Я врач! О тех, кто ежедневно надевает маску супергероя Кэннон Джоанна

8

Неправильная доброта

Врач должен понимать, что любой пациент всегда запоминает, как его лечили. Даже десятилетия спустя он без труда вспомнит, как врач разговаривал или смотрел на него и какие чувства у него возникли. Я знаю это, потому что сама была пациентом, и тоже слишком хорошо помню свои чувства.

Я очень часто вспоминаю о своей автомобильной аварии, обычно когда за рулем. Понятия не имею, почему. Мне очень редко приходится ездить по той дороге, где все произошло, и я не думаю о ней постоянно (хотя мысли об этом, как и о других серьезных событиях в жизни, всегда прячутся где-то среди остальных).

Иногда я просто упоминаю об этом мимоходом, обычно, когда кто-то предлагает вместе поехать на такси или подвезти меня. Приходится снова объяснять, что несколько лет назад я попала в аварию и мне не нравится, когда меня везет кто-то другой, и каждый раз, когда нужно принять решение о том, как добраться из пункта А в пункт Б, я испытываю знакомое чувство тревоги. Иногда, впрочем, проезжая по пустой дороге через голые холмы Северного Дербишира, я начинаю думать о той аварии.

Порой серьезная перенесенная травма навсегда меняет течение жизни человека. Мозг словно отсеивает все важные детали, оставляя лишь налет крошечных воспоминаний. О звуках. Запахах. Текстурах. Саму аварию я не помню, однако очень отчетливо помню предшествовавшие ей мгновения. Я вела машину по прямой проселочной дороге, и меня все обгоняли, так как я, слава богу, очень медленно езжу. Я помню, как поднималась на холм. Это был прохладный, безоблачный вечер, и я думала, что можно будет поесть, когда наконец доберусь домой.

Следующее, что помню, – я открываю глаза и понимаю, что машина больше не движется. Она стоит на месте. Прямо передо мной, всего в паре сантиметров, в свете фар виднеется стена сухой каменной кладки. Она была ослепительно-яркой – словно театральная сцена, – и я принялась изучать покрывавший камни мох. Такой крошечный, лишенный соцветий, но все равно очень красивый. Я удивилась, как раньше не замечала его, хотя ездила по этой дороге каждый день. Я понимала, однако, что что-то не так. Я понимала, что не должна посреди дороги стоять лицом к стене, восхищаясь красотой мха, так что потянулась, чтобы включить аварийный сигнал. Тогда-то я и заметила у себя на руках кровь.

Должно быть, я снова потеряла сознание, пытаясь разобраться в ситуации. Открыв глаза в следующий раз, я увидела перед своей машиной мужчину. Он представился полицейским и сказал, что уже во второй раз натыкается на аварию не при исполнении. Так я поняла, что попала в аварию. Мне хотелось его расспросить обо всем, однако он даже не смотрел на меня, пока говорил, так что я уставилась на болтающуюся пуговицу на рукаве его куртки, думая о том, как легко она может оторваться и навсегда потеряться.

В конечном счете меня достали из машины, усадили на переднее сиденье полицейского автомобиля и оставили наедине с запахом жевательной резинки и пропылесосенной обивки, и я пыталась привести в порядок перемешанные, сбивчивые мысли, проплывавшие у меня в голове. Где-то поблизости зашипела полицейская рация, и среди мешанины слов мне удалось разобрать, что произошло дорожно-транспортное происшествие со смертельным исходом. Смертельным исходом. Тогда мне и в голову не пришло, что я столкнулась с другой машиной, и мой разум в панике начал вспоминать, вместе с кем я могла ехать, кто мог погибнуть. Я перебрала всех своих знакомых. Каждого, кто был мне небезразличен. Когда вариантов больше не осталось, я наконец убедилась, что была в машине одна. Но если я ехала одна, а авария со смертельным исходом, то это означало – подумала я, – что жертвой была я. Мне казалось, я очень долго не отпускала эту мысль, хотя, вероятно, прошло всего несколько секунд, однако они были самыми пугающими, сюрреалистичными мгновениями моей жизни, когда я решила, что умерла. Что именно так ощущается смерть – тебе холодно, и ты одна в темноте прислушиваешься к незнакомым голосам в отдалении.

Лишь когда меня положили в машину скорой помощи и пристегнули в узком огороженном пространстве со всевозможными приборами, я приняла тот факт, что жива. Я все еще была здесь. Лишь гораздо позже я осознала, насколько все было неправдоподобным. Как и полицейский, фельдшер скорой помощи тоже на меня не смотрел. Он разглядывал свои ботинки. Он всматривался в крошечное окошко в задней части машины. Оно было из того странного матового стекла, которое обычно ставят в машинах скорой помощи, и я помню, как не понимала, зачем смотреть в такое окно, если из него толком ничего не видно. Я пыталась заговорить, однако не уверена, что слова вообще покидали мою голову. Мне не было больно, и я только и чувствовала, что вокруг моего рта мокро. Мне казалось, что у меня текло из носа, и я без конца пыталась вытереться тыльной стороной ладони.

– Не трогайте лицо, – сказал мне фельдшер.

Это были его единственные слова за всю поездку. В тот период жизни мое представление о фельдшерах скорой было полностью основано на образе Джоша из сериала «Катастрофа»[2]. Фельдшер, с которым я ехала в тот раз, явно не соответствовал образу. В моей второй книге есть целая сцена с участием фельдшера, и он добрый и вдумчивый, он подбадривает – думаю, мы, писатели, порой пересказываем истории из своей жизни так, как хотели бы их видеть.

Когда мы добрались до больницы, меня провезли через зал ожидания под взгляды многочисленных людей, и я оказалась в реанимации, где вокруг моей каталки собралась кучка людей. Я видела только их предплечья, темно-синие рукава, вымытые руки и передаваемые у меня над головой предметы. Пока меня катили по коридору, чтобы сделать рентген и томографию, я видела размытое сияние люминесцентных ламп на потолке и все время надеялась, что кто-нибудь все-таки вытрет мой нос. Это было моим единственным желанием.

Каждый раз, работая в реанимации, я старалась вспомнить эти ощущения: как пациенту только и видно, что руки и рукава, а также ослепительный свет люминесцентных ламп над головой. Как сильно это все пугает.

Когда было решено, что мое состояние стабильно, кучка людей в синей форме разбрелась, и я снова осталась одна. Тогда-то и появилась она. Младший врач. Она была очень молодой – наверное, лишь немногим старше меня. Она наклонилась через край кровати.

– Не переживайте, – сказала она. – Моя подруга точно так же повредила лицо о камни, когда плавала с аквалангом в Греции.

Я в точности помню сказанные ею слова. Помню сострадание, излучаемое ее глазами.

– Поначалу это было ужасно, однако теперь, – прошептала она, – по ней даже и не скажешь.

«Да у меня же на лице просто царапина», – хотелось сказать мне. Это пустяк. Наверное, мне наложат пару швов, да и отправят домой. Почему вы мне говорите такое? Почему вы смотрите на меня с таким беспокойством?

Но ничего из этого я ей не сказала. Я просто смотрела на нее. Потому что ее слова дали мне понять – в то самое мгновение утешения со стороны незнакомого человека, – что я превратилась в того, кто нуждается в жалости.

Я все поняла, когда сама стала младшим врачом. В этот период ты постоянно находишься в окружении людей, которые гораздо умнее, гораздо опытнее, чем ты можешь хотя бы надеяться стать. Ты чувствуешь себя бесполезным. Ненужным. Тебе кажется, что ты ничем не в состоянии помочь, поэтому делишься тем, в чем у тебя есть уверенность.

Ты делишься состраданием. Ты произносишь слова. И, чтобы компенсировать собственное чувство беспомощности, ты раздаешь эти слова направо и налево. Младший врач в реанимации просто пыталась быть доброй. Ее доброта, однако, привела меня в ужас.

Лишь намного позже я поняла, почему она все это сказала. Когда меня доставили в палату и мне удалось уговорить медсестер отпустить меня одну в туалет. Когда в этом туалете я посмотрела в зеркало над раковиной. Когда впервые увидела свое новое лицо и в ужасе отшатнулась, подумав, что зашел кто-то еще. Я наконец поняла, почему мне казалось, будто у меня течет из носа. В результате удара при аварии капот моей машины полностью смяло, и я упала коленями на пол. Я ударилась головой о приборную панель, и – дело было задолго до изобретения подушек безопасности – сломала своим лицом руль. Твердые, острые частицы пластика вонзились в мой рот и нос, содрав мясо с костей. Мое лицо при желании можно было бы снять с черепа, словно маску. Я не пребывала в мучительной агонии лишь потому, что не осталось ни одного нервного окончания, чтобы дать мне знать о боли.

Я вспоминаю обо всем этом за рулем автомобиля, однако думаю, скорее, не о полученных травмах, месяцах реабилитации и годах, которые понадобились мне, чтобы привыкнуть к своему новому лицу. Я думаю прежде всего о том молодом враче в реанимации. Я думаю о ее неуместной доброте, которая, несмотря на благие намерения, напугала меня в тот момент, когда, казалось, я уже была напугана дальше некуда.

Долгие месяцы после происшествия из-за повреждений рта я не могла есть (мне приходилось пить из трубочки питательные смеси с банановым вкусом, и по прошествии многих лет я вспоминала этот вкус каждый раз, когда назначала их кому-то из пациентов). Говорить я тоже не могла. Вернее, могла, но эти звуки никому не под силу было разобрать (хотя мне они казались совершенно понятными). Поэтому мне приходилось писать все, что я хотела сказать. Это удивительное упражнение – писать вместо того, чтобы говорить. Оно учит быть менее раздражительной. Более вдумчивой. Какой бы несчастной и разбитой я тогда ни была, мне приходилось тщательно взвешивать все свои мысли, прежде чем выразить их на бумаге. Мне кажется, что, если бы мы все подбирали слова, которые говорим, с такой же тщательностью, как их пишем, мир был бы куда более приятным местом для жизни.

Как бы мне ни нравилась идея о том, чтобы все проявляли друг к другу сочувствие и доброту и как бы мне ни нравились хэштеги и все замечательные отголоски небольших хороших поступков, добротой все равно нельзя разбрасываться вокруг, словно грязью, в надежде, что она прилипнет, куда нужно. С добрыми словами, равно как и всеми остальными, что вылетают у вас изо рта (и печатаются на вашей клавиатуре), нужно быть осторожными. Доброта действительно бывает неправильной. Это не какое-то универсальное средство и не какая-то мода, которой нужно следовать, и, хотя доброта – одно из наиболее могучих и воодушевляющих человеческих качеств, необдуманная, она способна натворить не меньше зла, чем самые безжалостные и хорошо спланированные жестокие поступки. Потому что отголоски доброты действительно звучат вечно, и хорошие, и плохие, и слова, сказанные с самыми благими на свете намерениями, незнакомый человек может вспоминать многие годы спустя, на пустой дороге через голые холмы Северного Дербишира во время долгой поездки домой.

9

Розовый дом

В первый день в медицинской школе нам сказали, что следующие несколько лет нас будут учить, как лечить болезни, помогать пациентам жить здоровыми, а также как помогать им комфортно умирать. Нам было велено никогда не забывать про своих пациентов. «Всегда прощупывайте пациенту живот», – сказал наш профессор (преподаватель по анатомии, хирург, в тот самый год ушедший на пенсию). Это был его самый главный совет – совет, который многие годы спустя назовут пациент-ориентированным подходом. «Всегда прощупывайте живот». Тот же самый хирург велел нам смириться с тем фактом, что часть из того, чему нас будут учить, потеряет актуальность уже к моменту окончания учебы. Он призывал нас никогда не переставать учиться и быть готовыми к тому, что однажды считавшаяся незыблемой истина может поменяться. А еще он учил нас извиняться. За прошедшие годы я не раз вспоминал его слова.

Консультант

Как-то раз на третьем курсе медицинской школы я околачивалась без дела у сестринского поста, пытаясь казаться полезной, как вдруг услышала разговор старшей медсестры по телефону.

Она звонила на вахту санитарам. Санитары требуются постоянно, днем и ночью. Их вызывают, чтобы передвинуть каталки с людьми или аппаратуру. Они кружат, посвистывая, по больничным коридорам, разнося рентгеновскую пленку, результаты анализов крови или спеша на вызов к нервному пациенту. Но этот телефонный звонок оказался другим. Просьба была тихой и не подразумевала спешку.

– У меня посылка для Розового дома, – сообщила медсестра.

Поначалу я не поняла. Розовый дом – это что, одно из административных зданий? Оно вообще на территории больницы? Может, оно находится где-то на задворках больничной территории, где секретари заполняли медкарты пациентов? Если так, то с какой стати мы отправляли туда посылку и почему об этом говорили так тихо?

Для меня тогда, а также для всех, кто проходил мимо сестринского поста или просто мог случайно услышать разговор, название ничего не значило, однако для медсестер и санитаров это был шифр. Фраза означала, что умер кто-то из пациентов.

Посылка для Розового дома – это тело для морга.

Моим первым заданием в роли младшего врача было констатировать смерть пациента. Я явилась в больницу в свой самый первый рабочий день, только-только из медицинской школы. Я была бодрой, пока еще без тени усталости и чувства безысходности. Все еще четко представляла себе, каким врачом хочу быть. Через несколько минут после прихода у меня сработал пейджер, и я перезвонила с детской наивностью.

– Это доктор Кэннон, – сказала я, все еще пробуя эти слова на вкус.

– Не могли бы вы прийти в отделение, чтобы констатировать смерть? – произнес голос на другом конце провода.

Это было паршивое первое задание. Я могла бы придумать множество других заданий, которые предпочла бы выполнить, однако решила, что все будет в порядке. В конце концов, к этому меня и готовили.

В медицинской школе очень мало рассказывают о смерти. Мы изучаем уйму информации об умирании, читаем в учебниках о процессах, лежащих за нашим последним вздохом, о патологии болезней.

Мы очень мало говорим о самой смерти. Остается пробел – между победой болезни и правильным заполнением свидетельства о смерти. Пробел, который включает в себя родственников и потрясение, хаос и размышления. Пробел, в котором очень часто скрываются наши сомнения в самих себе.

Вплоть до того первого дня в роли младшего врача я никогда не сталкивалась со смертью вне своей семьи, не считая безликих трупов в секционном зале и отточенных процедур вскрытия. Я никогда не сталкивалась в качестве медика лицом к лицу с концом жизни пациента, который не лежал бы при этом на стальном столе. Однако я отправилась в отделение, чтобы выполнить свое первое задание в качестве младшего врача, чувствуя себя полностью готовой.

К тому же я знала, как проверить пульс и наличие самостоятельного дыхания. Я знала, как проверить наличие кардиостимулятора и заполнить свидетельство о смерти. Меня всему этому научили, и я должна была справиться.

С чем я, однако, справиться не могла и чего не знала, так это того, что почувствую, зайдя в комнату, где только что скончался человек, и увидев все маленькие детали вокруг, рассказывавшие, кем этот человек был. Сумку с вязальными принадлежностями и открытки с пожеланиями выздоровления, недоеденную упаковку мятных драже и сборники головоломок. Больше всего мне запомнилась книга в мягком переплете, лежавшая на прикроватном столике. Она была закрыта, а закладка навсегда осталась чуть дальше середины истории. Образ этой книги сопровождает меня всю жизнь. Он присоединился ко всем остальным мелким деталям, которые я день за днем собирала по палатам, не понимая, что именно под их тяжестью я в конечном счете и сломаюсь.

Прибыв в отделение, чтобы констатировать смерть, я взяла пару латексных перчаток из коробки на стене и под взглядами всех присутствовавших людей скрылась за шторами, задернутыми вокруг кровати пациента.

Я не знала эту женщину. Я никогда с ней не разговаривала, не участвовала в ее лечении – просто так случилось, что именно меня вызвали, когда она скончалась. Пока я выполняла свою работу, из-за тоненьких штор было отчетливо слышно происходящее в отделении. Казалось неприятным, чуть ли не жестоким, что девяносто два года жизни могут подойти к концу под лязганье металлических каталок, шлепанье половых тряпок и трескотню посетителей. Закончив, я сняла перчатки и замерла. Я огляделась вокруг, пытаясь найти себе еще какое-то задание, однако все уже было сделано. Мои врачебные обязанности были выполнены, но своим человеческим долгом я посчитала как-то почтить смерть пациента.

Я не могла просто развернуться и уйти, выбросить перчатки в первую попавшуюся урну и продолжить работу – мне это странным образом казалось пренебрежением к только что оборвавшейся прямо передо мной жизни.

Когда я наконец вышла, с меня по-прежнему не сводили глаз. Задергивая шторы, я мельком огляделась. У большинства пациентов сидели посетители, и им было любопытно, однако они не переживали. А вот женщине в соседней кровати явно было не по себе. В руках она держала платок, однако не вытирала им скатывающиеся по щекам слезы, а просто складывала и раскладывала его, снова и снова, пока я на нее смотрела. Я уселась на стоявший рядом с ней пустой стул и стала ждать.

Спустя несколько минут она на меня посмотрела.

– Я накричала на нее, – сказала она. – Ночью я крикнула, чтобы она заткнулась. А теперь она мертва.

– Вы никак не могли этого знать, – сказала я.

– Она так громко шумела, – сказала женщина. – Стонала и выла.

Я взяла ее за руку, и она перестала складывать-раскладывать платок:

– Вы же не стали бы кричать на кого-то, зная, что он умрет, не так ли? Не знаю, прощу ли я себя когда-нибудь.

Когда за телом пришли санитары, шторы вокруг остальных кроватей задернули, а двойные двери на этаж закрыли. Тело пропало из виду, словно по волшебству, скрывшись за дверью без надписи в подвале больницы, став частью происходящих в морге ритуалов. Оно стало посылкой для Розового дома. Когда все люди на этаже показались снова, шокированные и любопытные, казалось, словно этой девяностодвухлетней старушки и вовсе никогда не было.

У нас не принято говорить о смерти. В эпоху, когда мы кичимся собственной непредубежденностью, смерть остается чем-то потаенным, спрятанным за вуалью шифров и сокращений. Нам, людям, смерть служит напоминанием о неизбежном, для врачей же она подчеркивает ошибочно воспринимаемую слабость. Мы годами учимся лечить людей, выстраиваем свой арсенал лекарств и капельниц, всевозможного оборудования, рьяно боремся и спорим со смертью до самого конца, словно она может быть мерилом нашей пользы. В отличие от медиков прошлых лет современные врачи отказываются говорить о смерти как о естественном процессе, как будто тем самым они поставили бы под угрозу собственную ценность.

За такую неуступчивость приходится платить. Мы репетировали разговоры с пациентами о смерти:

– В случае остановки сердца желаете ли вы, чтобы мы предприняли попытки вас реанимировать?

«Да! – кричат они, – да!» ДА! Само собой. Любой другой ответ был бы немыслимым. Неловкие паузы в сложных разговорах заполняются новыми вариантами лечения, клиническими испытаниями новых препаратов, а также надеждой. Смерть стала врагом, а процесс умирания – полем боя. На основе этих разговоров пациенты принимают решения о дальнейшем лечении, и наша неспособность говорить открыто и откровенно подвергает опасности тех самых людей, которым мы стараемся помочь. Смерти происходят не как в мыльных операх. Бесчисленное множество раз я бегала по больнице в поисках консультанта, чтобы подписать заявление об отказе от реанимационных мероприятий, потому что состояние пациента ухудшилось, а заранее ничего оговорено не было. Смерть может быть громкой, грязной и хаотичной, а расхлебывать все опять-таки приходится медсестрам. Согласно исследованию министерства здравоохранения, семьдесят процентов людей утверждают, что им комфортно говорить о смерти. Но на самом деле мало кто обсуждает свои пожелания с семьей, и, хотя большинство пациентов заявляют, что предпочли бы умереть дома, из-за медикализации[3] процесса смерти мало кому удается этого добиться.

Если повезет, мы испытаем на себе тишину и спокойствие паллиативного ухода. Нам позволят умереть у себя дома или в отдельной палате. У нас предварительно состоится разговор, в котором слова «предсмертный уход» будут означать возможность выбора, а не полное поражение. Пока мы не научимся проводить такие разговоры, пока мы не перестанем говорить шифрами и сокращениями, всегда будут пациенты, чьи просьбы останутся неуслышанными, и для Розового дома всегда будет новая посылка.

Девяносто два года жизни заслуживают большего, чем стальная каталка за тоненькими, словно бумага, шторками. Большего, чем уголок в палате в окружении незнакомцев. Они заслуживают выбора. Они заслуживают достойного конца. По мере развития медицины, по мере того как лекарства и различные процедуры все более умело поддерживают в нас жизнь, забота об эмоциональном, а не только физическом здоровье становится все более важной. Хорошая и долгая жизнь – это гораздо больше, чем просто число прожитых лет.

10

Промежутки

Медицинская школа научила меня диагностировать и лечить болезни, с которыми я, кроме как в учебниках, больше нигде не столкнусь, однако не смогла подготовить к тому, как обходиться со смертью. Мне было велено – меня не попросили, а именно велели – сообщить одной семье о смерти в результате сердечного приступа их главы, отца и мужа. Мужчины, который еще мгновением ранее был в добром здравии. Выбор пал на меня по той простой причине, что я был самым младшим врачом в отделении. Я прошел по короткому коридору и сообщил печальную новость. Будучи неподготовленным, я сделал это неуклюже, неумело, что совершенно никак не помогло людям эту новость принять. Это была первая смерть в моей врачебной практике.

Консультант

На третьем курсе студентов отводят в сторону и учат сообщать печальные новости. Это обучение включает важные рекомендации, такие как: «Проследите, чтобы под рукой были бумажные платки» и «Дайте человеку возможность высказаться».

Существует даже специальный протокол из шести пунктов на случай, если мы забудем, как быть людьми, потому что в медицине протоколы есть для всего, даже для смерти.

Шесть пунктов. Подготовка, восприятие, приглашение, знание, сочувствие, заключение.

Шесть пунктов, которые необходимо освоить, и мы тренируемся вести разговор вокруг этих шести пунктов, пока не овладеем ими в совершенстве. Проводятся даже мастер-классы, где мы устраиваем неловкие ролевые игры, пытаясь опробовать друг на друге полученные навыки. В завершение приглашают профессиональных актеров, чтобы проверить нашу способность вспомнить протокол, однако они, к сожалению, не проверяют нашей способности смотреть смерти в лицо. Актеры делают паузы в разговоре, чтобы мы могли аккуратно вставить необходимые слова, ведь все про них знают – в отличие от настоящих пациентов, которых мы встречаем за стенами медицинской школы.

Ближе к окончанию медицинской школы студенты начинают «работать» в больнице: они проводят в отделении не только учебные часы, но и наблюдают за всем, что происходит там, в разное время суток. Таким образом, незадолго до выпускных экзаменов я слонялась по отделению неотложной помощи в часы, когда обычно сладко сплю у себя в кровати.

В ту ночь шел сильнейший проливной дождь. В такую погоду люди обычно врываются с улицы, топая ногами и громко охая. Помимо мужчины, которого рвало на одной из кроватей, в отделении было довольно спокойно, так что я, вооружившись шоколадным печеньем, уселась за учебником.

Но через пару минут вдруг зазвонил телефон. Разумеется, в отделении неотложной помощи это обычное дело, однако именно тот телефон был не совсем обычным: специальный, старомодный аппарат. Его звонок означал, что произошло нечто чрезвычайно плохое. В данном конкретном случае это оказался сердечный приступ у восьмидесятитрехлетней старушки по имени Джесси.

Когда зазвонил этот специальный телефон, начали происходить чудеса. Словно из ниоткуда появились люди в пластиковых фартуках. Они принесли с собой много таинственного оборудования и начали все записывать.

Реанимационные мероприятия – отличный пример хорошей командной работы. Все действия совершаются с умопомрачительной скоростью.

Спустя несколько минут каждому была назначена определенная роль, и все приготовились к работе. Теперь оставалось лишь дождаться Джесси.

Джесси доставили вовсе не с шумом и криками, как в сериале «Катастрофа». Ее тихо прикатили через стоянку для машин скорой помощи в задней части больницы. Одна из медсестер делала непрямой массаж сердца, однако она не ехала верхом, как в фильмах, да и Джорджа Клуни поблизости нигде видно не было. Цепочка людей пролетела мимо меня, скрывшись за вращающимися дверями комнаты реанимации. Затем я заметила среди фельдшеров, пакетов с физраствором, красных покрывал и всего этого хаоса мужа Джесси. Пожилой мужчина, мокрый от дождя, выглядел растерянным. Ему предложили подождать в комнате для родных, однако он был слишком взволнован, и ему явно не сиделось на месте. Всего полчаса назад они с Джесси, наверное, отдыхали у себя в гостиной, смотрели телевизор и собирались готовиться ко сну. Теперь же он оказался в ярко освещенной шумной больнице, а его жена лежала на каталке, накрытая одеялами и окутанная проводами, в окружении незнакомых людей. Мне доводилось в жизни быть настолько встревоженной, и последнее, что мне тогда бы хотелось, – это усесться за чашечкой чая.

Врачи отчаянно пытались спасти Джесси, однако ее восьмидесятитрехлетнее тело не поддавалось – с него было достаточно. Я наблюдала, как ей вводят лекарства, берут у нее кровь. На моих глазах было объявлено время смерти.

Я задумалась о том, привыкну ли когда-нибудь видеть, как умирают люди. Впрочем, больше всего меня тревожила не сама смерть, а то, что происходило после.

Я знала, что вскоре они отведут мужа Джесси в какую-нибудь тихую комнату, где одним-единственным словом перевернут его жизнь вверх ногами. Когда я покидала отделение реанимации, он стоял посреди коридора, таращился на пол и не знал, куда деться. Я смотрела на него, замершего среди шныряющих мимо людей, и впервые кое-что заметила. Через его руку был перекинут слегка помятый темно-синий плащ Джесси, ремешок которого волочился по полу.

Будучи студентом-медиком, я множество раз сидела и слушала, как пациентам сообщают, что они умрут от рака. Я слышала, как разные консультанты делают предупредительный выстрел (К сожалению, миссис Джонс, у меня для вас плохие новости), и видела, как за этими словами следовало потрясенное молчание, потому что врачи всегда ждут ответа пациента.

С этим молчанием ничто не сравнится.

Когда пациенты наконец начинают говорить, то зачастую ищут поводы для оптимизма. Они цитируют своих друзей, статьи из интернета и газет. Они вспоминают про людей, о которых читали, либо про каких-то родственников знакомых, или просто тех, про кого им кто-то когда-то рассказывал. Людей, которые бросили вызов законам медицины. Наконец, когда все их попытки подбодриться терпят фиаско, они приводят последний аргумент в пользу оптимистического настроя.

«Ну ведь ученые постоянно совершают какие-то удивительные открытия, не так ли?»

После чего повисает пауза. Промежуток в разговоре, который мы должны заполнить надеждой. Порой, однако, никакой надежды попросту не остается. Порой больше сказать нечего. Промежутки остаются незаполненными, поглощая собой все остальное.

Медицина вся состоит из таких промежутков.

Отделения и клиники строятся на них – паузах, которые нужно заполнить ожиданиями и возможностями, оптимизмом и надеждой. Во время этих пауз мы ждем результаты анализов, рентгеновские снимки, отчеты по томографии. Мы назначаем лекарства и, когда они разносятся по крови пациента, задерживаем дыхание в промежутке между введением и реакцией. В приемных полно промежутков. Пациенты на консультации во время этих тревожных пауз ищут ответы в глазах врача. В отделениях родственники толпятся в небольших комнатушках в поисках хотя бы намека на то, за что они могут держаться, и в промежутках между ними таится надежда.

Когда мы в студенческие годы проходили практику в больнице, нам давали задание наблюдать за одним из пациентов с момента его поступления до самой выписки – собирать анамнез, знакомиться с пациентом поближе, следить за его диагностикой и лечением, а также записывать все свои мысли. Выбор пациентов сопряжен с ожесточенной конкуренцией, и самых «лучших» разбирают мгновенно. Идеальный кандидат должен быть достаточно интересен для составления презентации, однако не настолько, чтобы пришлось изрядно попотеть, читая про редкие и необычные болезни на случай, если консультант будет задавать редкие и необычные вопросы.

Однажды я в очередной раз рыскала по больнице в поисках такого пациента. Изучала одну медкарту за другой и пролистывала направления на экранах компьютеров. Я заглядывала в палаты. Разговаривала с медсестрами. Подавляющее большинство пациентов в больницах – пожилые люди. Примерно восемьдесят процентов составляют те, кому за семьдесят: старики, поступившие многие недели назад после падения или воспаления легких, которые больше не могли вернуться к прежней жизни. Они перевернули страницу. Они не могли теперь справиться с лестницей, с садовой дорожкой или со своим бытом и ждали в палатах по всей больнице какого-то решения. Мне нравилось с ними разговаривать, их истории в конечном счете замолкали и исчезали навсегда, однако они не подходили для обсуждения истории болезни. Я уже отчаялась кого-то найти, как вдруг на очередном круге по отделению неотложной помощи наконец отыскала нужного пациента, лежащего на каталке. Его звали Пол. Ему было тридцать восемь.

Пола отправил сюда терапевт, когда тот обратился к нему из-за недавней потери веса и плохого аппетита. Неясные боли в животе, отдающие в спину. Странная тошнота. Приемные врачей зачастую заполнены странным и неопределенным, необычным и неясным. Симптомами, которые могут быть результатом многих разных болезней, иногда зловещих и требующих срочного вмешательства, а иногда никак не беспокоящих и проходящих сами по себе, и именно на плечи терапевта неизбежно ложится задача отделить тигров от кошек. Терапевт Пола заподозрил тигра не из-за неясной боли и слабой тошноты. Дело было даже не в потере веса или повышенной утомляемости и не в его чувстве, «будто что-то не так». Дело было в желтухе.

У каждого студента-медика имеется перечень симптомов, которые ему нужно найти в больнице. Поля для галочек. Пальцы Гиппократа и цианоз, мерцательная аритмия и асцит.

Желтуха тоже находится вверху списка, и мы прочесываем палаты в поисках примеров, с карандашами, занесенными над тетрадями, словно орнитологи от медицины.

– Думаешь, у пациента в четвертой кровати желтуха? – перешептываемся между собой.

Мы все тайком проходим мимо по нескольку раз, прежде чем отваживаемся поставить галочку, не желая ошибиться. Мы в нерешительности. Не уверены.

Пока один раз не увидим настоящую желтуху, как я в тот день в отделении неотложной помощи, и не поймем, что ее ни с чем не спутать. Не нужно проходить по нескольку раз мимо кровати. Никаких сомнений или колебаний. Когда видишь эту болезнь, знаешь, что это просто не может быть что-то другое.

Я подошла. Я замешкалась у кровати. Пол поднял на меня глаза и улыбнулся, и его жена тоже посмотрела на меня и улыбнулась. Я представилась, поспешив объяснить, что не являюсь врачом: я довольно быстро поняла, что человек со стетоскопом на шее, которому на вид больше двадцати одного, должен это разъяснять. Люди всегда смотрят в лицо, а не на бейдж с именем, и именно поэтому кампания Кейт Грейнджер с хэштегом #hellomynameis, целью которой было напомнить персоналу НСЗ[4] о том, как важно представляться пациенту, имела такое большое значение. Я сказала Полу и его жене, что мне чрезвычайно нужен пациент, историю болезни которого я могла бы представить по окончании практики в этой больнице, и спросила, не против ли поговорить со мной.

Они оказались не против. Хотя и добавили, что вряд ли задержатся здесь надолго.

Я придвинула стул.

– Это займет всего десять минут, – сказала я.

Мы просидели не один час.

Мы прошлись по имеющимся жалобам, признакам и симптомам, факторам, усугубляющим и облегчающим боль, принимаемым лекарствам, болезням в семье и всем остальным вопросам, затрагиваемым при сборе анамнеза. С опытом начинаешь понимать, какие вопросы заслуживают лишь беглого ознакомления, так как прекрасно знаешь, чему именно следует уделить особое внимание, однако студентам приходится тщательно разбирать каждый аспект в страхе упустить что-то важное и продолжать задавать вопросы, пока не удастся найти нужный ответ. Я все записала, отметила назначенные анализы и диагностические процедуры, а также все сделанные наблюдения. У моих ног играли две маленькие девочки.

– Все случилось так внезапно, что я не успела найти няню, – объяснила жена Пола.

Она назвала мне имена девочек и их возраст. Им становилось скучно, и они начинали капризничать. Я отправилась в кабинет педиатра, чтобы принести игрушек. Когда вернулась, мне рассказали о запланированной на следующие выходные поездке. У семьи был дом-фургон в Кромере, на побережье. Пол был таксистом, так что сам выбирал график работы. Мой папа тоже водил такси. Мы все говорили и говорили. Думаю, это помогло им отвлечься, и я в кои-то веки почувствовала себя полезной. И не заметила, что натворила.

В медицине есть еще один вид промежутков. Это то пространство, что отделяет пациента от медика, и я, сама того не понимая, его нарушила.

Пола оставили в больнице, чтобы провести дополнительную диагностику, так что его вместе с женой, а также двумя маленькими детьми, игрушками, верхней одеждой и сумками перевели из отделения неотложной помощи в обычную палату. Я пошла следом за ними по длинным коридорам. Я увидела удивление на их лицах. Это был первый из множества раз, когда я стала свидетелем того, как самый худший день в жизни человека начинается, притворяясь совершенно обычным.

Я думала о них по дороге домой. Думала о них за ужином и когда выгуливала собаку. Я лежала в кровати в темноте, пялясь в потолок, и думала о них. Мне как студентке сильно не хватало медицинских знаний, так что я включила свет, достала с полки учебник и посмотрела причины желтухи, выбрав среди них те, что больше всего подходили для размышлений в темноте. Я начала считать этих людей друзьями и, плавая в промежутке между врачом и пациентом, попыталась найти, за что можно держаться.

Я навещала их каждый день. После лекций и обходов палат, выполнив все задания в учебной тетради и поставив галочки там, где было необходимо, я направлялась в дальнее крыло больницы, чтобы узнать, как у ребят дела. С одной стороны, по обязанности, так как я «взяла» себе данного пациента и мне нужно было следить за ситуацией, но, с другой стороны, я понимала, что это нечто большее. Когда проходила через длинные коридоры, ведущие к их палате, и проводила по двери студенческим электронным пропуском. Когда брала свою тетрадь и доставала из кармана ручку. Я знала, что нахожусь там не потому, что по окончании практики мне нужно будет рассказать о своем пациенте. Я была там, потому что переживала.

Я слышала разговоры у сестринского поста. Не произносила ни слова во время обхода палат. Я видела снимки: врачи нашли образование. В медицине существует множество значимых слов, однако образование – одно из самых зловещих. Скопление клеток. Чужаков, не выполняющих никакой функции, которые тайком прогрызают тело, в то время как мы едим, спим и наслаждаемся жизнью, странным образом даже не догадываясь об их существовании, пока однажды они не добираются до какого-нибудь органа, и вот тогда мы наконец осознаем их присутствие.

Обычно на томограмме или рентгеновском снимке эти образования приходится специально показывать студентам, ведь мы еще не научились понимать, что там должно присутствовать, а что – нет. Все органы выглядят неразборчиво и непонятно, и нам сложно соотнести изображения на экране с картинками из учебников, к которым привыкли.

Этот снимок никаких сомнений не вызывал. Образование въелось глубоко в поджелудочную железу, сдавливая и сжимая ее. Решительно разрастающееся, оно расталкивало все на своем пути, включая желчный проток, что и привело к желтухе.

Были назначены дополнительные анализы, чтобы определить природу этого образования и его вероятные намерения, однако, казалось, всем и так все уже ясно.

Это был рак поджелудочной железы.

– Но ему всего тридцать восемь, – сказала я консультанту.

– Это жизнь, – ответил он. – Это медицина.

– Но это же может быть что-то еще?

«Безболезненная желтуха – это рак поджелудочной, пока не доказано другого».

Так гласили учебники. Я сама записывала это на лекциях и семинарах, однако теперь это был не учебник. Это был живой человек.

– Но вы же не уверены на сто процентов? – спросила я.

– Мы уверены на девяносто процентов.

Я крепко уцепилась за эти десять процентов.

Были сделаны дополнительные анализы. Жена Пола принесла книжку, которая, как ей показалось, должна мне понравиться, а я, чтобы дать им возможность отдохнуть, частенько присматривала за детьми в специальной комнате. Иногда я приносила Полу газету из больничного киоска, иногда обсуждала с его женой телевизионные передачи и медленно, но верно, сантиметр за сантиметром преодолевала разделявшее нас расстояние. Никто меня не остановил. Никто не развернул и не предупредил, потому что об этом промежутке не говорят в медицинской школе. Вероятно, считается, что мы сами должны все понять. Возможно, предполагается, что мы без подсказок осознаем всю его опасность. Тем не менее, хотя врачи и должны отстраняться, держаться подальше от пропасти, для людей естественно стремиться переступить через ее край – находить связь, что-то общее, обнаруживать частичку себя в другом человеке. Я шагала к пропасти, потому что мне казалось это совершенно нормальным.

Я понятия не имела, что все закончится падением.

Потом состоялся консилиум. Врачи разных специальностей, медсестры, персонал больницы и социальные работники – все собрались в темноте, изучая черно-белые рентгенограммы незнакомых людей. Снимки печени и кишечника, желчного пузыря и желудка, которые проецировались на огромный экран. Ни одного пациента здесь не было. Собравшиеся обменивались надеждами и предположениями. Делались прогнозы. Цитировалась статистика. Оценивались риски. Расчерчивались линии фронта и признавались поражения.

Пол был одним из обсуждаемых в тот день пациентов, и я сидела в углу комнаты на стуле с жесткой спинкой, с комом в горле ожидая в полумраке нашей очереди. Потому что теперь это стало нашей очередью. Казалось, будто так и было с самого начала.

Наконец заговорил мой консультант. Он показал на экран, и по изображению побежала маленькая красная точка. Он перечислил все основные структуры, и, подобно многим терминам в анатомии человека, слова звучали, словно названия далеких земель из какой-то сказки. Верхняя полая вена, общий желчевыводящий проток, треугольник Кало. Из-за особенностей расположения опухоли хирургическое вмешательство было невозможным, а кроме того – словно этого мало, – рак, судя по всему, успел метастазировать. Темные пятна были разбросаны по печени, наблюдались затемнения в легких: армия злокачественных клеток потихоньку маршировала по организму Пола.

Врачи говорили про стенты и возможную химиотерапию. Они употребили слово паллиативный. Речь шла даже не о месяцах – о неделях.

Я вцепилась руками в стул. Ну хоть что-то же они могут сделать, все эти специалисты – все знания, вся мудрость, сосредоточенная в одной комнате, – однако никто больше ничего предложить не мог. На экране появилось другое изображение, и они перешли к следующему пациенту в списке.

Мой консультант сел, и на этом обсуждение Пола закончилось. Ему было тридцать восемь. Он никогда не курил, почти не пил. Четыре года назад пробежал лондонский марафон. У него были две маленькие девочки и дом-фургон в Кромере. Ему нравились Монти Пайтон, а по субботам утром он играл с друзьями в футбол. Его жену звали Джули, они совершенно случайно познакомились на танцполе в Бирмингеме летом 1996-го, когда пиво стоило один фунт семьдесят пенсов за пинту.

Все эти мысли вертелись у меня в голове, и я знала, что именно об этом говорят пациенты, когда им сообщают диагноз. Один за другим они излагают факты из своей жизни, словно доказательства несправедливости и неправдоподобности диагноза заставят его осознать свою ошибку, передумать и отступить. Не мне было говорить эти слова, не мне вести этот бой, так что я ушла. Я не могла вернуться в отделение: странным образом чувствовала себя обманщицей, так что весь оставшийся день просто слонялась по больнице без дела. Я сидела в коридорах и кафетериях. Слушала обрывки разговоров, проходила мимо фрагментов жизней других людей.

Больница подобна маленькому городу. Здесь есть магазины и банк, рестораны и цветочный киоск. Одни «проживают» здесь постоянно, другие бывают лишь проездом, и в тот момент я никак не могла решить, кем хотела бы быть. Я лишь понимала, что должна продолжать идти, пытаясь найти путь обратно из серой бездны, чтобы снова стать врачом. Лишь когда я закончила ходить по коридорам, по которым никогда не ходила прежде, мимо дверей и отделений, которые никогда раньше не видела, я наконец пришла к правде. Однажды преодолев промежуток, разделяющий врача и пациента, как бы ты ни старался, ты не сможешь вернуться обратно.

Мой консультант спросил, хочу ли я быть рядом, когда он им сообщит. Я сказала, что не хочу. Нет ничего более противного, более эгоистичного, чем присваивать себе чужое горе, и я переживала, что, оказавшись в комнате с пациентами, буду не в состоянии скрывать свой эгоизм.

С сестринского поста я видела, как Пола и Джули повели в небольшую комнатку – крошечное пространство в ведущем к отделению коридоре. Я уже бывала в этой комнате. В ней стоят четыре кресла и журнальный столик, и она настолько тесная, что нужно постоянно следить, чтобы не задеть коленями соседа или не уткнуться локтями кому-нибудь под ребра. Я не понимала, как комната такого размера сможет вместить то огромное количество боли, которое вот-вот будет в ней выплеснуто. Последней вошла медсестра паллиативной помощи, и мой консультант посмотрел мне прямо в глаза, закрывая за ними дверь.

Казалось, они пробыли там вечность. Я бродила по этажу. Общалась с другими пациентами, с которыми успела познакомиться. Я поставила пару галочек в свою учебную тетрадь. Решила, что будет лучше исчезнуть в другой части здания и держаться подальше, и, направившись по коридору в сторону главного входа, бросила взгляд на закрытую дверь.

В больнице есть специальные помещения, предназначенные для того, чтобы сообщать плохие новости или чтобы люди там сидели в их ожидании. Комнаты возле реанимации в отделении неотложной помощи. Ряд небольших комнат в интенсивной терапии. Тихая, спокойная комната в родильном отделении, подальше от воздушных шаров, кроваток и плакатов с поздравлениями. Разумеется, эти комнаты используются и для других целей. Например, для объяснения и планирования. Иногда в одной из них можно застать обедающего или готовящего презентацию младшего врача. Порой в них пациентам сообщают и хорошие новости, хотя обычно это делается прямо у их кровати. Хорошим новостям позволено свободно бродить, разминая ноги. Они имеют право выходить за шторки и распространяться по отделению, их может услышать любой, кто пройдет мимо.

Плохие новости приходится держать в узде. Взаперти. Надежно скрытыми в небольшой комнате с четырьмя мягкими креслами и журнальным столиком, чтобы им не удалось сбежать.

Полчаса спустя я вернулась на этаж. Дверь в небольшую комнатку по-прежнему была закрыта.

– Они еще не выходили, – сообщила проходящая мимо медсестра, которая хорошо меня знала.

Еще полчаса спустя Пол с Джули показались из комнаты. Это были уже другие люди, потому что горе ломает, и хотя, в итоге удается собрать себя заново, люди уже никогда не выглядят прежними. Медленным шагом они вернулись к своей кровати в сопровождении двух медсестер, и вокруг задернули шторы. Мой консультант уселся за компьютер рядом со мной и начал что-то печатать на клавиатуре. Он избегал зрительного контакта. Закончив, он встал и сказал: «Что за чудесная семья», а потом ушел. Мне стало интересно: со всей его мудростью и опытом случалось ли ему самому порой невольно переступать эту черту?

Я поговорила с Полом и Джули лишь на следующий день.

– Ты знала? – спросила она.

Я покачала головой.

– В последний раз, когда мы виделись – нет. Я узнала незадолго до того, как сообщили вам.