Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер

– Это будет…

– Говори громче!

– ИЛЛЮСТРИРОВАННАЯ КОПИЯ! – невольно вскричал брат Фрэнсис.

– А-а.

Аббат Аркос пожал плечами и пошел прочь.

Брат Хорнер, который спустя несколько секунд проходил мимо стола своего ученика, с удивлением заметил, что Фрэнсис потерял сознание.

8

К удивлению брата Фрэнсиса, аббат Аркос больше не препятствовал ему изучать Реликвии. С тех пор как доминиканцы решили заняться этим вопросом, и процесс канонизации в Новом Риме сдвинулся с мертвой точки, аббат успокоился и, похоже, временами совсем забывал о том, что во время бдения Фрэнсиса Джерарда из АОЛ, некогда из Юты, а теперь из скриптория, случилось что-то необычное. За прошедшие одиннадцать лет нелепые слухи, которые некогда распускали послушники, были позабыты. Новые послушники ничего не знали об этой истории.

Однако она стоила брату Фрэнсису семи Великих постов в пустыне среди волков, поэтому он по-прежнему был начеку. Если он упоминал о ней в разговоре, то ночью ему снились волки и Аркос; во сне Аркос бросал волкам мясо… плоть Фрэнсиса.

Вместе с тем монах обнаружил, что никто не мешает ему заниматься своим проектом – если не считать брата Джериса, который продолжал над ним подшучивать. Фрэнсис приступил собственно к украшению пергамента, но, поскольку свободного времени было мало, а работы с золотом было много, сей труд растянулся бы на несколько лет. Однако в темном океане столетий, казалось, навсегда застывшем, человеческая жизнь лишь крошечный водоворот – даже для самого человека. Скука однообразных дней и времен года, страдания и боль, затем соборование и, наконец, момент, когда в конце – или, точнее, в начале – наступает темнота. Маленькая дрожащая душа, которая терпела эту скуку, терпела хорошо или не очень, в месте, полном света, вставала перед обжигающим взглядом бесконечно сострадательных глаз Справедливого Судии. И тогда Царь говорил: «Приди» или Царь говорил: «Уходи», – и только ради того момента и существовали годы, наполненные скукой. Во времена брата Фрэнсиса трудно было веровать во что-то иное.

Брат Сарл закончил восстанавливать пятую страницу с помощью математического метода, рухнул на стол и через несколько часов умер. Не беда, ведь его записи не пострадали. Через сто-двести лет они кого-нибудь заинтересуют, и, возможно, работа будет завершена. А тем временем к небесам вознеслись молитвы за душу Сарла.

Брата Финго вернули в столярную мастерскую и разрешили время от времени работать над образом великомученика. Как и Фрэнсис, Финго лишь изредка мог выкраивать по часу на свой проект; резьба по дереву шла так медленно, что прогресс можно было заметить только в том случае, если смотреть на статую раз в несколько месяцев. Фрэнсис видел ее слишком часто, и поэтому для него изменения были практически неразличимы. Добродушие и радостный энтузиазм Финго очаровали его; даже понимая, что Финго тем самым компенсирует свою уродливость, Фрэнсис тем не менее любил в свободные минуты наблюдать за тем, как он работает.

В столярной мастерской пахло сосновыми, кедровыми и лиственничными стружками, а также потом. Добыть древесину в аббатстве было нелегко: в окрестностях деревья не росли, если не считать смоковниц и тополей рядом с колодцем. До ближайших зарослей кустарника, который шел за древесину, приходилось три дня ехать верхом, и собиратели дров часто покидали аббатство на целую неделю, чтобы затем привести обратно ослов, нагруженных ветками. Из этих веток делали крючки, спицы, а время от времени и ножки для стульев. Иногда в аббатство могли привезти пару бревен, чтобы заменить гниющую балку. И при таком ограниченном количестве сырья столяры по необходимости были также резчиками по дереву и скульпторами.

Сидя на скамье в углу мастерской, Фрэнсис иногда делал наброски, пытаясь вообразить детали, которые пока что были вырезаны лишь очень приблизительно. Очертания лица уже проступали, однако их по-прежнему маскировали щепки и следы долота. Финго посматривал на его рисунки и смеялся. Но пока шла работа, Фрэнсис не мог отделаться от мысли, что статуя улыбается – и эта улыбка ему смутно знакома. Он набросал ее, и ощущение усилилось. Вот только вспомнить, где он видел это лицо и эту усмешку, не получалось.

– Неплохо, совсем неплохо, – заметил Финго, увидев наброски.

Переписчик пожал плечами.

– Все думаю о том, где я мог его видеть…

– Только не здесь, брат. И не в наше время.

В рождественский пост Фрэнсис заболел и зайти в мастерскую смог только через несколько месяцев.

– Лицо почти закончено, Франциско, – сказал резчик. – Как оно тебе?

– Я его знаю! – ахнул монах, глядя на веселые и одновременно печальные глаза на морщинистом лице, на еле заметную кривую усмешку.

– Знаешь? И кто это? – удивился Финго.

– Это… Ну, я не уверен. Мне кажется, что я его знаю…

Финго рассмеялся:

– Ты просто узнаешь свои собственные наброски.

Фрэнсис не был в этом уверен. И все-таки вспомнить лицо не мог.

«Хмм-хмм!» – казалось, говорила эта усмешка.

А вот у аббата она вызвала раздражение. Он разрешил завершить работу над статуей, однако объявил, что никогда не позволит использовать ее так, как предполагалось изначально – разместить в церкви, если блаженного Лейбовица когда-нибудь канонизируют. Много лет спустя, когда статуя была завершена, Аркос приказал поставить ее в коридоре гостевого домика, но после того, как она шокировала гостя из Нового Рима, аббат перенес ее в свой кабинет.

Медленно и мучительно брат Фрэнсис превращал свой пергамент в воплощение красоты. Слухи о проекте распространились за пределами комнаты переписчиков, и монахи часто собирались вокруг его стола и восхищенно шептались, наблюдая за тем, как он работает.

– Вдохновение, – заметил кто-то. – Оно – само по себе доказательство. Возможно, что он встретил там именно блаженного…

– Не понимаю, почему бы тебе не заняться чем-нибудь полезным? – ворчал брат Джерис, саркастические остроты которого за несколько лет иссякли, наткнувшись на терпеливые ответы брата Фрэнсиса. Сам скептик в свободное время изготавливал и украшал абажуры для церковных лампад. Этим он привлек внимание аббата, и тот вскоре назначил его главным по производству многолетников. Как вскоре показали записи в бухгалтерских книгах, повышение себя оправдало.

Брат Хорнер, пожилой главный переписчик, заболел, и через несколько недель стало ясно, что любимый многими монах при смерти. В начале рождественского поста по праведному старому мастеру отслужили похоронную мессу, а его останки похоронили. Пока община выражала свою скорбь в молитвах, Аркос без лишнего шума поставил старшим писцом брата Джериса.

На следующий день брат Джерис сообщил брату Фрэнсису о том, что тому следует отложить детские игрушки и заняться настоящей работой. Монах послушно завернул свое драгоценное творение в пергамент, накрыл его тяжелыми досками, положил на полку и в свободное время стал делать абажуры. Он не протестовал даже вполголоса, утешая себя мыслью о том, что однажды душа дорогого брата Джериса отправится по тому же пути, что и душа брата Хорнера, и начнет жизнь, для которой этот мир – всего лишь перевалочный пункт; причем, судя по тому, как брат Джерис хмурится, сердится и распаляет себя, новая жизнь его души может начаться довольно скоро. И тогда, если будет угодно Богу, Фрэнсису, возможно, разрешат завершить его ненаглядный документ.

Однако Провидение вмешалось в это дело до срока, не призывая душу брата Джериса к ее Создателю. В лето, которое последовало за назначением Джериса, в аббатство из Нового Рима караван ослов привез папского протонотария с писцами. Протонотарий назвался монсеньором Мальфреддо Агуэррой, постулатором в деле канонизации блаженного Лейбовица. Он прибыл, чтобы наблюдать за повторным открытием убежища и изучением «Закрытой Среды», а кроме того, он собирался изучить любые имеющие отношение к делу доказательства, в том числе – к досаде аббата – слухи о призраке блаженного Лейбовица, который, по сообщениям путешественников, якобы явился некоему Фрэнсису Джерарду.

Монахи тепло встретили адвоката святого и разместили его в комнатах, отведенных для высших прелатов. Ему щедро выделили шестерых юных послушников, которым было приказано выполнять каждую прихоть гостя. Однако выяснилось, что прихотей у монсеньора Агуэрры мало. Для него открыли лучшие вина; Агуэрра вежливо пригубил их, но предпочел молоко. Для важного гостя брат-охотник поймал в силки жирного перепела и земляных кукушек, но после беседы об особенностях питания кукушек («Зерном их кормил, брат?» – «Нет, мессер, змеями») монсеньор Агуэрра предпочел есть кашу в трапезной вместе с монахами. Если бы он только осведомился о происхождении кусочков неизвестного мяса в рагу, то, возможно, предпочел бы поистине сочных земляных кукушек. Тем не менее каждый вечер в комнате для отдыха монсеньора развлекали скрипачи и труппа клоунов – и он в конце концов пришел к выводу, что повседневная жизнь в аббатстве, по сравнению с другими монашескими общинами, идет невероятно живо.

На третий день своего визита Агуэрра послал за братом Фрэнсисом. С тех пор как аббат разрешил послушнику дать обеты, монаха и его господина связывали если не близкие, то формально-дружеские отношения, и поэтому брат Фрэнсис практически не дрожал, когда постучал в дверь кабинета.

– Вызывали, преподобный отец?

– Да, – ответил Аркос и спокойным голосом спросил: – Скажи, ты когда-нибудь думал о смерти?

– Я часто о ней думаю, господин аббат.

– Молишься святому Иосифу о том, чтобы твоя смерть не была печальной?

– М-м… Часто, преподобный отец.

– Тогда, полагаю, ты бы не хотел умереть внезапно? Не хотел бы, чтобы кто-нибудь сделал из твоих кишок струны для скрипок? Чтобы тебя скормили свиньям? Чтобы твои кости похоронили на неосвященной земле? А?

– Н-н-е-е-ет, Magister meus.

– Я так и думал. Поэтому будь очень осторожен в разговоре с монсеньором Агуэррой.

– Я?..

– Ты. – Аркос потер подбородок; ему в голову, похоже, пришла какая-то неприятная мысль. – Я вижу это очень ясно. Дело Лейбовица отложено в долгий ящик. На бедного брата упал кирпич. Вот он лежит и стонет, умоляя об отпущении грехов – прямо среди нас, заметь. А мы – в том числе священники – стоим и смотрим на него с жалостью, смотрим, как паренек испускает дух, даже не получив последнего напутствия. Он отправляется в ад. Неисповеданный. Прямо у нас на глазах. Печально, да?

– Мой господин? – пискнул Фрэнсис.

– О, я тут ни при чем. Я в тот момент по мере сил буду препятствовать твоим братьям забить тебя до смерти.

– Когда?

– Ну, надеюсь, что никогда. Ведь ты же будешь осторожен, правда? Насчет того, что скажешь монсеньору. В противном случае я, возможно, позволю им запинать тебя до смерти.

– Да, но…

– Постулатор хочет видеть тебя немедленно. Обуздай свое воображение и выражайся просто. И пожалуйста, постарайся не думать.

– Думаю, что мне это удастся.

– Пошел вон, сын мой, пошел вон.

Хотя, когда Фрэнсис постучал в дверь Агуэрры, ему было страшно, вскоре он понял, что его опасения беспочвенны. Протонотарий оказался учтивым, дипломатичным пожилым священником, интересующимся жизнью обычного монаха.

Потратив несколько минут на предварительные любезности, он перешел к скользкой теме:

– Насчет твоей встречи с человеком, который, возможно, был основателем…

– Я никогда не утверждал, что он – блаженный Лейбо…

– Ну конечно, сын мой, конечно, не утверждал. Вот тут у меня изложена эта история – полностью с чужих слов, разумеется, – и я прошу тебя прочитать ее, а затем либо подтвердить, либо опровергнуть. – Агуэрра достал из ларца свиток и протянул брату Фрэнсису. – Эта версия основана на рассказах путников, – добавил он. – Только ты можешь описать, что произошло, – своими словами, – и поэтому я хочу, чтобы ты отредактировал ее тщательнейшим образом.

– Конечно, мессер. Но то, что произошло, в самом деле, было простой…

– Читай, читай! Потом поговорим.

Судя по толщине свитка, история, записанная с чужих слов, вовсе не была «в самом деле простой». По мере чтения текста в брате Фрэнсисе усиливалось дурное предчувствие, которое вскоре превратилось в настоящий ужас.

– Ты побелел, сынок, – сказал постулатор. – Тебя что-то тревожит?

– Мессер, это… Все было совсем не так!

– Неужели? Тем не менее эту историю сочинил ты – по крайней мере, косвенно. Ты ведь был единственным свидетелем, верно?

Брат Фрэнсис закрыл глаза и потер лоб. Он поведал своим товарищам-послушникам простую правду. Его товарищи шептались между собой, а потом рассказали эту историю путникам. Те передали ее другим путникам, и в конце концов появилось… вот это! Не удивительно, что аббат Аркос запретил разговоры на эту тему. Ах, и зачем он вообще упоминал про паломника!

– Я видел его один раз. Он сказал мне всего несколько слов, гонялся за мной с палкой, спросил дорогу в аббатство и нанес знаки на камне, где я нашел крипту. Больше я его не встречал.

– У него не было нимба?

– Нет, мессер.

– Ему не пел ангельский хор?

– Нет!

– А ковер из роз, которые вырастали у него под ногами?

– Нет, нет! Ничего подобного не было, мессер! – ахнул монах.

– Он не написал свое имя на камне?

– Бог мне судья, мессер, он нанес только два символа. Я не знал, что они означают.

– Ну что ж, – вздохнул постулатор. – Путешественники всегда преувеличивают. Так расскажи мне, как все произошло на самом деле.

И брат Фрэнсис рассказал – очень кратко. Агуэрра, казалось, расстроился. Задумчиво помолчав, он взял пухлый свиток, похлопал по нему на прощание и бросил в мусорную корзину.

– Вот тебе и чудо номер семь, – буркнул он.

Фрэнсис поспешил принести свои извинения.

– Забудь, – отмахнулся адвокат. – Доказательств у нас достаточно. Есть несколько случаев спонтанного, мгновенного исцеления, вызванного вмешательством блаженного Лейбовица. Они простые, обыденные, хорошо задокументированные. На таких случаях и строится канонизация. Да, они не такие красивые, как эта история, но я почти рад, что она не подтвердилась, – рад за тебя. Адвокат дьявола тебя бы распял, знаешь ли.

– Я не говорил ничего подобного…

– Понимаю, понимаю! Все началось из-за убежища. Кстати, сегодня мы снова его открыли.

Фрэнсис просиял.

– Вы… вы нашли еще что-нибудь, связанное со святым Лейбовицем?

– Пожалуйста, называй его блаженным Лейбовицем! – поправил монсеньор. – Пока нет. Мы открыли внутреннюю камеру – с буквально адским трудом. Внутри пятнадцать скелетов и множество удивительных артефактов. Похоже, что женщина… Кстати, это была женщина – ну, те останки, которые ты нашел… Ее впустили во внешнюю камеру, однако внутренняя уже была переполнена. Возможно, внутренняя камера защитила бы людей до какой-то степени, если бы их не завалило обломками рухнувшей стены. Камни заблокировали вход, и бедняги оказались в ловушке. Одному Богу известно, почему дверь не спроектировали так, чтобы она открывалась внутрь.

– Женщина во внешней камере… Эмили Лейбовиц?

Агуэрра улыбнулся.

– Сможем ли мы это доказать? Пока не знаю. Да, я верю, что это она, верю – но, возможно, что я слишком полагаюсь на свои надежды. Посмотрим, что нам удастся найти. У другой стороны есть свидетель, так что мне нельзя спешить с выводами.

Агуэрру разочаровал рассказ Фрэнсиса, однако монсеньор оставался довольно дружелюбным. Он провел десять дней на раскопках, а затем отбыл в Новый Рим, оставив на месте двух своих помощников, чтобы те руководили дальнейшими работами. В день отъезда он зашел в скрипторий к брату Фрэнсису.

– Говорят, что ты работал над документом, прославляющим найденные тобой Реликвии, – сказал постулатор. – Я бы очень хотел его увидеть.

Монах запротестовал – мол, это всего лишь пустяк, – но сразу пошел за документом, причем с таким рвением, что его руки, разворачивавшие пергамент, дрожали. С радостью он заметил, что за происходящим наблюдает нервно хмурящийся брат Джерис.

Монсеньор долго разглядывал документ.

– Прекрасно! – наконец воскликнул он. – Восхитительный цвет! Грандиозно. Закончи работу, брат, закончи работу!

Брат Фрэнсис с улыбкой посмотрел на брата Джериса.

Главный переписчик быстро отвернулся, его шея побагровела. На следующий день Фрэнсис распаковал перья, краски и сусальное золото и продолжил работу над иллюстрированным чертежом.

9

Через несколько месяцев после отъезда монсеньора Агуэрры в аббатство из Нового Рима прибыл второй караван ослов – с полным комплектом писцов и вооруженной охраны для защиты от разбойников, мутантов-маньяков и драконов – которые, по слухам, все-таки существовали. На этот раз экспедицию возглавлял монсеньор с рожками и острыми клыками; он объявил, что ему поручено противостоять канонизации блаженного Лейбовица, и что он будет расследовать истеричные слухи, которые просочились из аббатства и, к несчастью, достигли даже врат Нового Рима. Монсеньор намекнул, что он даже собирается возложить на кого-то ответственность за их распространение. Он ясно дал понять, что – в отличие от предыдущего гостя – не потерпит никакой романтической чепухи.

Аббат вежливо приветствовал его и предложил ему железную кровать в келье с окнами на юг – извинившись за то, что в гостевых комнатах недавно жили больные оспой. Монсеньору прислуживали его люди, и он ел кашу и травы вместе с монахами в трапезной – по словам брата-охотника, перепела и земляные кукушки непостижимым образом куда-то исчезли.

На этот раз аббат не стал предупреждать Фрэнсиса о том, что тому не следует излишне напрягать воображение. Пусть проявит его, если посмеет. Advocatus diaboli, возможно, сразу не поверит даже правде – а сначала устроит ей хорошую трепку и вложит персты в ее раны.

– Насколько я понимаю, тебе свойственно падать в обморок, – сказал монсеньор Флоут, когда остался наедине с братом Фрэнсисом и устремил на него то, что брат Фрэнсис принял за злобный взгляд. – Скажи, в твоей родне были случаи эпилепсии? Безумия? Мутаций нервной системы?

– Нет, ваше сиятельство.

– Я – не «сиятельство», – отрезал священник. – Итак, сейчас мы вытянем из тебя правду. Достаточно небольшой процедуры – казалось, говорил его тон. Постараемся обойтись крошечной ампутацией.

– Тебе известно, что документы можно искусственно состарить? – сурово спросил он.

Брат Фрэнсис про то и не слыхивал.

– Ты понимаешь, что имени «Эмили» в найденных тобой бумагах нет?

– Ой, но это… – Фрэнсис умолк, внезапно потеряв уверенность в себе.

– Там было имя «Эм», не так ли, которое, возможно, является уменьшительным от «Эмили».

– Я… Я полагаю, что так, мессер.

– Но также может быть уменьшительным от «Эмма», верно? А имя «Эмма» ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нашли в документах!

Фрэнсис молчал.

– Ну?

– А какой был вопрос, мессер?

– Не важно! Я просто подумал, что тебе стоит об этом знать. Улики заставляют предположить, что «Эм» означает «Эмма», а «Эмма» – не уменьшительное от «Эмили». Что ты на это скажешь?

– Мессер, у меня не было мнения на этот счет, но…

– Что «но»?

– Разве муж и жена всегда называют друг друга точно по имени?

– ТЫ ЧТО, ДЕРЗИШЬ МНЕ?

– Нет, мессер.

– А теперь говори правду! Как ты нашел убежище и что это за бредовая история о призраке?

Брат Фрэнсис попытался объяснить. Advocatus diaboli периодически прерывал его, фыркая и задавая саркастические вопросы. А когда монах завершил рассказ, адвокат дьявола попытался найти в нем бреши и цеплялся к каждому слову. Вскоре самому Фрэнсису начало казаться, что он на самом деле не видел того старика, а все придумал.

Перекрестный допрос был безжалостным, однако Фрэнсиса он пугал меньше, чем беседа с аббатом. Адвокат дьявола мог всего лишь один раз порвать его на части, и понимание того, что операция скоро закончится, помогала ампутанту терпеть боль. В аббатстве же он мог быть наказан за любую ошибку снова и снова – ведь Аркос навсегда останется повелителем и инквизитором его души.

Монсеньор Флоут увидел, как брат Фрэнсис реагирует на первый натиск, и, похоже, решил, что история монаха слишком бесхитростна, чтобы атаковать изо всех сил.

– Ну, брат, если таков твой рассказ, и ты не намерен отступать от своих слов, то ты вряд ли вообще нам понадобишься. Твоя правда – хотя я этого не признаю – столь банальна, что даже смешно. Ты понимаешь?

– Именно так я и думал, мессер, – вздохнул брат Фрэнсис, который в течение многих лет пытался убедить остальных в том, что паломник – совсем не важная фигура.

– Ну наконец-то ты это сказал! – рявкнул Флоут.

– Я всегда говорил, что, по-моему, это, скорее всего, просто старик.

Закрыв глаза рукой, монсеньор Флоут тяжело вздохнул. У него был большой опыт общения с ненадежными свидетелями, и поэтому он больше ничего не сказал.

* * *

Прежде чем покинуть аббатство, advocatus diaboli – как до него адвокат святого – заглянул в скрипторий и попросил показать ему иллюстрированную работу, прославляющую чертеж Лейбовица («жуткую невразумительность», по словам Флоута). На этот раз руки монаха дрожали не от рвения, а от страха: он снова испугался, что его заставят бросить проект. Монсеньор Флоут молча взглянул на пергамент, трижды сглотнул и наконец заставил себя кивнуть.

– У тебя бурное воображение, – признал он, – но всем нам это уже известно, да? – Он помолчал. – Сколько ты над этим работаешь?

– Шесть лет, мессер… с перерывами.

– Похоже, осталось еще по крайней мере столько же.

Рога монсеньора Флоута мгновенно сократились на дюйм, а клыки совсем исчезли. В тот же вечер он уехал в Новый Рим.

Текли годы, прорезая морщины на юных лицах и прибавляя седины на висках. Работа в монастыре не прекращалась; каждый день в небеса летел гимн суточного круга богослужений, каждый день в мир тек тонкий ручеек переписанных текстов. Иногда монастырь сдавал в аренду своих писцов епархии, церковным трибуналам и тем немногим светским властям, которые были готовы их нанять. Брат Джерис загорелся желанием построить печатный станок, но аббат Аркос задушил этот план в зародыше, едва узнав о нем. У аббатства не было в достатке ни бумаги, ни подходящей краски, а в мире, гордящемся своей безграмотностью, отсутствовал спрос на дешевые книги. Инструментами писцов продолжали оставаться перья и чернильницы.

В день Праздника пяти святых глупцов прибыл гонец из Ватикана с радостной вестью: монсеньор Флоут отозвал все возражения и теперь отбывал епитимью перед иконой блаженного Лейбовица. Монсеньор Агуэрра доказал свою правоту, и папа издал указ, в котором рекомендовал канонизировать блаженного. Дата торжественного объявления была намечена на грядущий Святой год; она совпадала с днем созыва Всеобщего собора, который должен был утвердить доктрину об ограничении церковной власти вопросами веры и морали. Данная тема в ходе истории всплывала неоднократно – и каждые сто лет возникала в новом виде, особенно в темные времена, когда «знания» человека о ветрах, звездах и дожде сводились просто к вере. Во время собора основатель Альбертийского ордена будет включен в церковный календарь.

По этому поводу в аббатстве прошли торжества. Дом Аркос, иссохший и близкий к старческому слабоумию, вызвал к себе брата Фрэнсиса и прохрипел:

– Его Святейшество приглашает нас в Новый Рим на канонизацию. Собирайся в дорогу.

– Я, господин?

– Только ты. Брат-аптекарь запретил мне путешествовать, а брату-настоятелю не подобает покидать аббатство, пока я болен… И давай на этот раз без обмороков, – сварливо добавил дом Аркос. – Суд счел дату смерти Эмили Лейбовиц неопровержимо доказанной, и, похоже, сей успех незаслуженно приписали тебе. В общем, тебя пригласил Его Святейшество. Советую славить Господа и не задирать нос.

Брат Фрэнсис пошатнулся.

– Его Святейшество?..

– Да. Мы собираемся отослать оригинал чертежа Лейбовица в Ватикан. Как ты относишься к тому, чтобы взять с собой и твою иллюстрированную копию – в качестве личного подарка Его Святейшеству?

– Э-э… – сказал Фрэнсис.

Аббат оживил его, благословил, назвал добрым простаком и отправил собирать узелок.

10

На путешествие в Новый Рим потребовалось бы не менее трех месяцев, а может, и больше – отчасти это зависело от того, сколько Фрэнсис успеет проехать, прежде чем какая-нибудь шайка разбойников неизбежно отнимет у него осла. Он отправится в путь один и без оружия, лишь с узелком и чашкой для подаяния, если не считать Реликвии и ее иллюстрированной копии. Надо было молиться о том, чтобы невежественным разбойникам не понадобилась Реликвия; ведь среди них действительно встречались добросердечные грабители, которые забирали только то, что представляло для них ценность, и оставляли жертве жизнь и личные вещи. Другие подобной чуткостью не отличались.

В качестве меры предосторожности брат Фрэнсис надел на правый глаз черную повязку. Крестьяне – народ суеверный, и часто их можно было обратить в бегство одним лишь намеком на дурной глаз. Подготовившись таким образом, он отправился на зов Sacerdos Magnus, Его Святейшества, господина и повелителя, папы Льва XXI.

Через два месяца пути брат Фрэнсис встретил грабителя – в горах, на лесной тропе, вдали от поселений. В нескольких милях к западу за горой находилась Долина Уродов. Там, вдали от мира, словно колония прокаженных, жили чудовища-мутанты. Некоторыми такими колониями заведовали госпитальеры, однако Долина Уродов в их число не входила. Мутанты, которых не убили лесные племена, собрались там несколько столетий назад. Их число постоянно восполнялось за счет перекошенных ползучих существ, бежавших от мира; среди них были и те, кто мог произвести на свет потомство. Часто такие дети наследовали уродства родителей, рождались мертвыми или не доживали до зрелого возраста. Но время от времени уродство оказывалось рецессивным признаком, и у союза мутантов появлялся нормальный на вид ребенок. Впрочем, порой внешне «нормальное» потомство страдало от какого-то невидимого порока сердца или разума, который лишал существо человеческой сути, оставляя лишь облик. Даже внутри церкви кое-кто осмеливался высказывать мысль, что такие существа с рождения лишены Dei imago[22], что у них души животных, что в соответствии с естественным законом их можно безнаказанно уничтожать, и что так Бог покарал людей за грехи, которые едва не уничтожили человечество. Мало кто из теологов, по-прежнему веривших в ад, лишил бы своего бога способности карать, однако если люди сами брались судить, обладает ли существо, рожденное от женщины, божественным обликом и подобием, то они тем самым посягали на то, что по праву принадлежало Господу. Даже идиот, на первый взгляд, менее разумный, чем собака, свинья или коза, однако рожденный от женщины, обладает бессмертной душой – так во всеуслышание заявляла церковь, снова, и снова, и снова. После нескольких таких заявлений Нового Рима, целью которых была борьба с убийством младенцев, несчастных уродов кое-кто стал называть «племянниками папы» и даже «папскими детьми».

«Пусть тому, кто родился живым в семье людей, будет дозволено жить, – сказал предыдущий папа Лев, – в соответствии с законом природы и божественным законом любви. Пусть о нем заботятся как о ребенке и растят, каким бы ни был его облик, ибо самим естеством установлен факт, для коего не требуется Божественное Откровение, что среди естественных прав человека право получить родительскую помощь в деле выживания обладает приоритетом над остальными правами, и ни общество, ни государство не могут законным образом изменить этот порядок вещей, в тех пределах, в каких Князья уполномочены осуществлять сие право. Даже звери земные не поступают иначе».

Грабитель, напавший на брата Фрэнсиса, не обладал никаким видимым пороком, но то, что он пришел из Долины Уродов, стало очевидно, когда из-за кустов на горном склоне появились еще две фигуры в капюшонах – и издевательски заухали, целясь в монаха из луков. Они были довольно далеко, и Фрэнсис не мог понять, действительно ли у одного из них шесть пальцев на руке. Зато не было никаких сомнений в том, что у другого существа два капюшона, хотя монах не видел лиц и не мог определить, есть ли во втором капюшоне голова или нет.

Разбойник стоял на тропе прямо перед Фрэнсисом – невысокий, кряжистый, словно бык, с блестящей круглой головой и челюстью, похожей на гранитную глыбу. Он широко расставил ноги и сложил огромные руки на груди, наблюдая, как приближается маленькая фигурка, сидящая верхом на осле. Грабитель, насколько мог понять брат Фрэнсис, был вооружен только ножом, который он даже не потрудился достать из-за пояса. Когда монах остановился в пятидесяти ярдах от него, один из папских детей выпустил стрелу; она воткнулась в землю сразу за ослом, заставив животное помчаться вперед.

– Слезай, – приказал разбойник.

Осел остановился. Брат Фрэнсис скинул с головы капюшон, чтобы была видна повязка на глазу, и дрожащим пальцем начал медленно ее отодвигать.

Разбойник откинул голову назад и захохотал – словно дьявол, подумал Фрэнсис. Монах пробормотал заклинание, изгоняющее нечистую силу, но разбойника оно, похоже, не тронуло.

– Этот ваш фокус, иисусники в черных мешках, устарел много лет назад, – сказал грабитель. – Слезай.

Брат Фрэнсис улыбнулся, пожал плечами и без дальнейших возражений спешился. Грабитель оглядел осла, похлопал его по бокам, осмотрел зубы и копыта.

– Еда? Еда? – вскричало одно из существ на склоне холма.

– Не сейчас! – рявкнул грабитель. – Он слишком тощий.

«Любопытно, – подумал брат Фрэнсис, – это они про осла?»

– Доброго вам дня, сэр, – дружелюбно сказал монах. – Осла можете забрать. Думаю, пешие прогулки будут мне полезны. – Он еще раз улыбнулся и зашагал прочь.

У его ног в землю вонзилась стрела.

– Прекрати! – взвыл грабитель, а затем обратился к Фрэнсису: – Раздевайся. И покажи, что у тебя в том свитке и в свертке.

Брат Фрэнсис коснулся чаши для подаяния и сделал жест, выражавший полную беспомощность.

Грабителя снова презрительно рассмеялся:

– Этот трюк я тоже видел. В прошлый раз у человека с такой чашей нашлось полгекла золота в сапоге. Давай, раздевайся.

Брат Фрэнсис, у которого не было сапог, с надеждой показал на свои сандалии, но разбойник нетерпеливо махнул рукой. Монах развязал узелок, разложил его содержимое и начал раздеваться. Разбойник ощупал его одежду, ничего не нашел и швырнул ее обратно. Фрэнсис прошептал слова благодарности: он уже думал, что его оставят нагишом.

– Теперь заглянем во второй сверток.

– Господин, там документы, – запротестовал монах. – Они представляют ценность только для их владельца.

– Открывай!

Брат Фрэнсис молча развязал сверток и развернул оригинальный чертеж и его иллюстрированную копию. Сусальное золото и цветные узоры ярко вспыхнули в лучах света, которые просочились сквозь листву. Угловатая челюсть грабителя отвисла. Он негромко присвистнул.

– Вот это красота! Какая женщина не захочет, чтобы у нее в хижине висело такое?!

На Фрэнсиса навалилась дурнота.

– Золото! – крикнул разбойник закутанным в тряпье сообщникам.

– Еда? Еда? – донесся в ответ булькающий, сдавленный смех.

– Да пожрем мы, не бойтесь! – отозвался грабитель, а затем спокойно пояснил Фрэнсису: – Два дня ничего не ели. В наши дни на дорогах пусто.

Фрэнсис кивнул. Разбойник любовался цветной копией.

«Господи, если Ты послал его, дабы испытать меня, то помоги мне умереть как мужчина, чтобы он забрал чертеж только из охладевших рук слуги Твоего. Святой Лейбовиц, узри и молись за меня…»

– Это что, амулет? – спросил грабитель и сравнил два документа. – А! Один из них – тень другого. Какая-то магия? – Его серые глаза с подозрением уставились на брата Фрэнсиса. – Как это называется?

– Э-э… Транзисторная система управления блока 6-Б, – промямлил монах.

Разбойник, смотревший на документы, перевернув их вверх ногами, тем не менее заметил, что у одного рисунка цвета линий и фона обращены по сравнению с другим, и этот эффект, похоже, заинтересовал его не меньше, чем золото. Он обводил найденные сходства на рисунках коротким грязным указательным пальцем, оставляя еле заметные следы на разукрашенном пергаменте. Фрэнсис едва сдерживал слезы.

– Не надо! – ахнул монах. – Слой золота такой тонкий, что и говорить не о чем. Взвесьте вещь в руке. Там основной вес – сама бумага. Она вам не нужна. Пожалуйста, господин, возьмите лучше мою одежду. Возьмите осла, возьмите мой узелок. Берите, что хотите, но оставьте мне эти вещи. Они же для вас ничего не значат.

Грабитель задумчиво взглянул на взволнованного монаха и потер подбородок.

– Я оставлю тебе одежду, осла и все остальное, – предложил он. – А заберу только амулеты.

– Ради Бога, тогда убейте меня! – взвыл брат Фрэнсис.

Разбойник хмыкнул:

– Посмотрим. Говори, для чего они нужны.

– Ни для чего. Одна вещь – напоминание о давно умершем человеке. О древнем. А вторая – просто копия.

– А тебе они зачем?

Фрэнсис на секунду закрыл глаза и попытался придумать объяснение.

– Знаете лесные племена? Как они поклоняются предкам?

Серые глаза грабителя зло вспыхнули.

– Мы презираем предков! – рявкнул он. – Пусть прокляты будут те, кто породил нас!

– Прокляты, прокляты! – отозвался один из закутанных в мешковину лучников на склоне горы.

– Ты знаешь, кто мы? И откуда?

Фрэнсис кивнул.

– Я не хотел вас обидеть. Древний, которому принадлежала эта Реликвия… Он – наш древний учитель. Мы чтим его память. Это просто напоминание о нем, ничего больше.

– А копия?

– Я сам ее сделал. Прошу вас, господин, я потратил на нее пятнадцать лет. Она вам не нужна. Вы же не отнимете у человека пятнадцать лет жизни?

– Пятнадцать лет? – Разбойник закинул голову и взвыл от восторга. – Ты потратил пятнадцать лет на это?

– Ой… – Внезапно Фрэнсис увидел, что короткий указательный палец грабителя постукивает по оригинальной светокопии.

– На эту штуку у тебя ушло пятнадцать лет? Но ведь она уродлива! – Грабитель захлопал себя по брюху, продолжая указывать на Реликвию в промежутках между приступами хохота. – Ха! Пятнадцать лет! Так вот чем вы там занимаетесь! Зачем? Какая польза от темного бессмысленного рисунка? Пятнадцать лет! Хо-хо! Ну и бабская работа!

Страницы: «« 12345678 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

«Инь и Ян» – это театральный эксперимент. Один и тот же сюжет изложен в двух версиях, внешне похожих...
Перед вами полные «Хроники Реликта» – настоящий гимн человеческому разуму, духу и сердцу! Грандиозно...
«Встретимся на нашем берегу» — новелла о простых людях, через жизни и судьбы которых прошла война 19...
Коллекционер старых кинофильмов приобретает раритетную кинопленку и во время просмотра внезапно слеп...
В Кельнском соборе во время праздничной службы происходит массовое убийство: все прихожане погибают ...
1760 год. Анна Баттерфилд переезжает из сельского дома в Суффолке в богатый лондонский особняк своег...