Узник в маске Бенцони Жюльетта

— Что ты ему ответил? — спросила Сильви.

— Что ты доверила меня ему, когда я был еще ребенком. Наказывала не покидать его, хотя всегда знала, как это опасно. Потом, именно гордое имя предков накладывает на меня обязанность не сторониться опасности и даже смерти. Наконец, что ты в случае чего все поняла бы…

— Да, — грустно подтвердила герцогиня, — именно так рассуждают мужчины. Но женщины, особенно матери, иногда думают иначе.

— Не говори так! — вскричал Филипп. — Пойми, если бы не мое упорство и не присутствие рядом с ним в бою, мы бы сейчас не знали, что он остался в живых!

— Ты прав! Да простит господь мою неблагодарность! Продолжай свой рассказ, сынок.

— Ночь была ясная, теплая, звездная — настоящая восточная ночь, с какими мы незнакомы, позволяющая забыть об испепеляющем дневном солнце. Мгновение волшебства перед предстоящим кошмаром! Высадившись на остров и начав движение, замедляемое опасностью напороться на турецкие мины, мы обнаружили, что нам придется спуститься в овраг и выйти из него с другой стороны по козьей тропе, где турки могут играючи нас перестрелять. Монсеньер приказал нам лечь и дождаться рассвета, потому что поднявшееся солнце будет бить туркам в глаза и мешать целиться. Но Навай совершил очередную глупость, правильнее сказать, преступление, мы услышали рокот боевых барабанов, словно специально устроенный для того, чтобы предупредить неприятеля о готовящейся атаке. Пришлось нам наступать в темноте, сгустившейся в предрассветный час. Это нас и погубило. Турки разили нас со всех сторон, сея настоящую панику в рядах наших людей, еще не отвыкших от морской качки…

Несколько минут — и наши ряды рассыпались. Началось беспорядочное бегство. Этого монсеньер стерпеть не смог. Где-то в темноте раздался взрыв, и он решил, что там в бой с турками вступил Морозини и что туда следует устремиться и нам. Однако его уже ранило в ногу. И тут мне повезло, я схватил под уздцы появившуюся невесть откуда лошадь. Он залез в седло, я взобрался на круп.

«Вперед, дети мои! — крикнул он. — Смелее! За мной! Во имя Людовика Святого!»

Мы набросились на турецких солдат вслепую и спустя несколько минут, как ни отважно мы дрались, нас пленили…

Стоя безоружные в лучах восходящего солнца, казавшегося теперь зловещим, мы уже представляли себя обезглавленными, даже видели собственные головы, воздетые на пики… Но на наше счастье великий визирь обещал. своим воинам по пятнадцать пиастров за каждого пленника и по семьдесят за командира. Нас связали и повели в лагерь, расположенный довольно далеко от города. Нашим взорам предстали укрытые в маленьких бухтах турецкие галеры. Мне, вышедшему из боя без единой царапины, и то было тяжело держаться на ногах, что же говорить о монсеньоре, чья рана не переставала кровоточить! Но он не выдавал своих страданий даже негромким стоном. Более того, он нашел силы, чтобы не вползти, а гордо войти в шатер, в который нас втолкнули. Там мы увидели толстяка в шелках, сидящего на подушках; рядом с толстяком стоял секретарь с бумажным свитком, пером и чернильницей на поясе.

Это был христианин-перебежчик, назвавшийся у турок именем Зани и служивший им переводчиком.

— Почему ты так горделиво держишься? — обратило он к монсеньеру. — Где твои богатые одежды и латы?

— Принцу не обязательно наряжаться, чтобы быть узнанным.

— Принцу? Среди атакующих был всего один принц.

— Он перед вами. Франсуа де Бурбон-Вандом, герце де Бофор, адмирал Франции.

— А тот, кто валяется у твоих ног?

— Мой адъютант и сын… приемный. Его имя — Филипп, герцог де Фонсом.

Пока секретарь переводил его ответы, толстяк в тюрбане таращил на нас глаза. Видимо, он не ожидал такой богатой добычи. Перебежчик перевел его торопливую речь:

— Не исключено, что ты лжешь, однако мой господа доверит решение твоей судьбы другим людям. Тебя ждет большая честь, ты предстанешь перед великим визирем. С сразу определит, правдивы ли твои слова.

— Сначала займитесь его раной! — сказал я. — Ина господин адмирал не доживет до этой великой чести…

Меня пнули ногой, приказав держать язык за зубам ибо моя персона никого не интересует. Нас тут же разлучили, сколько мы ни возмущались. Двое стражников увели монсеньера, обращаясь с ним довольно почтительно. Meiня же просто уволокли, как мешок тряпья, и швырнули какую-то палатку, где мне предстояло мучиться от жар голода и жажды. Издалека до моего слуха доносились ужасающие вопли, мольбы, выстрелы, пушечные залпы. В свидетельствовало о яростном сражении. Потом наступи удивительная тишина. Вот когда я понял, что имеют в виду, говоря о тишине — вестнице непоправимых катастрофы. Когда мне наконец-то соизволили принести воды и поесть, я определил по довольной физиономии моего тюремщика, что наша миссия провалилась. Я залился слезами. Хуже всего было то, что я не мог справиться о здоровье монсеньера, так как не говорил на языке этих людей. Я пробовал обращаться к ним по-гречески, так как сносно владею этим языком благодаря урокам дорогого аббата Резини, но безрезультатно. Меня вытащили из палатки и затолкали в пещеру, запиравшуюся дощатой дверью. Я даже испытал благодарность к тюремщикам, здесь меня по крайней мере не мучила нестерпимая жара.

Мне предстояло пробыть в пещере две недели. Потом, в ночной тьме, передо мной предстал переводчик Зани. Этот человек был мне отвратителен, однако я обрадовался возможности поговорить хотя бы с ним. От него я узнал, что меня уже этой ночью отправят в Константинополь, где я буду находиться как пленник, пока не станет известно, что моя семья соглашается внести выкуп, благодаря которому я сохраню голову на плечах…

— Но мы не получали требований о выкупе! — воскликнула Сильви. — Нам было известно одно, ты исчез вместе с герцогом де Бофором, и вас объявили погибшими…

— Я еще вернусь к истории с выкупом, — пообещал Филипп с улыбкой. — Не знаю только, поверите ли вы мне. А пока продолжу рассказ о моем отплытии с острова Канди. Я простился с ним спустя час, на галере, в крохотной каюте, вернее, конуре, где были свалены ядра для носовой пушки. Меня посадили на цепь, однако не забыли о чистоте и даже дали ведерко для отправления естественной нужды. К моему удивлению, Зани отплыл со мной и на протяжении путешествия, длившегося чуть больше недели, часто ко мне заглядывал, задавал бесконечные вопросы обо мне самом, моей семье, жизни в Европе, короле и, конечно, монсеньере — особенно о нем. Но когда я сам задавал ему вопросы о судьбе монсеньера, он твердил одно:

— Твой адмирал — пленник его высочества великого визиря Фазиля Ахмеда Копрулу Паши, которого нам подарил Аллах, да будет трижды благословенно Его имя!

Ответ звучал заученно, и я в конце концов отчаялся добиться от него толку. Главное, я не сомневался, что монсеньер жив.

Признаюсь, вид Константинополя, представшего взору на закате, привел меня в восторг. Город лежит на берегах трех проливов, но, сходя с галеры, я увидел всего один — Босфор, зажатый между азиатским берегом и длинным городским кварталом под названием Стамбул, с золочеными, лазурными, изумрудными куполами, с высокими белоснежными минаретами среди бескрайних садов вокруг дворцов султана, спускающихся к морю. Лучи заходящего солнца заливали эту картину расплавленным золотом; рамой картине служили высокие стройные кипарисы.

Однако у меня не было права проникнуть в этот рай. Галера причалила к подножию высокой крепости — части высокой стены, огораживающей Стамбул со стороны моря. Зани с радостью удовлетворил мое любопытство, крепость называлась Иеди-Куле, то есть «Замок семи башен», зловещая слава которого давно облетела Средиземноморье. Отрубленные головы, видневшиеся среди зубцов на стенах, подтверждали эту славу. По рассказам, полстолетия назад в этом замке был убит собственными янычарами турецкий султан. К тому же у подножия замка валил с ног омерзительный запах, этот ад располагался неподалеку от боен и дубильных мастерских и тонул в бараньей требухе… Сперва мне показалось, что жить в таком зловонии немыслимо, но в конце концов я привык… Мне еще повезло, в моей камере в отличие от других было крохотное зарешеченное окошечко с видом на море.

Я провел в заточении много месяцев, мерз зимой, задыхался летом, ничего не видел и не слышал, кроме крика муэдзинов, чаек и приговоренных к казни. Истошнее всех остальных вопили насаживаемые на кол. Но хуже всего было отсутствие вестей. Иногда я даже забывал, кто я такой, потому что воспоминания о прошлом были слишком тягостны. К тому же тревога за судьбу монсеньера жгла меня, как чесотка. Почему меня обрекают на муки, лишают человеческого общества, если не считать безмолвного стража, приносящего мне каждый день жалкие крохи, не позволяющие околеть с голоду?

Я уже смирился с мыслью, что так и проживу остаток своих дней в этой могиле, как вдруг за мной явились солдаты. Дело было вечером. Не сомневаясь, что настал мой смертный час, я торопливо шептал слова молитвы…

В крепостном дворе мне завязали глаза и заставили залезть в закрытую повозку с кожаными занавесками. По пути я так ничего и не увидел. Мерзкая вонь, к которой я давно принюхался, сменилась более приятными ароматами, показавшимися мне божественными. Наконец мне велели вылезать. Видимо, я находился в саду, у меня было впечатление, что вокруг растет благоуханный цветник. Мои голые ступни ощутили гладкие скользкие плиты… Наконец с лица, залитого потом от влажной духоты, сняли повязку. Я понял, что приведен в купальню, именуемую турками «хаммам». Два темнокожих невольника сняли с меня гнусное тряпье, остававшееся на мне со дня пленения, окунули в ванну с теплой водой и принялись скрести, как коня, жесткой щеткой с мылом. Две ванны — теплая и холодная — и массаж с ароматными маслами показались мне верхом блаженства и вернули силы, утраченные, казалось бы, навсегда за долгое заточение. Потом облачили в длинную голубую сорочку с поясом, обули в красные бабуши, накормили жареным мясом и рисом, опять завязали глаза и передали кому-то, кого я из-за повязки не мог разглядеть, не считая края длинного белого одеяния и желтых бабушей.

Не говоря ни слова, проводник повел меня по бесконечным дворам и садам. Наконец я оказался на темно-красном ковре с золотыми нитями, у края которого мне было велено разуться. Я сделал еще несколько шагов, после чего с моих глаз сняли постылую повязку. Я стоял перед очень важной персоной, если судить по его богатому одеянию и огромному белому тюрбану, из которого торчал красный фетровый кончик головного убора. О том же свидетельствовала лежащая на низком столике сабля в драгоценных ножнах, усеянных рубинами.

Мужчина сидел, скрестив ноги, на скамеечке, обитой красным атласом, опираясь о подушки, горой сваленные на ковре. Возвышение, на котором он находился, было частью просторного помещения, застеленного богатыми коврами, в окна которого проникало волшебное журчание фонтана. Человек, с которым я пришел, толкнул меня в спину, и я растянулся перед важным господином ниц. отослал моего сопровождающего легким движением гол и обратился ко мне на языке древних эллинов:

— Говорят, ты знаешь по-гречески?

— Язык Демосфена вышел из употребления, зато годаряря ему вы можете меня понимать.

— Верно. Но мы все равно воспользуемся языком твоей страны, — заявил он по-французски — немного путано, но все равно вполне понятно. Я чуть не пустил пляс от радости. — Ты предстал перед Фазилем Ахмедом Копрулу Пашой, наследником великого Мехмеда Копрулу и великим визирем Блистательной Порты. Это я noбедил на Канди солдат твоей страны. Теперь знамя Пророка над всем островом, хотя с Морозини обошлись за его лесть как с почетным противником и отправили обрат Венецию вместе с его людьми.

— Франческо Морозини заслуживает восхищения. Я счастлив за него. Но меня интересует не он. Умоляю, ваша светлость, расскажите, какая судьба постигла мосеньора герцога де Бофора, нашего отважного адмирала!

— Подойди! — приказал он, указывая на место pядом с собой.

Не подавая виду, до чего меня удивляет это приглашение, я повиновался. Это позволило мне лучше его смотреть. Это был молодой еще человек со светлой кожей, энергичным обликом, властным взглядом серых глаз. красиво очерченный рот был украшен длинными, свисающими до края подбородка усами. Как я узнал позже, он был не турком, а албанцем. Под его властью, как до него — под властью его отца, Оттоманское государство, ослабленное бездарными правителями из местных уроженцев (теперешний, Мехмед IV, прозван Охотником, потому что все время, которое у него остается после гарема, он посвящает этому изящному, но бесполезному для подданных занятию), снова обрело мощь и спокойствие.

— Расскажи мне о нем! — приказал он. — Ты выдаешь себя за его сына?

— Приемного, ваша милость. Моя мать и он росли вместе. Для меня герцог — как бесконечно почитаемый дядюшка.

— Ты его любишь?

— Сказать так значит не сказать ничего. Я восхищаюсь им и без колебаний пожертвовал бы ради него жизнью!

— Подробнее!

Я заговорил, полный воодушевления. Живописуя жизнь монсеньера, я как бы заново с ним знакомился. Фазиль Ахмед Паша слушал меня крайне внимательно и прервал только раз — для того, чтобы хлопком в ладоши вызвать слугу с кофе на подносе. Признаться, я вкусил напиток с огромным удовольствием, после чего возобновил свою хвалебную песнь. Он задал мне несколько уточняющих вопросов. Последний прозвучал так:

— Если я правильно понял, твой король не очень-то его жалует, хоть он служит ему верой и правдой?

— Служит верой и правдой, как и подобает двоюродному брату.

Впервые я увидел на его лице улыбку.

— Для сидящего на троне семейные узы не играют роли. Здесь это еще вернее, чем в других краях. У нас существует так называемое «право братоубийства», правитель, дорвавшись до власти, волен избавиться даже от родных братьев, способных стать ему помехой. Но вернемся к тебе. Раз ты боготворишь этого человека, способен ли ты ради него поступить вразрез с волей своего короля?

— Если бы на кону стояла его жизнь, я бы поступил так, не колеблясь и не заботясь о собственной жизни.

— Я так и думал. Слушай же!

Я узнал невероятное! Еще до нашего выхода из Марселя Блистательная Порта получила от французского короля тайное послание, в котором он заверял султана, что, давая согласие на экспедицию, не желает все же навредить существующим между двумя государствами добрым отношениям, особенно в торговле. Вынужденный идти навстречу папе, король намеренно поручает командование эскадрой адмиралам, неспособным достичь согласия, благодаря чему налет не будет опасным, ведь один адмирал не отличается рассудительностью, а другой отважен до безрассудства. В послании делался даже намек, что если второй (имелся в виду герцог до Бофор) не погибнет в бою, то желательно его пленить, соблюдая тайну, чтобы можно было распустить слух о его смерти…

— Так все и случилось, — закончил Фазиль Ахмед Паша. — На борту флагманского судна находился осведомитель, сообщавший нам обо всех намерениях твоего командира через рыбака, предлагавшего вашим морякам рыбу. На этого бедняка обращали мало внимания, особенно по ночам. Так мы узнали, откуда ждать нападения, и, несмотря на неразбериху, неизменно сопровождающую любое сражение, сумели открыть брешь в наших рядах, сыгравшую свою роль, адмирал решил, что это путь к спасению, и сам ринулся в ловушку. Мы не предусмотрели, что с ним окажешься и ты, однако мой приказ был суров, о покушении на его жизнь не могло идти речи. Тебе повезло, что ты не отходил от него ни на шаг. К тому же мы быстро поняли, что ты представляешь для него огромную ценность…

— Кто этот подлый изменник?

Великий визирь с улыбкой покачал головой.

— Этого я тебе не открою. Нам еще могут понадобиться его услуги. Это он распустил во Франции слух о вашей с адмиралом гибели.

— Что произошло потом?

— Мы передали французскому министру сообщение о том, что кузен короля находится у нас в руках, ты тоже, и, разумеется, потребовали выкупа. Сообщение было доставлено по назначению. Ответ пришел тем же путем, минуя, естественно, вашего нового посла, господина де Нуантеля, которому еще предстоит обучиться хорошим манерам.

— Что это был за ответ?

— Любопытное письмо! Король сообщил о согласии выплатить половину выкупа. Такую сумму обычно платят за мертвеца… Деньги передадут двое, которые прибудут па корабль, чтобы увезти пленника в направлении, известном только им. Обмен должен произойти ночью, по уговоренным правилам. Что касается тебя, то желательно, чтобы твою жизнь прервали мы сами.

— Почему же вы этого не сделали? Или мне уже не суждено выйти отсюда живым?

— Пол этого дворца никогда не орошался кровью. Если, получив письмо, я сохранил тебе жизнь, то только потому, что твой адмирал стал мне другом. За время, истекшее с тех пор, как его ввели в мой шатер на Канди — а минуло уже полтора года, — я сумел хорошо его узнать и теперь близок к тому, чтобы разделить твои чувства к нему.

— Где он? В тюрьме Семи башен? — Нет, там он никогда не томился. Сначала я держал его в этом дворце, потом переселил в хорошо охраняемую резиденцию. Признаться, он не перестает требовать, чтобы ему вернули тебя, но на это его требование я отвечал отказом. Держа тебя в Иеди-Куле, далеко от него, я располагал наилучшей гарантией, что он не предпримет побега.

— Разве вам не было бы достаточно слова французского принца?

— В отличие от тебя я не принадлежу к латинянам. На мой взгляд, осмотрительность — необходимая добродетель для человека, не желающего расставаться с властью. Все же я — великий визирь государства, на мое место метят многие.

— Зачем же вы извлекли меня из этой дыры сегодня.

— Потому что нам пришло время познакомиться, а также потому, что за ним уже прибыли…

Меня тут же охватила тревога, терзавшая полтора и утихшая было только в последние четверть часа. На вопрос, собирается ли он отдать прибывшим адмирала, визирь ответил утвердительно, сославшись на волю султана.

— Так позвольте мне отправиться с ним!

— Люди короля считают тебя погибшим. Но я хочу предоставить тебе шанс — если не спасти его, то по крайней ней мере узнать, что они замышляют. Видишь ли, мысль, ему готовят еще более страшную участь, чем просто смерть, не дает покоя. Мне стыдно предавать друга. Слушай внимательно, французское судно — тихоходный, зато хорошо вооруженный «купец» — выйдет из порта завтра ночью. Ты должен до рассвета погрузиться в шуструю фелюгу, хозяин и команда которой — мои люди. Ставрос уже получил приказ находиться поблизости и не терять французский корабль из виду, на какой бы курс он ни лег. Я полагаю, судно выйдет в Марсель.

— Преследовать корабль в море на большом расстоянии — значит рисковать перепутать его с другим судном.

— Ставросу это не впервой. Его посудина построили специально для гонок, а сам он — лучший моряк из всех, кого я знаю. К тому же после выхода из проливов француз поднимет на мачте красный флаг моего флота, чтобы на него не напали мореходы, именуемые вами берберскими пиратами. Отличить его от других судов не составит труда, нападение ему тоже не грозит. Но после завершения морского путешествия тебе придется продолжать преследование на свой страх и риск. Я дам тебе французских золотых монет из выкупа и одежду, какую носят моряки-греки…

Можете себе представить мою радость! Конечно, поведение моих соотечественников вызывало у меня стыд, зато я был полон признательности к врагу, проявившему столько благородства. Он махнул рукой, не желая выслушивать мою благодарность, но моя просьба взглянуть на принца хоть одним глазком натолкнулась на решительный отказ.

— Это слишком опасно! Он не должен ничего знать о моих намерениях. Ты же должен навсегда забыть о нашей встрече.

Через час, в красной феске на макушке и в кожаном жилете, я оказался в порту, куда меня привел один из немых слуг визиря и где я был передан владельцу фелюги «Тира» — огромному пузатому греку с чеканным профилем, оглушительным смехом, железными мускулами под слоем жира, непревзойденным чувством юмора и редкой проницательностью ума. Вскоре мне представилась возможность убедиться, что Фазиль Ахмед Паша говорил чистую правду, Ставрос был умелым моряком, а я без затруднений влился в его экипаж из четырех преданных капитану человек.

На рассвете я смог оценить наше положение среди прочих судов с повернутыми к берегу носами, а также оглядеть корабли в заливе Золотой Рог. Всего один корабль пришвартовался параллельно берегу и покачивался на легких волнах, это был парусник наподобие голландского, но с малым водоизмещением, позволяющим сократить экипаж. С виду — мирный «купец», да и только!

— Тем не менее у него на вооружении четыре пушки, — со смехом сказал мне Ставрос. — И немудрено, надо же защищать груз ковров и русских мехов, который будет поднят на борт завтра! А паруса он распустит только в два часа ночи. Мы выйдем в море следом за ним…

— И будем его преследовать в Средиземном море? Но это невозможно, он гораздо быстроходнее нас!

— Наоборот, нам ничего не стоит его обогнать. Ты еще убедишься, что эта фелюга предназначена для скоростного плавания не хуже галеры. Ее мачты могут нести больше парусной оснастки, чем кажется, а при безветрии она превращается в настоящую галеру, может идти вперед на веслах! Разве тому увальню это под силу? Ты еще увидишь, — закончил он, хлопая меня по плечу, — на какое славное судно попал!

— Разве у тебя есть дела в Марселе?

— А как же! Вообще-то я работаю на братьев Бартелеми и Джулио Греско из Марселя, у которых здесь контора. Мы везем им кофе, корицу, перец. Если нас пустят ко дну, мы захлебнемся, наслаждаясь сказочным ароматом!

И он разразился оглушительным смехом, без которого не мог прожить и пяти минут. Вечером мы любовались «Доблестным». Ближе к полуночи, когда стало холодно, Ставрос, не говоря ни слова, подал мне подзорную трубу, в направлении парусника скользила по неподвижной воде шлюпка. Я смог хорошо ее разглядеть, яркая луна бросала с ночного неба свет на силуэты людей, сидящих в ней. Один из пассажиров неожиданно сорвал с головы шляпу и тряхнул головой. Знакомое движение! Его заставили снова нахлобучить шляпу, но я успел заметить, какие светлые у него волосы… Совсем скоро «Доблестный» снялся с якоря и двинулся в сторону моря. Мы тоже начали отшвартовываться…

Не буду утомлять вас подробностями путешествия, — продолжал Филипп, заметив бледность матери. Та подбодрила его улыбкой. — Оно прошло благополучно благодаря умению Ставроса и отличным мореходным качествам его судна. Французский корабль, изображая «купца», никуда не торопился и причаливал во всех значительных портах, так что нам случалось его опережать. Обогнув Сицилию и миновав Сардинию, мы избежали опасных встреч и, главное, не упустили из виду свою мишень. И вот однажды вечером мы достигли гавани Марселя. Ставрос, удостоверившись, что «Доблестный» еще не вошел в порт, направил свое судно к новой ратуше, которую как раз заканчивали возводить. Там мы заняли такую же выгодную для наблюдения позицию, как раньше — в Золотом Роге. От нас не укрылось, как человек в черном сел в шлюпку и устремился к строящейся пристани для галер и аббатству Сен-Виктор.

— Он собирается кого-то предупредить, — предположил Ставрос, успевший со мной подружиться и старавшийся мне помогать по мере сил. — Возможно, загадочный путешественник недолго будет оставаться на борту. Придется тебе и дальше следовать за ним…

Перед экспедицией на Канди я долго пробыл в Марселе, хорошо изучил город и знал, куда обращаться за помощью для продолжения путешествия, то есть за одеждой западного покроя и, главное, за лошадью. Меня встретили людные улицы, расходящиеся от церкви Сен-Лорен, на которых толклись сыны всех народов, населяющих Средиземноморье. Я был полон воодушевления, но ощущал и некоторое беспокойство, сумею ли я в одиночку взять след монсеньера и остаться при этом незамеченным? И тут мне неожиданно пришло на выручку само небо, я повстречал Гансевиля!

— Гансевиля?! — дружно воскликнули все трое слушателей. — Как он там оказался?

— Он искал судно, чтобы отплыть на Канди… Сперва я его не узнал, настолько он переменился после всего пережитого. Ведь он угодил в настоящий ад, сперва вознесясь ненадолго в рай, его молодая жена, в которой он души не чаял, умерла при родах, новорожденный сынишка через неделю последовал за матерью… Представляете, какие страдания выпали на его долю!

— Бедняга! — сочувственно прошептала Сильви. — Но ты говорил, что встреча с ним была для тебя удачей?

— Еще какой! Чтобы не сгинуть от горя, он решил разыскать Бофора, в смерть которого не хотел верить; он упрекал себя за то, что разлучился с ним ради собственного счастья, оказавшегося на поверку столь скоротечным. Можете себе представить, с какой радостью мы с ним обнялись при встрече, когда он признал меня, разглядев через вот эту самую бороду знакомые черты. Стоило мне рассказать ему о причине моего появления в Марселе, как он

ожил у меня на глазах. Конечно, полным радости спутником, каким он был прежде, ему уже не дано было стать, однако его рукопожатие оказалось железным. Его воодушевляла перспектива спасти горячо любимого герцога.

Мы разработали план. Перво-наперво было решение поселиться на постоялом дворе близ аббатства Сен-Виктор, где останавливаются паломники, не обращающие внимания на дурную репутацию тамошних монахов. Достоинство этого места заключалось в том, что оттуда, прямо окна, можно было следить за «Доблестным», стоявшим неподалеку. Я передал Гансевилю коня, которого успел приобрести, и пошел проститься со Ставросом. У него я и neреоделся из греческого костюма во французский. Получив меня несколько золотых, славный грек пообещал не покидать порт, пока в нем остается «Доблестный». Вдруг корабль уйдет из Марселя, так и не высадив на берег свое пассажира?

— Если это произойдет, — сказал Ставрос, — первым это заметишь и прискачешь галопом сюда, чтобы мы могли возобновить преследование. Я привык доводить порученное дело до конца!

Слава богу, не перевелись еще на свете достойные люди! Однако прошло несколько дней, а положение все не менялось. Мы с Гансевилем денно и нощно не отходили окна своей каморки и все больше беспокоились. И вот однажды ночью, на небольшой безлюдной площади неподалеку от постоялого двора, появилась закрытая карета, окруженная всадниками. С парусника тотчас спустили шлюпку и мы стали свидетелями той же сцены, что в Константинополе, только в обратном порядке…

Стараясь унять сердцебиение, мы молча спустились в конюшню, где оседланные лошади ждали нас ночи напролет. Через мгновение карета вместе с охраной неторопливо тронулась с места.

Так началась безнадежная погоня — безнадежная потому, что мы понимали, освобождение невозможно. Н было всего двое, а наших противников — если не армия, по крайней мере рота. Кроме этого внушительного эскорта, в Аксе прибавилось подкрепление. И все же мы не прекращали преследования. Дорога становилась все хуже, поднимаясь в горы, зато нам уже не составляло труда оставаться незамеченными. Карета двигалась все медленнее… Но верно говорят, как дорожке ни виться, а конца не миновать.

— Куда же привезли герцога? — не выдержал Персеваль.

— В Пинероль, крепость на савойской границе.

— Это название нам знакомо, — сказала Сильви со вздохом. — Ведь там заточен и бедняга Фуке… Как вы поступили потом?

— Отдохнули в соседнем городке и попытались собраться с мыслями, однако выхода так и не нашли. Гансевиль посоветовал мне вернуться домой и утешить вас, сам же решил никуда не двигаться, оставаться рядом со своим герцогом. Я тоже собираюсь вернуться туда. Возможно, нам все же улыбнется удача, и мы придумаем способ, как…

— Вы хоть раз видели его на протяжении пути? — перебил Филиппа Персеваль.

— Гансевиль подкупил разок в таверне слугу, который носил гостям еду и вино, и сумел подсмотреть одним глазом… Представьте себе, на всем пути между Марселем и Пинеролем герцога ни разу не выпустили из его тюрьмы на колесах! Вернувшись, Пьер упал мне в объятия и разрывался, как дитя. Монсеньера не только лишили свободы, но и закрыли ему лицо маской. Маской из черного бархата…

13. АЛЬПИЙСКАЯ КРЕПОСТЬ

Той ночью Сильви долго не могла сомкнуть глаз. Она мысленно переживала только что услышанное, вспоминала былое и события недавнего прошлого, словно раскладывала невеселый пасьянс. Тишина в доме благоприятствовала размышлениям, никогда еще ее сознание не было настолько ясным. Она уже выстраивала немыслимую логику событий, начавшихся давней ночью в Валь-Грасс и закончившихся недавним приключением Филиппа. Тому, кто не знал о тайне, окружающей род Бурбонов, логика ни за что не далась бы. Христианнейший король еще мог надеяться, что превратности боя лишат его родителя, само существование которого превращало его жизнь в кошмар, однако, боясь проклятия свыше, не дерзнул прямо или косвенно оказаться виновником смерти родне отца… Не годился даже несчастный случай, со Всевышним шутки плохи! Оставалось превратить отца в живой труп, позаботиться о его жизни, но отправить туда, где его никто не найдет и не станет искать. Теперь всему нашлось объяснение, даже маске! Во всей Франции не было более известного, более любимого лица, чем лицо герцога де Бофор принца Мартига, «Короля нищих» и адмирала… Потому Людовик XIV и остановил свой выбор на Пинероле, узилище на краю света, где уже томился Фуке, его злейший недруг. Чувства молодого короля были Сильви понята тех, кто вызывал его ненависть, он прятал в одном и том месте.

И все же эта тюрьма, укутанная снегами, олицетворяющая, казалось бы, уныние и безнадежность, дарила Сил! надежду. Она знала, что держит в рукаве туза, который можно будет пойти в решающий момент. После первых криков петухов и звона колоколов на колокольне монастыря она, держась за раненый бок, села на кровати, потом тихо поднялась. Вопреки ее ожиданию, движения не были стеснены. Проведя ночь без сна, она чувствовала себя полной сил. Их, во всяком случае, оказало достаточно, чтобы добраться до флорентийского шкафчика украшенного перламутром, слоновой костью и серебром, подарка герцогини Вандомской к ее замужеству, который она повсюду возила с собой. Внутри шкафчика находились многочисленные выдвижные ящики, а в центре красовалась ниша со статуэткой Святой Девы из слоновой кости. Перекрестившись, она взяла статуэтку в руки.

Под статуэткой находился тайник. Настал момент извлечь из него бумагу, пролежавшую там больше десяти лет. Раньше она не представляла себе, что этим документом придется воспользоваться… Медленно прочтя бумагу при свете свечи, она тихонько постучала в дверь крестного. Дверь немедленно открылась. Персеваль встретил ее в халате. Его комната была полна дыма, значит, и ему этой ночью не спалось. Приход Сильви ничуть его не удивил. Переведя взгляд с ее бледного лица на бумагу, он с улыбкой проговорил:

— Я как раз гадал, придет ли это вам на ум…

Уже на заре Филипп выехал в Пинероль, получив четкие инструкции.

— Я присоединюсь к тебе месяца через два, — сказала ему мать на прощание.

— Мы приедем к тебе вместе, — поправил ее Персеваль. — Или вы воображаете, моя дорогая, что я позволю вам путешествовать одной в непогоду? Возможно, я уже стар, но на ногах еще держусь.

— Я предпочла бы оставить вас с Мари. Ведь Корантен по-прежнему стережет Фонсом, которому король, слава богу, пока еще не назначил нового владельца.

— Мари только тем и занимается, что ждет писем из Англии. Она может с таким же успехом ждать их у своей крестной, скучающей в Нантей-ле-Адуэн. А я поеду с вами!

Обоим было не занимать решительности, а Мари, поставленная в известность, не выдвинула никаких возражений. Она знала, что мать решилась на опасное приключение, и не хотела возводить перед ней преград. К тому же она любила госпожу де Шомбер. В обществе бывшей Марии де Отфор, обладательницы твердого характера, ей будет легче дожидаться возвращения смельчаков. Когда есть с кем разделять тревогу, ее проще пережить.

На протяжении месяца Сильви усиленно восстанавливала здоровье, приводила в порядок дела на случай, если с ней случится беда, написала несколько писем, в том числе одно королю и одно детям. Письма она передала Корантену, которого привез Персеваль. Наконец все было готово. Ранним утром 14 ноября двое путешественников, простившись с безутешной Жаннетой, которую Сильви отказалась взять с собой, покинули дом на улице Турнель и пустились в трехнедельный путь.

Гигантская цитадель Пинероль, высящаяся на окраине королевства, на склонах итальянских Альп, грозила раздавить притулившийся чуть ниже, у устья долины Кизоне, грустный городок. Здесь Франция хмурила брови на герцогство Савойя и Пьемонт, столицей которого был в то время Турин. Это укрепление отошло Франции согласно заключенному Ришелье в 1631 году договору Чераско. Расширенное и обновленное, оно позволяло контролировать дорогу на Турин и служило французским наблюдательным пунктом на краю королевства.

Приближаясь к нему, путешественники вбирали головы в плечи при виде устрашающих бастионов из рыжеватого камня. На бастионах высился замок, смахивающий на Бастилию, такой же зубчатый четырехугольник с толстыми круглыми башнями, внутри которого стояла главная башня — узкая в сравнении с остальными, зато такая высокая, что ее хотелось сравнить с угрожающе воздетым пальцем, готовым пронзить небеса. Первое впечатление oт крепости было мрачным, рядом с этой тюрьмой на краю света, Венсенн и даже Бастилия показались бы игрушечными. Снег на склонах, низкое желтовато-серое небо, грозящее новыми снегопадами, пронизывающий холод — Все это усугубляло тягостное ощущение.

Сильви пробирала дрожь, несмотря на горы меха, наваленные на нее Персевалем. Не проходило ни минуты, чтобы она не вспоминала любимого, томящегося здесь без всякой надежды выйти на свободу, и милейшего Фуке, страстного жизнелюба, какого только знал этот мир. Зрелище грозной крепости не могло не поколебать уверенность в успехе, которая не покидала Сильви с самого отъезда из Парижа, неужто и вправду возможно извлечь человека из этой каменной ловушки?

— Не время терять отвагу! — сказал Персеваль, легко угадывавший ее мысли. — Она нам скоро понадобится. Чутье мне подсказывает, что скоро перед нами вырастет первое препятствие…

Две лошади, влекущие их экипаж, только что процокали копытами по мосту, перекинутому к воротам маленького горного городка, оказавшегося запертым внутри новых крепостных стен. Узкие, неосвещенные улочки напоминали ущелья, так их стискивали высокие дома с красными крышами. Дальше перед путниками раскинулась площадь, большая часть которой была занята красивым готическим собором с колокольней. Напротив собора находилась подробно описанная Филиппом таверна, где Сильви и Персевалю предстояла встреча с ним и Гансевилем.

Препятствие, которое предрекал Рагнель, было тут как тут, перед таверной гарцевали на черных скакунах, молодцевато держась в красных седлах, всадники в голубых мундирах с золотисто-белыми лилиями.

— Мушкетеры! — пробормотала ошеломленная Сильви.

— Я как будто заметил одного на боковой улице, но надеялся, что обознался… — ответил ей Персеваль шепотом.

— Что это значит? Уж не гостит ли здесь сам король?

— Ну уж нет! Скорее они доставили сюда очередного высокопоставленного узника.

— Или приехали за другим, давно томящимся здесь, чтобы перевести его в другую крепость… — предположила Сильви испуганно. — Боже, что же нам тогда делать?

Она уже собралась приказать кучеру Грегуару ехать с площади, но ей помешал Персеваль:

— Так мы привлечем к себе внимание. Зачем торопиться? Разве вы забыли, что мы — благородные путешественники, паломники! Приближается ночь, становится холодно, и мы решили устроить привал…

Солдаты уже успели спешиться и покорно расступились, вняв властным окрикам Грегуара:

— Пропустите, господа мушкетеры! Пропустите!

— Боже милостивый! — прошептала Сильви. — 0н воображает, будто мы по-прежнему в Сен-Жермен или в Фонтенбло!

Видимо, кучер знал, что делает, у мушкетеров не возникло сомнений, более того, один из них, высмотрев за стеклом женщину, проявил галантность, распахнул дверцу и подал Сильви руку в перчатке. Пришлось воспользоваться его учтивостью, поблагодарить улыбкой и дойти с ним д двери таверны, в которой уже появился хозяин, готовы! приветствовать гостей, вылезших из прекрасной дорожной кареты, пусть и забрызганной грязью.

В следующее мгновение Сильви показалось, что неб рушится ей на голову, позади хозяина в белом фартук стоял д'Артаньян собственной персоной. Он загораживал дверь, и миновать его не было никакой возможности. К том же он успел узнать Сильви и радостно улыбался. Отодвинув хозяина таверны в сторону, он поспешил к ней.

— Несравненная герцогиня! — вскричал он, использсвав словечко, которое всегда применял к ней мысленно, хотя ему случалось думать о ней и просто как о Сильви. — Вот чудо! Каким ветром вас занесло в эти забытые боге края? Входите! Вам надо немедленно согреться, вы совершенно закоченели!

Он схватил ее за руку, стянул с нее перчатку и стал греть ей пальцы. Разве при таком приеме повернется язь сказать, что его появление заставляет ее дрожать еще сильнее, чем холод за дверью? Повинуясь д'Артаньяну, oна очутилась перед огромным очагом, на котором поджаривались, издавая восхитительный аромат, целый барашек и четыре курицы.

— Пощадите! — пробормотала она, когда он открыл рот, чтобы поторопить хозяина. — Забудьте мой титул, вспомните лучше, что я изгнанница и путешествую под чужим именем.

— Ну и болван же я! Но это от счастья… Простите гасконскую горячность. Куда же вы направляетесь в такое время года?

— В Турин, — ответил за нее Персеваль.

— Уж не бежите ли вы из Франции?

— Нет, это всего лишь паломничество к Христовой плащанице. Моя крестница еще хочет дождаться возвращения сына, в гибель которого отказывается верить. А вы? Какому чуду мы обязаны счастливой встрече с вами?

Прежде чем ответить, д'Артаньян усадил Сильви к огню и потребовал горячего вина, потом пожал плечами и сказал:

— Очередная ненавистная для меня повинность, я только что передал господину де Сен-Мару нового подопечного. Кстати, он тоже из ваших друзей.

— Кого же?

— Молодого Лозена! Нет! — поспешил он с разъяснением, когда Сильви едва не опрокинула свой бокал с вином. — Ему вменяется в вину не то, что он убил негодяя, за которого едва не выдали вашу дочь. Это связано с браком, только совсем другим… В последнее время при дворе только и было разговоров, что о его предстоящей женитьбе на Мадемуазель.

— Действительно, это всех занимало. Я слыхала об этом от госпожи де Мотвиль, которая находила предстоящий брак забавным и даже немного скандальным.

— Другие возмущались гораздо сильнее. Среди них — сама королева и госпожа де Монтеспан, в кои-то веки нашедшие согласие. В итоге перед самой женитьбой, когда все уже было готово к триумфальному въезду «герцога де

Монпансье» в Люксембургский дворец, король, уже давший свое согласие, взял его назад. Мадемуазель в отчаянии, Лозен не желает примириться с крушением своей П| красной мечты! Он ссорится с королем, ломает шпагу и швыряет ее чуть ли не в лицо его величеству! Естественно следует арест на месте преступления. Теперь он там… Д'Артаньян указал глазами на крепость. — Раскаивается конечно, но, сдается мне, это не сделает его заточение короче. Я, при всем моем сожалении о случившемся, сне туда вернусь, чтобы поужинать с Сен-Маром, а мои люди останутся пировать здесь, с подчиненными господина Риссана.

— Бедный Лозен! — горько вздохнула Сильви, пытаясь скрыть свое отношение к происшедшему. — Неужели он забыл, до чего опасно ссориться с королем, особенно когда тот не прав? Кажется, слово короля на то слово короля, что его невозможно взять назад?

— О, да! Вы тоже испытали это на себе. Знайте, я успокоюсь, пока указ о вашем изгнании, совершенно меня непонятный, не будет отменен. Мне так хочется CHI видеть вас при дворе!

— А мне совершенно не хочется туда возвращать Прошу вас, не мешайте мне наслаждаться покоем! Не исключено, что я пойду дальше и пожелаю еще более полного монастырского уединения.

— Нет, только не вы! Вы зачахнете там от скуки. К тому же вы еще слишком молоды…

— Никто не молодеет с приближением пятидесяти л Просто вы, как всегда, галантны, мой друг.

— Еще назовите меня льстецом! Я заслуживаю многих эпитетов, но только не этого. Раз я говорю, что вы молоды, значит, считаю вас молодой. Да вы взгляните на себя в зеркало!

Сен-Мар был в Пинеролс комендантом так называем замка, то есть тюрьмы. Цитаделью и гарнизоном командовал королевский лейтенант, в то время — Риссан.

Сильви не успела последовать его предложению, в таверну вошли Филипп и Пьер де Гансевиль. Им не потребовалось долго озираться, чтобы оценить положение. Их выбор пал на дальний столик. Казалось, происходящее вокруг их нисколько не занимает.

— Вернемся к Лозену, — заторопился Персеваль, отвлекая от них внимание. Его посетила неплохая идея. — Может быть, навестить его и немного утешить? Мы с госпожой де Рагнель (в выправленном им паспорте Сильви значилась его племянницей) очень ему обязаны. Он-то, по крайней мере, не числится в тайных узниках?

— Вряд ли. Напротив, с ним должны неплохо обращаться. Я еще раз поговорю об этом с Сен-Маром, но при одном условии…

— Каком?

— Не просите о разрешении посетить Фуке. Знаю, он вам очень дорог, но он был и остается тайным узником.

— Обещаю, — ответила Сильви. — Будет большим благородством с вашей стороны, если вы за нас похлопочете. Ведь Мари — она скоро выйдет замуж — обязана своим счастьем именно Лозену.

— Сделаю все от меня зависящее.

Он взял руку Сильви и припал к ней гораздо более длительным поцелуем, чем в первый раз и чем того требовали правила хорошего тона. После этого мушкетер удалился, пообещав зайти за ними поутру, чтобы проводить к Сен-Мару или посадить в карету, которая увезет их в Турин, а потом выехать обратно в Париж. Сильви и Персеваль дождались, пока он выйдет, бросив пару слов бригадиру.

— Завтра, моя дорогая, вы скажетесь больной, — решил Персеваль. — Ваш воздыхатель не сможет проводить вас к коменданту.

— Что, если он решит дожидаться моего выздоровления?

— Такая опасность грозила бы нам, если бы он был здесь один, но ведь он — человек военный, привержен дисциплине и не может по собственной прихоти задержать в этой дыре четыре десятка мушкетеров. А теперь поднимемся в свои комнаты и попросим подать нам ужин туда.

Сопровождаемые женой хозяина, они зашагали к крутой лестнице, стараясь не обращать внимания на двух любителей вина за дальним столиком. Проходя мимо них, Рагнель как бы невзначай спросил у хозяйки, в какие комнаты она их поселит.

— В первую и вторую по правой стороне, — был ответ. Филипп усмехнулся в усы. Чуть позже, дождавшись, когда солдаты ушли в казарму, он постучался в ближайшую к лестнице дверь, за которой отдыхал Персеваль.

— Вот уже два дня мы не находим себе места! — зашептал он, поздоровавшись. — Вообразите, что мы подумали, когда увидели мушкетеров, а потом застали матушку за беседой с д'Артаньяном!

— Успокойся, пока что все идет неплохо… Персеваль коротко пересказал Филиппу разговор с капитаном мушкетеров и признался, что считает эту встречу удачей, ведь благодаря ей они смогут явиться к Сен-Мару, даже не прося о приеме напрямую. — Именно это и не дает мне покоя! Вы хоть представляете, какой опасности подвергнетесь?

— Кто не рискует, тот ничего не добивается. Твоя мать полна решимости прибегнуть к оружию, которым владеет. Вспомни, что тебе рассказывали в Париже, десять лет тому назад, находясь в Сен-Жан-де-Люз, она помогла мушкетеру по фамилии Сен-Мар избежать виселицы, которая грозила ему по обвинению в воровстве. В качестве благодарности он вручил ей письмо, где обязался пожертвовать своей жизнью и честью, если она его об этом попросит. Об этом долге она и собирается ему напомнить.

— За десять лет человек может измениться до неузнаваемости. Что, если этот тюремщик не сочтет возможным выпустить в счет долга столь знатного узника? Гансевиль считает, что ему опасно ночевать на постоялом дворе. Он снял в городе домик между старым дворцом принцев Акейских и церковью Сен-Морис, что на возвышении. Он выдает себя за потомка Вильардуэнов, бывших здешних властителей, ищущего следы предков.

— Кто его на это надоумил?

— Никто. Он действительно происходит от Вильардуэнов — по женской линии. Когда нам показывали старый дворец, он об этом вспомнил. Отсюда и идея воспользоваться этим совпадением. Его постоянное присутствие в таверне могло бы вызвать подозрение. В домике он чувствует себя свободнее, люди относятся к нему сочувственно, а в таверну он наведывается ежедневно — выпить винца и заморить червячка. Говорит он мало, зато напрягает слух. Он не прочь угостить завсегдатая-другого, вот у людей и развязываются языки. Здесь уже которую неделю гуляют слухи о сверх важном узнике в маске. Якобы ему запрещено снимать маску под страхом смерти, у него нет права говорить, разве что с самим комендантом крепости, который приносит ему еду и все необходимое. Зато белье ему стелят тончайшее и кормят, как дорогого гостя…

— Кто-нибудь догадывается, как его зовут, кто он вообще такой?

— Пока что нет, но, когда рядом нет солдат, люди любят об этом посудачить. Вот как обстоят дела, милый крестный. Все это не помешало мне подготовиться, как мы и договаривались в Париже. У Гансевиля стоят кони, кроме того, я купил одномачтовое суденышко, дожидающееся нас в порту Мантон.

— Зачем же ты старался, раз считаешь, что все это — напрасный труд?

— Разве я так говорил? Я другого боюсь, что Сен-Мар предпочтет смерть, но не выпустит узника, исчезновение которого не сумеет потом объяснить. Но и тогда мы сможем выйти из положения — а все благодаря маске… Гансевиль вызвался занять его место!

— Занять его место?!

— Если кто-то на такое способен, то только он. Они — мужчины одного возраста, одного роста, с волосами почти одинакового оттенка, не говоря уже о голубых глазах. К тому же право приближаться к узнику принадлежит одному коменданту… По-моему, это единственный шанс осуществить матушкин замысел!

Замысел действительно был гениален — и благороден. Персеваль пришел в восторг, однако его энтузиазм быстро угас.

— Вы оба отлично знаете, каков Бофор. Неужели вы воображаете, что он на это согласится?

— Придется его уговорить. Это Пьер обещает взять на себя. К тому же… Ведь там будет матушка! Кстати, придется вам примириться с тем, что вас заменит Гансевиль.

— Хочешь, чтобы я позволил ей сунуться в ловушку в одиночку?

Филипп положил руки на плечи старому другу, чье внезапное огорчение сильно его растрогало.

— Она будет не одна, вы забыли про Гансевиля? Ведь он готов пожертвовать ради нее жизнью! К тому же — вы уж не сердитесь — он моложе вас и лучше владеет оружием.

— Очень деликатный способ напомнить, что я — всего лишь старая развалина! — проворчал Персеваль, сбрасывая с плеч руки Филиппа, пытавшегося его утешить. — Хотя по сути ты прав… Кстати, где живешь ты сам?

— Здесь, разумеется, хотя на месте не сижу. Я много гуляю, чтобы создалось впечатление, будто мы с Гансевилем познакомились только здесь… А теперь постарайтесь уснуть. Меня тоже клонит ко сну.

На следующий день Сильви, как и было условленно, сказалась больной. Забравшись под гору одеял, она кашляла так, что рядом с ней трудно было долго находиться.

Явившийся за ней д'Артаньян услыхал от хозяйки таверны, собиравшейся отнести наверх кувшин горячего молока.

— Бедная госпожа простудилась. С ней ее дядюшка.

Д'Артаньян задумчиво свел брови на переносице.

— Я поднимусь с вами. Переговорю хотя бы с ним…

Оставив Сильви на попечение сердобольной женщины, Персеваль вышел из ее комнаты и пригласил д'Артаньяна в свою.

— Она так безрассудна! — запричитал он. — Совершенно не бережется! Взять хоть эту поездку, когда зима уже на носу, не безумие ли? Но она и слушать меня не желала. Я уже давно зарекся ей перечить…

— Если вы намерены помешать Сильви, воспользовавшись ее простудой, то оставьте надежды, мое давнее знакомство с ней позволяет предсказать, что она доберется до туринской плащаницы, раз поставила себе такую цель.

— Увы, это так. А как насчет нашего свидания с господином де Лозеном?

— Все готово. Я пришел предупредить, что Сен-Мар примет вас сегодня в девять вечера. Не скрою, добиться этого было непросто. Никогда еще не видел его настолько робким, настолько пугливым. Такое впечатление, что он сидит на бочке с порохом. Теперь я гадаю, чем это вызвано. Смех, да и только! Своего я добился, но для этого пришлось раскрыть инкогнито герцогини. Он признал, что у него перед ней должок…

— Должок? — фыркнул шевалье де Рагнель. — Не высоко же он ценит свою жизнь и честь…

— То же самое он услыхал от меня. Чего же вы хотите, ведь он больше не мушкетер, а всего лишь тюремщик. И притом неплохо оплачиваемый. Ничего удивительного, что он совершенно переродился. Теперь придется сообщить ему, что герцогиня захворала и встреча переносится. Сам я не уеду отсюда, пока вы не повидаетесь со своим Сен-Маром.

От этих слов д'Артаньяна Персевалю стало так же, если не более, жарко, как Сильви под ее одеялами.

— А как же ваши служебные обязанности, подчиненные?

— С ними вернется в Париж Каюсак, мой бригадир. Я нагоню их по пути.

Страницы: «« ... 1011121314151617 »»

Читать бесплатно другие книги:

Виконт Окли, обманутый богатой красавицей, сгоряча дает клятву жениться на первой встречной и тут же...
Едва став опекуном Манеллы, дядя задумал продать ее любимцев – собаку и лошадь, – чтобы расплатиться...
Серьезное и тяжелое произведение Рэя Брэдбери, наполненное метафорами, различными символами и мистик...
Мертвецы распоряжаются судьбами живых. Вавилон охвачен огненным штормом....
Герои Анатолия Рыбакова хорошо знакомы уже нескольким поколениям детей, любителей веселых и опасных ...