Порог греха Курц Юрий

– Ты же сам сказал?

– А-а! – засмеялся Афанасий. – Это санитарка. Наша Полька. Полина Григорьевна Рускина. Она мне с той поры как сестрица родная.

– Ну, ладно, – Катерина поднялась из-за стола. – Хорошо ты говоришь – занятно тебя слушать, да мне пора ехать!

– Тебя там в городе семеро по лавкам ждут? Ночевала бы! Я бы баньку истопил, спинку бы тебе потёр.

– А есть чем? – заёрничала Катерина.

– Еслиф хорошо погреться, то, может, и будет.

– В том и дело, что «может, и будет», – передразнила она, – ходи лесом – не хрястай, зовёшь бабу – не хвастай.

– Язык у тебя, Катерина, – бритва, – свернул Афанасий лёгкую перепалку.

Катерина торопко обняла его и Алеся, села в кабину. Мужчины помогли ей запустить мотор с помощью рукоятки. Помахав на прощанье рукой, она нажала на педаль газа. Афанасий стоял неподвижно до тех пор, пока было видно удаляющуюся машину. Глаза у него влажно блестели.

– Баба без мужа, что хомут без гужа, – вздохнул он и вдруг заметил рядом Алеся. Лицо его осветилось улыбкой. – Да и мужик без бабы, что гуж без хомута. Идём-ка, Леська, устраиваться!

Они набили душистым зелёным сеном матрацовку и наволочку. Уминая и выглаживая их, устроили Алесю постель на топчане. Из небольшого сундука, обитого полосовым железом, Афанасий извлёк две чистые простыни и серое суконное солдатское покрывало.

– Спать тебе, Леська, будет шибко сладко! Слышишь, какой дух?

Потом Афанасий растопил баню и до сумерек, пока баня не поспела, они пилили дрова. Дело Алесю подручное: на родине заготовкой дров занимались постоянно. Он сразу же удостоился похвалы Афанасия: пилу легко тянет и подаёт.

Поочерёдно они кололи сухие смолистые чурки. И здесь Алесь не оплошал! Подбадривая его, Афанасий заметил: «Лишняя сила на удар уходит. По три-четыре взмаха, когда можно одним. Почему? Чурка на попа ставится неверно. Колоть надо с комля, а не с вершины. Топор в вершине вязнет!»

Алесь не сердился: дураком надо быть, чтобы за науку обижаться!

– Дюжой ты, Леська, и смекалистый, – похвалил довольный Афанасий, – с лёту всё схватывашь!

Ещё при первом знакомстве у машины Алесь обратил внимание: левая рука Афанасия не разгибалась в локте, а пальцы двигались в каком-то топорщущемся замедлении. Дрова он колол в основном правой рукой, придерживая левой топорище. Заметив пристальные взгляды Алеся на его руках, Афанасий оставил топор, сел на чурку и с привычной обстоятельностью ловко свернул самокрутку. Прикурив от спички, глубоко затянулся и хитровато посмотрел на Алеся.

– Это, паря, не то, о чём ты думашь. Это не войной покалечено. Родная тайга приложилась, вот так! А штоб разобъяснить тебе, что да как, хочу спытать одним вопросом.

Алесь насторожился.

– Скажи мне, какой зверюга в тайге самый страшный, самый опасный?

Усмехнулся Алесь: тоже мне загадка! Хоть он из Белоруссии, но и там каждый ребёнок знает, что нет в лесу зверя сильнее и страшнее, чем медведь. Не даром же его кличут хозяином! Во всех русских и белорусских народных сказках он главный!

– Э-э нет, паря, – в свою очередь усмехнулся Афанасий, – не попал! Конечно, Миша – зверюга сурьёзный. Он никого не боится, а потому по тайге бродит свободно и шумно, когда, конечно, никого не скрадывает. А зверюгу, мною загаданного, ни глаз не берёт, ни ухо. Токмо и узнаешь, как он в тебя вопьётся!

– Как вопьётся? – недоумённо спросил Алесь, представив, что каким бы маленьким, как мышь, ни был кусачий зверёк, всё равно его можно и увидеть, и услышать. Да и как там он может подкрасться в невидении, без страха?

– Ладно, не стану тебя донимать! Зовут этого зверя клещом. Малюсенький такой, как семечко, а болезнь в себе носит страшенную: эн-це-фа-ли-том зовётся! Укусит человека и заразит. От заразы энтой головная боль, мозг воспаляется. Кому удаётся болезнь одолеть – калекой остаётся: то рука плетью, то ноги тряпкой. Или ишо что выходит из повиновения. Мне повезло: локоть вот да пальцы. А чаще всего человеку – кранты! – Афанасий несколько раз затянулся дымом. – Но щас, Леська, ты его не бойся: он уже активность потерял. Холода, паря, страшится сам! – Афанасий посмотрел на тайгу, на густой наволок, снова затягивающий небо. – И в жизни людской, Леська, так: живёт какой-нибудь человечишко, мирный, смирный, незаметный, и вдруг бац – укусит, а то и вцепится клещаком, кровь из тебя до пустых жилок потянет! – он запоптал окурок, встал с чурки. – Хватит, брат, на сёдни! Баньку посмотрю: подошла наверно!

Помещение бани представляло собой полуземлянку с низким потолком и подслеповатым окошечком. Большую часть её занимала печка с чугунным котлом, железным ящиком, наполненным каменными окатышами. Вплотную к печке подступал полок. А у самого входа стоял цинковый бак с холодной водой. Несмотря на тесноту, один человек мог вполне хорошо помыться и попариться. Жару хватало с избытком. Алесь долго и с наслаждением охаживал себя берёзовым веником. Наплескав горячей воды на раскалённые камни, лежал в блаженном влажном тепле, не веря счастью, которое вдруг свалилось на него после всего пережитого за последние дни.

Ночью он спал крепко и спокойно, без постоянного напряжения, которое не оставляло его даже во сне, преследуя кошмарными видениями. С утра следующего дня Афанасий взял парнишку в учебный оборот в соответствии с его личным представлением о науке выживания в тайге.

Перво-наперво показал, как добывать огонь без спичек, а если таковые есть, как разводить его в печурке, разжигать костёр, замешивать тесто, печь лепёшки, варить мясо. До полудня стреляли из ружья и карабина по консервным банкам с разных расстояний. Алесь настолько быстро усвоил стрелковые мудрости, что привёл в изумление наставника: «Дар в тебе с оружием дружбу водить!» А после того как Алесь с тем же прилежанием навострился кидать нож в искусно сделанные козьи и изюбревые головы, а затем и топор, Афанасий сделал вывод: «Хваткий ты, Леська! Всё в тебе на военного человека настроено. Я бы на твоём месте в како-нибудь училище подался. А что? Там ведь на всём готовом: обмундировка, шамовка. Образование опять же дают. Сироте лучшего и не искать. Сам-то ты кем быть мечтаешь?» «Не думал я, дядя Афоня!» «А думать, сынок, надо. Я вот шибко к военному-то делу тянулся, да припоздал: веку маловато было, а горя много. Придавило оно меня. А твоё горе молодое, перемелется. Я тебе передам всё, чё сам могу. В жизни всё уметь надо. Чё лыбишься?» «Ну, вот зачем вы меня учили топор бросать? Ну, пойду я в армию. Где вы видели, чтобы солдаты с топорами ходили? Ножи у них». «А при чём тут армия? Я тебе так, – Афанасий покрутил полусогнутыми пальцами, как будто шар выкатывал, – для развития. А вдруг ты на таёжную жизнь определишься? Я вот на охоте однажды сохатого стрелил. Тот упал. Лежит. Намаялся я, за ним бегаючи. Передохну, думаю, малость у костра, чайком побалуюсь и шкуру стану с него снимать. Развёл огонь, сучья топором крушу, подкидываю. Шумнуло что-то сбоку. Глядь, а сохатяра энтот на ноги вскидывается. Мордой вертит. Храпит. Глазища красные. И на меня. А ружьё моё на кусту висит – не успею достать. И бежать – без пользы. Догонит! В человеке порой тоже, когда смерть в навис, звериный чуй вспыхивает на опасность, на оборону. Без раздумья. Даже и не помню, как закатал я ему топором промеж глаз. Оголоушил лосяру. Он – на колени. Я за нож и к горлу (тут нож впору). Потом в своём конфузе разобрался: когда стрелял, то пулей-то под рога угодил, оконтузил его, а не проверил, понадеялся на одну смертельную пулю (а, скорее, поленился!). Запомни, Леська: тайга оплошным не прощает!»

Время шло. Алесь учился ездить на Каурке, рыбалить на омуте, который Афанасий называл емурином, ставить на предполагаемых звериных тропах разные самоловы, даже доить козу Манерку. Это доярское умельство далось с трудом немалым, потому что дёргать за титьки норовистое рогатое существо у Алеся не было ни малейшего желания! Да не хотел отказом обидеть Афанасия. Тот вволю нахохотался, когда мальчишка, стоя на коленях и преодолевая сопротивление Манерки, казалось, смыслом жизни которой было взять его на рога, тянул её за соски с непреодолимым ужасом на лице: оторвутся!

В этом житейском научении, кровном сближении с природой, её животным миром, растениями, камнями, водой, ветром, снегом Алесю открывалась истина: всё в мире – живое, всё имеет душу, всё требует бережного к себе отношения и не приемлет насилия над собой. Вот та же Манерка. Чего лез к ней медведем? Стоило (дядя Афоня показал) погладить морду, уши, бока, поговорить ласково, морковкой задобрить – и подставляй ведёрко под вымя! А Каурка? Чуть дёрнул за повод, чуть тронул пятками бока («Ну, милый, давай!») – и понесётся жеребец наперегонки с ветром до полной устали, до запала, пока не почувствует лёгкий натяг удил и команды «Стой!». А начни его охаживать плетью по крупу – заржёт, закозлит на месте, на свечу вскинется, лишь бы седока со спины долой!

Атас? Вообще пёс наособинку! Никогда такой собаки Алесь не встречал: воля для него – перво-наперво! Охотится по желанию, лежит, где хочет, спит, где понравится. Живёт на кордоне, никому не причиняя беспокойства. Может часами неподвижно, как изваяние, лежать у входа в избу, изредка широко зевая. Но просить его уступить дорогу к дверям не надо – сам догадается отодвинуться и вообще ведёт себя с учётом действия окружающих. Вдруг исчезнет куда-то, но стоит Афанасию посвистеть – явится как из-под земли: воля-волей, а долг собачий исполнять надо! Ест Атас только из большого алюминиевого таза и берёт пищу из рук. Урони кусок мяса на землю – посмотрит на тебя чёрными укорными глазами («Я тоже человек, только говорить не умею!») и есть не станет.

Если захочет ласки, то не вертится под ногами волчком, как дворняжки, не визжит, не лает, не пытается лизнуть в лицо, что шибко нравится людям, а встанет вдруг преградой на пути и хвостом помахивает. Если обойдёшь его, он ещё раз таким же способом покажет своё желание, но больше навязываться не станет. Горд, степенен, полон чувства собственного достоинства. Чувствует и понимает слово. Алесь никогда не видел и не слышал, чтобы Афанасий кричал или цыкал на него, не говоря уж о попытках пнуть в какой-нибудь ярости: не простил бы Атас такого унижения никогда!

Алеся он принял сразу, почувствовал в нём молодой задорный порыв на игру. Атас очень любил играть, но что это за удовольствие прыгать перед мордой Каурки или бодаться с Манеркой, которая игры не понимает и не терпит, и норовит всерьез потдеть под брюхо рогами? Вот с молодым хозяином – азарт так азарт! И на грудь ему попрыгать, и за штаны похватать, и на спине перед ним поваляться, и в обнимку по земле кувырком!

Часами сидел Алесь на берегу Каменушки. Как вольно и плавно, до зеркального отражения неба, несла она воды на плёсе и как закипала бурунным гневом на каменючих грядах, выпирающих на её пути! Старую сосну, в обхват человеческих рук, подмыла в корнях на береговой круче, да так, что та склонилась к самой стремнине прилегла могутными ветвями, но не сдаётся, не падает в гибельную водокруть. Корни в причудливых извивах и сплетениях глубоко ушли в рыжий суглинок, держат, питают ствол живительными соками земли.

На что только не обрати внимание – деревце, травинку, букашку, червячка, птаху, – у каждого свой запрос к жизни, право на характер и уважение, право на существование, данное и определённое во времени природой. И никому не позволено урезать его границы. Смутные, ещё неосветлённые ясностью мысли мнут, горячат мальчишескую голову. Всё правильно в природе и всё не так в жизни. Почему?

В первые же два вечера после приезда Алеся Афанасий сшил ему ичиги. Выкройки из кожи у него уже были, оставалось только осоюзить по размеру ноги.

– Вот и хорошо, вот и ладненько! – восклицал он с ребячьим восторгом, наблюдая, как Алесь удовлетворенно притопывает, осаживая ступни в непривычную для них обитель.

– Вижу: в самый раз! В тайге, паря, кирзухи – не обувка. А это – то, что надо. Не жмёт, не трёт, камнем не виснет!

В избе было сухо и тепло. Пахло взваром чабреца. Потрескивал огонь в керосиновой лампе. Плескались по стенам сказочные тени. А за окном шебаршил баюкающий осенний ветерок. В самый раз растянуться на топчане – ублажить измаянное за день тело! Не лежалось Афанасию: то постигонки ссучивал, то верёвку плёл из конского волоса, то какой-нибудь рыболовный снаряд чинил. А тут вот достал клубок собачьей шерсти (начесал с Атаса) величиной с футбольный мяч и принялся вязать варежки.

– Чего глазеешь? Осуждашь? Не мужицкое дело? Это бабе не все мужицкие дела по силе, а мужику бабьи – все по плечу. Рази што окромя ребятишек рожать. Согласен?

– Согласен.

– Если хошь – научу.

– Можно попробовать.

– Одна баба попробовала, да семерых родила! Говори: «хочу» или «не хочу». Никогда не двоякай! Понял?

– Понял.

Несколько уязвленный Алесь достал с полки книгу. Было их там немного: десятка три. В основном о тайге, сельской жизни да войне. Афанасий их давно прочитал, а любимую – «Записки охотника Восточной Сибири» – перечитывает постоянно. Её сразу же и присоветовал Алесю. Как только тот отрывался от какой-нибудь страницы, спрашивал:

«Ну, как тебе Черкасов?» – и улыбался довольный.

Изголодавшись по человеческому общению, живой речи, он не мог насытиться разговорами и терпеливо ждал, когда притомлённый чтением Алесь отложит книгу. Но о житье-бытье своём они уже наговорились вдосталь.

– А хошь, Леська, я тебе анекдот расскажу? Я обо всём могу: о зверях, птицах, о политике.

– Давайте о зверях.

– А каких? Называй любого!

– Ну, о медведе.

– Призывают, значитца, медведя в армию, а ему неохота. Как бы от неё откосить? Пошёл к зайцу за советом. «Надо на медицинской комиссии завалиться», – говорит заяц. «А как?» «В армию беззубых не берут. Давай я тебе зубы выбью?». Согласился Михайло. Заяц берёт оглоблю – хрясь. Идёт медведь после комиссии. «Ну, как?» – спрашивает заяц. «Порядок! Не возьмут! Плоскостопие».

Чуть дёрнулись в усмешке губы Алеся.

– А теперь про зайца!

– Зашёл заяц в столовку. Взял себе стакан чая. Булочку. Про варенье забыл. Пошёл в буфет за вареньем. Возвращатца, а стакан-то пустой. «Кто мой чай выпил? – закричал заяц. – Я спрашиваю: кто мой чай выпил?» Тута из-за соседнего стола Мишка подыматца и отвечат громовым голосом: «Ну, я. А што?» «На здоровьице, на здоровьице, – лепечет заяц. – Токо скажите, пожалста, почему вы булочку-то не скушали?»

Улыбнулся Алесь.

– А про политику?

– Залез как-то Никита Сергеевич на Кремлёвскую башню… – Афанасий споткнулся на полуслове, энергично заработал спицами, как будто в очередной петельной накидке искал продолжение. – Нет, Леська, этот не подходит. Не для тебя, паря, ишо, – он сосредоточенно порылся в памяти: «И этот нельзя. И тот тоже. А в третьем – сплошной мат!»

– Ну, – потребовал Алесь.

– Залез как-то Никита Сергеевич на Кремлёвскую башню и зырит на страну из-под ладони. Видит: изба, а в ней два осла сидят. Один молодой, а другой старый. «А не пора ли им спать?» – говорит Хрущёв.

Оба рассмеялись. Афанасий погасил лампу. Алесь заснул быстро, а сам он долго лежал с открытыми глазами: не шёл сон. Повертеться бы с боку на бок, да боялся шелохнуться, чтобы не потревожить мальчонку. А без сна горькие думы лезут в голову и всё о том дне, когда он снова останется один. И слёзы тут как тут. «Стареешь ты, старый леший! Стареешь!»

Афанасию не терпелось сводить Алеся на охоту. Сам он умел промышлять зверя с подросткового возраста: натаскали отец и старшие братья. В таёжных деревнях это было делом естественным. Тайга кормила. Тайга определяла жизнь.

Афанасий метко стрелял из ружья и карабина, ходил в одиночку на добычу любого зверя, даже таких рисковых и непредсказуемых, как медведь и кабан. Бил из мелкокалиберной винтовки в глаз белку и соболя. Удачливо ставил на звериных тропах капканы, петли и другие хитромудрые самоловы. Этому промысловому ремеслу он хотел обучить и Алеся. Главное – показать, как это делается. Поймёт, запомнит. В тайге определится – опыт придёт. Но до середины ноября был чернотроп. Зверь в такое время чаще всего выходит на елани и поля, так как не до конца опавшая листва в тайге пугает его. А скрадывать зверя на открытом пространстве занятие бесполезное. Так, для удиру-мару!

По первому зазимку и пошли на охоту. Как и водится, ранним утром. Такое событие в жизни Алеся было впервые. И он переполнялся радостным чувством возбуждения. Шагая вслед за Афанасием, нет-нет да ощупывал патронташ, туго опоясывающий живот, нож в чехле на левом боку. Подлаживал ремень двустволки, приятно оттягивающий плечо. Ему не терпелось поглядеть в бинокль, который висел на груди. Иногда к Алесю подбегал в таком же радостном возбуждении Атас. Тот трепал его за морду.

Они шли вверх по реке. Снег покрывал лёд тонким слоем. С середины острым хиуском его уже сдувало к берегу. Идти было легко. Километров через пять Афанасий свернул с реки на ручей, впадающий в неё. Вскоре охотники оказались у подножья небольшой сопки с просторно росшими на ней высокоствольными и стройными деревьями, которые, казалось, подпирали собою небо. Едва охотники вошли под их разлапистую сень, запищали какие-то птички.

– Кедровки, заразы, – незлобиво пояснил Афанасий, – знак подают кому-то об угрозе. Дай-ка окуляры! – он остановился и долго оглядывал в бинокль глубину кедрача. Потом подманил к себе Атаса. – Рядом! Сидеть! Тихо!

Пёс послушно уселся у ног хозяина и навострил уши. Афанасий передал бинокль Алесю.

– Во-он в той стороне валежник. Посмотри!

Алесь увидел несколько стволов, сваленных непогодой и припорошенных снегом. Перепрыгивая с одного на другой, по упавшим великанам передвигалась козочка, чуть больше Атаса по размеру. Копытцами она сбрасывала снег и поедала мох, который густо покрывал старые подгнившие стволы. Тёмно-бурый окрас кабарги делал её почти незаметной на таком же фоне кедрача. Тревожные крики кедровок заставили кабаргу остановиться. Большие уши её настороженно поднялись. Чуть сгорбившись, она мгновение стояла, словно каменная. Потом, взметнув над валежником лёгкое тело, помчалась к скале, которая крутым уступом втискивалась в царство кедрового леса. Угловатые и острые камни беспорядочной осыпью чернели у её подножья: самое опасное место, чтобы сломать ноги. Но кабарга с поразительной ловкостью взлетела на них. Тонкие и сильные ножки уверенно несли её с камня на камень. Ни одного неверного прыжка! На одном из скальных выступов она остановилась: перед ней обрыв, за ним – другая скала.

– Теперь кабарожка наша, – глаза Афанасия плотоядно заблестели. – Подкрадёмся на выстрел!

Кабарга смотрела с высоты на охотников. Уши её беспокойно двигались. Уйти от опасности можно было только перемахнув бездну перед следующей скалой. Она поднялась столбиком на задних ногах, поджала к груди передние и прыгнула вниз. Пролетев тёмным комочком десяток метров, ударилась всеми четырьмя ножками в уступ скалы, размером с ладонь, и замерла. Один бок её прижимался к каменной стене, другой свисал над пропастью. Дальше ей прыгать было некуда: карниз с трёх сторон гладкой крутизной уходил вниз.

– Ну, Леська, принимаю у тебя охотницкий экзамен! – Афанасий снял со своего плеча карабин, передёрнул затвор, досылая патрон в патронник, и протянул Алесю. – Поменямся оружием!

Алесь заткнул за пояс варежки, взял карабин на изготовку.

– Под лопатку бери, – подсказал Афанасий, нацеленный и глазами, и всем нутром своим на добычу.

Бежали секунды. Затягивался выстрел.

– Не тяни время! – поторопил Афанасий. – Навёл на резку – и плавно спущай курок, иначе мазанёшь!

Мальчишка опустил руки.

– Не могу, дядя Афоня… Дрожат! Лучше вы… – пряча глаза, протянул карабин Алесь.

Афанасий уже проходил эту школу, правда, по возрасту на пяток лет помладше Алеся. Знает, как это непросто – первый раз курице голову рубить, чушке нож в горло всаживать, а бычку пулю в лоб. Живые ведь! Красивые!

Афанасий молча, но властно поднял руки Алеся с карабином.

– Без соплей.

Алесь выстрелил навскидку, почти не целясь. Кабарга дёрнулась всем телом и сорвалась с карниза. Когда охотники, преодолевая курумник, добрались до неё, кабарга была ещё жива. Хрипела, изо рта выхлёстывалась кровь. Голова елозила в розовой пене, а ноги судорожно подгребали снег под брюшко.

– Добить надо, – Афанасий достал нож из чехла, – штоб не мучалась. Да обдирать будем, пока тёплая.

Приказом сидеть отогнал Атаса, который норовил полизать расплывавшуюся по снегу кровь, присел возле добычи. Алесь закусил губу и отвернулся.

– Иди сюда! Смотри! Охотничек, едрёный корень! Жалостливый какой!

Каким бы сердитым ни был Афанасий, Алесь никогда не слышал, чтобы он матерился.

– Крови боишься? Лихотит тебя? Это потому што впервые и сытый, – поучал Афанасий, показывая, с чего надо начинать, снимая шкуру. – Вот поголодал бы недельку-другую – зубами бы сырое мясо рвать стал, как зверь! Не гляди на меня так. Не в укоризну говорю. Мясцо-то с удовольствием кушашь: и в натуре, и в котлетках. А оно вот как добыватся. Тыщи и тыщи лет! Рази же люди без него выжили б на свете? А? Ты как думашь? Так жизня устроена. Надо, сынок, надо. Я, конечно, без тебя обойдусь. Мне шкуру снять – минутное дело. Но ты уметь должон. Вот попадёшь в тайгу без всякого провианта – с голоду сдохнешь!

Стиснув зубы и преодолевая рвотный позыв желудка, Алесь взялся за нож.

Через полчаса, тщательно выкупав руки в снегу, он сидел у костра с нетерпеливым ожиданием, когда закипит в котелке вода: так хотелось поскорее глотнуть горячего чая и протолкнуть вязкий комок, который жёг грудь и запирал дыхание!

Афанасий разделал тушку кабарги. Отрезал несколько кусочков мяса Атасу, остальное завернул в мешковину и вместе со снятой шкурой привязал к поняге. Жарить свеженину, как заведено после убоя, он не решился: не хотел раздражать парня. Всё равно он есть не станет. В таких случаях муторность хорошо подавляет водка. Дарбалызнул граммов сто – и затрепетала душа в потворном соглашательстве с телом, всё нипочём! Не зря же на фронте перед боем солдатам выдавали так называемые «наркомовские». Сам принимал. Но на охоту водку не брал из опасения не удержаться в роковой час, пригубить раз-другой, да и наклюкаться. А тайга хмельных не терпит!

Солнце уже поднялось над вершинами кедрачей. И без того легкий бодрящий морозец ослабел совсем. Руки не мёрзли. Искрился, влажнея, снег. Дышалось свободно, неслышно. Яснела голова. Но в душе Алеся было как в неприбранной избе с давно не метённым полом. Он нехотя жевал сало с хлебом, глотал, запивая чаем, и никак не мог избавиться от нудящей тяжести в груди. Комок в горле растаял, но, казалось, растянулся по всему пищеводу, лип к нему. Какая-то непонятная сила понуждала Алеся посмотреть на то место, где в кровавом месиве снега багровели кабарожьи потроха. И, упираясь глазами в синючее небо, он всё равно видел растерзанное тело олёнка.

Афанасий долго молчал. Ему как-то хотелось оправдаться перед своим учеником за жестокую школу. Скрутил самокрутку. Прикурил от горящего сучка. Несколько раз затянулся глубоко, но без наслаждения.

– Я всё понимаю, Леська. Ты меня тоже пойми, – начал он извинительным тоном. – Ты думашь, я без сердца совсем. Без пользы и без надобности я зверя не извожу. Вот в позапрошлом годе неподалёку отседова двух кабарожьих анжигашков обнаружил. Без матки. Голодные. Слабые. Испуганные. На кордон их принёс. Выходил. А как крепость телом набрали – в тайгу выпустил. Так они через месяц опять ко мне пришли. Доверчивые, как яманята! Накормил я их, и они опять в тайгу подались. И так несколько раз. Выросли уж. Сами себе хозяева, а в гости наведывались. Добро помнили. Я ждал их и скучал, как по родным!

Атас, дотоле сидевший в сторонке, подошёл к Афанасию, лёг и положил голову ему на колени.

– Но потом они пропали, – продолжил Афанасий, поглаживая Атаса между ушей. – Или дикая вольность своё взяла, или какому зверюге в лапы угодили. Можа и на охотницкую пулю нарвались. Врагов у кабарги много: кусочек этот лакомый. Одна струя чего стоит? В медицину идёт! – Афанасий раздумчиво попыхал самокруткой. – В тайге, Леська, жизня шибко суровая… А это у тебя пройдёт. Ко всему привыкаешь. Такая уж скотина несносная – человек. Не держи сердца!

– Я и не держу, – отозвался Алесь (он почему-то тоже почувствовал неловкость перед Афанасием), – с чего вы взяли?

– Ну и лады! Тогда двигаем домой: тута нам больше делать неча!

На лесном кордоне Алесь прожил почти до конца декабря. За это время его дважды навестила тётя Катерина. Она возила в город дрова и по пути заезжала на кордон. Во второй раз предупредила, чтобы он готовился к отъезду. Следующим днём у неё намечался ещё один рейс. Прибудет примерно к полудню и заберёт Алеся.

Эта весть сразу же опечалила Афанасия: «Думал, Новый год с тобой стретим! Осталось дней-то всего ничего, ан нет!»

До вечера он ходил сам не свой: то копну сена подправит граблями, то зачем-то прясла обойдёт подёргает, то поленницу дров начнёт перекладывать. Не находил себе места и Алесь. Они то и дело натыкались друг на друга. Вдруг Афанасий хлопнул оберучно себя по бедрам, показывая, какая славная мысль осенила его голову, и закричал Алесю, который в это время чистил скребницей Каурку.

– Слушай, Леська! А давай мы Новый год сёдни стретим, а? Кто нам запретит? Мы тута сами себе царство-государство!

Алесю ни разу в жизни не приходилось встречать любимый праздник в тайге. Как можно отказываться? Да ещё неизвестно, что с ним будет дальше!

– Здорово придумал, дядя Афоня! – откликнулся Алесь.

Они бросились встречь друг другу и, обнявшись, покружились на месте.

– Ёлка эвон за домом, – показал Афанасий рукой, – живьем растёт. Не надо в лесу рубить, нарядим!

Уже много лет Афанасий отмечал праздник только в обществе животных, но ёлка была всегда. На этот случай у него были и многолетние, или, как он сам говорил, пожизненные украшения: вырезанные из жести и консервных банок фигурки зверей, птиц, рыб, деревьев, разных машин; мишуру заменяла сцепленная металлическая стружка (разжился как-то на заводе), а звезду выпелил лобзиком из плексигласа с небольшой полостью внутри для маленькой (от карманного фонаря) лампочки, её он окрашивал в красный цвет и присоединял к батарейке. Деда Мороза вырезал из осинового полена чуть ли не в метр высотой. Правда, стороннему глазу было трудно определить в нём главного хозяина зимы, но важно, что сам Афанасий знал, под какой угол клин заколачивается. От неизменной же спутницы Деда Мороза – Снегурочки он отказался вовсе: «Я без бабы, пусть и Дед горюет в одну голову!»

Приготовления к торжеству закончили в полной темноте. В половине двенадцатого распалили костёр. Неподалёку примостили широкую лавку, покрытую рядном. На неё поставили нехитрую снедь: хлеб, солёные огурцы с капустой, варёную картошку, сушёное мясо и жареную рыбу. Две алюминиевые кружки, бутылку водки и бутылку настойки на лечебных травах. Для Каурки Афанасий приготовил большой ящик дроблёных сухарей («Пусть ест, сколько душа пожелает!»), а Манерке – пару кочанов мороженой капусты и горку морковки. А Атас должен был довольствоваться с хозяйского стола.

Каурка притопал по первому свистку Афанасия, обнюхал редкое и дорогое для него лакомство, захрупал, благодарно покачивая мордой. Манерку пришлось тащить к костру за рога. Она дичилась огня, мекала, пыталась буднуть. Но, ткнувшись мордой в желанную кормёжку, успокоилась.

В свете костра все железки, навешанные на ёлку, засверкали волшебством, может быть, даже и лучше, как показалось Алесю, чем на городской гостье-таёжнице. И звезда светилась с какой-то притаённостью, тепло и ненавязчиво, особенно на фоне одноимённых светил, горящих в небе.

Афанасий налил в свою кружку водки, в Алесину плеснул настойки:

– Ничего, маленько можно! Токо на пользу будет! Я ей, паря, от хворей лечусь – драгоценность! Ну, за уходящий!

Ожгло до слёз горло. Покатилось по нутру и разлилось приятной теплотой. Чуть качнулась ёлка. Поплыли звёзды. И так вдруг хорошо стало Алесю! Никаких забот и печалей, такая радостная лёгкость: взмахни руками – и полетишь! Он несколько раз перепрыгнул костёр. Повисел на шее Каурки, целуя его в мяготь над верхней губой. Схватил в охапку Атаса, покатался с ним по земле.

Афанасий повторно наполнил свою кружку водкой, повторно плеснул настойки Алесю. Лёгкость пропала, как-то затяжелели ноги. Земля начала покачиваться. Алесь сел на чурку.

– Ты, Алеська, хорошенько закусывай, а то спьянеешь!

Алесь пожевал кусочек мяса. Есть ему почему-то не хотелось. И, глядя в костёр, он машинально принялся кормить мясом и рыбой Атаса. Шум в голове перерастал в пчелиное жужжание. Тело цепенело. Не хотелось ни шевелиться, ни думать. Из этого состояния его вывели выстрелы, прозвучавшие один за другим. Это Афанасий сходил в дом за двустволкой и салютовал празднику. Манерка испуганно мекнула и бросилась со всех ног в стайку. Атас залаял.

– Цыц! – прикрикнул Афанасий. – Впервой, что ли? – он перезарядил дробовик, доставая патроны из кармана полушубка, протянул его Алесю. – На, пали!

Ружьё показалось Алесю необычайно тяжёлым, и он вернул его Афанасию. Тот, медленно заряжая и вздымая ствол, выстрелил ещё десять раз. Потом, задрав голову к небу, долго вглядывался в матовое сеево млечного пути.

– Господь-Вседержитель! Еслиф ты есть! Ты знашь, как я просил тебя, можат и несурёзно, – Афанасий помотал головой, он уже хорошо захмелел. – «Господь Всевышний, али я у тебя лишний? Все люди попарно, а я один!» Помнишь? Так слушай сюда, – Афанасий погрозил рукой куда-то в пространство. – Не надобно мне никого! Да ты и не дашь. Но еслиф ты взаправду есть, то не оставь милостию своей парнишку Алеся. Дай ему здоровье и силу не помереть раньше сроку в энтом жестоком мире, не пропасть в энтой несчастной стране! – Афанасий тяжело упал на колени (не то хотел поклониться Богу, не то просто не удержался на ногах) и уткнулся лицом в землю. Плечи его судорожно затряслись.

Слёзы тугим жгутом полезли и к горлу Алеся. Вспомнился детдом, мама, Павлинка. Стало вдруг невыносимо жалко всех: и родных своих, и себя, и дядю Афоню. Алесь подошёл к нему, опустился на колени, не зная, как утешить. Афанасий выпрямился. Они обнялись. Атас, повизгивая, прыгал вокруг них, пытаясь просунуть нос в середину. И когда, наконец, ему позволили это сделать, он затаился, слушая, как гулко и торопливо стучат сердца его друзей. Лёгкая, как пух, паутинка соскользнула с вершины ели. Покружилась, словно окутывая, над горюющей троицей, собралась в серебристую струйку и утянулась в небо.

– Прости, Алеська, мою слабость, – сказал Афанасий.

– А ты мою, дядя Афоня, – сказал Алесь.

Атас поочерёдно лизнул их лица. Язык ощутил неприятный вкус соли.

Вместе они подвеселили костёр, уложив шатром поленья. Он сразу же застрелял искрами, задымил, постепенно превращаясь в одно живое, трепетное пламя. Афанасий и Алесь сидели рядом, прижавшись плечами друг к другу, смотрели на огонь и молчали. Долго. Очень долго. И, не сговариваясь, пошли в дом. Праздник не принёс им радости.

Первую ночь за всё время пребывания на кордоне Алесь плохо спал. Снились кошмары, связанные с огнём, обвалом земли, сказочными чудовищами. Он куда-то и от кого-то бежал, проваливался в ямы, летел, попадал в гигантское пламя и просыпался. Афанасий тоже ворочался на постели, бормотал что-то несвязное, стонал.

Вздёрнувшись ото сна в очередной раз, Алесь заметил, как посветлели окна: наступал новый день. Он оделся, растопил печь и, поставив на плиту чайник с водой, вышел во двор. Звездная светлынь померкла. Воздух показался каким-то жестяным и ломким. Стало понятно: ударил крепкий мороз.

Недвижным изваянием у потухшего костра стоял Каурка. Алесь похлопал его по заиндевевшему крупу. Со стороны дороги подкатился Атас, бросился Алесю на грудь.

Справив малую нужду, он вернулся в дом. Афанасий сидел на кровати в исподнем.

– Как там? Всё спокойно?

– Всё тихо.

Афанасий закашлял.

– Переложил я, кажись, у ёлки-то, – сказал виноватым голосом, – рассупонился! Не матерился хошь? Со мной такое быват. Попадет шлея под хвост – начинаю доклад читать по политике.

– Всё было хорошо, – поспешил успокоить его Алесь, – славный получился вечерок!

– Голова трещит!

– Не знаете, как поправить? Там ещё осталось. Я принесу!

– Н-не надо, – остановил его Афанасий, – похмелка – новая пьянка. Чаем лечиться будем!

На плите зашипела вода. Крутнулось по избе облачко пара. – Во-о-на, скипел. Брось-ка туды жменю сбора погуще: травушка пользительней будет!

Алесь нашарил на кухонной полке мешочек со смесью разных целебных трав. Сыпанул горсть в чайник. Вскоре в помещении распространился густой запах богородской травы. Афанасий выпил две кружки заварки, кряхтя и отдуваясь. Надел ичиги, набросил полушубок на плечи и прямо в исподнем вышел на воздух, но быстро вернулся в дом.

– Чегой-то, думаю, светат долго? Ан заморочало! – он подтянул гирю у стенных часов. – Морозец жахнул! Ты, Алеська, Манерку покорми и Каурке сенца задай. Хлебные крошки ему – не еда, так, праздничное баловство. Атаса в дом не пущай: он хитрый, а ты добрый. Ему же потом хуже будет! Пусть к холоду привыкает. А я ишо поваляюсь. Катерина, поди, не скоро нагрянет.

Но Катерина нагрянула скоро. Алесь только и успел насыпать Манерке в кормушку мелкой картошки, а Каурке надёргать из копны сена позеленее. Он ещё хотел сбегать на речку попрощаться да багульнику наломать в подарок Фаине Иосифовне. На елани вначале что-то зачернело, а затем обозначился силуэт грузовика. Со стороны дороги двигались тёмные, всё густеющие облака, словно грузовик тащил их за собой.

Тётя Катерина была явно не в духе. Хлопнув дверкой кабины, сразу же спросила Алеся, готов ли он к отъезду. Пожаловалась: вставать пришлось раным-рано, поскольку надо сделать два рейса. Вторым, чтобы засветло, а не на ночь глядя шарашиться. Мотор опять барахлит. Вдруг что – застынет она в морозной темени к чертям собачьим!

Обошла ёлку, окидывая оценивающим глазом.

– Никак гуливанили? – резанула гостья вопросом Афанасия, который на ходу застегивал ремень на штанах, торопился к ней.

– Новый год стретили.

– Хорошо живёте. Огольца-то в дорогу собрал?

– Чего его собирать? Што есть – всё на нём. Гостинец Полинке сготовил.

– Где? У меня времени в обрез!

Спешку Катерины подтверждал работающий мотор автомашины.

– Я думал, хошь чайку попьешь! Нет так нет. Щас принесу!

Алесь подметил: при встрече с тётей Катериной дядя Афоня делался каким-то несобранным, суетливым, ни в чём ей не перечил. Сбегав в дом, он вернулся с той же большой сумкой в руках, в которой Алесь привозил гостинцы ему, Афанасию.

– Тута сожгойное стегошко, рыбка копчёная да ягода мороженая – в туесах. Ну, и сапоги Леськины. В городе переобуется.

Катерина поставила сумку в пустое пространство между швырковыми дровами, которыми был заполнен кузов.

– Можат, всё-таки чайку попьём, а? – Афанасию так хотелось хоть на несколько минут оттянуть момент прощания.

Катерина отрицательно мотнула головой, села за руль и открыла дверцу кабины, этим приглашая Алеся занять своё место.

Афанасий бодрился, старался улыбаться, но в его глазах плескалась влага.

– Солнце ты мне, Леська, привёз, солнце вот и увозишь, – он кивнул на небо. – Может ишо приедешь? Я ждать буду! Сообщай, ежели что… Мясца там, рыбки… Я завсегда найду!

– Спасибо тебе, дядя Афоня! Я всегда помнить буду! Я приеду, обязательно приеду… Я работать пойду, тебе костюм куплю, хороший, в каких в театр ходят!

– Эх, Леська, какой мне театр: в обдергае родился, в обдергае рос, в обдергае и помирать буду! Ну, всё равно, и тебе спасибо на добром-то слове! Больно мне: стречал как подворника, а провожаю словно сына! Прикипел, паря, к тебе! – Афанасий трижды поцеловал Алеся в щёки. Крепко прижав к груди, покачался какое-то мгновение.

Алесь, не оглядываясь, пошёл к машине и уже занёс ногу на подкрылок, но вдруг натопырился, словно вспомнил что-то, и во всю прыть побежал к ёлке, возле которой стоял, навострив уши, Каурка. Повис у него на шее. На обратном пути схватился объятиями с Атасом. Тот принял прощание за обычную игру. И бросился потом следом за машиной, дожидаясь, когда она остановится и молодой хозяин выпрыгнет из кабины. Но машина не останавливалась. Атас, с нарастающей в собачьем сердце тревогой, бежал за нею несколько километров до того места, где заездок с елани поворачивал в тайгу на большую лесовозную дорогу. Это уже была чужая, не Атаса, территория, и он не имел права даже забегать на неё. И вдруг запредельным чутьём, доставшимся собаке от далёких диких предков и дающим о себе знать в минуты крайнего ощущения опасности, он понял, что машина не остановится, молодой хозяин не побежит ему навстречу и, скорее всего, уже никогда больше не появится на кордоне.

Атас остановился. Утолил снегом полыхающий внутри огонь. Перевёл дух и, по-волчьи подняв морду к небу, завыл длинно и жалобно, с тем безутешным сокрушением в голосе, от которого у человека дыбом вздымаются волосы на голове и морозом подирается кожа. Звук живой, пронзительной боли догнал машину, прорвался сквозь надрывный вой мотора и коснулся ушей Алеся. Уткнувшись лицом в колени, он зарыдал. Он не знал, да и не мог знать, что уже никогда в жизни не встретится ни с Атасом, ни с Кауркой, ни с самим дядей Афоней.

Два года спустя, в февральскую оттепель, будет ставить старый лесник рыболовную снасть на речном омуте и скрадно выйдет на него медведь-шатун: поднимут его из берлоги молодые, неискушённые в таком промысле охотники, да ещё и подранят владыку тайги! И двинется он в слепом безумстве искать своих обидчиков, сокрушая всё на пути. Атас будет мышковать на противоположном берегу реки и припозднится с упреждающим лаем. Напрасным окажется и его жертвенный порыв в защите хозяина. А пешня, коей рыбаки крушат ледовый панцирь для лунок и полыньей, – единственное оружие в руках Афанасия – не сможет противостоять сокрушительной ярости обезумевшего от ран зверя.

Спустя три часа Алесь уже сидел за столом в квартире Фаины Иосифовны. День был воскресный, нерабочий, и она полностью посвятила его Алесю. Укладывая в чемодан вещи, рассказывала о том, что произошло за время его отсутствия в городе.

Чурилов больше месяца находился в больнице. Вскоре после того, как вышел на работу, к нему приезжал следователь из областной прокуратуры. Побеседовал со всеми воспитателями и хозяйственными работниками детдома, конечно, и с нею тоже. Интересовался Алесем: где бы он мог скрываться, куда уехать.

Ребята вспоминают, жалеют. А Филиппа Жмыхова словно подменили: другим человеком стал, дерзким, жёстким. Грубит воспитателям, пропускает школьные занятия, дерётся со всеми напропалую. Грозится кому-то отомстить. Но главное – тётя Поля получила из Москвы долгожданное письмо от своего генерала! Он просил отправить Алеся к нему, обещал позаботиться и выслал денег на дорогу. Почтовый перевод уже получили, билет на поезд Владивосток – Москва приобрели, и завтра ранним утром Алесю надлежит отправиться в столицу.

Познакомив мальчонку с основными новостями, Фаина Иосифовна перешла на чисто материнские наставления: как вести себя в поезде, общаться с пассажирами, товарищами по купе и вагону, прогуливаться на остановках. Что из продуктов питания надобно съесть в первую очередь, чтобы не испортилось. Молочных и мясных изделий у вокзальных торговцев не покупать, только варёный картофель и варёные яйца. Варенья, солений и сухарей, собранных на дорогу, хватит до самой Москвы. Пить воду исключительно кипячёную. В вагоне есть титан, в нём всегда кипяток. Несомненно, люди будут интересоваться, кто ты, что ты, куда едешь, зачем. Не распространяйся: жил с мамой, она умерла, едешь к дедушке в Москву. А вообще – поменьше разговаривай. Лежи себе на полке и читай. «Двух капитанов». Занимательная книга! И спи побольше. В вагоне хорошо спится и время летит незаметно. Как доберёшься до места – с письмом не торопись. Генерал сообщит тёте Поле. Обустроишься, придёшь в себя, тогда и напишешь, если, конечно, будет желание.

Незаметно подкрался вечер. На кордоне Алесь укладывался спать обычно с наступлением темноты (дядя Афоня экономил керосин для лампы, поэтому зажигал её только по мере надобности: поужинать да постелить постель; для разговора освещения не требовалось). Разморенный теплом, сытной едой и ласковым голосом Фаины Иосифовны, Алесь несколько раз зевнул, в смущённой торопливости прикрывая ладонью рот.

– Вот и хорошо, – улыбнулась Фаина Иосифовна, – сам Морфей идёт нам навстречу! Вставать-то надо раненько, а как ляжешь, так и выспишься!

Она, как и в прошлый раз, постелила Алесю на диване. Раздевшись до трусов, он юркнул под одеяло, замер в привычном ожидании, когда распустится тело, улягутся мысли и незаметно придёт сон (так было на кордоне). Но, едва коснувшись памятью этого уголочка тайги, мысли разом закружились над ним, голова посвежела: Алесь видит, как выходит из дома дядя Афоня, задаёт корм Манерке, потом Каурке, как играет с Атасом, колет дрова; из печной трубы кружливо выбивается струйка дыма, Алесь даже чувствует запах сгоревших берёзовых дров – самый сладкий запах из всех, которые рождаются огнём. Схватило и сжало душу. Как-то сами собой явились слёзы. Он не стал их сдерживать. Более того – всхлипнул несколько раз. И это услышала Фаина Иосифовна. И тотчас же подошла, присела на краешек дивана. Ладонь её руки нежно легла на его голову.

– Ну, что ты, что ты, мальчик мой? Успокойся, всё будет хорошо, всё будет хорошо!

– Я уезжать не хочу!

Боль расставания уже давно назрела и в сердце Фаины Иосифовны. Она старательно придавливала сосущее беспокойство: боялась дать волю чувству, которое могло окончательно расстроить её и повлиять на Алеся.

– Так бывает, мальчик мой, в жизни… Надо, надо! Тебе нельзя оставаться здесь: это может плохо для тебя кончиться. В Москве начнётся новая жизнь. Полина Григорьевна сказала, что генерал, который тебя примет, очень хороший человек. Он фронтовик, а фронтовики – люди ответственные. Ты должен учиться, получить образование. У тебя вся жизнь впереди! Всё будет хорошо! Всё будет хорошо!

Фаина Иосифовна мучалась, не зная, как утешить ребёнка. Потому в её речи так часто звучало слово «хорошо». А какое будущее она может предрекать такому мальцу-несмышлёнышу? Живут, ожидая хорошего, а иначе зачем жить? Вот рассказать бы ему биографию какой-нибудь выдающейся личности! Дети любят яркие примеры. По себе знает. Они вызывают порыв к подражанию. Она поднапрягла память. Нет, ничего подходящего не прояснивалось в голове. Так почему-то всегда: в нужный момент один мусор вздымается! Пальцами она нежно поерошила кудри Алеся, поцеловала его в лоб.

– Постарайся заснуть!

Он взял руку Фаины Иосифовны и подсунул её под свою щёку. С трудом сдерживая слёзы, она снова поцеловала Алеся в лоб и, поглаживая свободной рукой его голову, вдруг неожиданно для себя сказала:

– Ты знаешь, кто я по национальности? – и без паузы ответила, – я еврейка. А отношение к нам, евреям, со стороны других народов, ну, не совсем хорошее, настороженное, что ли, – ей не хотелось произносить слово «враждебное». – Я не буду тебе объяснять почему. Это связано прежде всего с религией. Ты можешь не понять. Вырастешь, выучишься – сам разберешься. Провинился наш древний народ перед Богом. И несёт через века и кару его, и благодать. Но я объясню тебе другое: почему несмотря ни на какие гонения, подозрения, неприязнь, даже физическое уничтожение мы выживаем и продолжаем существовать на свете? – на миг кольнуло, стиснуло в груди.

Она перевела дух, чувствуя ладонью влажное дыхание Алеся: может быть, уже заснул. И шевельнула уже слегка занемевшей рукой, пытаясь высвободить ладонь из-под его щеки. Но лёгким нажимом головы Алесь дал понять: ещё не спит. Более того, спросил:

– Почему же?

– Что почему?

– Почему же вы живёте?… Выживаете?

– А-а! – спохватилась Фаина Иосифовна, потерявшая нить разговора. – Потому что, мальчик мой, мы умеем терпеть и ждать. Терпеть и ждать, как никакой другой народ в мире. Ведь нас унижают с детских лет: обзывают, бьют, отбирают игрушки. Мы не протестуем, не жалуемся. Мы приспосабливаемся к жизни. С кем-то поделимся конфетами, кому-то дадим покататься на велосипеде, в школе – списать контрольную работу, где-то уступить, где-то задобрить, да мало ли ещё что сделать, с единственно никогда не пропадающей мыслью: повзрослеть, набраться знаний, овладеть профессией, как можно лучше, чтобы хорошо работать, чтобы всегда быть на высоте положения. Это наше оружие. Потому-то многие из нас оказываются впереди других, выше других, дальше других. И с нами вынуждены считаться. Для чего я говорю тебе об этом? – Фаина Иосифовна обхватила голову Алеся ладонями, заглядывая ему в лицо, горячечно заговорила с напряжением в голосе, разделением слов, подчёркивая этим их важность и глубину. – Алесечка, мальчик мой, ты должен набраться терпения! Ты должен стать образованным, сильным, увёртливым! Тогда любое дело станет тебе по плечу, тогда ты добьёшься любой цели. Тебя будут уважать друзья и бояться враги. Тебе не на кого надеяться в этом мире. Он не без добрых людей, но главная опора – на свои силы. Всё уметь! Всё знать! Природа заложила в тебя немало: красоту, здоровье, ум, доброе сердце. Их надо беречь и развивать. Само собой это не произойдет. Надо будет работать, много и терпеливо, много и терпеливо. Ты понял меня, мальчик мой?

Алесь ничего не ответил, а только резво сел на диване и, обхватив шею Фаины Иосифовны руками, прижался к её мягкой и тёплой груди. И она обняла Алеся. Больше она не сказала ему ни слова. Покачивала его, гладила спину и голову до тех пор, пока не обмякло, сонно не распустилось его тело. Фаина Иосифовна бережливо опустила ребёнка на постель, укрыла одеялом и на цыпочках вышла на кухню – завершить сборы в дорогу.

В который раз проверяя содержимое чемодана и сумки с продуктами, Фаина Иосифовна всё никак не могла отрешиться от чувства чего-то упущенного, забытого. С этим чувством она проводит Алеся на поезд, посадит в общий вагон. Упросит дежурного проводника, худого, с испитым лицом, беспрерывно покашливающим не то от морозного воздуха, не то от какого-то недуга лёгких, приглядеть за мальчонкой-сиротой, первый раз в жизни отрывающимся от насиженного места. Деньги, сто рублей («Всё, что могу!»), станет в смущённой торопливости совать в руки проводнику и на обидливый отказ («Без понятий я, что ли? У самого дома троица без мамки бедует!») с ещё большим стыдом спрячет в карман. Обнимет, поцелует, перекрестит Алеся. И будет в машинальной отрешённости крестить и крестить уходящий поезд, пока, наконец, не просветлится, не ударит накатным жаром память: она забыла вернуть Алесю нательный крестик, некогда взятый у него на хранение. «Господи, прости меня! Господи, помилуй и помоги Алесю!»

Поезд в Москву прибыл ранним утром. Генерал встретил Алеся. Обнял и поцеловал, как родного.

– Самочувствие? Настроение? Здоровье? Не обижали?

– Всё хорошо.

– Тогда сейчас завтракаем в столовой и, пока окончательно не проснулся город, я покажу некоторые его заповедные места. Идёт?

– Идёт.

– Надо отвечать: «Так точно, товарищ генерал!» А знаешь почему? Я тебя определил в Суворовское училище. С первых шагов привыкай к воинской дисциплине! Будешь учиться, а ко мне приходить в гости, когда дадут увольнительную. Понятно?

– Так точно, товарищ генерал!

– Вот это по-нашему, по-суворовски, – засмеялся он.

Было около шести часов утра, а неширокая, но плотная масса людей, издали похожая на лесопосадочную полосу, уже протянулась к Мавзолею Ленина с началом где-то в глубине парка, огибающего Кремлёвскую стену. Московское небо закрывала белая тонкая пелена облаков. Матовый, несколько тревожный и в то же время торжественный свет скользил по лицам людей. Их явно было не менее двух-трёх сотен, но на площади стояла тишина, только изредка нарушаемая чьими-то сдержанными голосами.

– Запомни, сынок, – вполголоса говорил генерал, – ты прочтёшь много книг о Ленине и самого Ленина, посмотришь кинофильмы. Они помогут узнать необыкновенный образ обыкновенного человека. Но даже вместе взятые они не дадут того, что даёт мгновение, проведённое в Мавзолее! Посмотри на людей, которые идут взглянуть на него, и не надо убеждаться в незыблемости дела, за которое он боролся, а теперь боремся мы! Иди, сынок, я чуть приотстану, не буду тебе мешать!

Алесь считал ступеньки, ведущие вниз, в усыпальницу вождя мирового пролетариата. Ему всё хотелось запомнить и запечатлеть в себе навсегда. Повернув направо, Алесь стал вглядываться в закутанное полутьмой пространство перед собой. Заметил отсвет открытой выходной двери, наткнулся на ограждение и вдруг внизу, слева, увидел тело Ленина. Ровный матовый свет, разливавшийся в утреннем небе Москвы, словно переместился сюда, к гробнице, только он стал во много раз ярче и сосредотачивался в одном месте: высвечивал лицо, которое Алесь многократно видел в книгах и на журналах. Лицо Ленина. Казалось, он спал. Хотелось подойти поближе, постоять, повглядываться в его огромный лоб. Но останавливаться не разрешалось. Люди просто замедляли шаги, вытягивали шеи, всматриваясь в то светлое место. Наверное, это правильно, что так короток миг свидания с покойным вождём. Сияние молнии – вспышка, а надолго остаётся в глазах. Много раз вспоминая о посещении Мавзолея, Алесь прежде всего видел матовый свет, из глубины которого проявлялся ленинский профиль.

Потом Алесь ходил с генералом возле Кремлёвской стены, стоял у мемориальных досок и могил. В памяти возникали какие-то образы революции, гражданской войны, навеянные кинофильмами. Алесь по нескольку раз смотрел «Чапаева», «Мы из Кронштадта», «Ленин в октябре», «Ленин в восемнадцатом году», «Броненосец Потёмкин», «Незабываемый 1919-й». Сейчас Алесь словно думал и не думал одновременно. Сердце наполняла торжественная тяжесть. И звенела одна звонкая, как трель жаворонка, струна: начиналась новая жизнь, и казалось, она уже не будет такой безрадостной и тревожной, как прежде.