Порог греха Курц Юрий

– Здорово, коллега! – голос был мужской и тоже незлобный. – Чуть не «расцеловались»!

– Здорово, если не шутишь!

– Какие шутки? Всей душой и телом!

– Ладно тебе, телом! Куда на ночь глядя навострился?

– На озеро едем. Я там бываю редко. Не скажешь, где дачка заведующего детским домом?

В третий раз за этот вечер в холодную пустоту живота упало сердце Алеся: «Милиция! Его ищут! Но почему так быстро? Может, не за ним, всё-таки?»

– Знаю. Рядом с пионерским лагерем. На дороге – указатель. Как свернешь на просёлок – за ним. Шикарный домина – мимо не проедешь!

– Спасибо, коллега! Доброй дорожки тебе, без гвоздей. Бывай!

– И тебя тем же концом да по тому же месту!

Оба засмеялись. А сердце Алеся вернулось из пустоты на прежнее место в груди, но сжималось и толкалось в её стенки: «Скорее бы город!» Даже сквозь моторный подвыв тётя Катерина расслышала сдавленный мальчишеский стон.

– Тебе плохо? А? – она потрепала Алеся за плечо. – Вот дура я так дура! Надо бы неотложке тебя показать – может укол какой сделают, на худой конец, таблетку дадут!

Алесь отрицательно мотнул головой и выдавил улыбку.

– Куды эт он на ночь глядя намылился? – принялась она рассуждать о «коллеге». – Поди, начальство везёт на рыбалку к Чурилову! Там уж и нет никого: сезон закончился, дачники поуезжали.

При этих словах она подозрительно оглядела Алеся: напридумывала давеча о его приключениях! Какой вечер в лагере, если там никого нет? Вот дура! Оголец соглашался, поддакивал. Скрывает что-то? А, собственно, ей какое дело? Довезёт до города – и вся недолга. Главное – спасла мальчонку. Замёрз бы!

В переднее стекло ударил ветер. Потекли струйки дождя. Поскрипывая, щётки-дворники принялись слизывать водную муть. Тётя Катерина сбавила скорость, напрягла зрение. Впереди замигали огоньки городских домов.

Алесь уже окончательно отогрелся и стал полностью слышать своё тело. Оно наливалось силой движения. Яснела голова. «Значит, Граф жив. Пока никакой погони нет, но искать-то всё равно начнут. А как до тёти Катерины доберутся, она скажет: «Вот подвозила одного… Вот здесь, в городе, высадила…». Не надо выходить у дома Фаины Иосифовны! Следы надо запутать!»

Улица освещалась плохо. Ветер рвал лампочки с редких столбов. На тротуарах – ни души. Проехав целый квартал от барака, в котором жила Фаина Иосифовна, Алесь попросил остановиться.

– Ну, ожил, оголец! – сверкнула серебряными зубами тётя Катерина. – А я думала, ты немой! Найдёшь дом-то свой? Может проводить?

Алесь отрицательно замотал головой.

– Ну, вижу я, с тобой не разговоришься, – укорила тётя Катерина, наблюдая, как Алесь кутается в простыню. Она ещё не просохла. Алесь поёживался.

– Э-э-э, сынок! В такой одёжке – на холод, под дождь?

Она порылась под сиденьем, достала чёрный халат, в каких обычно ходят уборщицы, и резиновые галоши.

– Надевай! Всё какая-никакая защита от непогодья!

«Одёжка» была далеко не по росту Алеся, но в таких обстоятельствах показалась великим благом. Главное – ноги в сухости. От мысли, что ему пришлось бы голыми ступнями снова шлёпать по льдистой мокроте, тело передёрнула мелкая дрожь.

– Чё-то мне твоё лицо знакомо, – улыбнулась тётя Катерина. – Где-то мы встречались!

Алесь снова отрицательно замотал головой, а когда уже стоял на земле, намереваясь захлопнуть кабину, сказал:

– Спасибо вам, тётя Катерина! Пусть Господь воздаст вам за вашу доброту! – совсем так, как говорила Павлинка.

И она сразу же вспомнила, где встречала этого огольца, высунулась в окно кабины по пояс, но Алеся и след простыл.

Кружил ветер, бил по лицу плетями дождя. Разом промокли халат и простыня, прикрывавшая голову, хлюпало в галошах. Но Алесь свыкся с этим, вроде бы и не замечал: у него была ясная цель. Пусто было кругом, безлюдно, только окна домов призывно светились, напоминая о тепле и уюте. Вот и знакомый барак: тёмный проём входа без створок, три деревянных ступеньки! Ощупывая стенку рукой, Алесь нашёл нужную дверь с прибитым к ней железным почтовым ящиком. И постучал в него кулачком. «А вдруг её нет дома?» – упало сердце. Но за дверью послышались шаги.

– Кто здесь?

– Это Алесь, Фаина Иосифовна.

– Кто?

– Алесь… Штефлов. Из детского дома. Алесь.

Дверь распахнулась. Алесь перешагнул порог, попав в густой запах жилья одинокой женщины с ароматом недорогих духов и косметических мазей. Фаина Иосифовна мгновение смотрела на него широко распахнутыми глазами, в них бились удивление и немой вопрос. Потом освободила голову Алеся от прилипшей к ней части простыни, опустилась перед ним на колени и, держа его за ледяные кисти рук, выдохнула с заглядом в лицо:

– Что случилось, Алесечка?

Встретившись с выгоревшей пустотой взгляда ребенка, погладила ладонями щеки, поцеловала глаза, прижалась лбом к его мокрой груди.

– Что случилось, сыночек? Родной ты мой!

Как давно не слышал Алесь таких слов! После смерти мамы – ни разу. И у него разжалось сердце, и он дал волю слезам, теперь горячим, горьким и радостным одновременно.

Через два часа, приутомлённый горячей ванной, сытным ужином и рассказом о своём злоключении, мальчик спал на диване, иногда подёргивая головой и постанывая. Фаина Иосифовна сидела в изголовье и, утирая слёзы, всё никак не могла отойти от постели Алеся: то подушку примнёт (не высока ли?), то подоткнёт байковое одеяло (не поддувает ли?), то неслышно приложит ладонь ко лбу (не запылало ли простудным огнем тело?). «Господи, почему же люди так жестоки к тем, кто обделён, наказан жизнью: сиротам, увечным, слабым здоровьем, нищим? Вот лежит он, прекрасный мальчик, кудрявый, беленький, нежный, как ангелочек!»

Ей ли не знать, какая это порабощающая сила и притягательная слабость – красота: и взлёт поднебесный, и пагуба! И почему-то злым людям в первую очередь хочется красоту эту грязными похотливыми руками залапать, согнуть, сломать, под естество своё поганое приспособить, а если не получается, то и загубить вовсе!

Вспомнились родители: какой удивительно красивой парой были мама и папа – артисты областного драматического театра! Иногда там ставили и музыкальные спектакли. В 1937 году, когда по стране покатился чёрный вал доносов, арестов, судов и расстрелов, театр перешёл на постановку пьес только классического репертуара, но это почему-то не понравилось властям. Фаине тогда исполнилось пятнадцать. Пятеро дюжих мужиков в форме НКВД заявились в их квартиру глубокой ночью, когда родители только вернулись из театра и даже не успели снять верхнюю одежду. Служители наркомата внутренних дел перевернули в квартире всё вверх дном, чего-то искали, не нашли, но арестовали родителей. А под утро вернулись снова. Мама и папа любили принимать гостей, нередко устраивали вечеринки после удачных премьер, а потому всегда держали про запас и горячительные напитки, и нехитрую снедь для закуски. Нажравшись дармовой водки, они обратили внимание и на Фаину, сжавшуюся в комочек на диване, со встрёпанными кудряшками, чёрными заплаканными глазами (и оттого ещё более прекрасными!), круто вздымающей платьице не по годам развитой грудью и белыми зазывными коленками – трепещущий цветок после дождя!

Фаина потеряла сознание уже под третьим насильником, а очнулась в больнице. Соседка, которая слышала её душераздирающий вопль и хохот пьяных солдафонов, после того как они покинули квартиру с растерзанной девочкой, вызвала машину скорой помощи.

Два месяца больничной палаты. Виноватый голос хирурга: «У тебя никогда не будет детей». Потом милиция. Чужие люди в квартире. Детский дом. Медицинский техникум. Работа в областной больнице на должности медицинской сестры.

Горячечную до сердечного омрачения жалость испытывала она всегда по отношению к одиноким, брошенным людям, а особенно к детям-сиротам. Поэтому, как только представилась возможность, перешла работать в детский дом. А поскольку хорошо играла на фортепьяно и знала нотную грамоту, то давала уроки эстетики и руководила художественной самодеятельностью коллектива воспитанников. Дипломы и похвальные грамоты, завоёванные на разных областных конкурсах и фестивалях, украшали стены её медицинской комнатки.

Фаина Иосифовна не сомкнула глаз до утра: сидела на кухне, смотрела в тёмное окно, думала. А утром, когда с окраины города двинулся первый автобус, поехала в детский дом, оставив Алесю записку со строгим наказом плотно позавтракать (еду она приготовила), сидеть тихо, никому не открывать двери и ни под каким предлогом не выходить из квартиры!

Уберечь ребёнка от собравшейся над ними грозы Фаина Иосифовна единолично не могла – надобно было с кем-то посоветоваться. В детском доме был только один человек, которому она могла довериться безоглядно, – это тётя Поля.

Познакомились они ещё в больнице, где тётя Поля одно время работала санитаркой. Потянулись друг к другу на почве тоскливого женского одиночества да и задружили крепко. И когда Фаина Иосифовна устроилась в детском доме, то помогла перебраться туда и старшей подруге. Мучили тётю Полю фронтовые раны, но сильнее их донимал и ещё один страшный недуг, которым искони страдала большая часть населения страны – пристрастие к хмельному. Частенько наведывалась она в медпункт детского дома, жаловалась на нездоровье, просила какого-нибудь «порошочка» или «микстурочки», но Фаина Иосифовна знала эти уловки. Преподносила ей в мензурке глоток-другой разведенного спирта или водки – держала для этого дежурную бутылочку (спирт был зельем дорогим и за него спрашивали ревизоры!). Тётя Поля удовлетворялась и этой малой долей. Глаза ее благостно увлажнялись. Развязывался язык. Слетало с него одно и тоже: жалобы на «никчёмную жись». Выплакавшись, она просила Фаину Иосифовну никому не говорить о её пагубной слабости: тётя Поля слыла в детском доме «железной старухой», которую не берёт никакая ржа хворей и житейских напастей. С её крутым характером считались не только воспитатели, но даже Чурилов, отличающийся мягким, утонченным хамством.

Она по-матерински любила Фаину Иосифовну за ее уветливость, за уважение к увечной, преждевременно сковывающей старости бывшей фронтовички, искреннее понимание женского одиночества. Где-то и жалела её: тоже торчит на белом свете голым перстом без угреву! Случалось, и пожуривала с душевным распахом:

– Чё же это ты, голуба моя, в старых девах-то мыкаешься? Ведь Бог тебя ни красотой, ни умом не обошёл! Неужто находится на свету божьем мужик, который на прелести твои не западает? Ведь есть же, есть, – и подступала с решительным напором, – давай я тебя с моим московским генералом сведу? Он тоже в одну голову свет белый коптит! Б-а-альшой человек, а как дуб во полюшке одиноким сохнет! Ведь одному-то и в раю жить тошно… Ты ему понравишься! Конечно, – осекалась тётя Поля, – старше он тебя годков на двадцать, дык что? На руках носить будет! А чё ж нам, бабам, ещё нужно? Может и ребёночка спроворите! А что? Ты в самом соку, да и он мужик хоть куда – ядрёности не потерял.

– Какая из меня жена? – с улыбкой отбивалась Фаина Иосифовна. – Я к семейной жизни не приспособлена. Я, Полина Григорьевна, Христова невеста – под старость в монастырь уйду.

Только Фаина Иосифовна всегда называла Рускину по имени-отчеству, и той это бесконечно нравилось: как-то возвышало в собственных глазах, в груди теплом разливалось.

– Ну ты погляди на неё, – всплескивала руками тётя Поля, – заранее на себя клёпки ставит! Да ты хоть попробуй жребий-то потянуть! Ведь судьба-то таких жребиев уйму подсовыват человеку – может, и вытянешь свой!

Если разговор затягивался, а Фаине Иосифовне было недосуг, то течение его прерывалось просто: наливалось ещё граммов пятьдесят «отходной». Тётя Поля удовлетворённо крякала, вытирала губы ладонью и, наговаривая слова благодарности, уходила.

В детский дом Фаина Иосифовна приехала задолго до начала рабочего дня и сразу же пошла в каморку тёти Поли. Та уже была на ногах, готовила нехитрый завтрак из жареной картошки.

Всполошённо прижала руки к груди:

– Что-то случилось, девонька моя? На тебе лица нет!

– Случилось, Полина Григорьевна, – глаза Фаины Иосифовны налились влагой. – Алесь Штефлов попал в очень скверную историю, можно сказать, криминальную! Ему помочь надо. Вот я приехала посоветоваться: больше мне не с кем!

– Алеська? – переспросила тётя Поля.

– Алеська, Алеська, – подтвердила Фаина Иосифовна. – Большая беда с ним!

– Украл что-нибудь? – посуровела тётя Поля.

Воровство было самым распространённым преступлением среди воспитанников детского дома. И если кто попадался с поличным, то старались до суда дело не доводить: пропесочивали на пионерских сборах, комсомольских собраниях, педагогических советах; били строгим или насмешливым словом в стенной газете, наказывали внеочередной урочной работой на кухне, запрещали посещать разные культурные мероприятия; самой страшной карой для провинившегося считался «обет молчания», когда товарищи переставали с ним общаться (каково было ему, если никто не замечал и проходил мимо, как будто он не человек, а фонарный столб?).

– Кабы это, Полина Григорьевна! Да разве же Алеська на воровство способен?

– Да и то верно, – согласилась тётя Поля, – душа ангельская! А чегошеньки он натворил?

– Чурилова изувечил.

Тётя Поля сцепила в замок пальцы рук и затрясла ими.

– Как? А ну-ка, присаживайся, голуба моя, давай рассказывай!

Выслушав сбивчивый, не без глубоких грудных вздохов и прослезия, рассказ Фаины Иосифовны, тётя Поля разразилась бранью в адрес заведующего детским домом, в которой самыми пристойными можно было назвать только такие выражения, как «сволочь», «гадина», «кобелина бесхвостый», «мразь фашистская» и «пидор вонючий». Кому-кому, а уж ей-то было доподлинно известно, зачем эта похотливая скотина возит на свою дачу парнишек и девчонок! Управы на него нет! Да и где найти её, ежели в друзьях у Чурилова вся верхушка Лесогорска? В малиннике его пасутся – попробуй пожалуйся! Но всё, терпение её кончилось! Напишет она ба-а-ль-шое письмо своему генералу! Давно собиралась пожаловаться на те тёмные дела, которые вытворяются в детском доме, где хитрованное умыкание продуктов питания, государственного имущества да использование сиротского подневольного труда на огородах разных высокопоставленных чинодралов – ещё не самое страшное. От генерала просто так не отвертятся: он в Москве не последняя спица в колеснице! А Москва – это Москва!

Намерение тряхнуть перед генералом мусор, накопившийся в детском доме, вывело на мысль сказать и об Алесе – пусть озаботится судьбой парнишки! Может, в другой детский дом определиться поможет, ведь Чурилов ему теперь житья не даст!

А пока суть да дело – спрятать Алеську. Есть у неё старый фронтовой товарищ, лесничит на таёжном кордоне. Без семьи бедует с конем да собакой. Он парнишку примет с превеликой радостью. Это километров пятьдесят от города. На лесозаготовках. Искать в такой глуши кто будет? Ну, а доставить Алеську туда – тоже не морока, Катерину попросим! Она оттуда дрова возит.

Не теряя времени, женщины отправились на пункт приема лома черного металла. Всё складывалось как нельзя лучше: Катерина оказалась на месте, готовила свою «бандуру» к рейсу (вот бывает же так, Господь, наверное, перстом указывает – ведёт!) именно на лесосеку и не раньше, как утром следующего дня. Выслушав рассказ о случившемся с огольцом, которого знала, да и, как оказывается, даже прошлой ночью спасла от неминуемой гибели, она смачно выругалась и, конечно же, согласилась доставить его на кордон в полной целости и сохранности, с фронтовым клятвенным заверением не разглашать тайны. Катерина обещала подкатить к бараку часиков в семь утра.

Потом женщины поехали на квартиру Фаины Иосифовны. Тётя Поля не без слёз долго тискала Алеся в объятиях, дотошно выспрашивала, что да как было. И всё-таки, всё-таки не было ли «этого самого»? Такое нельзя скрывать! Удостоверившись, что «этого самого» не случилось, успокоилась. И похвалила Алеся за то, что смог сам за себя постоять.

Затем тётя Поля села за стол писать письмо генералу. И писала долго, почти до полудня. Вздыхала, черкала, обижаясь на свою малограмотность и «писарьскую немощность». Отказалась от обеда и, боясь потерять подъёмной волны действия, направилась на главное почтовое отделение Лесогорска. Там попытала почтовых работников: как отправить очень важное для неё письмо, чтобы тот, кому адресовано, обязательно его получил и чтобы она знала, что он получил. Оказалось, всё проще пареной репы: отправить заказное письмо с уведомлением. И не шибко дорого, как опасалась тётя Поля, это стоило. Довольная собой, она вернулась в детский дом.

Алесь проснулся бодрым, со свежей головой и ощущением, что и не спал вовсе, но ходики на стене отстукивали седьмой час утра. Фаина Иосифовна уже хлопотала на кухне. Слышалось, как скворчала на сковороде яичница – любимая еда Алеся. Он выглянул в окно: в обморочном свете электрической лампочки, одиноко болтающейся на столбе, ветер взметал мокрую листву на дорожном асфальте. Людей не было видно.

На стуле горкой лежала одежда, заботливо приготовленная Фаиной Иосифовной. Он надел исподнее, мягкие, облегающие бедра и икры рейтузы, байковую рубашку, толстые трикотажные штаны, шерстяные, домашней вязки, носки и шерстяной свитер – всё по его росту, к восторгу души. Подумав, свитер Алесь снял и повесил на спинку стула: в комнате было тепло. Он пошёл на кухню, поздоровался с Фаиной Иосифовной.

– Умывайся, – улыбнулась она, – и за стол! Надо быть готовым к отъезду! Вдруг Катерина подъедет раньше намеченного часа?

Потом они завтракали, молча поглядывая друг на друга: Алесю не хотелось покидать эту тёплую и гостеприимную квартиру, а хозяйке – провожать его.

Тётя Катерина не опоздала. Фаина Иосифовна, беспокойно посматривающая на часы, услышала шум приближающейся машины, выглянула в окно и кивнула Алесю:

– Приехала! Одевайся, сынок!

Алесь надел новые кирзовые сапоги, несколько раз притопнул.

– Не жмут? – настороженно осведомилась Фаина Иосифовна.

– В самый раз! – восторженно отозвался он.

Она тщательно застегнула пуговицы на его тоже новой ватной телогрейке, подправила лыжную шапочку на голове.

– Не провожайте, пожалуйста! Застудитесь! – попытался ускорить прощание растроганный такой заботой Алесь.

– Нет, нет, – запротестовала Фаина Иосифовна, – сумка претяжеленная: поналожили туда всего… Давай-ка мы вдвоём!

Они взялись с двух сторон за ремни. Сумка была большая и действительно тяжёлая.

– Это что у вас? Атомная бомба? – улыбнулась тётя Катерина, помогая поднять торбу в кузов.

– Гостинцы Афанасию!

Собирала она их вместе с Полиной Григорьевной. Наскоро, но со знанием первоочерёдной необходимости человеку, живущему в тайге: несколько буханок городского хлеба, бутылку постного масла, несколько пачек байхового чая и коробков спичек, килограмм поваренной соли и два – сахару-песку, жестяную банку с керосином для настольной лампы или фонаря и главную отраду любого деревенского мужика – три бутылки водки, именуемые в народе «сучком», да два десятка пачек махорки.

– Ну, с Богом! – Фаина Иосифовна перекрестила Алеся, прижала к груди его голову. Вдруг спохватившись, достала из кармана пальто лист бумаги, сложенный вчетверо. – Вот письмо. Передашь Афанасию! Это от тёти Поли.

Она обняла Алеся ещё раз и разрыдалась, представляя, какой неведомый и тяжёлый путь ждёт ребёнка-сироту в этой холодной стране с безбожной властью, которая не в состоянии приголубить детей и стариков, потому что не умеет их любить и вряд ли когда-нибудь научится.

Тётя Катерина на этот раз выглядела не такой весёлой, как обычно. Шея её была замотана чёрным шерстяным шарфом.

– Ты чё же, оголец, мне позавчера-то не признался? – просипела она и, морщась, сглотнула слюну.

– Простите! Боялся я… Всех боялся! – и протянул ей свёрток: серый ситцевый халат и галоши. – Спасибо вам за всё, тётя Катерина!

Тётя Катерина бросила на тюк быстрый взгляд:

– Барахло это! Мог бы и оставить. Ну, коль притащил, сунь под сиденье. Когда и сгодится.

На ней была всё та же солдатская форменная одежда, только поверх гимнастёрки с расстёгнутым воротом и белоснежным подворотничком была накинута лёгкая телогреечка с прострочкой глубоких швов (такую надевали в холодное время года под шинель).

– Куда мы едем, тётя Катерина? – спросил Алесь, хотя был хорошо осведомлён тётей Полей.

– На лесной кордон. Лесник там – Афанасий, фамилию не помню. Хороший мужик. Я там бывала – райское место! Тебе понравится, – ответила тётя Катерина, разделяя слова с трудом и постоянно морщась. – Ты на меня не сердись! Сегодня я калякальщик никудышный: вчерась цельный день с бандурой своей провозёкалась – прохватило, видать… Горло вот распухло, ажно говорить больно! – и надолго замолкла.

День брезжил серый, холодный. Ветер дул прямо в лоб машине, а на поворотах бил в боковые стёкла палыми листьями и мелкими камешками. Он напоминал о надвигающемся ненастье: дожде или снеге, окончательном уходе тепла, приближающихся морозах. Нахохлившись, Алесь смотрел в окно, на плывущие рядом деревья и кусты, ещё не сбросившие до полного оголения наряды. Красивая, но однообразная картина глубокой осени утомила его, и он начал придрёмно клевать носом, теряя ощущение пространства и времени. Из состояния вялого полусна его вывел голос тёти Катерины:

– Ну вот… Почти приехали! Сейчас на заездок свернём, там спуск и елань.

Лесовозная, хорошо укатанная дорога осталась позади, машина нырнула в узкий путик, прорубленный в таёжной чаще, медленно покатилась по склону и выехала на голую равнину. Там, вдали, где елань снова утыкалась в тайгу, чернели какие-то постройки. Исподволь они вырастали на глазах, и вот уже различалась изба с притыком сеней, маленький домик, стожок сена, огороженный неошкуренными пряслами и прикрытый сверху корьём. Возле него стояли телега и сани с задранными к небу оглоблями. У дороги пасся конь. Он поднял голову, настороженно прядя ушами, и, не почуяв опасности, принялся выщипывать зелень, ещё не до основания побитую ранними заморозками.

Из дома вышел человек. От его ног встречь машине покатился белый шар.

– Собачка Афанасия, – улыбнулась тётя Катерина, сбросила скорость и опустила стекло кабины. – Здравствуй, мой милый, здравствуй, мой хороший!

Пёс бежал рядом, смешно натопырив колечко хвоста, и бросал быстрые взгляды на нежданных гостей.

– Умница! Он зазря глотку драть не станет, как глупые деревенские шавки!

Машина остановилась рядом с лесником, затуманив его сизой гарью выхлопных газов. Он замахал рукой, словно отбиваясь от целого роя полевых ос. Но даже по заросшему густой чёрной, с проседью, бородой лицу так, что и губ не увидать, было понятно: хозяин улыбался и был рад гостям. На нём был длиннополый брезентовый дождевик с капюшоном, в распахе которого виднелись изрядно поношенная клетчатая байковая рубаха и синие галифе. На ногах красовалась обувь из чёрной, хорошо выделанной кожи – юфти, с мягкими подошвами и высокими голенищами, перехваченными под коленями узенькими ремешками. На обувку Алесь и обратил внимание, как только вылез из кабины.

– Мои ичиги понравились? – голос у лесника был молодой, сочный, никак не вязался с внешним обликом замшелого мужика. – Хорошо заплатишь – продам… Здорово, Катерина! – прокричал он, заглядывая за кабину, где гостья уже играла с собакой.

Несколько оторопев, Алесь мешкотно достал из-за пазухи письмо. Всю дорогу оно обжигало сердце. Тянуло посмотреть. Но мама всегда говорила: нельзя брать чужие вещи и читать чужие письма.

Лесник зажал листок бумаги заскорузлыми пальцами правой руки, погрузился в чтение. Левая в онемелом полузгибе висло покачивалась.

Сквозь пелену облаков начало пробиваться солнце. Лесник, прищурив один глаз, посмотрел в небо.

– Однако, вы погоду привезли – на ведро!

– Здорово, Афанасий! – подошла Катерина. – Письмецо амурное? Секрет?

– Куда там! От Полинки. Просит мальчонку на время приютить – позаботиться. Что за дело? Мне корысть – живая душа рядом! А то живу, как лешак: не с кем словом переброситься! Да и подмогнёт где: парень, я вижу, свойский. Ну, давай знакомиться! Дядя Афоня.

– Алесь.

– Как-как?

– Алесь.

– Что за имя такое? Девчоночье, вроде.

– Это белорусское имя.

– Ладно, – рубанул рукой воздух дядя Афоня, – буду я тебя звать Леськой. Не осердишься? А чё сердиться! Меня вон Лешаком зовут. Дык хоть как, пускай. Хоть горшком, да токо в печь пусть не суют.

Дядя Афоня улыбнулся глазами. Потом обнял Алеся.

– Давай я тебя с друзьями своим познакомлю: это перво-наперво! Атас! – подозвал он собаку, которая выжидательно сидела в сторонке. – Ко мне!

Пёс подбежал и посмотрел на Алеся внимательными глазами.

– Ты присядь, – посоветовал дядя Афоня. – И позови к себе, не бойся! Покажи, что ты ровня ему. Если ты хороший парень – сразу признает. Он умный – его не проведёшь!

Алесь присел. Атас, навострив чёрные ушки и чуть подрагивая хвостом с чёрным окончанием, обнюхал его со всех сторон.

– Можно его погладить?

Получив разрешение, осторожными прикосновениями ладони мальчишка погладил голову лайки.

– Вот и лады, – улыбнулся Афанасий, – раз не отпрыгнул, значит признал. А теперича другого семейника приманим.

Сунув два пальца в рот, Афанасий трижды пронзительно свистнут. Конь поднял голову и, ускоряя шаг, направился к усадьбе. Но более призывный и продолжительный свист сорвал его на крупную рысь.

– Еслиф ишо приложусь, галопом рванёт! – довольный собой, похвалился Афанасий.

Конь остановился рядом с хозяином. Раздувая ноздри, косил глазом на незнакомых людей.

– Как его зовут?

– Кауркой, – Афанасий похлопал ладонью по крупу. – Коней обычно по масти кличут.

Шерсть у Каурки была рыжая впрожелть, с того же цвета нависью – хвостом и гривой, заплетёнными в косы.

– Красивый! – восхищенно заблестели глаза у Алеся.

– Я его ишо даганом взял. Вырастил, сам объездил. Под седлом ходит и в телеге. Надёжа: на нём хошь пахать, хошь на охоту! Волчару или мишку учухает – не побежит без понужды. В чужие руки не дастся. Ты верхом-то ездить умеешь?

Алесь неуверенно кивнул.

– А дрова колоть? А из ружья стрелять? А рыбу имать? Э-э-э, паря, – потряс бородой Афанасий и отмахнулся рукой, – совсем ты к жизни не подлажен!

– Что-то умею, меня дядя Кар … меня учили дома, в деревне, – потупившись, ответил Алесь.

– Ну-ну, я же не в обиду, – заоправдывался Афанасий. – Не уметь – не грех. Грешно не учиться. А мы научимся! Так, Леська? – Афанасий привлёк к себе Алеся сильной правой рукой. – Была бы охота – всё сладится!

Хозяин окинул взглядом свою усадьбу.

– Емануха у меня там, в стаюшке. Ну энто посля, – и упёрся весёлыми глазами в Катерину. – Можат, в светлицу мою пожалуешь? Я днесь косульку стрелил – бухлёр свежий, утрешний! По стаканчику пропустим, – Афанасий подмигнул и зазывно дёрнул головой в сторону избы.

– Трудно отказаться, – охотно согласилась Катерина, – дорога дальняя, тряская – промялась!

Изба Афанасия только внешне казалась большой. Объём ей придавали сени, намного превышающие её размеры. В сенях стояли ларь с мукой, ящики с овсом и отрубями, железная бочка с водой. На дощатых стенах была развешана конская упряжь, верёвки, цепи, плотницкий инвентарь, берёзовые веники.

В избе, сразу при входе, – чугунная печь с железной трубой. К единственному окну, на подоконнике которого красовался ярко цветущий цветок герани, примыкал стол, застланный потёртой клеёнкой. По обе его стороны прижимались к хорошо струганным бревенчатым стенам два деревянных топчана: один голый, другой – с плоской постелью, прикрытой серым суконным одеялом.

– Ну, мойте руки, – Афанасий указал на железный умывальник в углу у печки, – и за стол, на топчаны!

Он суетился, расставляя алюминиевые миски и кружки, нарезая хлеб, репчатый лук кружочками, свежую капусту, раскладывая ложки и вилки.

– Давненько я к тебе не заглядывала, – Катерина окинула взглядом убогое убранство избы, две полки – одну с посудой, другую с рядком книг – и остановила глаза на небольшом портрете Хрущёва, вырезанном из газеты и помещённом в рамку.

– Года два, пожалуй, – ответил Афанасий, черпая поварёшкой и разливая мясной навар по мискам. – Не любишь ты меня, Катерина!

– А за что тебя любить? Время идёт, а ты никак не разбогатеешь!

– А знашь почему? В карты с государством играть не умею: никак масть не выпадат, козыри не идут!

– Не-ет, – смеётся Катерина, – не тому Богу молишься!

– В стране нашей вера дунькина, – отозвался Афанасий, сообразив, о ком идёт речь, – хошь не хошь, а молись, как скажут!

– Смело отвечаешь!

– Тебя бояться прикажешь?

– Всех надо бояться – так вернее!

– Я своё отбоялся! Можешь на меня настрочить! – усмехнулся он.

– Дурак ты, – вдруг обиделась Катерина, сожалея о том, что невзначай затронула эту больную тему.

– Вот-вот, – нашёлся Афанасий, – с дурака-то ничего и не возьмешь!

– Хватит, Афоня! Давай о другом!

Хозяин поставил на стол большую алюминиевую миску, наполненную с верхом кусками мяса.

– Ну, под такой закусон да с такими дорогими гостями и водочки дарбалызнуть не грешно!

– он разлил водку в кружки – свою и Катерины. – Тебе, – обратился он к Алесю, – кумекаю, ещё рановато, ты ешь давай!

Чокнулись, остановили дыхание. Правая рука Афанасия, в которой он держал кружку, на миг замерла, и Алесь заметил синюю наколку на тыльной стороне ладони: скрещённые сабли, на перекрестии – лучи восходящего солнца, уходящие концами на пальцы и венчающиеся маленькими звёздочками.

– Дядя Афоня, – не сдержался парнишка, – вы в тюрьме сидели?

Афанасий даже дёрнулся от неожиданности.

– С чего ты взял?

– Да вот на руке у вас.

– А-а, – догадался он, – колются, сынок, не токмо в тюряге, но и в армии. Быват, и в школах, по баловству.

– В ремесленных училищах, – добавила Катерина.

– И там тоже.

Афанасий хотел плеснуть водки в кружки по второму разу, но Катерина прикрыла свою ладонью.

– Мне ехать.

– Понимаю.

Хозяин захмелел – у него развязался язык.

– Коли уж на энтот камень наскочили, то скажу… В тюряге действительно сидел. Интересно?

Он взял бутылку, какое-то время раздумывал, наливать или не наливать в кружку, и отставил её на край стола, показывая этим: больше пить не будет.

– Да уж, не томи! – отозвалась Катерина. – Сказал «а», говори и «бэ».

Афанасий посмотрел на Алеся.

– Скажу, Катерина, скажу. А то вон Леська глаза насторожил: что энто за дядя, с кем ему жить? Убивец, можат, какой! Ты уедешь, а я за ножик? А?

– На наговаривай на себя, – упрекнула его Катерина, – я о тебе от Полинки знаю, но так – с пятое на десятое.

Афанасий помял чёрную бороду, погладил блестящую, как яйцо, голову, собрался с мыслями. Такое несоответствие лысины и густой растительности на лице озадачило Алеся: почему так бывает?

– Из казаков я, – начал Афанасий, – мы до революции-то неплохо жили. Да и после… Хозяйствовали на земле, упирались. Силов не жалели… – он воздел над столом руки. – Вот энтими самыми всё… А потом вдруг колхозы напридумывали… Загнали, стало быть. А куды деваться? Но энтого им, – Афанасий ткнул пальцем в портрет Хрущёва, – показалось мало. Мы ведь и в колхозе когды состояли, всё одно хозяйство своё блюли. Нас налогами. Да-а-а! В тридцатом это, кажись, было. Всё зерно выгребали. Даже посевное. Вот и взбунтовались мужики. А мы, казаки, что же – не народ? Да с голыми руками супротив власти не попрёшь. Мне в ту порь уже за тридцатку перевалило. Кумекал, что к чему. Удерживал. Да батька у нас был – порох. Загорится – не потушишь. А в казачьих семьях батька всему голова. Прав – не прав, повелел – исполняй. Да чего об этом рассусоливать! Красноармейцев нагнали. Мигом нас распетрошили. Батьку, братанов моих сразу в расход, а меня чего-то пожалели. Не знаю, чего. Потом – каталажка. Суд. Тюряга. Четвертак, так сказать, на всю катушку. Под Воркутой чалил… А тута и война. Я начальству бумагу: так мол и так, желаю родину защищать от захватчиков, кровью вину свою искупить, – Афанасий похлопал себя по карману, ища табак, что привезли ему гости. Курил он в основном самосад, а тут махорочка – вроде праздника.

– Курить хочу.

– Потерпи, – отозвалась Катерина, – на дворе покуришь, а то насмолишь тут – не продохнёшь.

– Я в избе не курю, – обиделся Афанасий, – я бы на воздух вышел.

– Сейчас выйдем: наобедались уже! Мне в дорогу пора!

Она посмотрела на пустую миску Алеся.

– Наелся?

– Угу.

– Ты не стесняйся, будь как дома!

– Ну и что, – обратилась она к Афанасию, – искупил?

– Чего?

– Позор-то свой, кровью.

– А как же! – воскликнул Афанасий с плохо скрываемой злостью, которая так, видимо, и не выгорела в нём с годами. – В штрафбате. В первом же бою. Нас на немчуру через минное поле бросили. Мы же не знали. Бежим, уракаем. А вокруг: бух, бух, бух. Думал, немцы из пушек по нам снарядами. После боя токо и узнал. Но до траншей мы добрались. Сцепились врукопашну. Когды грудь на грудь – винтовка бесполезна. Ну, разок затвор передёрнешь, на штык возьмёшь. Тут нож молодец. Ну, штык, ежели в руках, отстегной. Суворов верно говорил: видать, сам в таких заварухах бывал. Никогда в жизни такой ужасти не видел. Озверели все: и мы, и они. Дубасим, орём, колем, глотки друг другу голыми руками рвём. Сколько фрицев порешил – не помню. Как в диком тумане всё! Кровища под ногами. Я и склизнул сапогом. Заполошился руками, штоб не упасть. А немец меня тесаком в брюхо! – Афанасий показал, куда и как ударил его немец. – Тесак-то тоже склизнул, не прямо пошёл, а то бы враз кранты! Но внутренности порезал и память вышиб. Очнулся, чувствую – волокут меня. Это уже наши санитары и похоронная команда. В яму сбрасывают. И своих, и чужих. Общая, так сказать, межнародная…

– Интернациональная, – подсказала Катерина.

– Пущай и так. Всё одно – могила. И я замычал. А Полька услыхала. Не то закопали бы вживую…

– Это в Польше было? – спросила Катерина.

– Почему в Польше? – Не-е. В Белоруссии. В болотах.

– А как же полька там оказалась?

– Какая полька?