Порог греха Курц Юрий

– Нет, – ещё более смутилась Павлинка. – Меня мама учила. У неё музыкальное образование. Село, где мы жили, маленькое. Какая школа? Клуба-то хорошего не было!

Вспомнив маму, Павлинка быстро-быстро заморгала глазами: кинулась в них жгучая влага. Фаина Иосифовна заметила, но не подала вида: нельзя на этом заостряться, не выгорела ещё в ребячьем сердце боль!

– И каков твой репертуар?

Павлинка глубоко вздохнула:

– Белорусские и русские народные песни, романсы, кое-какие пьески из классики.

– Как здорово!

Фаина Иосифовна обрадовалась не понарошку, как это бывает у плохих воспитателей. В детстве она закончила музыкальную школу-семилетку по классу фортепиано. Любила до самозабвения музыку. Музыка помогала жить и переживать моменты безысходности и отчаяния. Самой дорогой вещью в её квартирке, находящейся в большом старом бараке на окраине Лесогорска, было пианино, доставшееся от родителей. И руководить художественной самодеятельностью в детском доме она взялась с мыслью приобщать детей к этому волшебному миру, который позволяет хоть на какое-то время отрываться от суровых реальностей жизни, хоть чуть-чуть отогревать так рано закоченевшие детские души. И сама отогревалась вместе с детьми.

Музыкальных специалистов в городе можно было пересчитать по пальцам. В детском доме никто из них работать за мизерную зарплату не хотел. И заведующий Чурилов был несказанно рад Фаине Иосифовне. У кого ещё есть такой человек: и лечит, и музыке учит? А главное – по желанию. За последнее платить не надо! Но занималась Фаина Иосифовна не только предметами, связанными с музыкой, хором, вокалом, аккомпанементом. По личному разумению ставила с ребятами небольшие одноактные пьесы. Готовила танцевальные номера, для чего записалась в кружок танцев в городском клубе, куда ходила по воскресеньям.

Времени на художественную самодеятельность требовалось даже больше, чем на медицинское обслуживание. Павлинка могла стать очень радивым помощником. Но когда Фаина Иосифовна узнала, что Алесь играет на аккордеоне, даже по-детски захлопала в ладоши.

– Вас мне сам Господь Бог послал! – она перекрестилась, сгребла Алеся и Павлинку в охапку, прижала к себе. С этого мгновения между ними возникла та неразрывная связь тепла и взаимопонимания, которую называют единением душ.

– Аккордеон – тоже мамина школа?

Алесь потупился, не зная, как ответить. На аккордеоне его научил играть немецкий офицер по имени Карел. Во время оккупации Крушней гитлеровскими войсками он служил в военной комендатуре, а мама была переводчицей. Ей удалось завербовать Карела для работы на партизанское подполье. Он добывал необходимые секретные сведения. Когда над мамой повисла угроза разоблачения, Карел вместе с нею ушёл в партизанский отряд. После войны остался в селе и стал работать музыкальным руководителем. Он говорил, что его мама была чешкой по национальности и сгинула в концентрационном лагере, поэтому он любил славян и ненавидел немецкий фашизм. Он часто гостил в доме Штефловых, приносил маме цветы, а Алесю и Павлинке конфеты или пряники. Всегда улыбался, но в карих глазах плескалась печаль. «Я тебья, Альеска, очень люблью, – говорил он, – и Павлу люблью. Вы мне как есть сын и дочь». Но прежде всего Карел безумно любил маму.

Карел нравился и Алесю, и Павлинке. Отца они не знали. Он ушёл на фронт вместе с двумя сыновьями-близнецами в самом начале войны. Мама была беременна Павлинкой. Вскоре мама получила похоронку на сыновей. По её рассказу, отец объявился уже после войны. Несколько дней скрытно жил дома. А потом вновь пропал на несколько лет. В результате тайного пришествия отца через год и явился на свет Алесь.

Когда Алесь пошёл учиться в первый класс, в село пришла военная американская машина «Виллис» с молодым лейтенантом и двумя солдатами-автоматчиками с малиновыми погонами на плечах. Карела арестовали. Лейтенант разрешил ему попрощаться с семьей Штефловых. Карел попросил Алеся сыграть на аккордеоне «Катюшу», а инструмент оставил ему на память. Больше Карела они никогда не видели.

Собираясь уезжать в Сибирь, мама подарила пианино сельскому клубу: не повезешь же с собой такую громоздкую вещь! А покупать всё равно никто не станет: деревня искони скрашивала свой убогий досуг музыкой гармошек. А вот аккордеон взяли с собой: подручный инструмент, им, на худой конец, можно зарабатывать на пропитание. Но не заработал Алесь ни рубля, ни куска хлеба: украли в эшелоне в первую же дорожную ночь.

Алесь исподлобья взглянул на Павлинку: как сказать о своём музыкальном обучении врагом? Ведь это только для него Карел просто хороший человек, а как расценит Фаина Иосифовна? Алесь не умел лгать и изворачиваться.

Но, как всегда, выход из неловкого положения нашла Павлинка:

– В нашем селе после войны работал один бывший военный музыкант. Он и научил брата играть на аккордеоне.

– Такого инструмента у нас, к сожалению, нет, – посетовала Фаина Иосифовна, – предпочтение отдаётся родному русскому баяну. Но ничего, поищем в городе!

Из медпункта Павлинка и Алесь пошли к тёте Поле. Она выдала «сиротскую одёжу»: Павлинке – красное вельветовое платье с белыми горошинами, а Алесю – красную вельветовую рубаху без горошин. Ботинки и нижнее бельё у них ещё были в добротном состоянии, их тётя Поля заменять не стала.

В детском доме мальчики занимали первый этаж, а девочки – второй. На каждом – по две больших комнаты – спальни для старшей и младшей групп. В них по двадцать кроватей в два ряда. Между кроватями тумбочки на двоих.

Тётя Поля показала Алесю кровать – вторую от угла под окном.

– Эта – твоя. Не повезло тебе маленько: будешь соседствовать с Филькой Жмыховым. Жох – оторви да брось! Ты себя сразу поставь поторчиной: он перед такими робеет. А то станешь как Валерка, царствие ему небесное! – тётя Поля перекрестилась, вспомнив худенького, тщедушного мальчонку, сбежавшего весной из детского дома и попавшего под поезд. – Он Фильке и постель заправлял, и ботинки драил, и штаны наглаживал. Одним словом – был на побегушках. Но ты не бойся, – Рускина погладила Алеся по голове, – я тебя в обиду не дам! Ты чуть чего Графу, э-э-э Евграфу Серафимовичу, не жалобись, ты мне говори, а я на этого охламона управу найду!

Полина Григорьевна Рускина обладала независимым характером, слыла в детском доме поборником правды и справедливости и знатоком язвительной матерной словесности. Её побаивался даже сам заведующий детдомом Чурилов.

Во время войны Рускина служила санитаркой во фронтовом лазарете. Вытащила из огня сражений не один десяток раненых солдат, в том числе и одного генерала. Под новый год и к Дню Победы над фашистской Германией генерал поздравлял Рускину почтовыми открытками и телеграммами. Присылал посылки с «джентльменским набором»: бутылкой армянского коньяка, консервированной рыбой и говядиной, плиткой шоколада, пачкой хорошего печенья и флакончиком французских духов.

В благостном расположении духа тётя Поля приглашала в свою каморку двух-трёх воспитателей (любители дармового угощенья находились всегда), потчевала коньяком с самогоном. Захмелев, показывала фотографию, на которой была снята со «своим фронтовым другом» – невысоким, плотного телосложения, с чуть заметной улыбкой на лице, военным в генеральском мундире, похожим на маршала Жукова. Заплетающимся языком Рускина уже в который раз рассказывала о том, как выкрала тяжело раненного генерала буквально из-под носа немецких разведчиков, подбивших его «Виллис», когда тот проезжал по линии фронта вверенного ему боевого участка.

Случалось, что очередные гости допытывались у Рускиной, была ли любовь с генералом, на что она строго отвечала: «Нет! Хотя соврать очень хочется. Могла быть, но не могла быть. А почему?» И задирала до пупка подол платья. По низу живота через промежность до самого колена змеилась фиолетовая полоса шрама. «Вот… Немецкий снаряд фукнул. Еле оклемалась. Всё женское во мне кончил. Какая любовь?»

Генерал был не только гордостью бывшей фронтовой санитарки, но и устрашением других.

В минуту высочайшего раздражения за нанесенную ей или кому-либо из жалобщиков незаслуженную обиду, она угрожающе кричала: «Вот напишу я письмо в Москву своему генералу, он вам покажет кузькину мать!» Дальше словесных угроз дело не шло. Никаких писем с жалобами она не писала, здраво рассуждая, что «у генерала, поди, своих дел вагон, фургон да маленькая тележка, а тут я ещё со своими мелочами голову ему буду морочить!» Но заведующий детским домом к угрозам относился серьёзно и старался Рускиной не докучать: настрочит баба в урочный час телегу генералу, наворочает гору былей и небылиц, припрётся какая-нибудь комиссия из Москвы, насобирает-надёргает фактуры (всегда найдётся, что наскрести!), и получит Евграф Серафимович сапогом сорок последнего размера в известное мягкое место!

Недоброжелатели называли её за глаза «старой хрычовкой» или «хромой ведьмой», но детдомовцы тётю Полю любили: чуть что – бежали к ней со своими горестями и печалями. Всех она успокаивала, для всех находила доброе слово и подсказывала выход из тупикового положения. Утоляла и пагубную страсть мальчишек старшей группы – давала побаловаться самокруткой с таким деручим горло самосадом, что, казалось, в груди разрывалась граната со слезоточивым газом. После такого «урока» долго не хотелось курить.

Случалось, приходили к тёте Поле девчонки жаловаться на «приставучего» Фильку Жмыхова. Воспитательную работу с ним тётя Поля обычно заканчивала грозной фразой:

– Если ты, мудозвон, будешь девчонок дониматься, я тебе бараньими ножницами бейцы отчекрыжу! – и показывала, как долго и больно станет это делать.

– В кого только этот кобелина уродился? – сердилась тётя Поля. – Ещё, поди, и тычинка не оформилась, а он уже из себя кавалера выставляет!

Рускина не знала, да и не могла знать, что в детский дом Жмыхов попал по поддельным документам – помогли сердобольные делопроизводители, скостив три года возраста, – а в действительности ему уже стукнуло семнадцать лет.

Отец его погиб в первые же дни войны. После оккупации немцами родного села на Смоленщине, мама с годовалым – «пелёночным» – сыном ушла в лес, где для небольшого отряда партизан готовила пищу. В сорок третьем она попала в Смоленский концлагерь №126 и сгинула в шестом бараке от сыпного тифа. Фильку приютили, точнее, «патронировали».

После войны сирота хлебнул баланды в колонии для несовершеннолетних преступников. Туда он попал за мелкое воровство. За колючей проволокой научился курить, выпивать, готовить для «забалдения» чифир из чайного листа, играть в карты. Получил первые уроки половой любви. Для форса под левым глазом сделал наколку: три маленькие звездочки. Однако вскоре понял, что поступил глупо: очень уж «примета налицо»!

В детском доме он освоился в первые же дни. Нахрапом утвердил себя лидером. Приспособил в качестве «жены» Одарку Коноваленко – низкорослую, полненькую, с развитыми не по годам женскими прелестями, по прозвищу Пончик. В детский дом её доставили из глухого украинского села. После смерти матери, отчим принудил дочь к сожительству, когда ей шёл двенадцатый год. Соседи узнали – тот оказался за решёткой.

Опытному Филиппу не надо было прилагать усилий, чтобы добиться ласки юной женщины с весёлыми голубыми глазами. К тому же «курице», как называл Филипп всех девочек, он очень нравился! Другим воздыхателям путь к нежностям Одарки был заказан – всем, кроме заведующего детским домом, в гостях у которого она нередко бывала. Жмыхов, узнав об этом, даже задал ей поначалу трёпку, но потом, помозговав, смирился: против начальства переть, что писать против ветра.

Петушиный нрав Фильки щипать девчонок за бёдра, хватать за колени, хлопать по задницам, тискать груди и даже целовать сходу в губы приносил ему не только радость. Как-то в школе под тёмной лестницей он зажал одну молодую девчонку. Она подняла крик и… оказалась новой учительницей. Было немало и других проделок, за которые Филиппа исключили из комсомола, а однажды чуть не отдали под суд. Детдомовские «курицы» после столкновений с Филиппом грозились жаловаться заведующему Чурилову, но обращались почему-то к тёте Поле.

Павлинка пришла посмотреть, как устроился брат на новом месте. Поставила на тумбочку стеклянную баночку с букетиком подснежников. Они только-только заголубели на пригорке за забором детского дома. Павлинка заприметила с высокого крыльца изолятора, выпросилась на несколько минут выйти за ворота.

– Это ты, девонька, хорошо придумала, – похвалила тётя Поля, – всем бы так надо! Культура, как-никак! Да надолго ли? Филька появится – мигом эти ургуйки раздербанит!

– А мы не позволим!

«Да что же вы сможете сделать, милые вы мои воробышки, против коршуна? – не без боли в сердце подумала тётя Поля. – Хорохорятся не знаючи!» А вслух сказала:

– Это правильно, в обиду себя не давайте! Ну, если что… Мне говорите.

Ребята старшей группы учились во вторую смену. Возвратились в детский дом только вечером. Мальчишеский этаж зазвенел голосами, топотом ног, грохотом передвигаемых табуреток. В числе первых появился и Филька Жмыхов. Бросил на кровать брезентовую сумку с книгами. Алесь стоял у тумбочки. Филька был на голову выше его.

Приглаживая ёжик густых русых волос, оценочно проколол Алеся быстрым взглядом гвоздистых серых глаз.

– Ну, здорово, что ли! С прибытием!

– Здравствуйте! Спасибо.

«Вежливый какой, маменькин сынок!»

– Я, Филипп Жмыхов… Между нами – просто Филя.

Чуть дрогнули насмешливые губы Алеся: «Простофиля – вот тебе и кличка!» Он ждал, что Филька протянет руку: как-никак заговорил первым – положение обязывает. Но Филька и не думал этого делать. Он плюхнулся спиной на кровать, сладко потянулся, довольный собой и окружающим миром.

– А тебя как дразнят?

– Моё имя Алесь… Алесь Штефлов.

– Имя-то какое-то девчоночье, – фыркнул Филька, – ты, видать, нерусский?

– Не совсем, – случалось, Алесь объяснял происхождение и имени, и фамилии, но тут решил воздержаться. – Я белорусский.

– Как-как? – прищурился Филька, соображая. – А-а, из Белоруссии, значит? Это хорошо! Это всё равно что русский: не фриц, не чучмек, не чурка. Ладно, слушай сюда, – Филька заложил руки за голову. – До тебя здесь спал Валерка-заморыш. Он был моим ординарцем. Знашь, кто такой ординарец?

Алесь где-то слышал. Кажется, в фильме «Чапаев» ординарцем был Петька, который выполнял поручения командира. Понятная обязанность. Но на всякий случай Алесь ответил:

– Не знаю.

– Щас объясню, будь спок! – начал поучать Филька. – Ординарец – это такое лицо при командире. Он чистит ему одёжу, обутки. Заправляет койку. Ходит в столовку за шамовкой. Ну, в общем, делает всё по нужде командира. Я назначаю тебя ординарцем!

– А вы, что ли, командир?

В голосе Алеся Филька уловил прыгающую смешинку.

– Кто я – тебе разобъяснят наши пацаны, – сказал тот тоном, который давал понять всю высоту его положения в детском доме и отсекал желание хорохориться: ты человек новенький, маленький и имеешь только одно право – угождать всем, и прежде всего – ему, Фильке.

К разговору уже прислушивались притихшие ближние и дальние соседи по кроватям. Назревал спектакль. Филька был изобретательным постановщиком: с Валеркой-заморышем такое вытворял! Может, Валерка от этого и деранул в бега: не из детдома, от Фильки.

Внутренне напрягаясь, Алесь сел на свою кровать: стойка на ногах уже показывала какую-то подчинённость. Филька словно этого и ждал. Его ноги в грязных ботинках моментом оказались на коленях Алеся.

– Давай-ка, брат-ординарец, снимай мои копыта! Это на первый раз, для знакомства, – Филька сделал сердитую повелевающую гримасу.

Алесь спиной видел, как на цыпочках подшагивают к нему обитатели комнаты – полюбоваться его унижением. Поддайся Фильке – и каждый из них станет помыкателем, даже самый тщедушный, но окрыляемый всеобщим мальчишеским презрением. «Если тебе не хватает силы победить, то пусть достанет воли не покориться», – так учил дядя Карел. Резким движением Алесь сбросил тяжелые ноги Фильки со своих колен и встал.

– Ухаживать за собой вы будете сами: снимать обувь, заправлять кровать и выполнять другие потребности личного туалета! Если вам необходима помощь, то попросите о ней!

Такой взрослой, а главное – правильной речи от какого-то пацана Филька никогда не слышал, и более того – не ожидал отказа и не знал, какими словами ответными пришибить его. Жгли язык только матерные. Так почему-то бывает всегда, когда разгорается злоба. Именно не привычные пацанские выражения, а фразы, которыми в книгах и кино говорят культурные люди, и раздразнили Фильку. «Воспитанный… Цветочки на тумбу пристроил! В санаторий приехал!» Он резко вскочил, обеими руками сгрёб Алеся за воротник рубашки с намерением потрясти, показать, кто тут хозяин положения.

– Ты-ы-ы шкет!

От сильного толчка в плечо Филька качнулся в сторону тумбочки, больно ткнулся в нее рукой – аж в локте заломило! Тумба и помогла устоять на ногах. Букетик цветов опрокинулся. Пол-литровая банка, стукнувшись об пол, покатилась, звеня стеклянными боками. Филька недоумённо повернулся в ту сторону, откуда последовал толчок. Перед ним стояла девочка почти одного с ним роста. Белолицая, с белыми кудрявыми волосами. Алые губы сердечком. Она даже показалась знакомой! Где-то видел… Кажется, на какой-то картине или открытке. Вот только в сощуре карих, так вроде бы не подходящих к лицу глаз – пламя. Если бы это был пацан или даже какой другой взрослый мужик, Филька врезал бы, не задумываясь о последствиях – такой жар бросился в голову! Но с девчонками он никогда не дрался.

– Ты што-о-о? Ты кто-о-о? По роже захотела?

– Я сестра Алеся.

– Какая ишо сестра? Курица белобрысая! Не лезь, куды не просят! Радуйся, што я девчонок не бью, – Филька приосанился, лицо ухмылкой осветлил. – Я их ш-шупаю! – и хвать Павлинку пятерней за грудь, уже заметно взбугривающую платье.

– Не смейте лапать!

Звонкая и сильная пощёчина вздёрнула голову Фильки – он даже закрыл глаза от неожиданности. От следующего удара в челюсть она загудела и словно наполнилась туманом. Он обмяк и опустился на пол. Туман медленно рассеивался. Филька открыл глаза: вначале увидел ноги Алеся, а чуть подняв голову, – его навострённые в боевой стойке кулаки. «Это он? Это он так меня звезданул? Как же так?»

Драться Алеся тоже учил дядя Карел. Первое правило: бей первым! Левая рука сжата в кулак и приподнята на уровне лица – готова к обороне. Правая, тоже сжатая в кулак, – у пятой точки. Левая нога, опорная, – чуть полусогнута. Удар правой рукой с разворота. Не одной рукой, а всем корпусом. Сногсшибательный! Дядя Карел обматывал своё лицо толстой шерстяной шалью. Показывал, в какое место бить. Поначалу Алесь стеснялся, но дядя Карел требовал. И Алесь входил в раж. «У тебья природа. Ты – боец… Малладец!», – осыпал похвалами дядя Карел каждый удачный выпад.

Второе правило: не давай противнику подняться! Хуже не бывает, когда битый идёт на тебя!

Второй удар, не давший Фильке встать на ноги, пришёлся в нос. Потекла кровь. Филька смазывал её ладонью и удивленно разглядывал, как будто видел впервые. С лицом цвета свежебелённой извёсткой стены Алесь настраивался на третий удар, дышал часто, как будто пробежал длинную дистанцию. Павлинка с таким же лицом стояла рядом с братом, готовая вцепиться ногтями в ненавистное лицо Фильки. Но кровь приводила в смятение атакующий дух.

Кто-то пробежал по всем помещениям здания, растрезвонил радостную весть о том, как лупцуют Фильку Жмыхова. Возле него разрасталась ребячья толпа. Ошеломлённый атаман, гроза и повелитель всех детдомовских обитателей сидел на полу с расквашенным носом, тупо соображая: что делать? Он был растерян. Он не понимал, как его, не раз бывавшего в драках, даже поножовщине, так легко распластал какой-то сопливый пацан! Вон сколько довольных рож поедают глазами его позор!

– Ну ладно, – Филька проверил ладонью, остановилось ли носовое кровотечение, – щас я буду вас убивать. Филька упёрся руками в пол, определяясь, как увернуться от очередной увесистой лепёхи.

И тут послышались ритмичные удары в половицы. Толпа ребятишек расступилась. По образовавшемуся живому коридору шла тётя Поля с длинной, выше её роста, отполированной долгим употреблением, толстой палкой в руке. Смотрела перед собой с царственной угрюмостью. Намеренно резко буцала палкой, являя сумрак надвигающейся грозы.

– Я ить как почувствовала, – тётя Поля ожгла Филиппа ненавистным взглядом, – не обойдёшься ты без своих… (она хотела сказать «тюремных», но сдержалась) замашек! Не на тех нарвался? Получил, охламон! Мало? Так я добавлю!

Она замахнулась палкой. Филька прикрылся руками, ожидая удара. Не один детдомовский шалопай испытал на себе воспитательную силу этого деревянного жезла – символа власти детдомовского завхоза! И странно: никто и никогда не жаловался на неё и не обижался.

– Не охламон он, Полина Григорьевна, – Павлинка взяла за руку Алеся, – а хам!

Уводя брата, оглянулась:

– Хам!

О, сколько же бранных слов пролетело сквозь уши Фильки Жмыхова за его жизнь, да таких, от которых они огнём загорались и в трубочки свёртывались! Он и сам был не последним мастером кидаться матерными язвами. А вот резкое и оглушающее «хам» слышать не приходилось. И на мат не похоже.

Тётя Поля уйдёт. Филька с пола поднимется. Ребятню разгонит. Умоется в туалете. Спать ляжет. Обида притупится, а слово это никак из памяти не исчезнет. И потом ещё несколько дней, как только встретится глазами с Павлинкой, так и слышит: «Хам! Хам!» Словно обухом топора по башке!

Не выдержал, поинтересовался у Фаины Иосифовны, что это значит. Та пояснила: «Нехороший человек». И другие воспитатели отвечали примерно так же. Нет, мнилось, что-то более глубокое, занозливое определялось этим словом, гораздо более обидное, чем объяснение тёти Поли: «Хам – значит засранец!»

В школьной библиотеке Филька выписал словарь русского языка. Открыл страницу на букву «ха» и почти сразу уткнулся глазами в желаемое слово: «Хам, а, м. (презр., бран.) грубый, наглый человек, готовый на всякую подлость и низость». Ну вот, как и предчувствовал! Особенно задевало «наглый»!

После драки в конце дня Филиппа вызвал в свой кабинет Чурилов.

– Неужели это правда, что тебя отметелили наши новички? А, Филичка?

Филька прикрыл рот ладонью.

– Неправда, Евграф Серафимович. Сопли это всё! Пацанам нашим так хочется.

– А что это у тебя с губёшками-то?

– Упал.

– Как так? Ни с того ни с сего мордочкой в пол?

– Да нет, – замялся Филька, потирая нос пальцами, чтобы из-под ладони не показывались распухшие губы. – Играли мы… Ну, с Алесем. Ну, с этим новеньким. Он мне приёмы показывал… Ну, я споткнулся. В общем, промашка вышла. И всё.

– Промашка? И всё?

Чурилов не верил Жмыхову. Но и раздувать огонь разборки ему тоже не хотелось. Он бы не обратил на этот случай внимания: драки в детском доме – привычное дело, да пожаловалась ему Рускина. А Полину Григорьевну он побаивался. Разнесёт потом по всему городу: заведующий поощряет бурсацкие нравы в советском воспитательном заведении. Но коли Жмыхов сам не желает, чтобы огласка вышла на уровень педагогического совета, то и хорошо. Рускиной он скажет о проведённой воспитательной беседе.

– Не дрались мы, Евграф Серафимович, – как будто подняв какую-то весомую тяжесть, выдохнул Филька, опасаясь: а вдруг заведующий потребует утвердить сказанное честным словом? Как быть? Честным словом Филька дорожил. Это знали не только воспитанники детского дома, но и воспитатели. Если Филька затемнит свои острые серые глаза и скажет: «Вот кэсээм» (клянусь смертью матери) и ещё щёлкнет ногтем большого пальца по своим зубам, то уж никаких клятвенных заверений от него требовать не надо!

– Ладно, Филипчик, верю я тебе, – Чурилов понял мучения Жмыхова, не стал допытываться. Важно, чтобы новички не заершились. Да не должны бы: они же победители! Хотя… Филька сейчас же к ним побежит. Уговорит. А он для вида вызовет сестру с братом.

– Верю! – повторил Чурилов. – Чтобы такого парнягу мальцы причесали? Иди, Жмыхов. Но… пусть всё-таки эти, – он заглянул в открытый журнал численности воспитанников детского дома, куда заносились сведения о происшествиях и планах работы, – Штефловы зайдут ко мне. Прямо сейчас!

Далее всё пошло по предположению заведующего. Филька в считанные минуты уговорил сестру и брата не говорить о драке, иначе его отправят в колонию. Чурилов же в беседе с новичками на этот факт и не нажимал. В основном интересовался устройством, настроением и как бы между прочим спросил о столкновении со Жмыховым.

– Мы немного повздорили, – наливаясь краской стыда сказала Павлинка, – поначалу… И всё.

Чурилов видел, какого труда стоило ей не говорить полную правду. И, проникаясь уважением к этим милым, честным, умеющим постоять за себя ребятишкам, панибратски махнул рукой.

– Ну, повздорили и повздорили! Поначалу, действительно, для знакомства, – уточнил он с улыбкой, – бывает. Но отныне старайтесь жить дружно!

А слухи о тяжком посрамлении Фильки Жмыхова еще несколько дней теребили языки и уши детдомовцев. Все ждали ответного хода битого атамана. Но он повёл себя так, будто ничего не случилось. А пацанам хотелось скандала, особенно второму после Жмыхова детдомовскому грому – Гришке Шатковскому по кличке Пан.

Подкараулив Фильку в туалете, когда там больше никого не было, Гришка присел рядом.

– Ну и чё? – спросил насмешливым голосом.

– Што чё?

– Так и оставишь? Наелся лепёшек и сдрейфил?

Филька сразу понял, на что намекает Пан. Поднялся. Не спеша заправил рубаху в штаны. Затянулся ремнём. И, размахнувшись, ударил его сверху по голове кулаком. Ноги из-под Пана скользнули, и он до самого пояса провалился в очко.

– Ещё раз пискнешь, польское отродье, я тебя туда вниз головой спущу. Усёк? – и без заклинательного «кэсээм» щёлкнул по своим зубам ногтем большого пальца левой руки.

Дня три Филька старался не обращать никакого внимания на Алеся, словно его вообще не существовало на свете: ничего не говорил, сторонился, смотрел сквозь него, словно тот был стеклянным. Но не нашёл в себе силы не заметить Павлинку, когда она на четвёртый вечер пришла к брату, чтобы заменить подснежники на его тумбочке.

У неё было хорошее настроение. Утром прошедшего дня вместе с Алесем она побывала в школе, куда их возила воспитательница старшей группы Римма Семёновна. Невысокого росточка, худенькая, очкастая, она постоянно куталась в серую шерстяную шаль ручной вязки. Даже в тёплой комнате. С неизменным выражением недомогания на лице, она словно несла тяжёлый крест своей холодной фамилии – Мерзлякова. Большую часть времени она проводила дома, так как была вынуждена ухаживать за мужем и сыном – инвалидами.

Муж потерял на фронте обе ноги до самого паха. Не нашёл в себе сил выйти из нравственного потрясения. Опустился. Часто выпивал. Порой напивался до бесчувствия, матерился, швырял в жену всё, что попадало под руку. Вымещал на ней накапливающуюся злобу на беспросветную жизнь. Протрезвев, плакал, просил прощения. Она прощала. Но дня через два-три всё повторялось. А сына, когда ему исполнилось десять лет, покусал в тайге клещ. Он тяжело переболел энцефалитом. Паралич правой половины тела тоже лишил его возможности вести полноценный образ жизни. Он почти не выходил из дома. Случалось, составлял отцу компанию на возлияние. Но от падения до подошв ботинок его удерживал талант художника. Он хорошо рисовал и внештатно сотрудничал с областной газетой – ему давали оформлять некоторые, чаще всего литературные материалы и выплачивали кой-какой гонорар.

Прослышав о Павлинке и Алесе, Римма Семёновна задалась мыслью непременно познакомить с ними сына. Такие воспитанные и благонравные дети могли оказать на него определённое положительное влияние, поэтому она приняла самое живое участие в устройстве сестры и брата в школу. Они пропустили большую часть завершающей четверти и, естественно, отстали.

Директор школы предлагал повторно поступать Павлинке в седьмой класс, а Алесю – в четвёртый, но настойчивость Риммы Семёновны и слёзы сирот растопили и без того не очень-то схваченное льдом сердце директора (войну он провёл в блокадном Ленинграде, собственной кожей испытал, что значили такие понятия, как сострадание и помощь ближнему в минуты потрясения души и тела!). Решили так: если Павлинка и Алесь не выдержат экзамен по какому-либо из школьных предметов, то им придётся учиться летом, осваивать неусвоенный материал. Римма Семёновна охотно согласилась «подтягивать ребят» по русскому языку, литературе и истории, а сам директор – по математике. Он пообещал привлечь и других преподавателей.

Довольная завершённым делом, Римма Семёновна предложила детям погостить у неё в какой-нибудь ближайший воскресный день.

– От Фаины Иосифовны я слышала, что вы хорошо музицируете. А у нас есть немецкий аккордеон. Абсолютно новый! На нём почти никто не играл. Муж привёз его из Германии в качестве трофея. Сын особого интереса к музыке не проявлял: немного поучился играть и бросил, а вскоре с ним приключилось несчастье.

У Алеся восторженно загорелись глаза.

– Мы непременно побываем у вас, Римма Семёновна! Скоро праздник Первомая, и Фаина Иосифовна просила нас поучаствовать, а инструмента нет! – Алесь посмотрел на сестру: не нарушил ли право голоса по младшинству, может быть, сказал не то, что следовало?

– Да, непременно, побываем! В ближайшее же время. Вот согласуем с Фаиной Иосифовной, – развеяла сомнения Алеся сестра. – А вы разрешите потом использовать инструмент в концертах? Его же придётся выносить из дома?

– Конечно, конечно, – заторопилась Римма Семёновна и даже шаль распахнула, – зачем же ему без дела стоять? Пусть людей радует!

Филька лежал на кровати и мрачно сверлил глазами потолок.

– Здравствуйте! – весело кивнула Павлинка Фильке, чмокнула в щёку брата и принялась заменять цветы в стеклянной банке, стоящей на тумбочке Алеся.

– Здравствуйте! – пересохшим горлом ответил Филька и ощутил сладкую истому во всём теле. Странно: ещё минуту назад в груди было стыло и пусто, и вдруг двинулось тепло, потому что теплом повеяло от голоса Павлинки, её ладной фигурки, а особенно от глаз какой-то светло-медовой каризны, с малюсенькой лампочкой в середине.

Неведомая сила подняла Фильку с кровати – ну, прямо кто-то схватил его за шиворот и вздёрнул на ноги, не считаясь с его желанием и волей! Никогда прежде не случалось с ним такого: забыл напрочь, кто он и что он!

– Павлина, – Филька не узнал своего голоса, вдруг севшего от возбуждённой растерянности, – я это… ну… считаю… ну, – проталкивал он через горловую сухость несвязные слова, – я это… ну… не прав я… с тобой… прости… простите меня. А?

Павлинка повернулась к нему лицом. И звёздные лучики ударили в глаза Фильки.

– Хорошо, Филипп, мы вас прощаем! Но и вы нас простите: мы, наверное, не должны были так поступать! Я, знаете, – она улыбнулась, – шла ведь сюда, чтобы попросить у вас прощения. Подугадывала подходящий момент. Но вы меня опередили!

Павлинка протянула руку. Ох, какая же маленькая, тёплая и трепетная у неё ладошка! И Филька задержал её в своей.

– А можно… на «ты»? А то неловко как-то… Уж шибко по-взрослому!

– Можно, Филя. И ещё… У нас в деревне, там, на Родине, в Белоруссии, если люди поссорились, а потом замирились, то делают друг другу подарки или вообще что-нибудь хорошее, – Павлинка поделила надвое букетик подснежников, стоящий на тумбочке Алеся, и одну половину протянула Фильке. – Вот мой подарок.

– Спа-спасибо, – поблагодарил кто-то чужой филькиным голосом, – ух, я щас!

Филька мигом слетал на кухню, принёс стеклянную банку с водой, осторожно, точно и цветы были стеклянными, опустил их в банку.

– Я т-тоже…Подарю. Потом.

– А можно я попрошу? – звездочки крутнулись в её глазах.

– Можно!

– Пусть цветы будут на тумбочках всех ребят… Всегда. А?

– Будут, – выдохнул Филька.

На следующий день на всех тумбочках мальчишечьих и девчоночьих комнат красовались подснежники.

Повариха тётя Валя жаловалась Чурилову:

– Это што же за фулиганьё такое? Всю стеклотару у меня с кухни порастаскали!

Пришлось Фильке добывать банки на стороне, в городских ларьках, а взятые на кухне вернуть «тёть Вале». А для Павлинки он достал какую-то расписную вазочку необычайной красоты («Кэсээм, – поклялся парень, – купил!»), но Павлинка подарка не приняла: не захотела выделяться этим среди девочек, да и слишком уж откровенным было внимание Фильки! Вазу отдали Фаине Иосифовне, и в её медпункте на столике заголубел маленький костерок.

Грядущий первомайский праздник совпадал с двадцатилетним юбилеем детского дома. Торжества решили совместить. Закипела работа.

Ребят старшей группы разбили на отдельные бригады побельщиков, мойщиков, плотников. Вечерами и в воскресные дни они приводили в порядок спальни, комнаты для самоподготовки, столовую, которая использовалась и как актовый зал. У входа в углу в ней имелась сцена для выступлений. Младшие воспитанники писали плакаты, рисовали нехитрые картинки на тему «Наша родина – СССР!». Одновременно шли репетиции коллектива художественной самодеятельности.

Первым помощником во всех делах у воспитателей стал «фулюган» Филька Жмыхов: носил, перетаскивал, прибивал, мыл. Воспитатели пребывали в радостном недоумении: «Что случилось с парнем? К пацанам не задирается, девчонок сторонится, смирнёхонько ест в столовой; по слухам, бросил курить; иногда сидит в одинокой печали и задумчивости. Неужто за ум взялся?!»

Большинство же детдомовцев, так и не дождавшись Филькиной мести новичкам, сошлись во мнении: врезали ему хорошенько, вот с него и спесь слетела. Только Одарка Коноваленко, к которой разом охладел Филька, быстро поняла чутким девичьим сердечком причину такой перемены и даже на первых порах загорелась лютой ненавистью к Павлинке. Но, заметив, что та не переступает черту обычных отношений мальчишек и девчонок и не выказывает никаких чувств к Фильке, успокоилась. Более того, сделала всё возможное, чтобы задружить с Павлинкой.

Тут начал подклиниваться к Одарке Пан-Шатковский: учуял смену пристрастия атамана. Раньше он боялся и думать об этом! Навычная к ухаживаниям, Одарка не терзалась вопросом, почему именно он: всё равно лукавого намерения спроста не проникнешь, да и явилась возможность досадить Фильке!

В школьную жизнь брат с сестрой вошли быстро. Их освободили от уроков немецкого языка – знали его и разговаривали лучше преподавателей; от уроков пения – никто из учащихся средней школы не знал нотной грамоты, а если и играл на каком-то инструменте, то по слуху; от занятий физкультурой – по просьбе самих ребят. Эти часы Павлинка и Алесь использовали для самоподготовки. Им, как и обещал, помогал директор школы Василий Васильевич – молодой, улыбчивый и многознающий человек. Усидчивость и старание ребят дали свои плоды: к концу апреля они наверстали упущенное. И дальше, наверное, пошло бы хорошо, если бы… Но всё по порядку!

Концерт художественной самодеятельности готовили вечерами. Вначале репетировали сольные номера, затем сцену занимал хор. На рояле аккомпанировала Фаина Иосифовна. Выступления Павлинки и Алеся должны были стать сюрпризом, поэтому они решили заниматься на квартире Фаины Иосифовны.

Она жила в большом мрачном старом бараке, сколоченном ещё на заре советской власти для рабочих-строителей, возводивших Лесогорск. Таких бараков было несколько и находились они на краю города. Фаина Иосифовна, как женщина-одиночка, размещалась в одной небольшой комнате с печным отоплением. Воду она брала из колонки неподалёку от барака. Пользовалась общим уличным туалетом на три двери. Печь с плитой топила дровами и углём (они хранились в одном – из многочисленного ряда – дощатом сарайчике). Единственное большое окно выходило на дорогу. По его центру комнату разделяла фанерная перегородка: в одной половине размещался диван, служивший хозяйке и постелью, комод с расположенным на нём круглым, на подставке, зеркалом и принадлежностями женского туалета, письменный двухтумбовый стол с лампой под белым стеклянным абажуром и старенькое пианино фабрики «Красный Октябрь»; вторая половина комнаты предназначалась для хозяйственных нужд. На маленьком кухонном столике стояли керосинка и электроплитка с открытой спиралью, на большом, застланном клеёнкой в белый горошек, – горка тарелок и блюдец. Над ним – настенный шкафчик с разной посудой. Единственной роскошью и, как говорила Фаина Иосифовна, «отрадой души» были титан – бак для нагрева воды – и ванна (достались в наследство от прежнего владельца квартиры – бригадира плотников) и (сработанные им же) четыре крепких – на век – табурета.

Но даже такое скромное убранство показалось Павлинке и Алесю вершиной тепла и уюта: они просто соскучились по привычной домашней обстановке!

Фаина Иосифовна нагрела титан. Алесь и Павлинка по очереди приняли ванну. Подкрепились пирожками с капустой, приготовленными хозяйкой. До вечера музицировали: Павлинка, по её выражению, набирала форму, так как не играла уже несколько месяцев. Ей подобрали репертуар. А потом пошли в гости в Мерзляковым (они жили в соседнем бараке): надобно было посмотреть аккордеон и попросить его для выступлений Алеся.

Мерзляковы жили в двухкомнатной квартире с очень скромной обстановкой: три кровати, топчан, буфет для посуды, шкаф для платья, три стола, лавка и несколько стульев с гнутыми спинками. В отличие от квартиры Фаины Иосифовны, на стенах висело множество одиночных и групповых фотографий в простых деревянных рамках.

Хозяева встретили гостей радушно, особенно муж Риммы Семёновны. Он так и просиял, когда увидел в руках соседки бутылку водки, содержимое которой потом единолично и употребил.

Вечер удался на славу! Алесь был на высоте от счастья: инструмент, лёгкий, звучный, празднично сверкающий голубым перламутром и розовым мехом, так и пел в его руках! Муж Риммы Семёновны, разгорячённый водкой, заказывал фронтовые песни. Знал он только по одному-два куплета, а потом замолкал и, кивая в такт мелодии головой, плакал, хотя и не всякая песня располагала к слезам. Сын не проявлял никаких чувств и, вжавшись в свою кровать, не спускал глаз с Павлинки.

При прощании Мерзляков подкатил на своей инвалидной тележечке к Алесю, обнял, расцеловал в щёки и хлопнул по корпусу аккордеона ладошкой.

– Владей, сынок! Весели народ! Чего он тут у меня ради украшения-то сохнет и портится? Инструмент работать должон! Ну, загоню я его, прогуляю денежки, и што? Да неизвестно, в чьи руки-то попадёт: можат, и не музыканта вовсе, а так – спекуляшки! И пойдёт эта красота по холодным рукам. А у тебя они, сынок, золотые! Играй! А иначе за што воевали-то, а? За вас, деточки наши, жизней не жалели, себя вот калечили! И не зря, не зря! А? Так ведь?

Римма Семёновна, заметив, как пошло пятнами лицо мужа, бросилась к нему с уговорами. Знала: войдёт в раж – контроль над собой потеряет, в замутнении рассудка и о гостях забудет. Криком своим вопрошающим «Не зря ведь калечились, а? Ради жизни калечились, а?» изойдёт до беспамятства. А в крике боль, а в крике безысходность!

Женщины общими усилиями успокоили фронтовика, и он, вытирая слёзы, попросил прерывающимся детским голоском:

– Вы токмо не забывайте! Приходите почаще… Ты, сынок, с музыкой этой! Ить как на душе-то… Вот всё так и переворачивается! – он не находил нужных слов, а только круговым движением ладони по груди показывал, как же музыка вывёртывает его сердце.

Аккордеон оставили на квартире Фаины Иосифовны, и Алесь приходил сюда репетировать.

В праздничный день в помещение столовой стащили из всех спален и кабинетов стулья, табуреты, кресла и скамейки. Расставили рядами. Первый, состоящий только из одних добротных кресел и стульев с мягкими сиденьями, предназначался для важных гостей из города. Их прибыло больше десятка! Среди них выделялись двое военных в офицерских мундирах с большими звёздами на погонах и одна женщина с пышной чёрной, химической завивки, шевелюрой, с золотыми серьгами-подвесками в ушах; золотой же оправой сверкали на её глазах круглые очки. В столовую она вошла не как все гости – без верхней одежды, а в дорогой меховой шубе до пят. Сняла её и положила на спинку кресла.

– Ценная, видать, вещичка! – не без иронии заметил Филька Жмыхов, наблюдавший за размещением зрителей в зале из-за кулис сцены. – Боится, что сопрут.

Сцена была закрыта красным ситцевым занавесом. Над нею три плаката, один под другим. Белыми буквами на красном фоне ярчились слова: «Да здравствует Первомай – день международной солидарности трудящихся!», «Слава Советской Армии – победительнице гитлеровского фашизма!», «Поздравляем с двадцатилетним юбилеем наш тёплый детский дом!» На краю сцены возвышалась трибуна, обитая красной материей. На ней – большой пузатый графин с водой.

С праздничным докладом выступил Чурилов. На нём был костюм стального цвета полувоенного покроя (похожий носил в своё время Иосиф Сталин, а Чурилов боготворил его, воистину считая вождём всех времён и народов). Наглухо застёгнутый ворот френча был тесноват и поддавливал толстую шею докладчика. Он то и дело оттягивал ворот то одной, то другой рукой. Выступление Чурилов начал с благодарности гостям, которые «нашли время разделить нашу радость». По фамилии и имени-отчеству назвал только военных – полковника госбезопасности и помощника прокурора области – и даму с пышной шевелюрой, заведующую областным отделом народного образования. Читал доклад Чурилов долго, монотонно и нудно, запинаясь, проглатывая некоторые труднопроизносимые фразы. Уже на первых минутах многие дети младшего возраста задремали. Непоседы постарше играли в «морской бой», листали книжки с картинками или рассказывали на ухо друг другу анекдоты.

Филька Жмыхов развлекал скучающих артистов:

– Читает как-то один, подобный нашему Графу, докладчик. Тишина в зале. Муха пролетит – услышишь. Закончил и спрашивает: «Вопросы будут?» «Будут!» – отвечает какой-то дедуська из первого ряда. «Слушаю вас!» «Вы не видели, кто мою шапку стибрил?» «Позвольте, – обижается докладчик, – при чём тут воровство, при чём ваша шапка?» «Дык все же спали! Один ты не спал, значитца, видел ворюгу!»

Ребята прыснули со смеху. Гости в первом ряду вздрогнули, заозирались по сторонам: тоже дрыхали с открытыми глазами, как зайцы. Уж им-то, приученным спать на заседаловках, опыта не занимать!

Доклад составляли длинные фразы, взятые из передовых статей газеты «Правда». Традиционно перечислялись успехи, которых добился советский народ под руководством Коммунистической партии Советского Союза, клеймился американский капитализм и весь капиталистический мир, готовящийся к новой мировой войне; назывались новые рубежи, которые необходимо взять. Немного места в докладе Чурилов уделил и детскому дому, истории его создания и развития. Горячо благодарил местную власть, помогающую приюту «держаться на передовых позициях коммунистического воспитания детей».

Голос у Чурилова сипел и прерывался. Несколько раз он дотрагивался рукой до графина и бросал просительные взгляды в сторону кулис: «Дайте стакан!» Не выдержал и стал пить из горлышка графина. Сосуд был тяжёлый, вода проливалась на френч докладчика. По залу покатились смешки. Наконец, из-за кулис выбежал мальчишка со стаканом в руке, поставил его на трибуну, резко повернулся и вытянулся во весь рост на полу. Зал разразился хохотом. Облегчённо заулыбался и Чурилов. И закончил доклад здравицей за «великую Коммунистическую партию и её вождя Никиту Сергеевича Хрущёва».

Под аплодисменты Чурилов, довольный собой, спустился со сцены и прошёл в первый ряд, где ему предназначалось место рядом с военными гостями. Расслабился зал. Зашумел. Но ненадолго.

Занавес открылся. Хор на сцене взревел: «Вихри враждебные веют над нами». Бодрящая песня! Кое-кто начал подпевать, помахивать в такт рукой. Потом грянула «Смело мы в бой пойдём за власть Советов». Алесь любил революционные песни, хотя не все слова в некоторых из них нравились: вот почему «и как один умрём в борьбе за это»? ну, если все умрут, то кто же за революцию-то воевать станет? Песни сопровождались действом: по сцене двигались буржуи, купцы, священники и белогвардейцы; красные бойцы в будёновских шлемах гнали их штыками. Завершил хор выступление «Священной войной»: на сцену выехал миниатюрный фанерный танк с чёрной свастикой на боку, на танке – человечек с вытянутой над собой левой рукой (в правой он держал громадный меч, по которому крупно, чтобы было видно из зала, змеилась надпись «Гитлер»); на него разом накинулись красноармейцы – разломали танк, с Гитлера стащили штаны; в белых кальсонах он полз к кулисам, а красноармейцы пинали его ногами.

Всем эта сцена пришлась по сердцу. «Так его, гадину! – кричали ребята. – Бей фрица!» Царь, помещики, капиталисты были где-то далеко в прошлом, а этот – свежак в памяти. Это по его воле началась война и погибли родные люди, и они пошли скитаться по детским домам и колониям. «Гони гниду!» – хоть тут криком выплеснуть из души всю горькую горечь обездоленной жизни. «Пусть ярость благородная вскипает, как волна!» Не иссякла, не испарилась ярость. Таится на донышке души, ждёт своего часа.

После хора начались сольные выступления. Исполнителей представляла Фаина Иосифовна.

– А сейчас – сюрприз! Краснофлотский танец «Яблочко». Исполняет, – она сделала небольшую паузу, – Филипп Жмыхов.

– О-о-о-о! – прокатилось по залу.

«Филька? Этот король затрещин и подзатыльников – танцор? Да быть такого не может!» А Филипп уже выплывал из-за кулисы, плавно разгребая перед собой воображаемую поверхность моря. Плясать его научил в колонии для малолетних преступников один юнга Балтийского флота. Он служил и ходил (плавает, по его словам, дерьмо в проруби) на боевом торпедном катере «Неистовый». Однажды команда получила приказ перехватить подбитую немецкую лодку, которая пробиралась к своим во всплытом состоянии – не могла погрузиться в море. По пути следования катер наткнулся на плот, на котором без сознания находилось несколько вражеских моряков. Капитан подобрал их. Спасение заняло определённое время. Его хватило для того, чтобы подлодка безнаказанно ушла. Вся команда катера попала под суд военного трибунала. Капитана приговорили к расстрелу. Юнга подарил Жмыхову тельняшку. Филька очень дорожил ею и надевал «гордость моряцкой души» только в редкие, торжественные моменты жизни. И ещё любил козырнуть фразой, тоже прихваченной из языка юного моряка: «Ну что? Будем тельняшки рвать, пупы царапать?» Вот в заветном «тельнике» и отчебучил Филька знаменитый танец боевых русских матросов. Его вызывали на бис. Он выбегал на сцену, неловко кланялся.

Две девочки-близнецы из Молдавии – Мариора и Марыся (всю войну они провели в партизанском отряде, где находились и погибли их родители) – спели какую-то весёлую песенку на родном языке.

Наде Найдёновой имя и фамилию придумали в детском доме. Её подобрали возле разбомбленного немцами эшелона. Контуженная девочка забыла свои настоящие имя и фамилию. Вспомнила только, что её родители были цирковыми артистами. На сцене она исполнила акробатический этюд.

Группа мальчиков в унисон, но с большим чувством спела песню беспризорников 20-30-х годов «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет», и в зале наступила мрачная тишина. В первом ряду заёрзали гости.

– А сейчас очередной сюрприз, – поспешила развеять подмоченное настроение ведущая концерт Фаина Иосифовна, – новый член нашей большой и дружной семьи Павлина Штефлова исполнит на рояле произведение великого немецкого композитора Людвига Ван Бетховена «Сурок», – и захлопала в ладоши. Её нестройно поддержали.

Старый рояль, стоявший на краю сцены, выкатили на середину. Вышла Павлинка. На ней было белое пышное, до самых каблуков белых лакированных туфель, свадебное платье (расстаралась Фаина Иосифовна, выклянчила под залог золотой фамильной броши в областном драматическом театре). В белых кудрях – большой алый бант. Фея из сказки!

Сидящие в первом ряду военные зашептались, склоняясь головами друг к другу. Привлекли к разговору Чурилова. Тот присел перед ними на корточки, что-то пояснял с растерянным лицом. А спрашивали военные о Павлинке: почему раньше не видели это жемчужное зерно в навозной куче? Чурилов оправдывался. На самом деле, он действительно скрывал Павлинку от глаз этих похотливых начальников: и так по лезвию ножа ходит! Нутром чуял: эта девчонка не из того теста, чтобы мятные пряники стряпать! Такую подарками не улестишь, угрозами, как других, не уломаешь. Для неё честь дороже жизни. Да и о предупреждении Грудинина Чурилов не забывал. У этого «мента» слово с делом не расходится, несмотря на то что увечный. Фронтовик, одним словом. В детский дом зачастил. Общается с Павлинкой и Алесем, как с детьми родными. По слухам, удочерить и усыновить хочет.

Павлинка заиграла. Что за зверёк такой – сурок, – никто из сидящих в зале ребят не знал, но простая и немного грустная мелодия задевала сердце: невесёлая, видать, жизнешка у него, тоже, наверное, сидит в клетке, голодный и холодный, и о маме думает.

Павлинка исполнила ещё одну музыкальную пьеску, в которой сквозила какая-то светлая печаль, а закончив, объявила:

– Это отрывок из симфонической поэмы чешского композитора Сметаны «Моя родина».

Как-то оцепенело похлопали, точно ребят держали за руки.

С аккордеоном на груди вышел Алесь.

– Ещё один сюрприз, – обняв его за плечи, представила Фаина Иосифовна. – Это брат Павлинки – Алесь Штефлов. Он исполнит на аккордеоне полонез великого польского композитора Огинского.

Алесю подставили стул. Он сел. Но в ту же минуту встал и громко сказал:

– «Прощанье с родиной».

Это был его любимый полонез. Играл он с закрытыми глазами, свободно, проникновенно, без натужного напряжения, свойственного юным, ещё не отгранившим мастерство музыкантам. Пальцы послушно двигались по клавишам как бы без его участия, сами по себе. А он плыл на волнах мелодии над полями и лесами родной Белоруссии: над сёлами с маленькими белыми домиками и аистами на крышах, над речками, озёрами и туманными болотами. Всё озиралось, всё чувствовалось: светлая зернистая роса на утренней траве, горячая дорожная пыль под босыми ногами, речушка, проглядываемая до самого галечного дна. И мама на берегу с ведром, в белой, расшитой травяными узорами кофточке, простоволосая, с улыбающимся лицом.

Заметив, что Алесь играет с закрытыми глазами, некоторые ребята догадались: что-то, наверное, грезится ему, как во сне. И тоже закрыли глаза. И правда, стали какие-то картинки появляться. И странно: всё о родных местах, родном доме, родных людях. Что же это за музыка такая волшебная? А когда плавное движение её вольной полноводной рекой вдруг оборвалось, точно река вдруг помчалась, ухая с одного каменистого порога на другой, то те, кто вдруг открыли глаза, увидели, как по лицу Алеся катятся слёзы. И им захотелось плакать. И кто-то не сдержал слёз. И стал прятать лицо от рядом сидящих товарищей.

Алесь не ушёл – убежал со сцены. Но потом вернулся с Павлинкой. Брат и сестра терпеливо подождали, пока стихнут благодарные рев и свист слушателей: детдомовцы впервые в жизни слышали такую музыку. Алесь растянул меха аккордеона, и Павлинка запела. Голос у неё был тоненький, хрустальный, казалось, вот-вот сломается, и от этого такой же хрупкой казалась песня:

Ня шумі, дуброва,

Ня шумі, зялёна,