Порог греха Курц Юрий

Алесь уже проснулся, но не открывал глаз, втягивая носом влажные запахи тайги. Он слышал лёгкие шаги Дэги. Видимо она поднялась с зарёй и гоношила завтрак на костре. Пахло жареным мясом. Дэги тихонько напевала:

Говори, говори, говори –

Опускаю ресницы и внемлю:

Гор дымятся внизу алтари

Вижу смутные море и землю.

Алесь размежил веки. Заря занимала почти всё небо. И, казалось, песня спорхнула оттуда, от набухающей алостью лебединой стайки облачков.

Там закат багровеет, горя,

Здесь пожарища дым и тревога, –

Где нас встретит сегодня заря

И куда эта вьётся дорога?

Алесь никогда не слышал ни этих слов, ни мелодии. Они как-то не увязывались с тихим, спокойным утром, навевали тревогу. Сокрытые слёзы трепетали в них.

Почувствовав движения Алеся, Дэги оборвала песню.

– Это всё? – спросил Алесь.

– Нет.

– Тогда пой ещё! Пой, милая, пой!

О, туда, где мы, полные сил,

Можем, словно два пламени, слиться

И в ночи средь небесных светил,

Как двойная звезда, засветиться.

Я конца не предвижу пути,

Позови – я согласна идти!

– Чья это песня? – напрягся в ожидании ответа Алесь. – Какие в ней прекрасные слова!

– Это стихи болгарской поэтессы Елисаветы Багряны. Я с ними познакомилась, когда училась на филфаке Лесогорского пединститута. Перевод Ахматовой. У моей соседки по комнате книжная полка ломилась от произведений разных поэтов, вот и я немного просветилась. А мелодию придумала сама.

– Молодец, – похвалил Алесь, – никогда бы не подумал, что ты у меня ещё и композитор!

– Не смейся!

– Что ты, милая! Я от полного сердца говорю. Звучит даже очень трогательно… «О, туда, где мы, полные сил, можем, словно два пламени, слиться», – сильно фальшивя пропел Алесь. – А что с той девушкой из общаги? Вы по-прежнему дружите?

– С третьего курса я перевелась на заочное отделение и не встречалась с нею.

– А почему перевелась?

– Причина самая прозаично-житейская, – ответила Дэги с какой-то злой весёлостью в голосе, – слишком много внимания к моей скромной персоне!

Она протянула Алесю шампур. Алесь снял губами первые три кусочка жареного мяса.

– Ого! – причмокнул он, смачно пережёвывая. – Честное слово, никогда не едал такой шашлык: во рту тает!

– Заготовку я сделала дома по специальному рецепту. Но здесь, на Буркачане, всё не так, как на «большой земле»: воздух и вода чистейшие, любая пища вкусная и здоровая и человек не ощущает никаких недугов!

– Вот и открыть бы здесь курорт особого значения и людей лечить!

– Может быть, когда-нибудь так и будет. Но пока люди не заслужили этого. Пусти сюда кого попало – мигом всё запакостят. Только избранные. Только чистые сердцем.

– Значит, я такой?

– Пока я не знаю, – вздохнула Дэги, – но провидение подарило мне тебя, – она вытерла губы Алеся носовым платком и поцеловала. – Ты – моя судьба.

– А ты, стало быть – моя, – Алесь принялся целовать лицо Дэги. Она не сопротивлялась. – Почему именно я стал твоим избранником, родная моя? Чем заслужил я это?

– Мне трижды приснился один и тот же сон: я иду с тобой в тайгу. А твой портрет я видела в областной газете. Ты давал интервью, рассказывал, как служил в Афганистане. И в ту же ночь я увидела тебя во сне ярко, как наяву.

– И ты стала искать меня?

– Нет. Я знала, что ты приедешь в Осикту.

– Знала? А как?

Дэги пожала плечиками.

– Знала и всё.

Диск солнца казался Алесю чёрным, как при затмении. Рёв самолётного мотора резал слух. Алесь кричал прямо в ухо Дэги: «Родная моя, летим со мною! Выходи за меня замуж! Я жизнь свою под тебя подложу! У нас будет самая лучшая семья на свете!» Слёзы обильно скользили по щекам Дэги. Она ничего не отвечала. «Я приеду сюда к тебе! Я брошу всё в городе! Я готов жить в чуме, шалаше, в землянке, готовить пищу на костре, охотиться, ловить рыбу, только быть с тобою рядом!» Он целовал её бледное, бескровное лицо, какое бывает у человека, прощающегося навсегда.

Пилот сигналил, звал задерживающегося пассажира на борт. Дэги побежала прочь, не оглядываясь. Алесь смотрел в иллюминатор, но за пылью, поднятой винтом самолёта, ничего не было видно. Он натянул на голову капюшон куртки, чтобы пассажиры, сидящие напротив, не заметили его слёз. Но они заметили.

– Ах, бабы, бабы, – посочувствовал Алесю какой-то седой мужик с красным похмельным лицом в брезентовой куртке и штанах, заправленных в резиновые сапоги, – до какого каления доводят нашего брата! Ведьмы подколодные!

– Змеи, – поправил кто-то.

– Да какая разница, – он сунул под нос Алесю початую бутылку водки. – Прими, брат! Единственная в России радость и утешение.

Вернувшись в Лесогорск, Алесь написал Дэги письмо, отправил заказным с уведомлением. Оно вернулось с пометкой «Адресат выбыл».

Он даже не подумал позвонить Степану и, отпросившись на выходные, бросился на аэродром и первым же авиарейсом отправился в Осикту. А там обмер в тоскливом недоумении перед домиком Дэги с закрещёнными горбылём окнами.

Кто, кроме Степана Гекчанова, мог пояснить, что же случилось?

– В одночасье взяла расчёт, сняла все деньги со сберкнижки и исчезла.

– Но должна же она была сказать на прощание, почему уезжает, куда уезжает?

– Ни-че-го!

– Не может быть, Стёпка, друг ты мой! Не скрывай, умоляю тебя!

Степан достал из буфета бутылку водки, нарезал вяленой оленины, свежих огурцов и помидоров.

– Ты забыл, из какого она рода-племени? Она же не от мира сего! Она живёт по законам природы, а не нашим, этим… – Степан не нашёл нужного слова и разлил водку по стаканам.

– Ещё в детстве мой дед, её прадедушка, предсказал ей судьбу. Другая бы плюнула на это! Дэги – нет. Вот и следует этому пророчеству.

– Какому же?

– А я знаю? – Степан морщил лоб, уводил в стол глаза. – Одно могу сказать: не блажь это! Дед мой был выдающимся шаманом. Единственным на весь наш Север, – Степан подумал и добавил, – а может, и на всю страну! Его почитали как божество. А он поклонялся огню. И прозвище у него было – Амака Хинк, что значит «дедушка-огонь». К тому же ему не было равных в добыче зверя. Охотничал он в основном для пропитания да своих шаманских камланий. Зверя доставал первой пулей на любом расстоянии, которое эта пуля могла преодолеть. А ружьё – курам на смех! – кремнёвка 17-го века, с дула шомполом заряжалась, лупила без промаха. А почему?

– Талант, значит, имел, врождённый! Не даром же говорят: талант попадает в цель, в которую простой смертный попасть не может.

– Так-то оно так, – Степан загадочно усмехнулся, – но ведь Амака – шаман. Ему чертовщина помогала!

– И ты, Стёпка, туда же! Если человек – мастер, то обязательно серным духом окуривается.

– Да уж и не знаю каким! А вот послушай про один случай. Мне тогда где-то лет семь было. Взял Амака меня на солонцы. С ночи в засидке устроились. Храпанули. На зорьке я проснулся. Амака ещё спал. Вижу: ружьё его рядом лежит. Он никогда и никому не давал кремнёвку! Дай-ка, думаю, посмотрю, что это за диковина такая. Взял – тяжеленная! Положил на опору. Прицелился. И, о отец небесный, вижу на поляне белого оленя! Рядом с ним существо, похожее на человека, метра три ростом, стоит и оленя за рога держит. Мерещится, что ли? Поднял голову от ружья – нет никого. Приложился – олень с великаном. Поднял голову – нет никого. Прицелился – олень с великаном. И так несколько раз – жуть берёт! Тут Амака зашевелился. Я притворился спящим. Амака ружьё хвать и меня в бок кулаком: «Зачем брал без спроса? – и такой в его глазах огонь – я даже руками прикрылся». «Прости, – говорю, – Амака! Любопытство одолело!» Он помахал надо мною руками, поругался, но бить не стал. Пошептал что-то над ружьём, протёр пучком травы. «Видел? – спрашивает». «Видел». «Кого?» «Оленя и… с ним ещё кто-то». Амака головой затряс, закачался из стороны в сторону, застонал, словно раненый. «Ладно, – говорит, – нельзя у человека отнять того, что он видел, и того, что съел. Охотиться сегодня не будем. А ты запомни: пока я жив, об этом никому ни слова! Не то плохое с тобой приключится. Очень плохое!» Я поклялся хранить молчание. Амака уже лет десять как в Верхнем мире, а я вот тебе первому об этом только сейчас рассказываю!

– Занятно, – Алесь потянулся со стаканом к Степану, звякнуло стекло об стекло, – я нечто подобное в Афгане слышал. Кто-то из бойцов наших рассказывал, не то из Бурятии, не то из Казахстана.

– Вполне, – согласился Степан, – природа-то всяких магий одна, национальность в этих чудесах никакой роли не играет.

– А кремнёвка? Куда она подевалась?

– Не знаю. Да и вряд ли кто знает! Это оружие сугубо личное. Помирать Амака в тайгу ушёл. Дэги с ним была. Она потом без него вернулась. Наверное, и о ружье знает. Да разве скажет? Занятно было бы с ним поохотиться.

Степан был готов рассказывать подобные истории бесконечно, лишь бы отвлечь друга от мрачных мыслей о Дэги. Но тот слушал, поддакивал, задавал вопросы, а думками всё одно возле неё кружил, потому что вдруг грохнул по столу кулаком и застонал от душевной боли:

– Что же мне делать, Стёпка? Что же мне делать без неё, скажи?

И Степан тоже кулаком к столу приложился, да так, что опрокинулись стаканы.

– Ждать! Она же Асаткан Дэги – «женщина-птица». А птицы всегда возвращаются в родные края!

Как бы ни шла жизнь человека в расплеске волнующих приключений, удач и побед или в жухлости полускотского существования, в постоянных потугах на добычу куска хлеба, однажды, чаще всего в моменты душевного надлома, который бывает не только в сосуде скудельном, но и в сытости, засвербит в голове вопрос: «А кто ты? Зачем ты? Что понатворил ты на этой временной станции на пересадочном пути к небу? Что после себя оставляешь?»

Загвоздилось это у Салипода на большом, шумном и по-деревенски весёлом банкете с баянами, гармошками, балалайками, затейниками и хороводами. Салипод любил устраивать такие праздники, на которых его величали, да и сам себя он чувствовал отцом родным каждому участнику.

Определенное число бражной компании составляли сельские жители, к тому же не самые выдающиеся. В основном те, кто не спился, не порушил хозяйство в брошенной властями деревне, а держал кое-какой скот, что-то сеял, сажал и выращивал и, вопреки всем кредитным, налоговым и рыночным удавкам, не хотел испускать дух. Салипод ставил таких в пример, фотографировался в обнимку для газет и телевизионных передач.

Потягивая мелкими глотками коньяк из хрустальной рюмки, губернатор наблюдал за одним гостем – кряжистым, широкогрудым и крепконогим мужиком, в белой, расшитой красными узорами, на старинный манер, по вороту и рукавам, рубашке. С полного лица его, загарно обласканного солнцем и степными ветрами, не сходила улыбка. Голубые глаза источали тепло и восторженное дружелюбие. Он то тянулся рюмкой к застольным соседям, то затягивал раздольную песню, то скороговорил зубастые частушки, то пускался в пляс. С кем-то целовался, с кем-то обнимался, кого-то задирал на шуточную потасовку. Какой-то мотор работал внутри него, заряжая неизбывной энергией. «Счастливый человек» – подумал Салипод и подобрался к нему познакомиться. Мужик не смутился, не осклабился, как бывает с людьми, не избалованными вниманием начальства. С размаху впечатал свою заскорузлую ладонь в пухлую мякоть губернаторской ладони.

– Иван я, – сказал как бы с некоторой насмешливой гордостью, – на моей фамилии вся Россия держится!

– Понятно, – расплылся в улыбке и Салипод, – Иванов, значит?

– Значит, Иванов… Иван Иванович, – и ещё раз с размаху припечатал свою ладонь к ладони Салипода – у того даже предплечье заныло.

– Силён ты, чертяка! – попанибратствовал губернатор. – Вот гляжу я на тебя, Иван Иванович, да что там – любуюсь тобой, и думаю: вот, наверное, по-настоящему счастливый человек! Живёт по принципу: работать – так работать, гулять – так гулять!

– А стрелять – так стрелять! – продолжил Иван Иванович, намереваясь в третий раз скрестить ладони, но Салипод отдёрнул руку, и Иванов едва удержался от порыва обнять и проверить на прочность рыхлое тело главного областного начальника. – Такой вот я, русский! Люблю работать, люблю в баньке похлестаться веничком, люблю рюмашку хлопнуть с устатку, бабу люблю обнять, да так, чтоб… Эх!

– Тогда открой мне секрет, Иван Иванович! Что даёт тебе силы так просто и радостно жить? Не молодой уж ты, а энергии в тебе столько – хоть лампочки подключай!

Стушевался Иванов. Плечами поводил. Головой подёргал.

– Как сказать… Ну, желание жить, наверное… Ну, радость жить, что ли…

– Степь, солнце, вольный ветер? – поддакнул Салипод.

– Ну, само собой!

– Чистая вода в колодце, сад у дома, огород с овощами?

– И это!

– Овцы здоровые, коровы молоко дают, поле колосится?

– И это тоже!

Вдруг Иванов поднял вверх указательный палец, растянул улыбку до коренных зубов, чёртики в его голубых омутках запрыгали, оповещая мир о верной мысли, которая, наконец, вызрела в уме хозяина, и он готов открыть формулу мужицкого счастья.

– Тайность у меня есть!

– Вот как! – удивился Салипод. – И что же это за тайна?

– Э-э-э, – интригующе протянул Иванов, – сказать нельзя! Токмо показать могу. Дома! Махнём ко мне, а? На моё житьё-бытьё поглядите, водички колодезной попьёте, в баньке попаритесь, на травке свеженькой тело понежите!

Что-то дёрнулось, запело внутри Салипода и – бац! – замкнуло на крючок.

– Спасибо, спасибо, дорогой… Как-нибудь выберу время… Иванова навещу, у Ивана погощу!

– Не выберите, – разом посуровел Иван Иванович и улыбку собрал в сердитую гузку. – Работа у вас вязкая, засосная… Давайте прямо сейчас? А? Он посмотрел на ручные часы. – Скоро полночь. Махнём немедля, неторопко поедем: ночь, звёзды… К рассвету на моей сопке будем, солнце встретим. Решайтесь!

Бац! – слетел крючок с замка внутри Салипода:

– Эх, была не была! Всю эту чёртову работу не переделаешь. Едем!

К восходу солнца машины гостей уже стояли на сопке, у подножья которой располагалась усадьба фермера Иванова. Как только первые лучи светила брызнули на степные просторы золотым огнём, Иванов, не стесняясь своего окружения, встал на колени, протянул встреч солнцу руки и, закрыв глаза, зашептал что-то с потаённой радостью. Потом поерошил ладонями волосы на голове, погладил плечи, грудь, бёдра такими движениями, как будто на него сверху изливались потоки воды.

– Ну вот, – сказал он, поднимаясь с колен, – зарядился на весь день!

– И часто ты так, Иван Иванович, или перед гостями выпендриваешься? – подколол Салипод.

– Кажинное утро, Николай Тарасович, в любую погоду! Даже если сыплет дождь или валит снег! Солнышко-то никуда не исчезает: энергия его всё одно пробивается сквозь любую хмарь и стынь! – в голосе Иванова не звучало ни капельки обиды, а только удовлетворённая гордость: вот вы подзуживаете, а я так живу!

С вершины сопки открывался вид на всхолмленную степь, небольшую речонку с побережной зелёной шубой ивняка и черёмух. Над нею истаивал туман. На крутой, точно петля, излучине стоял кособокий дом, крытый наполовину старым ломаным шифером, наполовину порыжевшим от времени листовым железом. Под навесом с крышей из толя виднелись плуг, конная сенокосилка с граблями и ручная веялка. С одной стороны дома чернела широкая полоса земли, вспаханной для посадки, видимо, картофеля, с другой – несколько рядов каких-то кустарниковых растений. Рядом с навесом размещался бревенчатый загон, по которому бродили две лошади, две коровы с баравчаном, несколько овец и коз.

Вся усадьба загорожена толстыми слегами: не столько от мира, сколько просто для обозначения территории. «И это ферма, – грустно подумалось Салиподу. – Так люди крестьянствовали столетие назад! Даже в бытность моего колхозного детства, а тому уже больше нескольких десятков лет, работали машины. А такую технику можно было увидеть только в музее. Всё возвращается на круги своя?»

Из минутной раздумчивости Салипода вывел голос Иванова.

– Вот это и есть мой родной уголок, – счастливая улыбка озаряла его лицо, – моя крепость, мой кремль!

На подворье появилась женщина, видимо, жена Иванова. Заметила гостей, приветливо помахала руками. Иванов ответил.

– А вот сейчас и откроется моя тайна, – глаза его заблестели. Двери дома распахнулись, из них гурьбой посыпалась ребятня: десятка полтора разновозрастных мальчишек и девчонок бежали к сопке. Иванов, забыв про гостей, бросился навстречу вниз по склону. У подошвы сопки сошлись – образовалась куча мала.

Шевельнулась, засосала в самой середине груди Салипода змейка зависти и боли. Верно говорят: своя печаль чужой радости дороже. Где правда жизни – там и счастье. А оно вот, перед глазами! Всё есть у Салипода: неограниченная власть, доступное, в человеческих возможностях, исполнение желаний, миллионные вклады, особнячок на побережье Чёрного моря, квартира в центре Москвы. В Лесогорске он обитал в скромном двухэтажном домике. Отдыхал летом на берегу озера в заповедном месте тайги. Накануне здесь сооружали временное жильё, столовую, баню и всё прочее, необходимое для ублажения тела и души. Салипод не испытывал недостатка в интимных связях, был придирчив и изобретателен. Но был ли по-настоящему счастлив? Разве не видно через призму жизни этого мужика, Иванова, что счастье за деньги не купишь? Вот отойдёт Салипод в мир иной, что после себя оставит? Позорное имя – и только. Богатство прахом пойдёт. А у Иванова – семья, дети. Род его продолжат на века. А какой род у него, Салипода?

Отца он помнил вечно больным и мрачным, как могила. Он работал бухгалтером в колхозной конторе, постоянно кашлял и умер, когда Коле не исполнилось и девяти. Мальчик учился в третьем классе школы-четырёхлетки, где мать работала учительницей. Она много курила, попивала водку. Вечерами иногда в родительскую избу захаживал председатель колхоза. Колю мама выпроваживала погулять. Он тайно подкрадывался к окну и подсматривал, чем же занимается мама с дяденькой.

С пятого по десятый классы Салипод уже учился в школе-интернате, находящейся в районном центре, в сорока километрах от колхозного села. Называлось оно Грязнухой. От одного этого постоянно казалось, что у тебя шея немытая и руки в цыпках! Он почти в него и не возвращался, перебиваясь в летние каникулы здесь же, в райцентре. В интернате царили законы лагерной шпаны, и Коля, полный, розовощёкий, с притягательно печальными коровьими глазами, но физически рыхлый и слабый, вынужден был приспосабливаться к такой общественной жизни: беспрекословно мыл за кого-то в спальне, на кухне и в туалете полы; добывал табак для старших, более сильных пацанов, крал из столовки продукты.

В политехнический институт Салиподу помог устроиться председатель колхоза: в благодарность за любовные услуги матери. Впрочем, на строительном факультете всегда был недобор, и поступить было не трудно.

Вскоре при загадочных обстоятельствах мать покинула этот «треклятый», как она говорила, мир. На похороны Салипод не поехал. Стиснул зубы и начал цепляться за «положение» в обществе: комсомольский активист, секретарь комитета комсомола факультета.

После окончания института с диагнозом «шизофрения» от попал служить в стройбат: рекрутов не хватало, а там, где лопата вернее и безопаснее автомата, годились любые дармовые рабочие руки. Но управляться с БСЛ (большой сапёрной лопатой) ему всё равно не пришлось: он стал подручным секретаря комитета комсомола батальона, в запас уволился уже коммунистом, а это «верняк» на должность главного инженера стройки, члена партбюро, а затем и секретаря парткома.

Так, ступенька за ступенькой, оказался Салипод в райкоме, а затем и в горкоме партии, и горбачёвскую Перестройку встретил первым секретарём Лесогорского горкома. Когда зашатался большевистский колосс на глиняных ногах, принял сторону оппозиции: нюхом он обладал звериным!

Помозолив глаза на народных митингах, почесав со слезой языком, оказался на должности главы областной администрации. Подобрал команду потворщиков-непротивленцев, заглядывающих ему в рот. Теперь можно было купаться в шоколаде: ты – власть, народ будет терпеть, потому что быдло (он сам из такого быдла вышел – знает!), с ним надобно заигрывать и обещать скорое счастье, как это великолепно делает президент Ельцин, даже при всём своём косноязычии и мычании.

До Салипода доходили слухи, что за глаза его зовут «голубым», «иудой», «маньяком», а чаще всего «дьявольским отродьем», но такая слава его только веселила.

Стоя на сопке перед усадьбой Иванова, Салипод подумал о семейном счастье, которого у него не было, а уж разменян пятый десяток! Случайные связи и случайные дети почему-то останавливали его от серьезного брака.

Человек, на котором своё родовое клеймо поставил дьявол, рано или поздно догадывается об этом, и не обязательно по метам, внезапно обнаруженным на груди, ягодице, облысевшей голове, под лопаткой или под мышкой, которые могут быть в форме кофейного пятна, круглого, как знак солнца на японском флаге; рваных, в чернильном разливе, уродливых клещей, охватывающих телесную плоть. Дьявольское зелье может быть растворено в крови и тканях мозга без внешней печати.

Поэтому до поры Салипод не задумывался над особенностями своего характера, тягой к сексуальным фантазиям. Всё было на пределе, на каменючей и бритвенно острой хребтине горного кряжа: шаг вправо – пропасть, шаг влево – обрыв. То в нём всё кипело и клокотало до взлётного порыва в небо, то прижимало к земле в мрачном предчувствии смерти. То он испытывал до припадочного рыдания сентиментальную нежность ко всему окружающему миру, то переполнялся такой лютой ненавистью к жизни, что едва сдерживался от палящего желания схватить первый попавший под руку предмет и крушить им всё на своём пути.

Случалось, являлись мысли ясные, в логической крепости, в связном единстве с языком. И он царил на собраниях и митингах. А то вдруг давили мозг в путаном кружении, и он нёс такую ахинею, что люди молча перемигивались и крутили пальцами у висков.

К глубокому анализу своего характера его подтолкнула книга французского писателя Ружмона «Роль дьявола». Салипод купил её случайно в московском аэропорту, когда возвращался домой после встречи с Ельциным, который утвердил его в должности губернатора. Уж очень настойчиво предлагал её мальчик-продавец с бледным анемичным лицом: «Узнаете о себе и мире! Не пожалеете! Узнаете о себе и мире!» Салипод пожалел мальчишку: как знать, может быть, это единственный способ зарабатывать на хлеб. Не ворует, а зарабатывает. Дал ему хорошие деньги. И, довольный благодеянием, сел в самолёт.

Лениво пролистал первые страницы, а потом не смог оторваться до самого Лесогорска. Иногда его охватывал мороз. Примеры, которые приводил учёный француз, губернатор незамедлительно перенёс на свою жизнь и тотчас же нашёл в себе «наследственный ген дегенерации». Боже, неужели он является тем, у кого умопомрачительная тяга к сексуальным удовольствия переплетается с жаждой безграничной власти?

Всё больше накручивая, Салипод начал искать информацию о своей родословной. Добыть нужные документы в архиве труда не составило. Сведения оказались весьма скудными, только до колена дедушки и бабушки, но и они проливали свет на многое: дед был ростовщиком из Одессы, вёл разгульный образ жизни и покончил жизнь самоубийством; бабка вместе со своей сестрой в молодости продавали себя, неоднократно пытались наложить на себя руки и закончили земной путь в клинике для умалишённых; три дедовых брата страдали манией величия (один писал стихи, представлялся поэтом Есениным и однажды повесился в гостиничном номере на подтяжках собственных штанов; второй путался с какой-то сектой и принёс себя в жертву на ритуальном костре; третий во время войны служил полицаем у немцев, любил издеваться над подростками – вешал их собственными руками – и был застрелен партизанами, его преступная жизнь и стала причиной гонения на отца и мать Салипода – хронических алкоголиков, и они оказались в Сибири). Было отчего придти в ужас!

Дополнительная информация, почерпнутая из книг Фрейда и Ломброзо, заставила и без того подавленного Салипода обратиться в Москве к светилу мировой психиатрии. Большие деньги открывают любые двери без очереди. Краснея и обливаясь потом, Салипод поверил светилу тайны интимной жизни. Тот особенно пытливо интересовался рождёнными внебрачными детьми. Их было более десятка и все – с психическими отклонениями, вплоть до олигофрении. Вердикт: «У вас никогда не будет здорового наследства».

А здоровых Салиподу хотелось! За дружеским застольем с самым преданным опричником Джохаром Заурбековым Салипод поплакался на судьбу. Джохар, одарённый от природы не только физическим здоровьем и силой, но и умом, успокоил губернатора: там, где пасует традиционная медицина, на помощь приходит народная: знахарская и оккультизм. Для них, как известно, неразрешимых проблем нет!

Разузнал Заурбеков, что где-то в глухих таёжных дебрях Сибири обитает шаман с редкими способностями провидца. Нашёл его. Улестил богатыми подарками. Шаман, выслушав Джохара, рассудил просто: надо смешать гнилую кровь с дикой. Старые охотники, когда у них слабело собачье племя, скрещивали псов с волками. Поэтому просителю – а Джохар, разумеется, выступал от себя лично – надобно взять в жёны женщину из северных народностей, детей тайги, с шаманской родословной, где над кровью властвуют духи.

Так Заурбеков вышел на Дэги. Ездил как-то к Степану Гекчанову на охоту, увидел, разузнал и даже сам влюбился. С трудом удержав собственного «зверя» на цепи, рассказал Салиподу. Тот слетал в Осикту, посмотрел – и потерял разум от счастья!

Юная красавица подарки и заманивание в город отвергла, сославшись на предсказание шамана, что выйдет замуж только на двадцать первом году жизни. Салипод согласился ждать, а за девушкой приказал следить, глаз с неё не спускать и никого к ней не подпускать. Конечно, можно было бы и не церемониться! Во многих жизненных ситуациях он действовал по-гитлеровски: с народом – как с женщиной, а женщина всегда уступает силе. Но тут случай был деликатный, в него явно вмешивались сверхъестественные силы, и Салипод нутром ощущал, что с ними шутить нельзя: себе дороже! Так Дэги стала заложницей губернаторских притязаний.

В день, когда самолёт Алеся приземлился в Лесогорске, губернатор вызвал начальника охраны на ковёр.

– Мне только что звонил опричник с Севера, – часто дыша и взволнованно передвигая предметы на столе, начал Салипод. – Ты знаешь, что натворил этот наш грёбаный херувимчик?

– Штефлов, что ли?

– Он самый! Где он сейчас?

– Должен был уже прилететь: на выходные к сослуживцу в Осикту отпрашивался.

– А ты знаешь, где он, блядь, провёл свой летний отпуск? А?

– Ну, насколько мне известно, у него же.

– Да-да, точно так! В тайге отдыхал. Только не с дружком своим! – в ярости Салипод грохнул кулаком по столу и вскочил. – С кем ты думаешь? С ней! С моей девчонкой! Вот сука! Целых две недели! Он разве не знал, что она моя? А?

– Может и не знал, Николай Тарасович, – ответил ошарашенный Заурбеков.

– Я тебе, блядь, покажу не знал! – задышливо давясь воздухом, проорал Салипод. – А куда твои безмозглые шестёрки смотрели?! Они кого там охраняют? Сегодня с утреца обрадовали меня: опознали в госте Гекчанова того борзого, который ночевал в домике девчонки и твоих олухов пьяных построил!

– Я немедленно всё выясню!

– А что теперь-то выяснять? Ведь ничего уже не вернуть!

– Николай Тарасович, может быть, у них ничего и не было? Дэги ваша – девушка серьёзная.

– Ты чего из меня идиота делаешь? Две недели мужик и баба в тайге один на один… Кот рядом со сметаной! Он, по-твоему, только облизываться будет? А? – Салипод смачно выругался, потом продолжил. – Куча засранцев за одной девчонкой уследить не могли! Я за что им такие бабки выкидываю? А? Чтобы водку жрать?! Обезьяны безмозглые! Всех рассчитать! Всех в расход! В расход! В расход! Другим наука будет. И этого твоего красавца-херувимчика тоже! Паскудник! Сволочь! – выпалил Салипод, нервно носясь по кабинету и сшибая всё на своём пути. Подскочив к буфету, он трясущейся рукой достал бутылку коньяку и хлебнул прямо из горла.

– Николай Тарасович, завтра же я вылетаю в Осикту! Я со своими разберусь. Самым строжайшим образом. Но…

– Что но?

– Как поступить со Штефловым?

Едва Алесь утром сдал пост у пульта наблюдения очередному охраннику, как ему позвонила Анне:

– Вам письмо. Зайдите ко мне!

«От Дэги!» – светлой молнией ударило в сердце. Ночную усталость и сонливость как рукой сняло. Он чуть ли не бегом заспешил в приёмную губернатора. Не взял – выхватил письмо из рук Анне. Распечатал на ходу и тут же, в коридоре, прочитал: «Штыфлоф! Я знаю где Деги Гикчанава. Скора ана уедит атседа нафсигда. Хочиш стречи прилитай. Жду на посадки 31 июли. Плата питсот тыщ. Ахотник».

Записка была написана от руки корявым почерком с явно нарочитыми ошибками.

«Страхуется? Да бог с ним! Кто бы он ни был, он что-то знает о Дэги. Надо встретиться. На месте разберусь!»

До намеченного срока оставался день, и Алесь решил не терять ни минуты. Сразу же пошёл к Заурбекову.

– Друг, говоришь, заболел? – с некоторой подозрительностью переспросил начальник охраны. – Ты же только недавно от него! Впрочем, ладно, дружба – дело святое! И надолго?

– Встречусь – станет ясно. Сообщу тебе. А пока – дня три-четыре.

Тяжело вздыхая, Заурбеков полистал записную книжку.

– Вроде бы дальних поездок хозяин в ближайшее время не предусматривает… Та-ак. Та-ак, – постучал костяшками пальцев по столу, раздумывая. – Ладно, хрен с тобой! Обойдёмся!

– Спасибо, Джохар. Я твой должник!

На аэродроме Осикты к нему подошёл человек с эвенкийской внешностью, одетый в потёртую и грязную камуфляжную форму.

– Здравствуйте! – поприветствовал его Алесь, протягивая руку. – Я Штефлов. А вы ахотник? – намеренно и не без улыбки выделил букву А, как было написано в записке.

Человек кивнул головой. Открыл рот и потыкал в него пальцем. Во рту шевелился синий отрезок языка.

– М-м-мы, – замычал человек, показал рукой в сторону реки и позвал Алеся за собой. К берегу была причалена большая моторная лодка.

Около часу они плыли вверх по течению. Причалили возле большой скалы, выступающей из тайги и похожей на нос громадного корабля. Охотник забросил за плечи вещмешок, взял в руки карабин. Алесь на всякий случай достал из кобуры пистолет, спрятал его за пояс под кожаную куртку.

Шли они где-то около четверти часа по едва заметной тропе. Она привела к домишку, старому, с замшелыми стенами, крытому корьём, с единственным маленьким окошком – типичное временное пристанище таёжных промысловиков с дощатым столиком, нарами и печкой. На широкой полке, надёжно прибитой к стене, – традиционные для терпящего бедствие таёжника продукты питания: крупа, сухари, соль, сахар, спички и чайная заварка. На чугунной плите – большой закопчённый чайник, две алюминиевые кастрюли, три миски, три ложки и три кружки.

Конечно, это не могло быть пристанищем Дэги! Ничто не напоминало здесь о пребывании женщины. Охотник размаячил руками: она придёт сюда, а ты пока растапливай печь, а он пойдёт за водой. Алесь скрадно проследил, куда пошёл охотник. Видимо, где-то неподалёку протекал ручей. Поглядывая в открытую дверь и окно, Алесь растопил печь, – охапка сухих дров и береста для затравки лежали под нарами.

Охотник вернулся быстро. Через полчаса закипела в чайнике вода. Охотник кинул в него горстку чайного листа, развязал вещмешок, достал из него круг копчёной колбасы, банку консервированной рыбы, банку свиной тушёнки, булку пшеничного хлеба и кирпичик сыра, упакованного в тонкую полиэтиленовую плёнку. Это была «городская еда». Настоящий таёжник предпочитает сушёное мясо, свиное солёное сало, копчёную или вяленую рыбу. Всё это он добывает сам. А вышеперечисленное можно купить только в магазинах, которых в глухой тайге не бывает.

«Наверное, мой проводничок – не промысловик. Скорее всего, любитель. Да ведь я для него типичный горожанин, вот он и расстарался на цивильную трапезу!» – успокоил себя Алесь. Вызывала некоторое подозрение и увечность охотника. Скорее всего, он – посредник. Да леший с ним! Лишь бы с Дэги поскорее встретиться!

Есть не хотелось. Алесь, жмурясь, с наслаждением прихлёбывал только чай, вкус которого показался ему знакомым: такой же подавали в приёмной губернатора. Он вопрошающе взглянул в лицо охотника. Тот, улыбаясь глазами, кивнул головой. И в то же мгновение лицо его затуманилось, поплыла перед глазами закопчённая стена, качнулся пол под ногами.

Туман рассеивался. Проявился белый потолок, белые стены, белые переплёты большого окна, симпатичное личико девушки в белом халате и белой шапочке на голове. Она сидела в кресле и читала книгу.

– Где я? – спросил Алесь.

Девушка встрепенулась:

– О, наконец-то вы очнулись! Вы в больнице Осикты.

– Почему я здесь?

– Минуточку. Я сейчас позову главного врача.

Пришёл врач, высокий, улыбчивый парень в очках.

– Ну, как вы себя чувствуете?

– Пока не могу понять… Голова болит… Как я сюда попал?

– Вас нашли на берегу реки неподалёку от села. Без сознания. Кто-то позвонил в больницу, сказал, что тяжело ранен охотник, попросил скорой помощи.

– Доктор, это странно. Я не был на охоте.

– Ну, это вам виднее! Кстати, кто вы? Откуда? При вас не было никаких документов.

– А оружие? Деньги?

– Ни оружия, ни денег.

– Кто-нибудь был рядом?

– Нет. Вы были один.

Алесь мысленно проследил свой путь до избушки, до того момента, когда началось помрачение в мозгах. «Да, его облапошили! И кто? Какой-то ублюдок! Подсыпал, гадина, усыпляющей дряни в чай! Но зачем? Чтобы обокрасть? А ранение? Какое ранение? Доктор говорит о ранении…

– Доктор, я что, действительно ранен?

– Вы нигде не чувствуете боли? – в свою очередь спросил главный врач.

Алесь пошевелил пальцами рук, ног.

– Вроде бы нигде.

– Значит, ещё не отошли после анестезии.

– Мне делали операцию?

– Да… Вы потеряли много крови.

– Рана опасная?

– Ну, – замялся врач, – это с какой стороны посмотреть. Для вашей жизни она никакой опасности уже не представляет. Через недельку-другую будете на ногах.

Врач переглянулся с медсестрой. Неловко покашлял.

– Ну, отдыхайте, набирайтесь сил! Скоро к вам придёт следователь районной прокуратуры.

– Следователь? Зачем?

– Ну, по всей вероятности, здесь попахивает уголовным делом. Это уж не моего ума… Я обязан лечить.

Врач развёл руками и попятился к выходу.

– Постойте, доктор, – остановил его Алесь, – немедленно пригласите в больницу главу местной администрации Степана Гекчанова. Знаете такого?