Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер

29

– Полагаю, вам и раньше ставили на вид вашу несдержанность? – спросил отец Лейхи у кающегося.

– Да, святой отец.

– Вы сознаете, что у вас были относительно смертоубийственные намерения?

– Нет, намерения убить у меня не было.

– Пытаетесь оправдаться? – резко спросил исповедник.

– Нет, святой отец. Я хотел причинить боль. Я обвиняю себя в нарушении духа пятой заповеди мыслью и делом, и в грехе против милосердия и справедливости. И я обвиняю себя в том, что своими действиями порочу сан.

– Вы сознаете, что нарушили клятву никогда не прибегать к насилию?

– Да, святой отец. Я глубоко об этом сожалею.

– И единственное смягчающее обстоятельство заключается в том, что вас обуял гнев. Вы не способны себя сдерживать?

Допрос продолжался; глава аббатства стоял на коленях, а настоятель вершил правосудие над своим господином.

– Ладно, – наконец сказал отец Лейхи, – в наказание обещайте прочитать…

Зерки опоздал в церковь на полтора часа, однако миссис Грейлс его ждала. Она стояла на коленях у скамьи рядом с исповедальней и, похоже, дремала.

Аббат надеялся, что она ушла. Ему нужно было исполнить свою епитимью – только после этого он мог выслушать ее. Зерки опустился на колени перед алтарем и двадцать минут читал молитвы, назначенные отцом Лейхи в качестве наказания. Но когда он направился к исповедальне, миссис Грейлс все еще была там. Ему пришлось дважды окликнуть ее, и наконец она встала, слегка пошатываясь. Ее морщинистые пальцы ощупали лицо Рейчел, ее веки и губы.

– Что-то не так, дочь моя?

Она посмотрела вверх, на высокие окна, на сводчатый потолок:

– Да, святой отец. Я чувствую, что Страшный где-то рядом, точно вам говорю. Совсем, совсем рядом. Мне нужно покаяться, святой отец – и сделать кое-что еще.

– Кое-что еще, миссис Грейлс?

Она наклонилась к нему и зашептала, прикрывая рот рукой:

– Я должна отпустить грехи Ему.

Священник отстранился:

– Кому? Не понимаю.

– Тому, кто создал меня такой, – пискнула она. Затем ее лицо медленно расплылось в улыбке. – Я… я так и не простила Его.

– Простить Бога? Но как вы… Он справедлив. Он – Справедливость, Он – Любовь. Как вы…

Она умоляюще посмотрела на него:

– Разве не может старая торговка пумидорами простить Его хоть немного – за Его Справедливость, прежде чем покаяться перед Ним?

Дом Зерки сглотнул сухой комок и бросил взгляд на двухголовую тень на полу. Он не мог осуждать старуху за то, что она выбрала слово «простить». В ее простом мире было допустимо прощать за справедливость, так же как прощать за несправедливость, и человек прощал Бога так же, как и Бог мог прощать человека. «Да будет так, – подумал он, поправляя епитрахиль. – Будь к ней милостив, Господи».

Миссис Грейлс преклонила колени перед алтарем, а затем они вошли в исповедальню. Священник заметил, что крестясь, она касалась рукой не только своего лба, но и лба Рейчел. Он задернул тяжелую занавеску, скользнул в свою часть исповедальни и прошептал сквозь решетку:

– Чего ты хочешь, дочь моя?

– Благословите меня, святой отец, ибо согрешила…

Он не видел ее за сеткой, только слышал негромкую и ритмичную речь – хнычущий голос Евы. Тот же самый, тот же самый, вечно тот же самый. Даже женщина с двумя головами не могла изобрести новые способы согрешить, но лишь бездумно подражала Первородному греху. Ему все еще было стыдно за то, как он вел себя с той молодой женщиной, полицейскими и Корсом, и поэтому никак не удавалось сосредоточиться. И все же, пока аббат слушал, у него тряслись руки. Тусклые, приглушенные слова пролетали сквозь решетку – ритмично, словно удары молота где-то вдали. Словно гвозди, которые пробивают ладони и входят в дерево. Зерки, как alter Christus[127], на мгновение мог почувствовать груз каждой ноши – прежде чем он переходил к Тому, кто нес бремя всех. Она говорила о какой-то истории с ее сожителем, о мрачных, тайных делах, о вещах, которые нужно завернуть в грязную газету и похоронить ночью. Он мало что понимал, и от этого его ужас только усиливался.

– Если вы признаетесь, что повинны в аборте, – прошептал он, – то грех этот отпускает только епископ, и я не могу…

Он замолчал. Издалека донеслось громыхание, и послышался слабый гул запускаемых ракет.

– Идет Страшный! Страшный! – заскулила старуха.

Волосы у аббата встали дыбом; он внезапно похолодел от тревоги.

– Скорее читайте молитву о прощении! Десять «Аве Марий», десять «Отче наш» – ваша епитимья. Потом вам придется снова исповедаться, но сейчас покайтесь.

Он услышал, как она забормотала за решеткой, и быстро, на выдохе, произнес формулу отпущения грехов: «Te absolvat Dominus Jesus Christus; ego autem eius auctoritate te absolvo ab omni vinculo…Denique, si absolvi potes, ex peccatis tuis ego te absolve in Nomine Patris…»[128]

Не успел Зерки закончить, как сквозь плотную занавесь исповедальни вспыхнул свет. Он становился все ярче и ярче, и в конце концов в исповедальне стало светло, словно в ясный полдень. Занавесь задымилась.

– Подождите, подождите! – зашипел он. – Подождите, пока не погаснет.

– …подождите, подождите, подождите, пока не погаснет… – эхом отозвался странный голос за решеткой.

– Миссис Грейлс? Миссис Грейлс?

– Я никогда не хотела… Никогда не хотела… никогда не любила… Любовь… – У нее заплетался язык. Голос был сонный; совсем не таким она отвечала ему недавно.

– Бегите! Быстрее!

Зерки не стал выяснять, услышала она его или нет. Он выскочил из исповедальни и побежал к репозиторию. Свет немного потускнел, но все еще обжигал кожу полуденным жаром. Сколько секунд осталось? Церковь заполнилась дымом.

Он прыгнул в святая святых, оступился на первой ступеньке, решил, что это сойдет за коленопреклонение, и подошел к алтарю. Затем лихорадочно схватил дароносицу с телом Христовым из ковчега, снова преклонил колени и побежал к выходу.

Здание обрушилось.

Когда Зерки очнулся, по пояс погребенный, вокруг висела пыль. Он лежал на животе. Одна рука была свободна, вторую придавили обломки. Свободная рука еще сжимала дароносицу, но при падении с нее слетела крышка, и несколько облаток высыпалось.

Вынесенный взрывной волной из церкви, он видел останки розового куста, попавшего под камнепад. На одной ветви остался цветок. Сорт Rose Armenians[129]. Лепестки обуглились.

В небе громко ревели двигатели, и сквозь пыль мигали голубые огоньки. Поначалу аббат не чувствовал боли. Он попытался повернуть голову и увидеть громадину, которая уселась на него, но затем ему стало больно. Глаза заволокло пеленой. Он негромко вскрикнул. Лучше не смотреть. Пять тонн камней удерживали то, что осталось от него ниже пояса.

Осторожно двигая рукой, он стал собирать облатки, которые грозил унести ветер. «Как бы то ни было, Господи, но я пытался. Кого-нибудь нужно соборовать? Если да, то им придется меня тащить. Вот только остался ли кто-нибудь?»

Чудовищный рев заглушал любой голос.

Струйка крови заливала глаза. Зерки вытер ее рукой, чтобы не запачкать облатки. «Не та, кровь, Господи – моя, не Твоя. Dealba me[130]».

Он вернул рассыпавшееся Тело Христово в дароносицу, но несколько облаток еще осталось. Он потянулся за ними и снова потерял сознание.

– Иисус, Мария, Иосиф! На помощь!

Донесся ответ, далекий и еле слышный за воем небес. Это был тот же мягкий, странный голос, который он слышал в исповедальне. И голос снова повторил его слова:

– Иисус-мария-иосиф-на-помощь…

– Что? – крикнул он.

Зерки позвал несколько раз; ответа не было. Стала оседать пыль. Он закрыл дароносицу крышкой, чтобы пыль не смешалась с облатками. И лежал с закрытыми глазами, не шевелясь.

Проблема заключалась в том, что священник должен следовать совету, который он давал остальным. Природа возлагает на тебя только такой груз, который ты способен нести. «Вот что я получаю за то, что передал ей слова стоика, прежде чем передать ей слова Бога».

Боль была слабой… даже не боль, а зуд в той части тела, которая оказалась под обломками. Он пытался почесаться, но пальцы наткнулись на камень. Он какое-то время царапал его, затем вздрогнул и убрал руку. Зуд сводил с ума – сигнализировали нервы, подавали глупые требования почесать тело. Он чувствовал себя униженным.

«Ну, доктор Корс, откуда вы знаете, что зуд меньшее зло, чем боль?»

Эта мысль насмешила его. От смеха он внезапно потерял сознание и вынырнул из темноты под звук чьих-то криков. Внезапно Зерки понял, что кричит он сам. Ему стало страшно. Зуд стал невыносим, но крики были от чистого ужаса, а не от боли. Дышать было трудно. Мучения он вынести мог; ужас возник после того, как он в очередной раз почувствовал вкус чернильной Тьмы. Тьма нависла над ним, она вожделела его – огромная голодная тьма, пожирательница душ. Можно терпеть боль, но не эту Страшную Тьму. Либо в ней есть то, что не имело права существовать, либо здесь у него еще оставались дела. Если он покорится Тьме, то уже ничего не сможет сделать или исправить.

Устыдившись своего страха, Зерки попробовал молиться, однако молитвы казались какими-то немолитвенными. Они скорее походили на извинения, нежели на мольбы – словно последняя молитва уже сказана, последний гимн спет. Страх не исчезал. Почему? Он пытался спорить со своим страхом. «Ты видел, как умирают люди, Джет. Ты видел много смертей. Вроде бы легко. Люди угасают, затем возникает небольшая судорога – и все. Эта чернильная Тьма – самый черный Стикс, пропасть между Господом и Человеком. Послушай, Джет, ты в самом деле веришь, что по другую сторону Что-то есть? Тогда почему ты так дрожишь?»

В памяти всплыла строфа из «Dies Irae»[131], она не давала ему покоя:

«Что я, несчастный, тогда могу сказать? Кого я могу просить о защите, если даже справедливому человеку грозит опасность? Vix secures? Почему “в опасности?” Ведь Он, конечно же, не осудит справедливых? Тогда почему ты так дрожишь?

В самом деле, доктор Корс, зло, о котором даже вам следовало бы упомянуть – это не страдание, а иррациональная боязнь страданий. Metus doloris[132]. Объедините эту боязнь с ее позитивным эквивалентом – мечтой о защищенности в этом мире, мечтой о рае, и получите ваш “корень зла”. Свести к минимуму страдания и максимально увеличить защищенность – естественная, правильная цель общества и кесаря. Но она каким-то образом превращается в единственную цель и в единственный фундамент закона. Цель извращается. Стремясь к ней, мы неизбежно обретаем ее противоположность: максимальное страдание и минимальную защищенность.

Беда мира – от меня. Примерьте-ка это на себя, мой дорогой Корс. Никакого “мирского зла”, за исключением того, что принес в мир человек – я, ты, Адам, мы. При небольшом содействии отца лжи. Вините кого угодно, хоть Господа Бога, только не меня, так, доктор Корс? Единственное зло мира, доктор, в данный момент заключается в том, что мира больше нет. Что сотворила боль?

Он слабо рассмеялся, и перед глазами поплыли чернила.

– Я, ты, Адам, но Иисус. Человек, не Иисус… Знаешь, Пэт, они… не против, чтобы их распяли, но не в одиночку… когда они истекают кровью… нужна компания. Потому что… Потому что потому… По той же причине, по которой сатана хочет, чтобы человека наполнил ад. Чтобы ад наполнился людьми. Потому, Адам… и все-таки Иисус… Послушай, Пэт…

На этот раз разгонять тьму пришлось дольше, но он должен был все объяснить Пэту, прежде чем нырнуть в нее с головой.

– Послушай, Пэт, потому что… потому что я сказал ей, что малышку нужно… вот почему я. То есть… То есть, черт побери, ведь Иисус никогда не просил человека о том, чего не сделал бы сам. Как и я. Пэт?..

Он несколько раз моргнул. Пэт исчез. Тьма рассеялась, и вновь возник мир. Каким-то образом Зерки выяснил, чего он боялся. Надо кое-что сделать, прежде чем Тьма сомкнется над ним навеки. Боже милостивый, дай мне прожить, чтобы успеть. Он боялся умереть, прежде чем примет на себя столько страданий, сколько досталось тому ребенку, который ничего не понимал, ребенку, которого он пытался спасти для новых мук – не для, а вопреки им. Он приказал матери именем Христа. Он не совершил ошибки. Но теперь боялся ускользнуть в Темноту, прежде чем вытерпит столько, сколько Бог поможет ему вытерпеть.

Пусть тогда это будет ради девочки и ее матери. То, что я требую, я должен принять и сам. Fas est[134].

Решение, казалось, заставило боль немного утихнуть. Он немного полежал, затем осторожно оглянулся на груду камней. Там не просто пять тонн, там восемнадцать веков. Зерки заметил среди обломков несколько костей – взрывная волна разломала крипты. Он пошарил свободной рукой, нашел что-то гладкое и, приложив некоторые усилия, вытащил из-под камней и уронил на песок рядом с дароносицей. Челюсть отсутствовала, но в остальном череп остался неповрежденным, если не считать сухой, наполовину истлевшей щепки, которая торчала изо лба. Щепка была похожа на кусок стрелы.

– Брат, – шепнул Зерки, ведь в этих криптах хоронили только монахов ордена.

«Что ты сделал для них, Череп? Учил их читать и писать? Помогал им восстанавливать разрушенное, подарил им Христа, содействовал возрождению культуры? Ты не забыл предупредить их о том, что рая здесь никогда не будет? Ну конечно, не забыл. Благослови тебя Бог, Череп, – подумал он и перекрестил его, проведя по лобной кости большим пальцем. – И за все твои муки тебе отплатили стрелой меж глаз. Потому что там не только пять тонн и восемнадцать столетий камня. Там примерно два миллиона лет – со времен первых Homo inspiratus[135].

Зерки снова услышал голос – нежный голос-эхо, ответивший ему совсем недавно. На этот раз он словно напевал детскую песенку: «ля-ля-ля, ля-ля-ля…»

Это, казалось, был тот же голос, что и в исповедальне, но он, конечно, не мог принадлежать миссис Грейлс. Она простила бы Бога и побежала домой – если бы успела выбраться из церкви. И, Господи, прости за то, что роли поменялись. Или не поменялись?..

«Слушай, Череп, может, именно это следовало сказать доктору Корсу? Дорогой Корс, почему бы вам не простить Бога за то, что он допустил существование боли? Ведь если бы Он так не сделал, то человеческое мужество, благородство, самопожертвование – все это утратило бы смысл. И, кроме того, Корс, тогда бы вы остались без работы.

Может, именно об этом мы забыли упомянуть, Череп. Бомбы и вспышки гнева – вот что бывает, когда люди ожесточаются, когда мир по какой-то причине оказывается непохожим на почти забытый Эдем. Фактически люди ожесточаются против Бога. Слушайте, люди, вы должны отказаться от ожесточенности – «пусть Бог простит», как сказала бы она – еще до всего, до любви.

Но бомбы и вспышки гнева… они не прощали».

Он немного поспал – не провалившись в жуткое, парализующее разум небытие Тьмы, а обычным сном. Дождь прибил пыль. Когда аббат очнулся, он уже был не один. Трое сидели на груде обломков и смотрели на него торжественно, словно на похоронах. Он пошевелился. Они расправили черные крылья и зашипели. Он бросил в них камень. Двое взлетели и стали кружить над ним, третий же остался на месте, переступая с лапы на лапу и мрачно поглядывая на аббата. Темная и уродливая птица, но совсем не такая, как та, другая Тьма. Этой нужно только его тело.

– Обед еще не готов, брат гриф, – раздраженно сказал аббат. – Придется подождать.

«Недолго ему еще обедать, вскоре он сам станет пищей для кого-то другого», – подумал аббат. Перья грифа были обожжены, один глаз не открывался. Птица намокла под дождем, а ведь и дождь был наполнен смертью.

– Ля-ля-ля, ля-ля-ля, подожди-подожди-подожди, пока он умрет, ля…

Снова этот голос. Галлюцинация? Однако птица тоже слышала голос. Она глянула на то, что находилось за пределами поля зрения Зерки, и с яростным шипением поднялась в воздух.

– На помощь! – слабо крикнул он.

– …на помощь… – повторил странный голос.

Из-за груды обломков вышла двухголовая женщина. Она остановилась и посмотрела на Зерки.

– Слава Богу! Миссис Грейлс! Постарайтесь найти отца Лейхи…

– …слава богу миссис грейлс постарайтесь найти…

Аббат сморгнул кровавую пленку и вгляделся в нее.

– Рейчел, – выдохнул он.

– …рейчел… – ответило существо.

Она опустилась перед ним на колени и села на пятки. Посмотрела на него холодными зелеными глазами и невинно улыбнулась. Ее глаза были живыми, в них читалось удивление, любопытство и, возможно, что-то еще, – но она, похоже, не замечала, что ему больно. Что-то в ее глазах полностью привлекло его внимание. Потом он заметил, что голова миссис Грейлс крепко спит на другом плече, а Рейчел улыбается. У нее была юная, застенчивая улыбка человека, который хочет подружиться. Зерки предпринял еще одну попытку:

– Послушайте, кто-нибудь выжил? Идите…

Торжественным и мелодичным был ее ответ:

– …послушайте кто-нибудь выжил… – Она наслаждалась словами, четко, с улыбкой их произносила. Ее губы молча повторяли слова, когда голос уже умолк. Это не просто рефлекторная имитация, решил он, она пытается что-то сообщить. Повторяя его слова, она передает мысль: «В чем-то я такая же, как и ты».

Но она только что родилась.

«И в чем-то ты другая». Зерки вспомнил, что миссис Грейлс страдала от артрита, однако существо сидело рядом с ним на пятках, в гибкой позе юного человека. Более того, кожа старой женщины стала менее морщинистой, чем раньше, – словно ткани регенерировали. Внезапно он обратил внимание на ее руку.

– Вы ранены!

– …вы ранены…

Вместо того чтобы посмотреть туда, куда показал аббат, она повторила его жест: глядя на его палец, она коснулась его своим – пальцем раненой руки. Крови было очень мало, но Зерки заметил не менее дюжины порезов, и один из них – глубокий. Он потянул за палец, чтобы приблизить руку, а затем вытащил из нее пять стеклянных осколков. Она либо разбила рукой стекло, либо, что вероятнее, оказалась рядом с окном, когда его выбило ударной волной. Только один раз на руке появилась кровавая полоска – когда он извлек стеклянное «копье» длиной в дюйм. От других оставались только крошечные синие следы. Это напомнило аббату демонстрацию гипноза, на которой он когда-то присутствовал; тогда он решил: надувательство.

Он вновь посмотрел ей в лицо, и его благоговение усилилось. Она продолжала улыбаться ему, словно удаление осколков прошло совершенно безболезненно. Зато лицо миссис Грейлс стало серым, превратилось в маску человека, находящегося в коме. Губы побелели. Почему-то он был уверен в том, что она умирает; рано или поздно она отпадет, словно струп или пуповина. Кто же тогда Рейчел?

После дождя на камнях еще оставалось немного влаги. Зерки намочил кончик пальца и знаком попросил ее приблизиться. Кем бы она ни была, она получила слишком большую дозу радиации и долго не проживет. Мокрым пальцем он начал чертить крест на ее лбу.

– Nisi baptizata es et nisi baptizari nonquis, te baptizo…[136]

Закончить он не успел – Рейчел быстро отстранилась. Ее улыбка застыла, затем исчезла. Она отвернулась, вытерла со лба влажный след, закрыла глаза и опустила руки на колени. На лицо легло выражение абсолютной пассивности; поза со склоненной головой наводила на мысли о молитве. А затем, постепенно, вновь проявилась улыбка. Рейчел открыла глаза и посмотрела на него с прежними открытостью и теплом. И огляделась, словно искала что-то.

Взгляд Рейчел упал на дароносицу. Не успел он ее остановить, как она взяла сосуд в руки.

– Нет! – захрипел Зерки и попытался вырвать у нее дароносицу, но Рейчел быстро убрала ее. Из-за приложенных усилий аббат потерял сознание. Когда он пришел в себя и поднял голову, перед глазами стояла пелена. Наконец он смог рассмотреть, что Рейчел держит в левой руке золотую чашу, а в правой – аккуратно, между большим и указательным пальцем – облатку. Она предлагала облатку ему? Или он просто вообразил все это так же, как раньше – разговор с братом Пэтом?

Зерки ждал, когда спадет пелена, но на этот раз она полностью не исчезла.

– Domine, non sum dignus… – прошептал он, – sed tantum die verbo…[137]

Он принял облатку из ее руки. Она накрыла дароносицу крышкой и аккуратно поставила под выступавший камень. Рейчел не делала полагающихся в таких случаях жестов, однако благоговение, с которым она обращалась с дароносицей, убедило его в одном: она почувствовала скрытое Присутствие. Та, которая не знала слов и не умела их произносить, в ответ на его попытку провести условное крещение вела себя так, словно действовала по прямому указанию.

Зерки попытался вновь посмотреть в лицо существу, которое безмолвно говорило ему: «Я не нуждаюсь в твоем первом причастии, Человек, но я достойна того, чтобы передать тебе Причастие Жизни». Поняв, кто она, он заплакал, потому что уже не смог сфокусировать взгляд на холодных зеленых безмятежных глазах родившейся без греха.

– Magnificat anima mea Dominum… Величит душа Моя Господа, и возрадовался дух Мой о Боге, Спасителе Моем, что призрел Он на смирение Рабы Своей… – Последним своим действием перед смертью он хотел научить ее этим словам, ведь у нее есть что-то общее с Девой, которая произнесла их первой. – Magnificat anima mea Dominum et exultavit spiritus meus in Deo, salutari meo, quia respexit humilitatem…[138]

На середине фразы дыхание перехватило, в глазах помутилось, и он уже не видел ее силуэт. Но холодные кончики пальцев коснулись его лба, и она сказала одно слово:

– Живи.

А затем ушла, и звук ее голоса стихал среди новых развалин: «ля-ля-ля, ля-ля-ля»…

Воспоминание о холодных зеленых глазах осталось с ним на всю жизнь. Он не спрашивал, почему Бог решил вырастить изначально невинное существо из плеча миссис Грейлс, и почему Бог подарил ей сверхъестественные дары Эдема – дары, которые человек пытался отнять у небес с тех пор, как их лишился. Он видел изначальную невинность в ее глазах и обещание воскрешения. Один лишь взгляд уже был щедрым даром, и Зерки плакал, плакал слезами благодарности. А потом лежал лицом в мокрой грязи и ждал.

Он больше ничего не видел, не слышал и не чувствовал.

30

Они пели, поднимая детей на корабль. Пели старые песни первопроходцев космоса и передавали детей сестрам. Пели с чувством, чтобы успокоить малышей. Когда горизонт взорвался, пение смолкло. И последний ребенок попал на корабль.

Когда монахи пошли по лестнице, горизонт ожил – на нем появились вспышки. Вдали, там где только что было чистое небо, возникло облако. Монахи отвернулись, чтобы не видеть вспышки; когда вспышки погасли, монахи оглянулись.

Отвратительный облик Люцифера вырос в гигантский гриб – титан, вышедший из многолетнего заключения под землей.

Кто-то выкрикнул приказ. Монахи снова полезли наверх и вскоре оказались на борту корабля.

Последний монах остановился у открытого люка и снял сандалии.

– Sic transit mundus[139], – прошептал он, глядя на зарево. И постучал подошвами сандалий друг о друга, выбивая грязь.

Сияние поглотило треть неба. Монах почесал бороду, в последний раз взглянул на океан, затем сделал шаг назад и закрыл люк.

Вспыхнул свет, послышался тонкий воющий звук, и звездный корабль ушел в небеса.

Волны монотонно бились о берег, выбрасывали на сушу топляк. На поверхности моря дрейфовал брошенный гидроплан. Вскоре волны поймали его и вместе с топляком швырнули на берег. Самолет накренился и сломал крыло. В волнах веселого жестокого моря резвились креветки, мерлузы, которые ими питались, и акула, которая с удовольствием закусила мерлузами.

Ветер пролетел над океаном, накрыл его пеленой белого пепла. Вместе с топляком волны вынесли на берег мертвых креветок, затем выбросили туда же мерлуз. Акула ушла на глубину и там, плавая в холодных чистых течениях, предавалась размышлениям. В тот сезон ей пришлось голодать.