Порог греха Курц Юрий

Ня дадавай сэрцу жалю,

Што я ў чужым краі.

Сердца ребячьи ещё от прежнего изныва не отошли, а тут опять боль. Сговорились они, что ли, эти братья-сестры славяне? А следующая песня рассказывала о надломленном и подсохшем дереве, заблудившихся птицах, полой весенней воде, вышедшей из берегов. Чудной этот белорусский язык, да понятный, а потому близкий, и знобкая теплота бежит по телу:

Зялёны дубочак,

На яр нахіліўся?

Малады малойчык,

Чаго зажурыўся?

Павлинка и Алесь ещё кланялись, а на сцене уже появилась Фаина Иосифовна. Следом за ней высеменила короткими ножками Одарка.

– Отрывок из произведения великого украинского поэта Тараса Шевченко «Думка». Читает Одарка Коноваленко!

Тяжко, тяжко жить на свете

Сироте без роду:

От тоски-печали горькой

Хоть с моста – да в воду.

Утопился б – надоело,

По людям скитаться;

Жить нелюбо, неприютно,

Некуда деваться…

Одарка осеклась, начала глотать воздух: не то забыла продолжение, не то не могла справиться с волнением.

Жить нелюбо, неприютно, некуда деваться, – повторила она, но в голосе уже звенели слёзы. А вот они и покатились по щекам. И, всхлипнув, Одарка убежала со сцены. В зале захлюпали носами некоторые девчонки, а кто-то уж и заголосил навзрыд, зажимая ладонями рот, придавливая всплеск горя и отчаяния.

Вскочила с кресла дама из облоно. Быстрыми шагами пошла за кулисы. Занавес закрылся. Объявили перерыв. Опрокидывая стулья, детдомовцы двинулись из зала: кто в туалет по надобности или помыть мордаху после слёз, кто так – на воздух, поговорить, посочувствовать и Одарке, и самим себе, или курнуть в дальнем скрадном уголочке.

Когда ребята вернулись на свои места, посредине столовой они увидели походную кинопередвижку. На сцене белела большая простыня-экран, окна были занавешаны чёрными одеялами. Загудел движок. Сумерки помещения прорезали светлые лучи, и на экране обозначилось название фильма – «Чапаев».

– Ура-а-а! – дружно рванули ребячьи глотки. Такая уж это картина: хоть каждый день подряд смотри – не надоест! Высохли, испарились слёзы. Ещё немного повлажнеют глаза в конце фильма, когда раненый Василий Иванович поплывёт через реку, а беляки по нему из пулемёта… Но утонул ли Чапаев? Ведь как-то неярко, вскользь показывают. Не мог он утонуть! Всякий раз вновь просматривая ленту, ребята с надеждой ждали: выплывет на другой берег Василий Иванович, уйдёт от врага! Но он никак не появлялся. Может, ленту в самом конце оборвали? Но всё равно после этой картины хотелось оказаться в том времени – на гражданской войне, бить беляков. Кони! Сабли! Вот это да!

Гости кино не смотрели: уехали. А в комнатке медицинского пункта капала валерьянку в стакан с водой Фаина Иосифовна и выговаривала заведующему детским домом:

– Разве так можно? При детях. Как нашкодившую школьницу отчитывать! Если она жена первого секретаря обкома партии, то ей всё дозволено? Что она понимает в музыке, в искусстве? Бетховен для неё вражеский композитор! Надо же до такого додуматься! Он же не немцам принадлежит, а всему человечеству… У неё вообще никакого образования нет. Поза! Маска! Нельзя зажимать детские сердца: пусть из них боль выходит, пусть они от скверны житейской очищаются! А слёзы – это уж и не так плохо!

– Полноте, полноте, дорогая Фаиночка Иосифовна, – Чурилов пытался взять её за руку, но она отстранялась, – не расстраивайтесь же вы так, голубушка! Было и прошло. Концерт всё равно отличненький получился: вон сколько сюрпризов-талантов объявилось! В другой раз подготовимся, проверочку устроим. Пусть приезжают, загодя смотрят!

– Ну уж дудки! – Фаина Иосифовна залпом проглотила содержимое стакана. – Приглашайте профессионального художественного руководителя. С него и спрашивайте. Моё дело – медицина.

А брат и сестра в это время сидели в комнате мальчиков старшей группы на кровати Алеся и, обнявшись, беззвучно плакали.

Грандиозный музыкальный успех, выпавший на долю Алеся, сразу же сделал его, да и сестру тоже, заметными личностями детского дома. Мальчика стали привлекать в качестве аккомпаниатора физической зарядке, которую дети выполняли по утрам. Выходили ребята из здания и возвращались в него под марш, который Алеся научил играть ещё дядя Карел: это был марш немецких лётчиков, так, по крайней мере, считал, со слов дяди Карела, Алесь. Но, услышав об этом, Чурилов разгневался: с каких это пор прекрасный марш советских военно-воздушных сил стал называться немецким? Алесь объяснил. «Никаких отсебятин, – отрезал Чурилов. – Чтобы впредь о немчуре не заикался! Иначе…»

Правда была на стороне Чурилова. Действительно, это был советский марш, появившийся ещё в начале тридцатых годов. В народе поговаривали, что чуть ли не сам Геринг, проходивший лётную подготовку не то в Липецке, не то в Каче, украл мелодию, сделав советский марш в своей стране официальным. Как бы там ни было, советские и гитлеровские лётчики вылетали на боевые задания под одну и ту же музыку – таковы парадоксы войны.

Не без колебания, Алесь всё же согласился с замечанием заведующего детским домом. Наверное, дядя Карел что-то напутал. Не могут же фашисты так задорно петь:

Всё выше, всё выше и выше

Стремим мы полёт наши птиц,

И в каждом пропеллере дышит

Спокойствие наших границ.

Но где дядя Карел взял мелодию этого марша? Да зачем ломать голову, ведь песня-то чудо как хороша!

Мы рождены, чтоб сказку сделать былью,

Преодолеть пространство и простор.

Вон как бодро вышагивают его товарищи по совместному общежитию, преодолевшие пространства России, чтобы собраться в этом доме и объединиться в несчастье своём и радости!

Внезапно заболела Павлинка. На девятое мая, в День Победы советского народа над фашистской Германией, ездили в подшефную воинскую часть с концертом, а это почти три десятка километров по таёжной дороге. Ехали на открытой грузовой машине в кузове. День хмурился. Задувал промозглый ветер. Павлинка простудилась: у неё заболело горло и поднялась температура. Фаина Иосифовна поместила её в изолятор, опасаясь, не подхватила ли они инфекцию: в городе отмечались случаи заболевания дифтеритом и скарлатиной. Из областной больницы пригласили доктора. Он тщательно осмотрел Павлинку, сказал, что болезнь обычная – ангина. Прописал постельный режим, порошки для полоскания горла и микстуру.

Никого из ребят, кроме Алеся, Фаина Иосифовна в изолятор не пускала. С марлевой повязкой на лице он помогал тёте Поле кочегарить печь, чтобы в помещении было тепло, носил сестре еду, книги, сообщал о школьных домашних заданиях. Учебный год заканчивался, и ученики уже готовились к экзаменам, которые начинались первого июня. Брат подолгу сидел у постели. Павлинка нервничала из-за вынужденных прогулов в школе: и так пришлось навёрстывать упущенное на пределе сил!

С молчаливого согласия Фаины Иосифовны лечение Павлинки взяла в свои руки тётя Поля. Порошки и микстуры она отвергла, пользовала недужную народным способом: к горлу – горячую золу, завёрнутую в тряпицу, внутрь – горячее молоко с мёдом. Со всеми ребятами, нет-нет да попадающими в изолятор, она общалась одинаково вольно и без всякой осторожности: «После фронта ко мне никакая зараза не пристаёт: боится, что я её разом водкой ошпарю, изведу!» И правда: никто не помнил, чтобы заведующая детдомовским хозяйством когда-нибудь болела. Даже после глубокого похмелья.

Навещали Павлинку и девочки её старшей группы. Смотрели со двора в окно. Корчили забавные рожицы. Но большую часть времени Павлинка проводила в одиночестве, готовясь к экзаменам. Вечерние часы ей не ограничивали общим отбоем, и она отходила ко сну, когда хотела. Но в этот вечер, заметив в окно погасшие огни детского дома, тоже выключила настольную лампу и попыталась уснуть. Сквозь медленно обволакивающую сознание дрёму она услышала скрип открываемой двери и чьи-то осторожные шаги. Кто-то подошёл к кровати. Павлинка открыла глаза. Возле неё, оттенённый светом, падающим в окно от дальнего уличного фонаря на столбе, стоял человек.

– Ты уже спишь? – спросил он вполголоса, и Павлинка узнала Филиппа Жмыхова.

– Нет… Напугал… Зачем так поздно?

– Я тебе конфеты принёс – «Мишка на севере». Филька положил кулёк на тумбочку, приткнутую к изголовью кровати. – Твои любимые.

– Откуда ты знаешь?

– Братан твой сказал.

– Днём-то не мог прийти?

– Дык не пускают!

– Садись, коли пришёл. Табурет у печки.

Филька нашёл табурет.

– Где взял деньги? Конфеты-то не дешёвые.

Филька тяжело задышал.

– Думаешь, украл? – в голосе зазвенела обида. – Я в ресторане, ну, в городе, полы мыл. У них уборщица заболела. Они и дали.

Павлинка нашарила руку Фильки и погладила её.

– Нет-нет, что ты! Не обижайся! Ничего я не подумала, спасибо!

Филька наклонился, и Павлинка ощутила его горячее дыхание на щеке. Сердце её тревожно заколотилось.

– Ты может ещё чего хошь? Ты скажи! Я достану!

Павлинке показалось, что Филька хочет поцеловать её. Жар бросился в лицо. Она мягко упёрлась рукой ему в грудь, отстраняя от себя. Филька схватил её руку и сжал в своих ладонях. Они были горячими.

– Я пришёл… Я хочу тебе… У меня предложение… – Филька задыхался. Опустил руку Павлинки, схватил ворот рубашки на своей груди. Судорожно глотал воздух. – Давай… дружить? – и замер, точно собака на стойке.

Теперь воздух начала глотать Павлинка.

– А мы разве… Мы же друзья и так!

– Ну, да… Конечно… Ты, Алесь, – заторопился Филька, – только я хочу… Как это… Ну, штоб мы ближе были… Штоб я о тебе заботился. Ну, как это быват у парней и девчат, – крупная дрожь колотила его изнутри.

Ах, какая же это мука: сказать-то надо три слова! Они так и вертятся на языке, так жгут, а вот никак не говорятся! Неужели же Павлинка не понимает?

Павлинка поняла. Неспроста же пришёл Филька ночью: днём о любви обычно не говорят. Её даже бросило в лёгкий жар от смущения. Глубоких чувств к «фулюгану» она не испытывала, хотя давно замечала его пристальные взгляды на себе, стремление быть рядом, чем-то угодить. Жаль было Филиппа. Как отказать?

Павлинка погладила его руку: не мучайся, не придумывай слова.

– Ты не обижайся, – сердце её билось с перебоями, – ты для меня… как все… как все мальчишки… Я ещё не думала об этом… Это как-то врасплох… Дай мне время подумать.

– Хорошо, – быстро согласился Филька, счастливый уже тем, что Павлинка не отшила его сразу. Она это умеет. Надежда в нём загорелась. – Хорошо, – повторил он, – я буду ждать. Я хоть всю жизнь буду ждать!

– Чувства, они ведь как, – заоправдывалась Павлинка, – они ведь и приходят, и уходят…

Филька взял её руку и прижал к своему сердцу. Оно учащенно билось. Павлинке сделалось не по себе. Ей и хотелось отнять руку, и не хотелось обидеть Фильку.

– Можно, – попросил он, звонко глотая слюну, – можно я тебя поцелую?

Смутная тревога напрягла её изнутри. По любовным романам она знала, как многое порой может решить поцелуй, особенно в губы. Самый коварный поцелуй! Он распаляет такой огонь, который ничем не загасить. Жалеют потом, что вспыхнули, а уже всё – сгорело. Пепел холодный.

– Давай, – сказала она весёлым голосом, – по-братски. Села на кровати и подставила ему щёку.

Филька, преодолевая дрожь, коснулся её теплыми губами, осторожно, словно боясь обидеть.

– Теперь иди, – спокойно приказала Павлинка, – и больше ночью не являйся: ещё невесть чего подумают, сплетничать начнут!

– Хорошо! Я попрошу Фаину Иосифовну… Днём! – Филька пятился к двери. – С-с-спокойной ночи, – голос его дрожал и зубы постукивали.

Скрипнула дверь. Затихли быстрые шаги.

Через две недели Павлинка покинула изолятор. У выхода её встретили Алесь и Филька с огромным букетом багульника. Все окрестные сопки уже полыхали малиновым огнём. На берёзах набухли почки. Потеплевший ветерок напоминал о приближении лета. На тумбочках воспитанников детского дома его сигнальными маячками теплились малиновые костерочки.

Волну хорошего настроения сестры и брата подогрел Грудинин. Он явился с большой сумкой разной фруктовой снеди. Повинился перед Павлинкой: поздно узнал о её недомогании, потому и не приехал раньше. Дядя Витя сообщил радостную весть: ему разрешили удочерить Павлинку и усыновить Алеся. К Новому году обещали дать двухкомнатную квартиру (без личной жилплощади, конечно, не могло быть никакой речи об установлении родственных уз: не поселишь же детей в комнатушке общежития, где бедовал Грудинин!).

– Пока подготовлю документы, то да сё, – возбужденно говорил дядя Витя, – время пролетит быстро! Я всё сделаю, дорогие мои каченята, для того, чтобы вы росли счастливыми!

Контрольные работы в конце учебного года и Алесь, и Павлинка написали хорошо, были допущены к экзаменам. И сдавали успешно, но срезались на последних: Алесь не выдержал экзамен по арифметике, а Павлинка – по химии. Оставлять на второй год обучения в тех же классах добросовестных и способных учеников педагогический совет не пожелал. Решили им дать возможность ликвидировать пробелы в течение июля-августа и принять экзамены к сентябрю.

В конце июня детский дом выехал в летний лагерь, а Алесь с Павлинкой снова засели на учебники, но скучать им не давали: каждую неделю приезжал Филька Жмыхов – привозил копчёных окуней, тётя Поля подкармливала чем-нибудь вкусненьким; заглядывал и дядя Витя, незаметно переступив порог обращения не по именам, а по-отцовски – «сынок» и «доченька»; занятая делами в лагере Фаина Иосифовна присылала с Филькой записки.

Римма Семёновна, отвечающая за подготовку сестры и брата к переэкзаменовке, в начале августа посчитала, что они готовы выдержать испытания. Директор школы собрал экзаменационную комиссию. «Да, – говорил он потом, – добиться такого успеха в «ленивые» летние дни способны только воистину одарённые дети, с очень упорным характером и прилежанием!» Павлинке выдали свидетельство об окончании семилетки, а Алесю – четырёх классов.

Римма Семёновна по этому случаю устроила детям и семье небольшой праздник на берегу реки. Барак находился в ста метрах от неё, поэтому не составило большого труда прикатить на коляске мужа и помочь доковылять сыну. Кипятили на костре чай, поджаривали кусочки колбасы, пекли в золе картошку. День выдался жарким. Алесь с сыном и мужем Риммы Семёновны почти не вылазили из воды. Сама же она вместе с Павлинкой не захотела даже побродить на мелководье: Римма Семёновна всё так же куталась в платок, а Павлинка, памятуя недавнюю ангину, остерегалась её повторения. И хотя воспитательница считала, что летом заболеть ангиной невозможно («Этакая теплынь и вода как парное молоко!»), она глубоко ошибалась: заболел Алесь.

Как с укоризною говорила тётя Поля: «Перекупался мальчонка! В бане, быват, перепаришься – болезнь наживешь, а тут река, кака бы тёплая-растеплая ни была! А ты-то, сестрица милая моя, куды глядела?» «Откуда я могла знать? – оправдывалась Павлинка. – У меня-то горло прихватило весной, ещё холодно было, ветер промозглый. А сейчас? Ещё как-никак лето!» «Ваш организм не приноровился ишо к нашему сибирскому климату, вот и результат! Постепенно надоть, с притирочкой! Да ладно, ничего: ты отлежалась, и Алеська быстро оклемается!»

Но «быстро» не получилось: температура не спадала, по телу пошли красные крапинки. Вызвали доктора из областной больницы (того же, что пользовал Павлинку).

– Болезнь посерьёзней будет, чем у сестрицы, – резюмировал он, – скарлатина. Необходимо лечение в стационаре, в инфекционном отделении.

И на машине скорой помощи Алеся увезли в областную больницу.

Сорвалась предстоящая поездка в летний лагерь. Без брата Павлинка никак не хотела туда ехать. Уговорила тётя Поля:

– Что же ты будешь тут мыкаться одинёшенькой? Алеська в хороших руках под присмотром! Ухаживать за ним тебя всё одно не пустят: отделение-то для заразных больных. Я его навещать стану. А ты отдыхай, а как его выпишут, то мигом в лагерь доставим!

Выписали Алеся из больницы в канун возвращения детдомовцев из лагеря. Ехать туда уже не было смысла. Филька, вернувшийся в город одним из первых, передал, что Павлинка задержится с подружками ещё дня на три-четыре: надо привести в порядок спальный корпус.

А вскоре из лагеря пришла страшная весть – потерялась Павлинка. Пять дней её искали в окружающих лагерь лесах, а нашли в озере: её труп прибило к берегу приливной волной. В эти же дни пропал в тайге участвующий в поиске Грудинин.

Павлинку с трудом опознали – так водой обезобразило её лицо. Алесю всё время казалось, что та, что лежит в гробу, заваленная цветами, – не его сестра и что несчастье обрушилось не на него, а на кого-то другого, кого он хорошо знает, понимает и чьё горе разделяет. Павлинку похоронили рядом с матерью. У могилы он стоял, не решаясь подойти к гробу, и только чей-то властный толчок в спину и шёпот: «Ты чего? Иди. Попрощайся. Так надо», – заставил его склониться над гробом, поцеловать сестру в холодный лоб, отпрянуть и броситься вон с кладбища.

В детский дом он пришёл к вечеру и спрятался на чердаке здания, где обычно они играли с Павлинкой и Одаркой. Здесь его Одарка и нашла. Она сказала, что Алеся искали и вынуждены были провести поминки без него. Выступили почти все воспитатели и многие воспитанники – друзья Павлинки. Сказали немало сердечных и добрых слов о ней. А Филька заявил, что отныне считает Алеся своим названным братом, и если кто попытается обидеть его, то будет иметь дело с ним, Филиппом Семёновичем Жмыховым. Первый раз за всё время его пребывания в детском доме воспитанники увидели, как он плакал: горько, по-бабьи, навзрыд.

Утешая Алеся, Одарка едва сдерживала желание поделиться своими подозрениями в отношении смерти подруги. Её и Павлинку Чурилов оставил намеренно, так как в лагерь приехали полковник госбезопасности и помощник прокурора области. Одарка их хорошо знала. Дача Графа находилась неподалёку, туда и заманили девчонок.

– Сегодня мы с тобой в баню не пойдём, – сказал Чурилов Одарке, – баня занята. Ополоснись в озере, да намажься кремом!

Была глубокая ночь. Выкупавшись, Одарка возвращалась в лагерь. Проходя мимо бани, она услышала крики Павлинки: очевидно, ею занимались эти гости. С полковником Одарка один раз встречалась, когда Чурилов по какой-то причине уступил её, чего никогда не делал. Тяжёлый, потный и пьяный до озверения полковник мучил Одарку всю ночь, заставляя делать такое, что не под силу вынести и взрослой женщине. И повторной встречи с ним Одарка боялась пуще всего на свете. Случалось, если она неохотно и вяло исполняла причуды Чурилова, он в озлоблении грозился снова свести её с этим полковником.

Гости отбыли с дачи ранним утром, даже не попрощавшись с хозяином. Вместе с ними исчезла Павлинка. Чурилов, мрачный и озадаченный, приказал Одарке тщательно вымыть помещение бани со следами крови на полу. О смерти Павлинки он не думал: не впервые увозили девчонок и возвращали целыми и невредимыми. Но на всякий случай – шестое чувство сработало – наказал Одарке, как и что говорить, если вдруг Павлинка пропадёт с концами и начнется следствие: остались в лагере, так как нужно было навести порядок; Павлинка любила купаться ночами в озере, ушла и не вернулась; Одарка спала и обнаружила, что подруга пропала, только утром…

Алесь плакал, уткнувшись головой Одарке в колени.

– Ты плачь, плачь, пока всё не выплачешь, – поощряла Одарка тоном взрослой, уже немало познавшей в жизни женщины, – и станет легче, по себе знаю! Ты не бойся, я никому не скажу! Я теперь тебе вместо Павлинки буду. Ладно? Я и постираю, и поглажу. И даже на постели посижу перед сном. Я для тебя всё сделаю. Ну, что могу. Хочешь?

– Угу, – успокаиваясь, подтвердил Алесь, ещё не понимая, куда клонит Одарка.

– Холодно тебе? Ты дрожишь весь! Я тебя согрею, – Одарка приподняла Алеся, целуя в лицо, слегка потянула на себя.

– Маленький мой, хороший мой мальчик, тебе будет тепло и хорошо, ты только слушайся меня, это надо, это, – наговаривала Одарка, расстегивая кофточку, – это положено. Это успокаивает. Хороший мой, ангелочек мой светленький!

Горела, кружилась у Алеся голова.

Через месяц после смерти Павлинки в однодневье изменилась и вся жизнь Алеся и пошла по такому крутому руслу с водопадами, порогами и воронками, что на протяжении нескольких лет он только и успевал выгребать на поверхность, едва переводя дух от захлёбов.

Случилось это в начале октября. Лес уже красовался в пёстром осеннем наряде. В середине дня ещё пригревало солнце, но вечера, а особенно ночи, были холодными. Иногда брызгал дождь, стылый и липкий.

Чурилов позвал в свой кабинет Алеся.

– Хочу попросить твоей помощи. У меня домишко за городом, на озерке: огородишко, картошечка, ягодничек. Овощишки я уже прибрал. Малинничек закопать надо. Поможешь? Работёнка нетрудная. Баньку сгоношим, повечеряем. Переночуем. А в конце следующего дня вернемся. Как? Устраивает? А?

Алесь неопределенно пожал плечиками: заведующий детдомом нередко подряжал воспитанников для выполнения мелких хозяйственных поручений, отчего бы не съездить?

Евграф Серафимович воспринял нерешительность мальчишки как знак согласия.

– Ну вот и ладушки! После обеда подгребай к воротцам. Я там на мотоцикле буду ждать.

О поездке на дачу заведующего детдомом Алесь сказал Фильке в столовой, за обеденным столом.

Тот, проглатывая ложку супа, поперхнулся:

– Когда?

– Сегодня. Вот сразу после обеда.

– А ну-ка выйдем! Скажу тебе кое-что. Видимо, очень важное хотел сказать Филя, если пожертвовал вторым любимым блюдом – гречневой кашей с тушёнкой – и вишнёвым киселём, которые давали только раз в неделю по воскресеньям и в праздничные дни.

Филипп отвёл Алеся на некоторое расстояние от столовой, оглянулся по сторонам – нет ли кого поблизости – и пониженным голосом сказал:

– Слушай сюда. Граф просто так на свой огород не возит. Он пидор.

Алесь раньше никогда не слышал этого слова и недоумённо заморгал глазами.

– Ну, как тебе пояснить, – слегка стушевался Филя. – Пидор – это мужик, который с другими мужиками любовь крутит. Ну, обычно это с бабами делают, а Граф – с нашими пацанами.

– Это как? – Алесь продолжал непонимающе моргать глазами.

– Как? Как? – вздернулся Филя. – Лесина ты белорусская! Да вот так! – и, утробно подвывая, он телодвижением и руками изобразил то, о чём говорил. – Граф такие делишки любит в баньке обделывать. У него приёмчик есть. Дай-ка, говорит, спинку потру. Спинку трёт и о твою задницу трётся.

– Зачем?

– Чтобы хозяйство своё взбудоражить.

– Какое хозяйство?

– Ты чё – совсем? – Филя покрутил пальцем у виска, – или придуриваешься? И, ткнув рукой в известное место – Алесь даже ойкнул, – грубо резанул, как оно называется.

– Понял?

– Понял! – набычился Алесь. Он стеснялся бранных слов.

– Понял! Понял! – передразнил Филя. – Слушай дальше. Распалит себя Граф и прижмёт. Он с виду слабак, а сильный: прижмёт – не вывернешься!

– А ты откуда знаешь?

– Оттуда… Пацаны рассказывали… Да и, – Филя пошмыгал носом, – один разок в той баньке побывал. Только я уже знал об этом. Держался топориком, – Филя потряс над головой кулаком. – У Графа ни хрена не вышло… Так что, братан, стриги ушами, гвоздись глазами!

Алесь согласно закивал головой.

– Может до этого и не дойдёт. Но, – Филя наморщил лоб, – кто предупреждён – тот вооружён! Я тебя предупредил.

С некоторой тревожащей оторопью шел Алесь к воротам ограды детского дома, где его поджидал Чурилов. Но как только мальчишка угнездился в люльке его мотоцикла, так и забыл обо всём на свете. Мотоцикл был большим, тяжёлым, с сильным мотором. И назывался не по-русски – «Харлей Давидсон».

На праздничных вечерах, посвящённых Советской Армии или Победе над фашистской Германией, Чурилов любил рассказывать, как перегонял этот мотоцикл из Германии в Россию аж от самой реки Эльбы, где советские войска встретились с американскими и американский генерал подарил Чурилову «Харлея». Да не просто так, от щедрот своих, а в благодарность за спасение: на генерала совершила покушение группа притаившихся в засаде оголтелых фрицев, и на помощь пришел Чурилов со своей ротой автоматчиков. Поскольку, повторяясь, он разукрашивал эту историю новыми подробностями со стрельбой, взрывами и рукопашным боем, то невольно закрадывалось сомнение в её правдоподобности.

Тётя Поля, бывшая фронтовая сестра, послушав только один раз россказни Чурилова, долго материлась про себя, так как знала, что на войне Чурилов не был, а мотоцикл, скорее всего, купил у какого-нибудь военного снабженца, нахапавшего трофейного добра у немцев. Но в её зыбком положении говорить об этом вслух было небезопасно: Граф разом вытурит с работы! А куда она, инвалид, пойдёт? Кто её примет? К кому головушку приклонит? Пускай его врёт!

Часа два ехали по грунтовой, но изрядно разбитой колесами автомобилей дороге. Иногда Алеся так подкидывало на ухабах, что он едва не вылетал из люльки, но это только распаляло восторг движения. Рябисто мелькали по сторонам разнаряженные осенью деревья и кусты. Свежий, холодящий лицо и горло воздух, распирал грудь парнишки опьяняющим счастьем. Всё это напоминало ему то далёкое военное время, когда дядя Карел, который работал с мамой в немецком штабе, так же, на мотоцикле, катал его по родной деревне.

«Домишко», как называл свою дачу Чурилов, оказался большим домом с несколькими комнатами для гостей, небольшой столовой, кухней, зальчиком для демонстрации кинофильмов и игры на бильярде. Мебель составляли широкие, жёлтой полировки, столы, кожаные кресла и диваны, а также лёгкие стулья с гнутыми спинками. Алесь никак не мог взять в толк, как это всё могло принадлежать одному человеку! В его родной деревне таким большим домом был колхозный клуб, куда он ходил с мамой и сестрой на праздничные вечера смотреть кино, но такой шикарной мебели в нём не было!

Сам Чурилов обитал в пристройке с двумя просторными комнатами и кухней, кирпичной печкой, газовой плитой, электроплиткой, холодильником, электроламповым приёмником «Родина», какого даже в детском доме не было. Почти полкомнаты занимала деревянная кровать с горой подушек и подушечек, на которой свободно могли уместиться не менее четырёх человек.

Перед работой на огороде хозяин не поскупился на обед. Тем, что разместилось на широченном столе, можно было накормить ораву детдомовцев: исходили аппетитным парком щи в большой эмалированной кастрюле, теснились на глубокой тарелке котлеты с румяной корочкой, в пол-литровых стеклянных банках плавали маринованные грибочки и огурчики, на разной формы тарелочках лежали кругляши копчёной колбасы, селёдка, клубеньки молодой картошки, виноград, яблоки и ещё какая-то снедь, названия которой Алесь не знал. Такого изобилия мальчик не видел никогда – от одного запаха у него закружилась голова!

Начать пир Чурилов предложил «с рюмочки под икорочку». Налил в хрустальный бокал водки из изящного графина.

– Может, и ты немножко тяпнешь, а? Я в твоем возрасте уже баловался!

Алесь отрицательно замотал головой.

– Тогда начни вот с этого деликатесика! – вилкой с насаженным на неё огурчиком Чурилов показал на вазу с горкой какой-то ягоды. Потом закатисто смеялся, когда Алесь, отправив ложку этой ягоды в рот, жевал и морщился, боясь проглотить.

– Икра это лососёвая, – пояснил Чурилов, – пища генералов и больших начальников! Ешь, ешь, сынок. Не стесняйся. Всё ешь!

За бунт в животе гостя он не опасался: желудок детдомовца – это такой котёл, который переваривает даже железные гвозди!

После обеда Чурилов прикорнул на часок на своей кровати-стадионе, Алесь отправился знакомиться с усадьбой.

День выдался солнечным, теплым. Но на северном горизонте проявлялась гряда грязно-серых облаков. Иногда оттуда порывами налетал сквозистый ветер и точно вытягивал их на тайгу. Гряда увеличивалась в размере, набухала чернотой, предвещая ненастье. Большими кругами, приближаясь к усадьбе Чурилова, кружил коршун: лениво взмахивал крылами, зорко высматривал добычу на земле. Алесь не терпел эту хищную птицу: в родной деревне коршун с напористой наглостью воровал с дворов цыплят, случалось чуть ли не из-под ног хозяев! По мере его приближения к огороду замолкали птахи, щебечущие в зарослях ракит и черёмух.

Огород Чурилова примыкал к дому. Большая его часть с бугорчатой сиротливостью чернела пустотой. Куча подсохшей уже ботвы напоминала о том, что здесь был посажен картофель. Вторую половину огорода занимали пустые грядки. Только на одной, самой широкой и длинной, зеленели, отдавая желтизной, стрелки лука. По краю огорода, у самой городьбы, тянулись в два ряда какие-то кусты с тонкими и длинными ветвями, собранными в жгут и прижатыми к земле железными рогатками. Пока Алесь гадал, зачем это нужно, пришёл Чурилов с охапкой мешковины и двумя лопатами под мышкой.

– Это малина, – сказал он, позёвывая и потирая одной рукой припухшее ото сна лицо. – Вот её и будем закапывать.

Кусками мешковины дачник укрыл кусты, показал Алесю, как нужно набрасывать на них землю. Она была мягкой, податливой, легко садилась на лопату, чем-то напоминая Алесю почву огорода родной деревни, где с мамой и Павлинкой он сажал картошку. Соснула под сердцем печаль, но Алесь придавил её. Ещё будет время погрустить, а сейчас такое ликование во всём теле от работы! Отдыхал Алесь не от усталости, а по предложению хозяина. Тот тяжело дышал и клетчатым платком утирал пот с лица. Когда последний ком земли прихлопнулся на длиннющей веренице мешковых кустов, довольный Чурилов надул утробным воздухом щёки:

– А ты, Алеська, молодчинка! Не ожидал: думал так, хлюпенький!

«Зачем тогда меня на работу приглашал?» – хотелось сказать Алесю, но похвала приласкала сердце.

Потом Чурилов пошёл «гоношить баньку», а Алеся отправил на озеро «убить время».

Озеро, большое и просторное, раскинувшееся чуть ли не до самого горизонта, находилось в нескольких десятках метров от дома и скрывалось за сплошной зарослью деревьев и кустов. На другом его берегу уже невозможно было заметить человека. Алесь любил воду, особенно такую, не текучую, спокойную у берегов. Он хорошо плавал: мог так занырнуть в глубину, что с притаённым дыханием больше двух минут не показывался на поверхности! Жаль, вода уже остудёнилась и нельзя голяком побарахтаться в ней!

На берегу был сооружён причал из толстых листвяных досок. К нему приткнулся косами пяток дюралевых лодок, прихваченных цепями за большие железные кольца. В крайней из них лежали вёсла. Алесь отцепил её, пристроил вёсла в уключины и напружинил мышцы рук. Намахавшись вёслами до легкой испарины на лбу, свесился за борт. Долго всматривался в непроглядную темень озера, напрягал зрение до тех пор, пока ему не померещилось, что кто-то угрозно тоже пялится на него из бездонной водяной жути.

Мальчик лёг на дно лодки и стал смотреть в небо. Небо – вот это да! В него можно глазеть сколько угодно! Оно не надоедает, не пугает и не угнетает мысли, особенно такое, голубое-голубое и чистое. Вот только эта грязная серая вата всё ближе и ближе подползает к солнцу. И порывы ветра всё сильнее и сильнее. В мягкой увалистости закачалась лодка. Алесь присмежил веки.

Белые блескучие барашки чуть передёрнули волнением озёрную гладь, и вдруг в этом ослепляющем серебре огня появилась белая лебедь – ну точь-в-точь как в сказке Пушкина о царе Салтане! Она плыла с горделиво выгнутой шеей. Вот лебедь взмахнула крылами, намереваясь взлететь. Брызнули водяные искры, и в дрожащем серебристом мареве проявился силуэт девушки в белом, как снег, нисходящем до самых щиколоток одеянии. Такое Алесь видел только на святых мучениках, изображённых на картинках и иконах. С улыбкой на светлом лице девушка шла по волнам к Алесю. «Павлинка! – задохнулся он от счастья. – Сестричка моя!» Но за спиной девушки вскипела вода, поднялась в крутом загибе над её головой, и на самом гребне, с теменью озёрной глубины, распласталась в разлёте крыльев чёрная птица с загнутым, как дверной запорный крючок, клювом. «Сестричка моя! – закричал Алесь во всю силу своих легких. – Беги скорее ко мне! Я спасу тебя!» Алесь попытался схватиться за вёсла, чтобы двинуться встречь Павлинке, но вёсла исчезли. Он принялся грести руками. Лодка крутилась на месте. А чёрная птица уже нависала над девушкой, выпустив длинные, отливающие железным блеском когти, и кричала громовым голосом: «Алесь! Алесь! Алесь!»

Он открыл глаза. Освобождаясь от дрёмы, потряс головой. Чурилов стоял на берегу, звал и манил его к себе рукой.

– Я оборался совсем! – выговорил он Алесю, когда тот причалил к берегу. – Прихожу – тебя в лодке не вижу! Думаю, не случилось ли чего… Банька готова. Пойдём париться!

Чурилов зачем-то призадержался на огороде, и Алесь зашел в баню первым. Она была небольшой, рассчитанной на пяток человек, но уютной. В предбаннике – гладко отполированные деревянные топчаны. Такой же пол. Посредине – круглый стол с электрическим самоваром, хрустальные стаканы, вазы с печеньем и конфетами, бутылки с коньяком и водкой. По стенам на деревянных гвоздях висели берёзовые веники, белые простыни, махровые полотенца и халаты.

Из кармана одного халата свисал белый поясок с красной расшивкой. Он как-то сразу царапнул глаза Алеся, показался знакомым. Рука непроизвольно потянулась к нему. Красные пташки по белому полю… Так вышивала только мама! Рубашки с такими пташками по вороту носил в раннем детстве и Алесь. В голову жарко ударила кровь: это был поясок Павлинки! В год последней весны, когда они собирались покинуть Родину, мама подарила дочери этот поясок к любимому семейному празднику – дню закликания жаворонков. Обычно мамы и бабушки выпекали из пресного теста этих крохотных пташек. Деревенские мальчишки и девчонки, осторожно сжимая их в жарких ладонях, бежали на луг и, вздымая подвысь руки, закликали первенцев весны. В бездонную синь неба неслись их восторженные голоса: «Жаворонки, прилетайте, студёну зиму прогоняйте!»

«Почему поясок оказался в чуриловской бане? – болезненно застучало в мозгу. – Значит, Павлинка была здесь?» Откуда-то издалека донёсся голос Фильки: «Граф просто так на свой огород не возит!» А затем, как заклинание: «Стриги ушами, гвоздись глазами!»

Алесь разделся, машинально сложив одежду в угол подальше от дверей (как он, спустя несколько минут, пожалеет об этом!). В моечном отделении стояли три широких деревянных лавки. На одной из них – горка эмалированных тазиков. Два больших вертикальных бака с кранами для набора горячей и холодной воды. Алесь выбрал тазик, подставил его под кран с горячей водой и повернул ручку. За спиной хлопнула дверь. «Стриги ушами, гвоздись глазами!» Чурилов, покряхтывая от удовольствия, шлёпал по полу босыми ногами. Ближе! Ближе! Ближе! Алесь напружинился, готовый ко всему.

– Ну что, Алеська, нравится тебе банька? Дай-ка я тебе спинку потру!

«Ну, слово в слово, как предостерегал Филька!» Парил, клокотал в тазике раскалённый водоворот: вот-вот выплеснется на пол! Обжигая ладони, Алесь твёрдо взял тазик за края и с разворотом рванул его навстречу Чурилову. С диким воплем тот схватился руками за ошпаренную промежность, повалился навзничь. Одним махом перелетев через согбенное тело Графа, Алесь выскочил в предбанник, схватил с гвоздя первую попавшуюся под руку простыню и во весь дух понёсся к озеру. Не оглядываясь, отпихнул от причала лодку. Отплыв на безопасное расстояние, посмотрел на берег – на нём никого не было. Чурилов не преследовал Алеся.

Он поплыл вдоль берега, зорко всматриваясь в заросли: может быть, Граф скрадно прячется там, ждёт, когда Алесь выйдет на сушу? Алесь припомнил, что дорога, по которой они ехали на дачу, в одном месте пересекала поле и подходила к озеру, чуть ли ни к самому урезу воды. Место это было ровным, открытым, без кустов и деревьев, хорошо просматривалось. Сюда он вскоре и причалил лодку. Накинул на себя простыню, перехватил её на талии пояском сестры, недоумевая, как тот снова очутился в его руках (Алесь не помнил, что взял поясок, выскакивая из бани).

Раздумывать не было времени: надобно идти в город, а это более семидесяти километров пути! Сначала Алесь шёл по обочине, огибая густые заросли кустов, перелазя через валежины, перепрыгивая ямы выворотков. Это отнимало силы. «А зачем таиться? – осенило вдруг его. – Если Чурилов вздумает догонять, то поедет на мотоцикле! Услышу – спрячусь в кустах! Хорошо, если бы появилась хоть какая-нибудь попутка!» – при мысли, что ему до самого города придется идти пешком, холодело сердце, ведь уже наступала ночь.

Алесь выбрался на дорогу – идти стало легче. И дня не минуло как, глотая ветер мальчишеского счастья, мчался он по этой дороге на мотоцикле, но почему-то казалось, что это было давным-давно и где-то далеко! А вот баня и воющий на её полу Чурилов были сейчас и рядом.

Сумерки быстро густели. Вскоре зачернела и слилась в непроницаемую стену по обеим сторонам дороги таёжная поросль, да и сама дорога пропала перед глазами. Алесь угадывал её ногами. Забродчал мелкий дождь (словно ждал, когда тьма перейдёт границу света!). Простыня быстро намокла. Темнота не пугала Алеся – ужасом охватывал мокрый холод. Он натянул часть простыни на голову, но от этого не стало теплее. Его трясло так, что он не успевал переводить дух, захлёбываясь дыханием. Ноги всё ощутимее наливались ледяной свинцовой тяжестью. Алесь пытался тереть их ладонями, прыгал на месте, но тепло не появлялось. Алесь заговорил вслух, громко, почти вскрикивая (ему казалось, что так усилится ток крови в жилах): «Сестричка моя! Теперь я всё понял! Теперь я знаю: ты была здесь, в этой ужасной бане! Это он, змеюга, погубил тебя! Сестричка, я отомстил за тебя! Пусть он мучается теперь… А если не помрёт (может и не помрёт, оклемается), тогда…Тогда мы с Филькой всё равно его достанем! Сестричка, мне очень плохо, я замерзаю! Но я не должен замёрзнуть, я должен жить!» И Алесь закричал: «Ма-ма! Мамочка-а-а! Помоги мне! Спаси меня!» Голос его увязал в струях дождя. Мрак впереди. Мрак с боков. Мрак вокруг него. Мрак во всем мире! Алесь слышал, как замерзают люди: это только вначале холодно, а потом становится тепло и подступает тихий и ласковый сон. И он заснет. И поднимется в небо. Где-то там за облаками его ждут мама и Павлинка. И он встретится с ними. И они снова будут вместе. Зачем ему одному мучаться на земле?

Алесь потерял счёт времени. Ему казалось, что он идёт по этой дороге всю жизнь под холодным дождём. А может быть, он уже заснул насовсем и находится в другом мире, который зовут тем светом? Но в нём должно быть хорошо. Там много солнца и тепла. А здесь тьма и холод. И он уже совсем не чувствует своего тела. Алесь заплакал, но слёзы тоже были льдистыми, как струи дождя. Если бы где-нибудь спрятаться от него: сойти с дороги на обочину, найти какую-нибудь выворотку, большой куст, сделать шалашик из ветвей, заползти в него, закопаться в листьях… и согреться, согреться, согреться!

Ноги уже не слушались. Мальчик упал, сжался в комочек, собирая к груди и животу последние остатки тепла. Заснуть. Скорее заснуть. Забыться от непроходящей муки холода. Остановленная на этом желании мысль начала постепенно меркнуть. Сознание покидало Алеся. И вдруг он услышал звук приближающейся машины. Озарённый надеждой, Алесь встал на четвереньки и, преодолевая немоту коленей, поднялся во весь рост. Пучок яркого света ослепил его. В уши ударил дребезжащий металлический голос сигнала. Ржаво взвизгнули тормоза. Последнее, что почувствовал Алесь, – окатную волну тепла, исходящую от разогревшегося мотора, и удушливый запах сгоревшего бензина. Земля ушла из-под ног.

Что-то жгучее и острое, как нож, вонзилось в горло, прошило грудь и разлилось лёгким жаром по низу живота. Алесь открыл глаза. В слабом свете маленькой электрической лампочки, пристроенной под потолком кабины, совсем рядом он увидел улыбающееся лицо, с обрамляющими его медными волосами. Волшебно посверкивал ряд серебряных зубов.

– Ну вот и молодчага! Ну вот и хорошо! Напугал ты меня, оголец!

Алесь узнал тётю Катерину: это она подвозила его с Павлинкой к детскому дому, когда они бедовали на железнодорожном вокзале после смерти мамы, а потом и на похоронах помогала. Перед самым его носом тётя Катерина держала алюминиевую фляжку.

– Глотни–ка ещё разок, не боись! Вот так. Молодчага! Счас отойдёшь. Водка – самый пользительный продукт в таком мозглом деле. Уж я-то знаю!

Алесь проглотил маленького ёжика, который, царапая иголками пищевод, пополз, разгоняя по телу тепло и слегка кружа голову, закашлялся, замотал головой и окончательно пришёл в себя. Он сидел в кабине в наброшенной на плечи телогрейке, с укутанными в покрывало ногами. Живительный ток крови пощипывающее возвращал мышцам прежнюю чувствительность и силу.

Алесь подтянул руками борта телогрейки и спрятал в них лицо. Что-то подсказывало ему: нельзя, чтобы тётя Катерина узнала его: узнает – отвезёт в детдом! А ему теперь туда дорога заказана. Наверное, уже и милиция знает. Граф, конечно, добрался до города: пролетел мимо на мотоцикле, пока тётя Катерина парня в чувство приводила. Если только Алесь его не …

– Ну, как? Оклемался? – участливо спросила тётя Катерина, взлохмачивая на его голове волосы рукой, пахнущей бензином.

– М-м-ы-ы, – согласно промычал Алесь.

– Ну вот и хорошо, – обрадовалась тётя Катерина.

– А может ещё глотнёшь? Для настроя? Тогда я глотну. Веселее поедем!

Она приложилась губами к горлышку фляги. Крякнула. Спрятала флягу под сиденье. Выключила лампочку под потолком кабины, «чтобы не садить старый аккумулятор».

– Ну, вперёд!

Заскрежетала первая скорость. Взвыл мотор. Машину задёргало, затрясло. Но, после умоляющих вскриков водителя «Давай! Давай! Тяни, старушка!», мотор ровно загудел, и машина ходко покатила по грунтовке, выглядывая её недалёким светом фар.

– Ох, и напугал же ты меня, оголец! – заговорила тётя Катерина. – Еду себе ничего. И вдруг – на тебе! – белое на дороге! Не то привидение, не то мертвяк… Ладно, тормоза у меня, как матросовские на железной дороге! Ты как тут очутился-то? Из пионерлагеря, что ли?

– М-м-м-ы-ы.

– Я так и подумала! – обрадовалась своей догадке тётя Катерина. – Вечер с костром устроили? Маскарад? Ты тоже наряжался, да? И в лесу прятался, штоб к костру нарисоваться врасплох да всех напугать, а?

– М-м-ы-ы.

– Да и приплутал. Так? А тут ночь. Дождь. Куда идти? Попал на дорогу. Да и попёр в другую сторону!

– М-м-ы-ы.

– Ну вот, видишь, как я распотрошила твоё приключение! – довольная собой, тётя Катерина снова потрепала кудри на голове Алеся. – Тебя как зовут-то? О-о, да ты спишь совсем! Давай, отключайся: до города ещё целый час переть! В городе помнишь, где живешь? А? Да ты, чаем, не детдомовский? Ну, ладно, умолкаю. Прикемарь трошки!

Алесь мычал невнятно, радуясь тому, что тётя Катерина так удачно сама себе объяснила его появление на дороге – он бы никогда так не придумал! – и тем самым избавила его от необходимости врать, а главное – вообще говорить, отвечать на вопросы. Тётя Катерина не признала его в темноте, но могла узнать по голосу. У него и так сердце упало куда-то в холодную пустоту живота, когда она упомянула о детдоме. Хорошо, что мимоходом, не настойчиво. Узнает – отвезёт!

Алесь клевал носом, постанывал, всем своим видом показывая, что крепко придрыхивает, а сам метался в раздумьях: на какой улице выйти, в каком месте, куда и к кому пойти? К тому же он совершенно голый! Простыня ещё больше привлечёт внимание. Может быть, сейчас рассказать всё тёте Катерине? А вдруг она не захочет ему помочь да и прямиком оттартает в милицию? Вот если бы как-то сообщить Фильке! Он умный, он придумает, как быть дальше. А как? Надо пробираться к детскому дому. Там – через забор. Его и Филькина кровати стоят у окна на первом этаже – только постучать в стекло.

Эта простая и естественная мысль успокоила Алеся. Теперь надобно было определиться, в каком месте сойти с машины. И городские улицы стали возникать в его воображении. И странно: на самой первой при въезде в Лесогорск мысленный взгляд его натолкнулся на барак, в котором жила Фаина Иосифовна. А что, если попросить помощи у неё? Ведь как проста, ласкова и внимательна она всегда была в обращении! Вот где найдёт он укрывище и поддержку! Фаина Иосифовна не предаст, в беде не оставит!

Пахло бензиновой гарью. Старенький мотор кашлял и подвывал на подъёмах. Алесь приподнял голову. Вглядываясь в качающуюся перед глазами дорогу, представил, как пойдёт он к дому Фаины Иосифовны. Её однокомнатную квартирку Алесь помнил.

Дорога круто пошла вправо, на миг теряясь в темноте, фары высвечивали только заросли деревьев прямо перед собой, и вдруг в глаза ударил белый огонь. Тётя Катерина даже выругалась, выкручивая руль и прижимаясь к обочине. Завизжали тормоза. Остановилась и встречная машина.

– Куда прёшь на повороте? – закричала тётя Катерина, опуская боковое стекло кабины, но в голосе ее не было злости.

Алесь втянул голову в плечи.

Кто-то, покашливая, подошёл к машине.