала сюда, чтобы переодеться и ускакать верхом. Видели бы вы, как она была счастлива!

Атенаис удивилась бы, узнав, что госпожа де Фонсом способна представить себе состояние дочери. Но Сильви хорошо помнила себя в ее возрасте, а потому знала, в каком воодушевлении скачет ее дочь по заснеженным дорогам вдогонку за мечтой. Благодаря усердию Персеваля Мари научилась обращению с огнестрельным оружием, а в верховой езде перещеголяла бы многих мужчин. Сильви Представила себе, как дочь, прирожденная амазонка, несется по полям, опьяненная свободой и надеждой. Сама Сильви тоже не отказывалась от надежды, что ее крестный быстро настигнет Мари, станет за ней незаметно приглядывать, как пообещал, и не даст в обиду…

Вернувшись к действительности, Сильви посмотрела на госпожу де Монтеспан в упор.

— Вы искренне уверены, что, содействуя безумным планам, приближаете ее счастье?

— Хочу надеяться. Мари, как и я, не из тех, кто бросает начатое дело. Если в будущем нам придется пожалеть о содеянном, то упрекать мы сможем только самих себя. — Последние слова были произнесены с горечью, не ускользнувшей от тонкого слуха гостьи.

— Вам уже знакомы сожаления?

— Выходя замуж вопреки воле короля и даже собственной родни, после гибели на дуэли моего жениха, маркиза де Нуармутье, я отдалась любовному вихрю, в точности как поступила теперь Мари. Кстати, я не могу быть в этом до конца уверена, но вполне возможно, что Мари повстречает моего мужа.

— Он уехал?

— Он тоже погнался за господином де Бофором, — ответила маркиза с нервной усмешкой. — Мечтает о боях как о способе пополнить семейную казну… Между прочим, вы, герцогиня, в немалой степени ответственны за поведение своей дочери.

— То есть как?

— Вы — слишком снисходительная мать. Вы не можете не знать по собственному опыту, что, долго пребывая при дворе, немудрено и разориться, тем не менее Мари никогда не ощущала недостатка в деньгах. Подобное благополучие подталкивает к безумствам, например, к помощи менее удачливой подруги.

Судя по всему, делая это признание, маркиза не испытывала ни малейшего неудобства. Сильви не собиралась ловить ее на слове, а заметила лишь:

— Возможно, вы правы… Мне всегда хотелось, чтобы она была красивой и нарядной, поэтому я ни о чем не сожалею. Более того, она вправе пользоваться тем, что имеет, по собственному усмотрению, согласно повелению собственной души. Мне известно о ее привязанности к вам.

— Я отвечаю ей тем же и обязательно верну ей все, до последнего гроша, потому что рано или поздно стану богата, даже очень богата! Богата и могущественна, если верить предсказаниям.

— Нисколько в этом не сомневаюсь. Что ж, — Сильви поднялась, — мне остается лишь поблагодарить вас за откровенность и удалиться.

Атенаис выбралась из-под своих мехов, бросилась к гостье и порывисто стиснула ей руки.

— Вы, Фонсомы, — люди редкой породы, и вашу дружбу следует почитать за честь. Не бойтесь за Мари! Во-первых, она сильна телом и духом, во-вторых, я просила своего брата Вивонна, знающего ее и преклоняющегося перед ней, быть с ней рядом и в случае чего оказать помощь. Это должно остаться в тайне, но мы с братом очень близки, и он меня не ослушается. Как вам известно, он временно возглавляет королевскую каторгу.

Госпожа де Фонсом сделала над собой усилие, чтобы скрыть недовольную гримасу. Подобный надзор показала ей излишним. Во-первых, лучшее — враг хорошего, во-вторых, она знакома с молодым Вивонном еще с тех героических времен, когда он рос при молодом короле в качестве почетного пажа. Отличаясь, наподобие Бофора, безудержной отвагой, он был при этом отъявленным проказником, что впоследствии переросло в распутство. Однако плоха та сестра, которая не окружает голову своего брата ореолом безупречности… Сильви дала себе слово, что, как только даст о себе знать Персеваль, она предостережет его насчет возможного обременительного покровительства со стороны старшего Мортемара.

Тем не менее она прочувственно поблагодарила госпожу де Монтеспан, которая, взяв ее под руку, проводила до лестницы. Прежде чем проститься, та сказала гостье:

— Только не думайте, что деньги, которыми вы баловали дочь, помогли ей сбежать. Я бы все равно ей посодействовала, а она в случае необходимости уехала бы и в дилижансе, переодетая в простолюдинку. Подозреваю, ее не остановила бы и перспектива пешего путешествия… Ведь она всерьез влюблена.

Именно это терзало Сильви больше всего. Своей тревогой она поделилась с нетерпеливо дожидавшейся ее Жаннетой.

— Ты и без меня знаешь, как дуреют девушки, когда влюбляются. О тяжести недуга Мари я могу судить по своему собственному прошлому. Уверена, она влюбилась во Франсуа с первого взгляда, совсем как я когда-то! А ведь при их первой встрече ей было всего два года! Когда это несчастье стряслось со мной, мне уже как-никак стукнуло целых четыре…

— Отбросьте свое лицемерие! — отрезала Жаннета с присущей ей грубой прямотой. — Вы говорите о несчастье, но подразумеваете-то счастье! Кстати, о лицемерии, недавно о вас справлялась госпожа маркиза де Бринвилье. Ее интересовало, будете ли вы сопровождать ее в благотворительной миссии в центральную больницу, где она собирается утешать недужных. Я ответила, что вы в Лувре.

— Ты не слишком ее жалуешь?

— Терпеть ее не могу! И не корите меня, вы относитесь к ней точно так же, как и я.

— Что верно, то верно, но ей не откажешь в очаровании. Сама красота, изящество, любезность… Неизменная готовность услужить…

— Всего этого с избытком, то-то и пугает! Уж поверьте мне, чем меньше будете с ней встречаться, тем лучше для вас.

Сильви ничего не ответила. С тех пор, как она отплатила маркизе за помощь, оказанную Бофору, представлением ее королеве, она старалась не углублять отношения, испытывая к женщине глухую неприязнь. Возможно, это объяснялось сделанным Сильви неприятным открытием, маркиза оказалась болезненно алчной. К тому же ее репутация, остававшаяся в момент их знакомства безупречной, с тех пор стремительно ухудшалась. Госпожа де Бринвилье не скрывала свою связь с неким шевалье де Сен-Круа, хваставшимся своим увлечением алхимией. Муж маркизы, со своей стороны, не менее открыто якшался с одной особой, вследствие чего о гневе королевского судьи Дре д'Обре, отца маркизы, знали далеко за пределами улицы Нев-Сен-Поль.

Персеваль, всегда поддерживавший добрые отношения с людьми из «Газетт» — сыном и внуком Теофраста Ренодо, аббата, всегда интересовавшегося последними сплетнями, — утверждал, что муж посещает сомнительные таверны и привержен возлияниям, а посему не советовал Сильви поддерживать отношения, не сулящие ничего хорошего.

Сперва Сильви сопротивлялась, полагая, что остается в долгу перед маркизой, помогавшей Франсуа освобождать Филиппа. Но Персеваль настаивал, «Вы полностью с ней расплатились! К тому же эта женщина преследовала собственные цели, вспомните, как ей хотелось отогнать от своего папаши красавицу де Базиньер! Когда ей подвернулся герцог де Бофор, она поспешила этим воспользоваться, оказать услугу принцу крови, пусть и по побочной линии, — это редкое везение!»

Co временем Сильви согласилась с правотой крестного и стала держать на расстоянии не в меру резвую маркизу, дважды посетив в ее обществе больницу. Тем не менее она не могла не признавать изящество и щедрость, с которыми молодая женщина помогала страждущим. Делалось это так картинно, что наверняка было лишь способом понравиться герцогине.

— Надеюсь, — сказала Жаннета в заключение, — она в конце концов поймет, что вы ею брезгуете. Я со своей стороны буду этому всячески способствовать.

Сильви улыбнулась и молча поднялась к себе. Она решила написать письмо крестной матери Мари, милой Отфор (к ее немецкой фамилии «Шомберг» она так и не привыкла), изложив происшедшее. Время оказалось не властно над дружбой двух женщин, Сильви по-прежнему доверяла ей, другой Марии, свои тревоги и старалась следовать ее советам.

Через час конный курьер выехал в Нантей, а госпожа де Фонсом вернулась в Лувр, к Марии-Терезии, чье поведение в эти критические часы вызывало у нее умиление, королева посвящала королеве-матери все свое время, свободное от молитв. Чувствовалось, что она старается окружить несчастную больную истинной нежностью и провести с ней каждую отпущенную господом минуту.