Порог греха Курц Юрий

– Ну, а как же, – усмехнулся врач.

– Прошу вас. Сейчас же. Это очень важно. Скажите ему – просит Штефлов.

– Кто?

– Алесь Штефлов. Он знает. Запомнили?

Степан мял безвольную руку Алеся в своих ладонях.

– Почему ты не предупредил меня? Почему действовал один? Ведь здесь же тайга глухая-преглухая! Как же можно без подстраховки? Видишь, чем всё обернулось! На имени Дэги сыграли, сволочи! Ты хоть подозреваешь, кому и зачем это было нужно?

Алесь отрицательно покачал головой.

– Пока не знаю. Не думал. А собственно, что со мною? Руки-ноги целы, голова в порядке, вот живота не чувствую.

– Тебе доктор ничего не сказал?

– Нет.

Глаза Степана сочувственно заблестели.

– Брат ты мой по гроб жизни! Ты мужайся. У тебя по мужской части… Там… Ну, тебе их… –

Степан прижался лбом к голове Алеся.

Алесь замотал головой, заколотил кулаками по кровати, попытался сесть, рыча с такой неистовой силой, что боль человеческой души долетела до кабинета главного врача и он прибежал в сопровождении медицинской сестры, чтобы вколоть успокоительное. Степан помог удержать Алеся на кровати. После укола тот ослаб. Мычание и скрежет зубов прекратились. Впадая в забытье, прошептал:

– Стёпка, сообщи обо мне в администрацию… Джохару Заурбекову.

К вечеру в Осикту приземлился личный вертолёт губернатора с группой медиков из областной спецполиклиники.

Джохар Заурбеков метал громы и молнии.

– Я вас всех здесь кастратами сделаю! Бараны безмозглые! Тайгу вверх корнями переверну, а найду гадину! Это всё ваша нечистая сила – шаманы-камланы! Развёл здесь национализм, – бросал Заурбеков в лицо Степана, – культовые поблажки! Я разберусь! Всем не поздоровится!

Степан, сдерживая ярость, молчал. Что он мог сказать в ответ по существу?

В областной спецполиклинике Алесь пролежал около месяца. Два раза его лично навещал губернатор. Один раз прилетал из Осикты Степан. Долго анализировали с Алесем происшедшее. Ни в селе, ни в районе не было немтыря с отрезанным языком. Заманил Алеся чужак, пришлый, явно нанятый кем-то. Вполне допустимо, что причиной злому умыслу могла стать и Дэги. Но эвенки никогда бы не пошли на такое преступление: никогда не было в истории такого культа! Нет, не из тайги тянет смрадным ветерком.

– Терпение, брат, – говорил Степан. – Ты здесь осторожненько почву зондируй, а я там. Узнаем! Нет ничего тайного, что бы не стало явным. Это не моя мудрость, а вековая народная.

Уже перед самой выпиской из больницы сообщили из областной прокуратуры: в низовьях реки выловлен труп, по приметам того человека, с которым встречался в тайге Алесь. Алеся возили на опознание. По сильно обезображенному лицу узнать злоумышленника было невозможно. Подтверждали только вещественные доказательства: камуфляжная форма, пачка размокших денег и пистолет, который действительно принадлежал Алесю.

В эти страшные и тяжёлые дни, проведённые на больничной койке, наполненные тоской и отчаянием, Алесь много читал. Ещё по приезде в Лесогорск он купил двухтомник сочинений Ницше на книжном развале местного рынка. В трудах оплёванного в советское время философа, представляемого как идеолога фашизма, Алесь хотел найти ответы на некоторые вопросы, мучающие его.

В изложении своих взглядов на жизнь начала двадцатого века Ницше выглядел философом-поэтом. Мудрость своего любимого героя Заратустры он излагал со страстью именно романтика, поэтому его мировоззрение изобиловало лирическим туманом, который долженствовало воспринимать сердцу, нежели разуму. Во многое, что утверждал Ницше, не хотелось верить, и прежде всего в то, что он ненавидел сострадание, подстрекал к жестокости и злу. Алесь видел в этом защитную реакцию маленького человека, измученного бесполезной борьбой с собственной психической болезнью.

Не является ли болезнью и месть, которой теперь одержим сам Алесь, болезнью тоже тяжёлой и неизлечимой? Но если она даёт силу противостоять всему тому, что ненавидит его душа, то почему он должен противостоять ей?

Чего боятся в этой жизни люди, чего боится он сам? Жестокости и насилия. А Ницше воспевает их. Все плывут по течению, а он против него. Гребёт на стрежне, скрывая свою боль и рыдания. Этого не поняли или не захотели понять официальные марксистко-ленинские философы советского времени: легче и проще осудить, чем объяснить. Алесь воспринимал философию Ницше как произведение искусства, как творчество писателя, автора, который возлагает ответственность за причуды ума и сердца на своего героя Заратустру, а следовательно, сам ни в чём не виноват. Ибо если писатель описывает злодейство, то это совсем не значит, что он сам злодей.

Ницше уподобляется тому человеку, который знает, что делает не то, что хочет, а вопреки желанию своему. В народе такое состояние точно определяют выражением: «Его бес путает». Но разве он не прав, заявляя, что «есть мудрость в том, что многое в мире дурно пахнет, но само отвращение создает крылья и силы, угадывающие источники». Какой же дурной запах то и дело распространяется по родной стране, смрадом клубится! И разве не рвотное отвращение к нему вздымает на крылья протеста?

«Там, где кончается государство и начинается человек, не являющийся лишним: там начинается песнь необходимых, мелодия, единожды существующая и невозвратная. Туда, где кончается государство, – туда смотрите, братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие к сверхчеловеку?»

Не без натуги Алесь делал открытие: такое восклицание философа – не восторг взлетающего сердца, а предупреждение. Сверхчеловек! Сверхчеловеки! Это же партийная коммунистическая верхушка советского времени, создавшая себе райские условия для жизни! Это же нынешняя элита преуспевающих бизнесменов и властных чиновников, бывших коммунистов и комсомольцев, объединённых понятиями «новые русские» и «олигархи»! Народ, равнодушно поглядывающий на агонию разваливающегося советского государства, надеялся увидеть радугу счастья, небо в алмазах. Не дождался и не увидел. Но, как водится в российской истории, проглядел и «сверхчеловеков», которые взгромоздились на его спину, а хомут надели такой, что в пору думать, какой хуже: старый или новый?

Смириться с горем Алесю помогла старушка-пенсионерка, подрабатывающая дежурной медсестрой. Чем-то она напоминала ему мать. Старушка оказалась хорошим психиатром («Пятьдесят лет – не старость! Не меньше четверти века впереди, а может и много больше! Вон как шагает вперёд наука: сердца пересаживают, почки, печень, да что там, мужчин в женщин переделывают и наоборот! Ждать надо, надеяться!»). Вкалывала Алесю какое-то «снадобье», оживляла в нём новый вкус к жизни в новом для него положении. Особенно успокаивающе, дарующее надежду действовала мысль, на которую без назойливого постоянства она наталкивала Алеся: без плотской радости на земле живут миллионы мужчин – и ничего, работают, творят, находят свою радость и свой смысл в жизни. Да если бы каждый из таких мужиков за пистолет хватался да в петлю лез… Спасибо той старушке!

Домой Алесь вернулся исхудавшим, с бледным заострившимся лицом и глубокими раздумчивыми глазами. Тут и впомнил о заветных горошинах Дэги в туеске-малютке, сработанном из бересты: когда свинцовой тяжестью наливалось сердце, глотал по фиолетовой горошине.

Рабочий день уже подходил к концу. Алесь скучал в комнате охраны, нетерпеливо поглядывая на часы. В восемнадцать ноль-ноль он сдаст пост у пульта наблюдения сменщику, приедет домой, плотно поужинает и до полуночи будет пялиться в экран телевизора. Интересных передач было мало, поэтому он привычно часто нажимал на кнопки пульта, перескакивая с канала на канал.

Алесь любил спокойные, сопровождаемые плавной музыкой и поэтическим текстом очерки о природе, её чудесах и неразгаданных тайнах, рассказы о выдающихся исторических событиях и знаменитых людях; ненавидел докучные выступления одних и тех же певцов, бегающих по сцене и демонстрирующих не столько искусство вокала, сколько красоту собственных тел.

Фильмов показывалось много. В основном это были боевики американского производства, в которых герои без конца враждовали друг с другом, били морды, палили из пистолетов и автоматов, резались на ножах, а в промежутках между боевыми действиями чуть ли не на ходу пили вино, перекусывали, занимались сексом, иногда в сентиментальных сценах роняли фальшивые слёзы. Не лучшими были и саги, рассказывающие о подвигах новой российской милиции: бравые опера, косящие под простых и честных парней, кого-то преследовали, в кого-то стреляли, тоже с кем-то дрались, исполняя долг перед несчастной Родиной, смачно пили водку и оправдывались перед жёнами или любовницами за такой образ жизни со скудной зарплатой и ненормированным рабочим днём.

Чуть ли ни все передачи стремились к одной цели: оглушить, оглупить, вызвать нездоровую зависть к преуспевающим и брезгливость к брошенным и немощным. Разные телевизионные игры, в том числе и любимая Алесем «Что? Где? Когда?», преследовали цель заработать денег. Культ чистогана стал подавляющим во всех сферах жизни: в детском саду, в школе, в спорте, в высших учебных заведениях, в армии, на любой работе. Даже коллективы художественной самодеятельности требовали финансовой подпитки, ибо никто, как ранее, не желал топать ногами и голосить в хоре ради собственного удовольствия.

Дробно-торопливый стук в дверь оторвал Алеся от невесёлых размышлений.

– Разрешите войти?

На пороге стояла Анне. Белокурые волосы её были наспех взбиты. Глаза припухли от недавних слёз. На лице следы свежей помады, наложенной торопливой рукой. Алесь никогда её такой не видел. Анне улыбалась. Но улыбка была деланой, вымученной.

– Алесь Вацлавич, я слышала, что вы большой дока по части машин. Мне нужен ваш совет.

Раньше Анне никогда не обращалась к Алесю ни по какому поводу. Держала его, как и всех других сотрудников администрации на расстоянии, строго и уважительно, как и подобает первой помощнице первого лица области. Значит, случилось что-то неординарное.

– Мне нужно отремонтировать авто. Я нашла проспект станций технического обслуживания, но не знаю, в какую обратиться. У меня редкая иномарка. Боюсь, как бы не испортили.

Анне подошла к столу и положила перед Алесем лист плотной бумаги со списком ремонтных автомастерских.

Блеснуло золото колец, украшающих все пальцы холёной ручки. В самом низу листа была приколота записка: «В девять жду тебя сегодня на автобусной остановке дачного кооператива «Ручеёк». Это очень важно! Если согласен, кивни».

Значит, случилось что-то действительно серьёзное, если Анне не хочет говорить здесь, в помещении охраны, да и вообще в здании администрации. Она, конечно, знает, что все комнаты сотрудников, приёмные и кабинеты заместителей губернатора, банкетный и спортивный залы, коридоры, лестницы, туалетные комнаты, подвалы, подступы к офису просматриваются и прослушиваются отсюда, из логова охранников, но не исключала возможности, что под контролем были и сами охранники.

– Вас кто-то ввёл в заблуждение, – улыбнулся Алесь, – я вожу мотоцикл. В иномарках разбираюсь плохо. Но слышал, что очень хорошую славу добросовестно обслуживающих станций имеют две, – Алесь назвал улицы.

Возвращая проспект Анне, посмотрел в её настороженные глаза и покивал головой. Она понятливо смежила веки.

– Огромное спасибо, Алесь Вацлавич! Я непременно воспользуюсь вашим советом!

Минуты через три после ухода Анне в комнату ввалился Заурбеков. Он был в сильном опьянении и с трудом держался на ногах.

– Где она? – спросил он с нескрываемой, давящей его злостью.

– Кто она? Царица Тамара?

– Царица Анька! – Заурбеков тяжело дышал. В угольно-чёрных глазах плясала хмельная ярость.

– Она сюда заходила? К тебе?

– Да, – с нарочитой весёлостью сказал Алесь, – зашла, спросила, ушла.

– Чего хотела?

– У неё машина захворала. Очень дорогая иномарочка. Хотела знать, где найти подходящего лекаря.

– И всё?

– А чего ещё?

И сразу посерьёзнев лицом, с металлом в голосе, Алесь добавил:

– По известным тебе причинам с некоторых пор женщины меня на свидания не приглашают!

Заурбеков, насупившись, пожевал губами. Набычливо покачал головой.

– Ладно. Извини.

Возле дверей оглянулся и пьяно погрозил Алесю пальцем.

В садово-огородном кооперативе «Ручеёк» находилась дача Анне. Алесь раза два бывал там: сопровождал Салипода, вознамерившегося погостить у своего секретаря.

Двухэтажный особнячок с подвальным гаражом, русской баней и цветочной теплицей располагался в самом живописном месте: в берёзовой роще на краю небольшой елани. В нескольких метрах от здания протекал безымянный ручей, к которому вела выложенная цветным камнем тропинка. Над ручьём высилась просторная, сплошь увитая хмелем и садовым вьюнком беседка, в которой Анне принимала гостей. Возможно, там она и намерена встретиться с Алесем. Но ждать надобно на автобусной остановке.

К назначенному времени Алесь подъехал на мотоцикле. Он предпочитал его всем другим колёсным: удобен для маневрирования на забитых автомобилями городских улицах, незаменим по проходимости в движении по тайге, полю, пересечённой местности. Спрятавшись в придорожных кустах, стал наблюдать за дорогой.

У Анне была дорогая иномарка красного цвета «Вольво». Но, к удивлению Алеся, женщина приехала на дачном пассажирском автобусе. Он даже не сразу узнал её! Какая-то стройная высокая незнакомка в неброском спортивном костюме, с кепи на голове и в светозащитных очках, вышла из салона, закурила и принялась прохаживаться возле посадочной площадки, поглядывая по сторонам.

День уже потускнел. Сентябрьское солнце опустилось за лес. Очки были явно ни к чему. Женщина сняла их. Алесь узнал Анне. Чуть выдвинувшись из кустов, свистнул.

Анне заметила Алеся и пошла к нему.

– Так хозяева подзывают своих шавок, – сказала она с вымученной улыбкой. – Хотя, в общем-то, я сейчас себя таковой и чувствую: собачкой, бегущей от хозяйского гнева.

– Что-то случилось? – участливо спросил Алесь.

– Случилось, – Анне несколько раз глубоко затянулась, кинжально выдыхая дым. Щёлкнула пальцем окурок и обхватила плечи руками, как будто бы её морозило изнутри.

– Ты знаешь, когда Салипод уезжает куда-нибудь, я сижу в его кабинете: мало ли кто может позвонить из высших сфер? Вот и сегодня сидела, как всегда. Салипод отправился на несколько дней в командировку, но почему-то не взял Заурбекова. А тот явился под самый вечер, ну, в конце рабочего дня, – поправилась Анне, – пьяный, нахальный. И начал меня лапать. Раньше такого никогда не случалось, а я работаю здесь уже год! – голос у Анне дрогнул и губы мелко-мелко затряслись, вспоминая ещё не выгоревшую внутри обиду.

«Ты что, одурел совсем? – кричу ему. – Я Салиподу пожалуюсь!» А Джохар так гаденько улыбается и говорит: «Заткнись, крашеная курица, в курятнике смена петухов. Теперь только я тебя топтать буду!» Ну, я треснула его по наглой роже и вон из кабинета. Заперлась в туалете. Он постучал, постучал и ушёл с угрозами разобраться со мной, а я к тебе побежала, потом домой. Ты же знал о моих связях с Салиподом? – Анне посмотрела на Алеся виноватыми глазами, потом махнула рукой. – Да кто этого не знает? Все секретарши – шефские подстилки. Ни один мужик из администрации не только ко мне не прикасался, прямо взглянуть боялся: а ну как я доложу шефу! – Анне похмыкала и потрясла головой. Волосы выскользнули из-под кепи, рассыпались по плечам, белые, блестящие, прядь к пряди. Голубые глаза её расширились. Закатная заря заиграла в их влажной глубине. Маленький ротик приоткрылся, обнажая ровный перламутровый ряд крепких здоровых зубов.

«Красавица ведь! Красавица из красавиц! Почему же у неё так непутёво складывается жизнь? Или это закон природы? Ведь и меня называют красавцем, херувимчиком. А жизнь у меня – разве позавидуешь? Как в анекдоте про импотента, «ни кола ни двора: не стоит и жить негде!»

Голос Анне вывел его из секундного оцепенения:

– Ты – единственно порядочный человек в нашем вертепе! Нет-нет, не усмехайся! У меня нет причины льстить тебе. Ты прекрасно знал о моих отношениях с Салиподом, понимал всю их мерзость и не осуждал меня, более того, я видела в твоих глазах нежность и сочувствие, в то время как все другие внутренне презирали и ненавидели меня. А мужики смотрели, как на красивую бабу, с которой хочется переспать… Ты жалел, как жалеют несчастного, запутавшегося человека. Я чувствовала это… Я благодарна тебе за это! Хотя, по большому счёту, я вряд ли заслуживаю даже уважения. Если бы ты знал о моём прошлом! – она грустно и задумчиво улыбнулась. – Вот Заурбеков знает. Потому и повёл себя так, пёс поганый, когда хозяин спустил его с поводка.

Некоторое запанибратское отношение Джохара к Анне подмечали многие сотрудники администрации, но никто не мог обвинить их в близких связях.

Прижимаясь к груди Алеся, слыша его ровное и глубокое дыхание, гулкие удары сердца, ощущая волнующее тепло сильного горячего тела, Анне на миг почувствовала себя именно женщиной, тем нежным и ранимым существом, нуждающемся в опеке и покровительстве, которые и дают возможность спокойно жить и строить семейное счастье, невозможное без любви, доверия друг к другу и упоительного восторга продолжения себя в детях. Если бы не эта беда, приключившаяся с Алесем, о которой так долго, потаённо от него судачила вся администрация, Анне не задумываясь открыла бы ему свои объятия, согласная жить пусть и не вместе, но рядом, на любых условиях: или жены, или любовницы!

Анне не стала гасить вспыхнувшее желание раскрыться перед Алесем, рассказать о своей прежней жизни те подробности, о которых умолчала тогда в поезде до Лесогорска. Он и так скоро всё узнает: Заурбеков не откажет себе в удовольствии посмаковать некоторые факты её биографии.

Судьба Анне жестоко и круто переменилась после крушения советской империи. Родная Эстония встала на новый самостоятельный путь развития, искореняя всё, что было связано с социалистическим образом жизни, русской культурой и русскими людьми. И несмотря на то, что родители Анне были чистокровными эстонцами, их тоже подвергли опале, обвинив в сотрудничестве с русскими оккупантами.

Отец, крупный партийно-советский работник, затравленный националистами, покончил с собой. От горя тяжело заболела мать. Анне уволили из Тарусского университета, где та работала на кафедре медицинского факультета. Оставшись без средств к существованию, девушка подряжалась торговать на рынке овощами, которые привозили крестьяне пригородных сёл; случалось, оказывала за небольшую плату бытовые медицинские услуги.

Однажды на главной рекламной тумбе города она прочитала объявление. Как раз в это время Россия начала боевые действия в Чечне. Призывно звучали слова о защите свободы республики Ичкерии от русской агрессии. Набирались добровольцы. Обещалось хорошее вознаграждение. Анне кинулась в это новое для неё предприятие как в омут – без раздумий: была не была, не одна она такая, может, что и получится! Отступить никогда не поздно.

Анне пришла по одному из указанных в объявлении адресов, показала удостоверение мастера спорта по пулевой стрельбе: ею Анне занималась со школьной скамьи, входила в состав сборной команды республики.

Через две недели она оказалась в школе снайперов, расположенной в глухих чеченских горах. И не без удовлетворения похвалила себя за то, что скрыла своё медицинское образование. Услуги снайперов ценились гораздо выше и оплачивались намного дороже, чем врачей и сестёр.

Спустя месяц Анне уже выходила на свободную охоту к дорогам, по которым передвигались российские воинские части, к местам их остановок и стоянок. Лёгкое душевное смятение в душе вызвали только первые жертвы, но сердце быстро окоростилось. Находясь на большом расстоянии от поражаемого пулей человека, она не видела его предсмертных мучений, не слышала его душераздирающего крика. Человек стал привычной мишенью, которую Анне научилась поражать без промахов. Убийство стало работой. Появился охотничий азарт, который подогревали пачки зелёных купюр. Доллары Анне носила в широком поясе, специально сшитом для этой цели. Когда появлялась возможность – кто-нибудь направлялся в Эстонию, чаще всего это были раненые боевики-земляки, – Анне передавала с ними деньги для матери.

Новый поворот в судьбе девушки решил случай. Открытое военное противостояние боевиков закончилось. Они прятались в горах, совершая вылазки в местах сосредоточения войск, нападая на отдельные заставы. Как-то разведка донесла, что на одной из вершин обосновалось небольшое подразделение русских. Солдаты обустраиваются, явно молодое пополнение, так как ведут себя с удивительной беспечностью.

Анне получила приказ выйти на охоту. В этот день ей нездоровилось: побаливала голова, слегка морозило, липла к сердцу беспричинная тревога. К определённому месту она добиралась не спеша, часто отдыхала и на цель вышла, когда горы начали окутываться сумерками.

Место для атаки она выбрала идеальное: на скале, в камнях, как раз напротив вершины, занимаемой противником. Ещё поднимаясь сюда, решила, что заночует, отоспится вдоволь, а утром найдёт цель. Целая ночь на воле: мохнатые звёзды над головой, лёгкое движение влажного, напоенного ароматом горных трав воздуха, тишина до звона в ушах; не надо, как в лагерной палатке, чутко настораживать слух, просыпаться от каждого подозрительного шороха – ворвутся башибузуки, заткнут рот… Так недавно изнасиловали двух медицинских сестёр, приехавших из Польши. Не посчитались даже с тем, что они принадлежали к ордену францисканцев.

Конечно, Анне – не сестра милосердия. Её учили не только прицельно стрелять при любой погоде, в любое время дня и ночи из разных положений, но и рукопашному бою. Как-то Анне стали оказывать знаки внимания два араба. Откровенно показывали, чего от неё хотели, предлагали толстую пачку американских банкнот. Когда домогательства этих соискателей женской ласки дошли до опасного предела, Анне подстерегла воздыхателей на узкой тропе, когда те возвращались в лагерь из разведки. Гибель боевиков, да ещё наёмников, была явлением привычным, их обычно никто не жалел, быстро забыли и об этих арабах.

Анне, посвечивая электрическим фонариком, нарвала большую охапку каких-то горных трав, устроила себе мягкую и душистую лежанку. Достала из походного вещмешка бутерброды, фляжку с американским виски, термос с кофе, тяжёлым армейским ножом открыла банку мясных консервов. Вдруг внимание её привлекли отдалённые звуки, похожие на песню.

В оптический прицел, совмещённый с прибором ночного видения, она оглядела вершину горы. Над каменной кладкой, сделанной, видимо, обосновавшимися на вершине солдатами, почти в рост человека, иногда мелькали головы самых рослых бойцов, к небу взлетали и гасли искры костра. Напрягая слух, Анне действительно услышала песню, точнее, обрывки её, когда солдаты сильно нажимали на голоса. «Гуляют. Тем лучше: похмелье притупит бдительность, и она сможет славно поохотиться утром!»

Четыре человеческих фигуры внезапно обозначились в окуляре прицела. Анне даже тряхнула головой: не мерещится ли? Нет. Фигуры стояли во весь рост и рядом друг с другом. «Отливают, – догадалась Анне, – надулись пива или чаю». Разве можно было поступиться такой удачей? Дичь сама шла в руки!

Анне передёрнула затвор. Уняла дыхание. С невесомой послушностью указательный палец правой руки лёг на спусковую скобу. Две фигуры свалились с каменной стены почти одновременно. Третья повалилась на четвёртую, и Анне несколько раз прошила её беглым огнём, чтобы достать разрывными пулями и ту, четвёртую фигуру. «Спасибо, Господи», – прошептала она машинально, как часто говорят люди, не верящие в Творца.

В его существовании Анне сомневалась. Если он есть, то почему допускает на земле войны, революции, такие неслыханные злодейства людей по отношению друг к другу? Почему не наказывает самых отъявленных преступников? Сталин отправил на тот свет миллионы людей, но прожил долгую жизнь – многие праведники и до этого не дотягивают! Брежнев послал умирать в Афганистан десятки тысяч советских солдат, а сам умер спокойно во сне, без мук и терзаний. Ельцин развязал бойню в Чечне и тоже живёт-поживает за Кремлёвской стеной припеваючи. Да вот и она сама имеет ли право благодарить Создателя за то, что убивает людей?

Почему вдруг такие мысли пришли ей в голову? Анне отмахнулась от них. Надо думать о приятном. В конце лета ей обещали отдых в Турции и недельное пребывание на родине. Она бы и сразу поехала в Эстонию, но таков был порядок: все боевики должны были пройти психофизическую реабилитацию в специальных турецких санаториях. Надо потерпеть. Из Эстонии она решила не возвращаться и навсегда покончить со своей кровавой работой.

Анне сделала несколько больших глотков из фляжки. Плотно закусила. Кофе решила оставить на утро. Если удастся, то подстрелит на рассвете ещё одного зазевавшегося недотёпу. Нет, огорчаться не станет – она и так прекрасно поохотилась! – сразу же пойдёт в лагерь.

Укладываясь спать, Анне обычно представляла себя маленькой девочкой, возле которой сидит мама. Она качает кроватку и поёт нежную-нежную песню. Анне пустила хмельную слезу, натянула на голову капюшон камуфляжной куртки, полностью закрыв лицо, и быстро уснула.

Она не знала и не могла знать, что часа за два до её прихода сюда, высоту, занятую русскими, атаковала большая группа боевиков из другого, не её соединения. Атаковала врасплох, захватила с малыми потерями, вырезала всех до единого защитников. Трупы боевики сбросили в ущелье, развели костёр и с той же беспечностью, какую проявили русские солдаты, принялись жарить на огне мясо, набивать им желудки, заливая водкой и пивом.

Анне проснулась от громких голосов и болезненных пинков по ногам. По чернобородым лицам и гортанной речи Анне быстро сообразила, в чьи попала руки. Пока её вели на ту самую вершину, на которой, непонятно для неё, почему-то оказались боевики, Анне пыталась объяснить, кто она и зачем оказалась здесь. «Я своя! Я ваша!» – беспрестанно повторяла Анне. Боевики не обращали на это никакого внимания. Только один нахально и больно ухватил её за груди и дохнул в лицо водочным перегаром:

– Наша дэвочка. Наша. А чая жэ ищо?

Услышавшие это заржали. Анне поняла: в ней они теперь видели не свою и не чужую, а просто женщину, с которой будут обращаться по зову изголодавшейся мужской плоти. Однажды в лагере ей пришлось стать свидетелем тому, как с десяток бородатых самцов мучили молодую русскую девушку до тех пор, пока она не испустила дух. Чеченских женщин боевики не трогали.

На небольшой каменистой площадке, куда привели Анне, у каменной стены лежали три трупа, прикрытые чёрной полиэтиленовой плёнкой. Рядом сидел парень с забинтованной головой. Сложив руки на груди, он раскачивался из стороны в сторону и стонал. Анне догадалась: это результат её ночной охоты. Никакие увещевания не помогут. Она обречена. Но всё-таки продолжала повторять, как заклинание:

– Это ошибка. Я своя. Где ваш командир?

Анне тщательно обыскали: вывернули карманы куртки и штанов, сняли пояс с долларами, золотую цепочку с шеи, вынули серьги из ушей.

Боевиков было человек двадцать. Одни сидели на земле, скрестив ноги, другие расхаживали по площадке, что-то жевали, пили из пластмассовых бутылок, вдыхали белый порошок с ладоней и многозначительно поглядывали на Анне. В их глазах она не видела злобы, а только скотское вожделение.

– Где ваш командир? Я хочу поговорить с ним. Я из лагеря. Я снайпер.

Посредине площадки дымили остатки большого ночного костра, в который были свалены пустые консервные и пивные банки. Возле него боевики расстелили походную палатку. Несколько бородачей направились к Анне.

Она защищалась до тех пор, пока не выбилась из сил. С неё содрали всю одежду. Четыре дюжих боевика повалили её на спину, намертво прижали руки и ноги. Она кричала, плакала, звала маму.

Солнце довольно высоко поднялось над горами, и уже жаркие лучи его слепяще били прямо в лицо Анне, но что-то закрыло его. Она увидела над собой первого насильника. Тот стоял со спущенными штанами и, скаля зубы, приводил в боевое положение своё мужское естество. Анне закричала снова, почти теряя сознание от стыда и ужаса. А дальше всё произошло, как в приключенческом кино: длинная автоматная очередь, гортанно-крикливые голоса, ослабевшие руки державших её бородачей. Анне села, собралась в комочек и, дрожа всем телом, огляделась. У входа на площадку с автоматом в руках стоял Джохар Заурбеков. Анне несколько раз встречала в лагере этого двухметрового гиганта с аккуратно подстриженной чёрной бородкой и угольно-чёрными глазами. Боевики что-то недовольно говорили ему на родном языке, показывали руками на Анне и убитых ею товарищей.

Заурбеков подошёл к ней.

– Здесь были русские, – Анне заплакала. – Мне так сказали в лагере. Почему на их месте оказались наши? Это ошибка.

– Одевайся, – приказал Джохар, – пойдёшь со мной.

Так Анне оказалась в родном селе Заурбекова. Несколько месяцев она прожила в его семье, состоящей из двух жён и пяти ребятишек. Её не обижали, обращались как с равной. Джохар воевал где-то в горах, приезжал домой редко, но первую ночь проводил с Анне. После этого долго не сходили с её шеи и груди поцелуйные ожоги и болел низ живота.

Когда война окончилась, в село приехала небольшая группа членов Российской государственной думы: в Чечне шла проверка местных властей на лояльность и готовность жить в составе Российской Федерации. В числе гостей был и лесогорский губернатор Салипод. На праздничном вечере, устроенном по случаю приезда важных государственных особ, Салипод и положил глаз на красавицу Анне, а Джохару предложил стать личным опричником. Спустя месяц они приехали в Лесогорск. Джохар возглавил губернаторскую охрану, а Анне обосновалась у дверей всесильного шефа.

Анне опустила глаза. Алесь обнял её, погладил по волосам. Воцарилось молчание: женщина переводила дух после непростого рассказа, Алесь размышлял.

– Если Заурбеков полез тебя лапать, значит разрешение получил… от Салипода! – подытожил он.

– Значит моя миссия губернаторской шлюхи закончилась: хозяин нашёл другую пассию, а меня – в отставку. Но разве меня просто так отпустят? – Анне покосилась на Алеся, удостоверяясь, согласен ли он с нею. – Тех, кто крутится на вершине губернаторской пирамиды, не спускают вниз – сбрасывают, – Анне показала руками, как это делают и свистнула, чмокнув губами, изображая звук чего-то упавшего, мягкого и расплывчатого.

Она вдруг заплакала, уткнувшись лицом в ладони. Плечи её затряслись. Алеся всегда размагничивали чьи-то горькие слёзы, особенно детские. И Анне показалась ему ребёнком, одиноким, слабым и беззащитным. Он вновь привлёк её к себе.

– Успокойся, Анечка, прошу! Я постараюсь тебе помочь.

Продолжая обнимать её, Алесь мучительно раздумывал, как ей достойно выйти из создавшегося положения. Джохар не из тех охотников, которые отступаются от дичи на полдороге, тем более от той, что однажды уже была в его лапах, но упорхнула. Это матёрый хищник, и бороться с ним не так-то просто. Навскидку не появлялось ни одной стоящей мысли. Анне точно почувствовала это.

– Не напрягайся, – она отстранилась от Алеся, повернулась к нему спиной и принялась носовым платком осушать слёзы. – Я тебя позвала не для того, чтобы поплакаться в жилетку. В помощи я не нуждаюсь: я была готова к такому развитию событий. Но всё произошло так быстро, так внезапно – я немного растерялась. Но уже взяла себя в руки!

Анне расстегнула спортивную куртку, достала из внутреннего кармана конверт и повернулась к Алесю лицом.

– На этой плёнке записан июльский разговор Салипода с Заурбековым. Ты тогда на выходные уезжал к другу. Шеф с утра вызвал Джохара и был так разъярён, что забыл в своём кабинете отключить связь с моей приёмной, а я записала их разговор. Салипод рычал как зверь и кидался на стены! – Анне протянула конвертик Алесю. – Говорили о тебе. Ты даже представить себе не можешь, с какими чудовищами тебе приходится работать!

Анне посмотрела на Алеся пристально, с нескрываемо мучительной тоской в глазах, жалея и себя, и его одновременно. Алесь чувствовал, что она хочет сказать ещё что-то, но не решается, напрягаясь во внутреннем сопротивлении самой себе.

– А, ладно! – махнула она рукой, собирая пальцы в кулачок. – Будем прощаться! Я должна исчезнуть, – и, неожиданно для Алеся, Анне обхватила его голову ладонями, притянула к себе и поцеловала в губы. Потом, не оглядываясь, пошла в сторону дачного посёлка.

Алесь повертел конверт в руках, спрятал в левый карман рубашки. И пока ехал на мотоцикле до гаража, а затем шёл до своей квартиры, всё время ощущал его тяжесть: почти невесомый, он давил на сердце, прибавляя и прибавляя тревоги.

Сняв обувь, Алесь быстро прошёл в спальню к магнитофону, вставил кассету. «Мне только что звонил опричник с Севера, – Салипод часто дышал и, судя по приглушённым звукам, передвигал предметы на столе. – Ты знаешь, что натворил этот наш грёбаный херувимчик?» «Штефлов, что ли?» – послышался хриплый голос Джохара. «Он самый! Где он сейчас?» «Должен был уже прилететь: на выходные к сослуживцу в Осикту отпрашивался». «А ты знаешь, где он, блядь, провёл свой летний отпуск? А?»

С напряжённым вниманием Алесь вслушивался в шипение на плёнке, сидел неподвижно, уставившись в одну точку.

«Николай Тарасович, завтра же я вылетаю в Осикту. Я со своими разберусь. Самым строжайшим образом. Но…» – расшаркивался тем временем Заурбеков. «Что но?» «Как поступить со Штефловым?»

Алесь подался к магнитофону, чтобы не пропустить ни слова.

«Так же, как и с твоими опричниками. Мне тебя учить?» – слова Салипода сопровождало бульканье наливаемой в стакан жидкости. «У меня есть другое предложение». «Какое? – голос Салипода звучал уже более спокойно, язык спотыкался на согласных, а некоторые гласные он тянул, как изрядно захмелевший человек. – Гов-в-ори!» «У нас, у горцев, кроме обычая кровной мести есть ещё один способ наказания… Не убивать, а сделать человека уродом… Чтобы всю жизнь клеймённым ходил, помнил и мучился». «И что же ты с ним можешь сотворить? Почки отобьёшь? Глаза выдерешь? Руки-ноги отчекрыжишь?» – усмехнулся Салипод. «Да нет, не ноги, Николай Тарасович! А то, что между». «Ну и сволочь же ты, Заурбеков! – протянул Салипод в пьяном восхищенни. – Такое придумать… Пожалуй, для такого красивого самца страшнее и не придумаешь! Пусть, паскуда, в меринах поживёт, помучается!» «Да долго ли поживёт? Сопьётся! Всё само собой образуется… Без пули и ножа». «Только смотри, Джохар, тонко надо, тонко! Чтобы комар хуйка своего не подточил!» «Не подточит! У меня по этой части опыт есть». «Тогда действуй». «А что с девочнкой? Продолжать искать?» «Пок-ка не знаю-ю. Не р-решил ещё. Я же от неё, суки, своих детей хо-о-тел! Жил-ла бы как королева! Н-не понимаю я этих баб, н-не понимаю-ю!» – в словах Салипода путались пьяные слёзы. «Да не расстраивайтесь вы так, Николай Тарасович. Другую найдём!» «Вряд ли, вряд ли… – голос Салипода потеплел. – Тут, Джохарушка, оч-чень тонкая материя. Оч-чень тонкая… Да и люблю я её». «Ну, так как с ней, Николай Тарасович, если отыщем?» «Никак. По-ка-дев-чон-ку-не-тро-гать», – отчеканил Салипод.

Алёсь перемотал плёнку. Начал слушать ещё раз. Удушливый ком забил горло, выжимая слёзы – невольные, обидные, бессильные, – распаляя память уже прошедшего и немного забытого, взбивая до огнистого жжения чувство одинокости, обречённости и загубленности жизни. Захотелось заорать во всю силу лёгких. И он заорал, закусив до крови запястье левой руки, где синело наколистым шрамом «Душу – Богу. Жизнь – Отечеству. Сердце – людям. Честь – никому!»

Прооравшись, Алесь долго сидел неподвижно, уставившись в одну точку, коря себя за то, что за последние месяцы разлимонился, распустился, стал давать волю чувствам, а положение, в котором он оказался, наоборот, требовало жесточайшей холодности как сердца, так и ума. Именно на эту растяжку, ломливость хребта и рассчитывали его враги: «Сопьётся. Всё само собой образуется. Без пули и ножа».

Ещё при первом прогоне плёнки разгорелась, заходила кровь в жилах, жарко ударила в корпус макарыча, притаившегося за пазухой в тонкой, почти невесомой полукобуре, и, нагреваясь, пистолет обжигал левую половину тела желанием выпростаться наружу.

«Ах, Анне, Анне, хитромудрая белокурая бестия! «Я хочу, чтобы вы знали, с какими чудовищами вам приходится жить и работать!» Знала. Могла сказать об этом раньше: всё изменить, предупредить! Но не сказала! Почему? Ревновала, что ли? Могла и сейчас не сказать, но захотела отомстить! И как? Через него, Алеся: была уверена, что он сразу же схватится за пистолет! Да и куда проще: прямо на планёрке положит обоих разом! А что потом? Добровольная сдача милиции? Следствие, суд, пожизненное заключение с медленным и мучительным умиранием в тюрьме специального назначения для особо опасных преступников? Это в худшем случае. А в лучшем: он не доживёт и до суда, прикончат в следственном изоляторе!»

Ни той, ни другой перспективы Алесю не хотелось: совсем не обязательно казнить Салипода и Заурбекова так, как подсказывает неуправляемое мозгом первое вспыхнувшее чувство, можно подготовиться к этому спокойно и обстоятельно, да и голову ломать не надо – прокрути несколько документальных и художественных кинолент, в которых главными героями являются облагороженные убийцы со смягчённым и даже красивым в звучании русского языка английским названием «киллеры». Можно всё по уму подготовить, и никто и никогда не догадается, что к смерти губернатора и верного телохранителя руку приложил Алесь! Мало ли врагов у Салипода? А сторожевые псы гибнут и безвинно, по принадлежности к хозяину, – таков закон жизни. В конце концов, киллера можно и нанять, сейчас это не проблема – были бы деньги!

Но чем больше он думал об этом, тем сильнее сомневался: а справедлив ли такой способ мести – самый крайний? Человек боится смерти, не задумываясь, что в некоторых жизненных обстоятельствах она становится благом, единственным, избавляющим от страданий. Почему Салипод не расправился с ним так запросто – пулей в лоб или сердце? Достаточно было приказать любому! Опытный садист Заурбеков подсказал ему другой путь: смерть подождёт, пусть Алесь поживёт-помучается, пусть сам подойдёт к той черте, у которой собственная рука закидывает верёвочную петлю на какую-нибудь опору или поднимает дуло пистолета к своему пульсирующему от невыносимой душевной боли виску! Кто-то сказал: между счастьем и несчастьем лежит пропасть, в ней и живёт человек. Чего же обижаться? Если плохие дни чередуются с плохими, значит так устроен твой мир. Чего же обижаться? Теперь волей-неволей Алесь начнёт новую жизнь. И её надо определить до того момента, пока топор войны не выкопан из ржавой от прошлой крови, обугленной земли. И вдруг его озарило: с Салиподом и Заурбековым надо поступить так же, как они поступили с ним! Но без спешки, всё продумав.

Два дня отдыха оказались достаточными для того, чтобы снова прижать, притаить на самом дне души боль, которую взняла, взметнула, как супесь в крутоверти вешних вод, эта проклятая плёнка.

В понедельник Алесь пришёл на работу, как всегда, с до синевы выбритым лицом, в хорошо отутюженном чёрном костюме, белоснежной рубашке с бордовым галстуком, подтянутым, в хорошем расположении духа, готовым к любым приказам, за что его раньше так ценил и ставил в пример губернатор. Теперь «этот белокурый чистюля», «этот херувимчик» вызывал у Салипода раздражение. Но он терпеливо ждал часа, предсказанного Заурбековым. Рано или поздно он наступит!

Перед обеденным перерывом в комнату охраны зашёл Джохар, озабоченный и злой, и хрипло спросил Алеся:

– Ты последние два дня, случаем, Аньку не встречал?

– В пятницу в конце дня наведывалась ко мне. Потом ты заглядывал, об этом же и спрашивал. Больше я её не видел.

– А чего хотела?

– Я тебе тогда и ответил: интересовалась автомастерской, где можно как следует отремонтировать машину. У неё редкая иномарка. Испортилась.

– Ни хрена она не испортилась! – Джохар наморщил лицо и недобро, с прыгающими бесенятами в похмельных угольно-чёрных глазах, посмотрел на Алеся. – Анька недавно загнала её, вместе с гаражом!

«Значит, действительно, готовилась к побегу. По всей вероятности, она уже и из города исчезла навсегда».

Догадку Алеся подтвердил Заурбеков, когда вторично зашёл к нему вечером с бутылкой коньяка. Достал из посудного шкафчика два хрустальных бокала. Наполнил их на треть коньяком.

– Вот, брат, житуха пошла: никому нельзя верить! – выпил, пожевал губами. Выпил в третий раз. – Волки кругом… Волчары! Ты не гляди на меня так, пей! Разрешаю!

– А что случилось, Джохар? – Алесь взял бокал, слегка пригубил коньяк – так, для поддержания компании.

Заурбеков проводил его движение тяжёлым взглядом.

– Анька сбежала.

– Здравствуйте вам! – хмыкнул Алесь. – Может быть, заболела, в гости уехала? Да мало ли что!

– Сбежала. На квартиру поехали – там уже другие люди хозяйничают, купили. На дачу – там никого. Счёт в банке закрыт: все деньги, стерва, сняла! Где её теперь искать? – Заурбеков развёл руками.

«За прошедшее время она, конечно, теперь уехала далеко, – подумал Алесь. – Наверное, в ту ночь с пятницы на субботу. Да если ещё самолётом! Если готовилась заранее, то всё предусмотрела. Любое отступление: автобусом, самолётом, катером. Да мало ли каким транспортом можно срочно покинуть город, имея хорошие деньги? Паспорт на чужое имя – это само собой разумеется… Заляжет где-нибудь в тёплую норку, Отсидится. Может, в Эстонию попробует вернуться?»

– Чего так убиваться, Джохар? Уехала и уехала. Другую найдёте!

– Найдём, не проблема, да Анька знает много – Салипод с меня башку снимет!

Но вернувшийся из командировки губернатор случившееся воспринял на удивление спокойно, никого не наказал. А спустя месяц представил сотрудникам аппарата новую помощницу: высокую, стройную, черноглазую и черноволосую девушку лет двадцати пяти в чёрном, до пят, строгом платье.

– Нонна Георгиевна. Прошу любить и жаловаться, – пошутил он.

– Можно просто Нонна, – сказала девушка с лёгким грузинским акцентом и поклонилась.

В страданиях, борениях и надежде каждого человека наступает предел, когда иссякает терпение страдать, не остаётся сил для борьбы и гаснет звезда надежды. Алесь нуждался в человеке, которому мог бы выплакать свою боль и, возможно, получить целительный совет для решимости утверждать справедливость на скотном дворе, коим представлялась ему вся постсоветская страна.

В мудрых книгах он не находил ответа. «Книгу книг» Алесь читал неоднократно, когда ещё служил в армии. Возможно, обращение к Богу кому-нибудь и помогало, но только не ему. Вся его жизнь была цепью борьбы и разочарований. И объяснялась с библейской точки зрения просто: таков твой крест, данный Создателем. А зачем? А почему? Во имя какой-то другой загробной жизни? Жизнь и подвиг Христа впечатляли сверхчеловеческим мужеством, но он спокойно принял смерть, ибо знал, что потом воскреснет через три дня. Верующим же обещают воскрешение после его второго пришествия. Прошло две тысячи лет! Христос не появляется и никто не воскрес. Что же придерживает его? Ведь стоило только тенью мелькнуть на горизонте, и всё бы разом на Земле изменилось: прекратились бы войны, распри, самоедство и началось всеобщее братание! Но Создателю зачем-то нужно, чтобы в этой обители человеческой всё происходило так, как происходит.

Тем не менее, православная вера прилегала к сердцу Алеся как никакая другая. Христос оставлял за человеком право выбора. Это демократический подход. Но настораживало то положение, что в православном христианстве постулируется важность греха. Виновен ли ты перед Богом или нет, важно, чтобы ты чувствовал себя грешным. Тяжесть человеческого греха несёт на себе даже только что появившийся на свет младенец, ещё не мыслящий и ничего не совершивший в этом мире, кроме громогласного заявления криком: «Я пришёл!» Разве это правильно?

А грех ли месть? Месть – намеренное причинение зла, зло порождается гневом, а гнев – это уже грех. Всё просто! Но ведь месть мести рознь: она может быть благородной, как и ярость. Дали тебе по правой щеке – подставь левую. Такое состояние никак не принималось разумом Алеся: он до мозга костей был воином!

Иногда он смотрел передачи, организованные христианской миссией Кеннета Коупленда со штаб-квартирой в украинском Львове. Пресвитеры призывали людей к тому же, к чему призывали их предшественники на протяжении тысячи лет: безоглядно, без рассуждений и анализа поверить в существование Бога, в справедливость его деяний; принимать слово Божье верой, учиться смотреть на него, а не на симптомы своих пяти органов чувств. Но примеры, которыми они подкрепляли свои рассуждения, в частности, избавления от тяжёлых недугов, как-то не убеждали. В критических ситуациях человека спасали не молитвенные обращения к Создателю, а нож хирурга!

Просто, без мудрствования, на понятном светском языке, не избегая остроты тем, общался с телезрителями митрополит Московской епархии Мефодий. Красноречие его увлекало, логика суждений вызывала восхитительное уважение. Естественно, что он тоже ссылался на слово Божье в писаниях апостолов, Библии и Евангелии, но цитаты никогда не убеждали Алеся. К тому же, затрагивая проблемы социальной жизни, митрополит всё-таки уклонялся от истинных причин народных страданий, объясняя их набившим оскомину неверием в Бога. Призывы к замученному, обездоленному, больному, нищему российскому человеку соблюдать все заповеди Господа о праведной жизни вызывали только стойкое озлобление.

Проскакивали мимо сознания и экивоки на козни диавольские. Этот «князь мира сего» оставался главным виновником духовной деградации народа, а следовательно, и его бедственного существования. Упоминая многократно вставать против этих козней, ибо «наша брань не против крови и плоти», пастор избегал главных положений Послания «К Ефесянам»: «но против начальств, против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных». Скажи-ка об этом вслух – больше не появишься на экране телевизора!

Маленькое лукавство вызывало большое недоверие. И всё-таки Храм Божий и слово Божье оставались последней и единственной надеждой Алеся на выход из нравственного тупика, с торчащим из него дулом пистолета или призывно раскачивающейся верёвочной петлёй, и он пошёл в храм.

У высокой железной ограды, лениво позёвывая, отиралась четвёрка бомжей. Видимо, пока не ударил мороз, большинство из них ушли христарадничать в более хлебные места: в парки отдыха, пригородные лечебницы, где отмягшие от городской суетной жизни люди становились добрее и не скупились на подаяния; или, ещё лучше, поближе к огородам дачников.

Зимой бомжей отовсюду выталкивали взашей, храм не был исключением. «Разве Иисус Христос позволил бы обижать несчастных? – сопротивлялись они. – Спаситель выдворял из святых мест торговцев, а мы – овцы заблудшие!» Но на блюстителей порядка такие увещевания не действовали.

Алесь дал каждому бомжу по две тысячи рублей – на буханку хлеба. Один из них, с рваным синяком под глазом и разбитыми губами, схватил Алеся за руку, намереваясь поцеловать её. Алесь жёстко придержал его:

– Никогда этого не делай. Никогда! Для благодарности достаточно «спасибо».

В просторном и гулком помещении храма было прохладно и пусто. Около десятка прихожан, теряющихся на фоне громадного, до самого сводчатого потолка, иконостаса молились перед иконами Христа и Божьей матери. Видимо, жизнь ещё не шибко прижала людей, не стремились они сюда к покаянию и обретению тверди духа. А скорее всего, Алесь просто угодил в такой пустой день: не может же храм постоянно заполняться верующими от дверей и до самых стен!

Алесь подошёл к поясному образу Христа, перед которым трепетали жёлтыми язычками несколько тоненьких свечей, и посмотрел прямо в лицо Спасителя. «Отчего же нам неизбывно плохо? Почему никак не проглядывается даль светлая? Почему мы живём во мраке неизвестности и тревоги и ты не протягиваешь никому десницу свою, даже тем, кто почти не поднимается с колен, испрашивая у тебя милости и благодати? Почему позволяешь творить дела неправедные бесчестным, лживым и коварным людям, да ещё и возноситься над всеми в кичливой самости и гордыне?» Строгим. Неподвижным. Безответным было лицо Христа, с играющими на нём слабыми бликами от горящих свечей.

Из царских врат вышел на амвон священнослужитель и положил на стоящий там столик толстую книгу в кожаном переплёте.

– Простите за беспокойство, – тихо обратился к нему Алесь с некоторым заискиванием в голосе, – могу я поговорить с вами?

– Вы хотите исповедаться?

– Можно и так сказать.

– Для этого отведены определённые дни и часы. Запишитесь на исповедь в иконной лавке. Она у входа в храм.

– И тут очередь! – вызывающе и с неприкрытой досадой сказал Алесь. – Все в этой несчастной стране по-прежнему стоят в затылок друг другу!

Но священник не моргнул и глазом.

– Существует определённый порядок и его надобно соблюдать.

– А может быть, для меня сделаете исключение?

– А вы, собственно, кто такой?

Священнослужитель подошёл вплотную к Алесю. Он был молод, румян, с уже заметно подрастающим брюшком и редкими, ещё только набирающими силу усами и бородкой.

– Простой смертный, который, как говорил Достоевский, намерен вернуть свой билет Творцу, – Алесь кивнул на образа.

– Здесь не место для иронии, – священнослужитель нахмурил брови и повернулся, чтобы уйти. Алесь придержал его за локоть.

– Я серьёзно! Куда более серьёзно, поверьте! – голос его огрубел и в нём зазвенел металл. – Я на пороге греха: или убить кого-нибудь, или самому себе пустить пулю в лоб! – Алесь распахнул полу чёрного плаща так, чтобы показалась кобура пистолета, висящего на правом боку.

Голубые глаза священнослужителя расширились и потемнели, яблочный румянец на пухлых щеках побагровел.

– Прошу вас, – Алесь запахнул полу плаща, – мне очень нужно именно сегодня! Именно сейчас!

«Если откажет, уйду и никогда сюда больше ни ногой!» – подумал он.

– Хорошо, – сказал священнослужитель, – подождите несколько минут. Я справлюсь, свободен ли кто из наших отцов.

«Пошёл вызывать милицию, – Алесь проверил внутренний карман куртки: на месте ли удостоверение личности и лицензия на оружие. – Да и то… Что за разговор я затеял: макарычем помаячил, напугал священника!»

Но минут через пять тот появился из царских врат.

– Следуйте за мной.

По лестнице с мраморными ступенями они спустились в полуподвал и вошли в просторное помещение, ярко освещённое лампами дневного света, вмонтированными в потолок и стены. Середину его занимал длинный и широкий стол коричневой полировки с плотно придвинутыми к нему стульями, стилизованными под старину. С краю стола сидел простоволосый седобородый человек в очках. Молодой священник поклонился ему.

– Владыка, вот этот страждущий. Я могу идти?

Владыка согласно кивнул.

– Здравствуйте, батюшка, – Алесь слегка поклонился.

– Отец Михаил. Здравствуйте, – владыка указал Алесю на стул с высокой, выше головы, спинкой, стоящий за столом напротив него, и когда Алесь присел, спросил:

– Вы верующий?