Гимн Лейбовицу Миллер-младший Уолтер

Вскоре пылинка прошла через деревню Санли-Бовиц и двинулась по дороге, которая вела мимо горы.

– А! – фыркнул отшельник. Его глаза уже начали гореть. – «Умножению владычества его и мира нет предела на его престоле и в царстве его».

Словно трехногий кот, двинулся он вниз по руслу сухого ручья, скользил и перепрыгивал с камня на камень, помогая себе посохом. Поднятая им в ходе стремительного спуска пыль высоко взмыла в воздух и рассеялась.

У подножия столовой горы отшельник скрылся в зарослях мескита, сел и стал ждать.

Вскоре он услышал, как ленивой рысью кто-то скачет верхом, и тогда подкрался к дороге, чтобы выглянуть из-за кустов. Из-за поворота появился пони, окутанный тонким облаком пыли. Отшельник выбежал на тропу и вскинул руки к небу.

– Эгей! – крикнул он. Пони остановился, а отшельник бросился вперед, схватил поводья и с волнением вгляделся в человека, сидевшего в седле.

На секунду его глаза вспыхнули:

– «Ибо младенец родился нам – Сын дан нам…» – Затем взволнованность сменилась печалью: – Это не Он!

Всадник сбросил капюшон и рассмеялся. На лице отшельника отразилось узнавание:

– А, это ты… Я думал, ты уже умер. Что ты здесь делаешь?

– Возвращаю твое блудное чадо, Бенджамен. – Дом Пауло потянул за поводок, и к пони подошла синеголовая коза. Увидев отшельника, она заблеяла и натянула веревку. – Решил заглянуть к тебе в гости.

– Это животное принадлежит Поэту, – пробурчал отшельник. – Он честно выиграл ее в азартной игре – хотя и отчаянно жульничал. Отведи ее к нему и послушай моего совета – не вмешивайся в мирские обманы, которые тебя не касаются. Всего хорошего.

– Постой, Бенджамен. Забери козу, или она достанется какому-нибудь крестьянину. Я не допущу, чтобы она бродила по аббатству и блеяла в церкви.

– Это не коза, – сварливо заметил отшельник. – Это тварь, которую увидел твой пророк, и она создана для того, чтобы на ней ездили женщины. Предлагаю тебе проклясть ее и прогнать в пустыню. Однако обрати внимание – у нее раздвоены копыта, и она жует жвачку.

Улыбка аббата погасла:

– Бенджамен, неужели ты снова заберешься на этот холм, даже не сказав «привет» старому другу?

– Привет, – отозвался Старый Еврей и с негодованием пошел дальше. Сделав несколько шагов, он остановился и бросил взгляд через плечо. – Не надо так обижаться. С тех пор как ты в прошлый раз дал себе труд прийти сюда, минуло пять лет, «старый друг». Ха!

– Так вот оно что! – пробормотал аббат. Он спешился и торопливо зашагал за Старым Евреем. – Бенджамен, Бенджамен, я бы пришел, но у меня не было свободного времени.

Отшельник остановился:

– Ладно, Пауло, раз уж ты здесь…

Внезапно они рассмеялись, а затем обнялись.

– Все нормально, старый ворчун, – сказал отшельник.

– Я ворчун?

– Ну, я, наверное, тоже становлюсь брюзгой. Последнее столетие выдалось непростым.

– Значит, кидаешь камни в послушников, которые приходят поститься в пустыне? – Аббат посмотрел на отшельника с притворным упреком.

– Только мелкие камушки.

– Жалкий старый крендель!

– Да будет тебе, Пауло. Один из них когда-то принял меня за моего дальнего родственника – человека по имени Лейбовиц. Он думал, что я ниспослан, чтобы доставить ему сообщение – или же так решил кто-то другой из твоих лодырей. Я не хочу, чтобы это повторилось, поэтому иногда швыряю в них камушками. Ха! Не допущу, чтобы меня вновь приняли за этого родича, тем более, он мне уже не родня.

– За кого принял? – озадаченно спросил священник. – За святого Лейбовица? Да ладно, Бенджамен! Это уж слишком.

– Принял меня за моего дальнего родственника по имени Лейбовиц, и поэтому я бросаю в них камешки, – насмешливо пропел Бенджамен.

Дом Пауло был окончательно сбит с толку.

– Святой Лейбовиц умер дюжину веков назад. Как он мог… – Аббат недоверчиво вгляделся в старого отшельника. – Бенджамен, только не рассказывай мне сказки. Ты ведь не прожил двенадцать ве…

– Чушь! – повскликнул Старый Еврей. – Я и не говорил, что это произошло двенадцать столетий назад. Это было всего шесть веков назад – значительно позже кончины твоего святого, вот почему я возмутился. Конечно, в те времена ваши послушники были более набожными и легковерными. Того, кажется, звали Фрэнсис. Бедняга. Позднее я похоронил парня и сказал людям в Новом Риме, где он закопан. Вот как вы получили его останки.

Аббат во все глаза смотрел на старика, пока они шли через заросли мескита к источнику, ведя за собой пони и козу. Фрэнсис? – подумал он. Фрэнсис. Достопочтенный Фрэнсис Джерард из Юты? Предание гласило, что именно ему некий паломник однажды открыл, где в деревне находится старое убежище. Но это было еще до того, как там появилась деревня, примерно шестьсот лет назад… И теперь старый хрыч утверждает, что тот паломник – он? Иногда Пауло спрашивал себя, где Бенджамен узнал столько об истории аббатства, чтобы выдумывать подобные россказни? Возможно, от Поэта.

– Тогда, разумеется, я занимался совсем другим, – продолжал Старый Еврей, так что подобную ошибку легко объяснить.

– Совсем другим?

– Я странствовал.

– Почему ты думаешь, что я поверю в эту чушь?

– Хм! Поэт мне верит.

– Не сомневаюсь! Поэт, разумеется, никогда не поверит в то, что достопочтенный Фрэнсис встретил святого, ведь это было бы суеверием. Скорее Поэт решит, что тот встретил тебя – шестьсот лет назад. Довольно логичное объяснение, да?

Бенджамен сухо усмехнулся, опустил протекающую чашку из коры в колодец, вылил ее содержимое в бурдюк и снова набрал воды. Вода была мутной и кишела какими-то ползучими тварями – совсем как поток сознания Старого Еврея. «Может, его подводит память?» – подумал аббат. Если не считать бредовой мысли о том, что он старше Мафусаила, старый Бенджамен Элеазар выглядел довольно разумным – в особом, ироническом смысле.

– Пить хочешь? – предложил отшельник, протягивая чашку.

Дом Пауло подавил в себе дрожь и одним глотком выпил мутную жидкость, чтобы не обидеть отшельника.

– Ты не очень привередлив, да? – спросил Бенджамен, критически разглядывая его. – Сам-то я к ней не прикасаюсь. – Он похлопал по бурдюку. – Это для животных.

Аббат поперхнулся.

– А ты сдал, – произнес Бенджамен. – Бледный, словно сыр, и совсем худой.

– Я болел.

– У тебя и вид больной. Идем в мою хижину – если, конечно, одолеешь подъем.

– Все в порядке. Вчера со мной приключилась небольшая неприятность, и наш врач велел мне отдыхать. Ха! Если бы не прибытие важного гостя, я бы и внимания не обратил на его слова. Но он скоро приедет, и поэтому я отдыхаю. И это весьма утомительно.

Пока они брели по сухому руслу, Бенджамен с ухмылкой взглянул на друга и покачал седой головой.

– Ехать верхом десять миль по пустыне – это отдых?

– Для меня – да. И, кроме того, я хотел с тобой повидаться.

– А что скажут жители деревни? – насмешливо спросил Бенджамен. – Они решат, что мы помирились, и это повредит репутации нас обоих.

– Ну, на рынке за наши репутации и так давали немного, верно?

– Верно, – признал Бенджамен, однако загадочно добавил: – Пока.

– Все еще ждешь, Старый Еврей?

– Разумеется! – отрезал отшельник.

Дважды они останавливались, чтобы отдохнуть, а когда достигли плато, у аббата уже кружилась голова, и он опирался на тощего отшельника. В груди Паоло горел слабый огонь, предостерегая от дальнейших нагрузок, однако прежние яростные спазмы не повторялись.

Завидев незнакомца, стадо синеголовых коз-мутантов скрылось в зарослях мескита. Странным образом столовая гора казалась более зеленой, чем окружавшая ее пустыня, хотя никакого источника влаги не было видно.

– Сюда, Пауло. В мой особняк.

Лачуга Старого Еврея состояла из одной комнаты. Через зазоры в каменной кладке стен задувал ветер. Хлипкая крыша походила на лоскутное одеяло из жердей, охапок ветвей, соломы и козьих шкур. На большом плоском камне, установленном на невысокой колонне у двери, краской кто-то вывел надпись на иврите:

Размер надписи и ее очевидная попытка что-то прорекламировать заставили аббата Пауло улыбнуться.

– Что тут сказано, Бенджамен? Много клиентов привлекает эта надпись?

– Ха! А что тут должно быть сказано? Надпись гласит: «Здесь починяют палатки».

Священник недоверчиво фыркнул.

– Ладно, сомневайся, сколько хочешь. Но тогда ты точно не поверишь в то, что написано с другой стороны.

– Которая обращена к стене?

– Естественно, которая обращена к стене.

Колонна стояла рядом с порогом, поэтому плоский камень и стену отделял узкий зазор. Пауло низко наклонился и прищурился. Разглядеть надпись ему удалось не сразу. На обратной стороне камня действительно было выведено небольшими буквами:

– Ты когда-нибудь этот камень разворачиваешь?

– Разворачиваю? Думаешь, я спятил? В наше-то время?

– Что тут сказано?

– Хмм-хммм! – Отшельник пожевал губами. – Давай, заходи – ты, кто не может читать с обратной стороны.

– Мне немного мешает стена.

– Стена всегда мешает, верно?

Священник вздохнул:

– Ладно, Бенджамен, я знаю, что тебе было велено написать «на косяках дома твоего и на двери». Но только ты мог додуматься до того, чтобы развернуть надпись лицом вниз.

– Лицом внутрь, – поправил его отшельник. – Пока в Израиле есть палатки, которые нуждаются в починке… Но довольно подшучивать друг над другом – сначала тебе нужно отдохнуть. Я принесу молока, а ты расскажешь мне о том посетителе, который тебя тревожит.

– Если хочешь, в моей сумке есть вино, – сказал аббат, с облегчением падая на гору шкур. – Но о тоне Таддео я бы предпочел не говорить.

– А, об этом.

– Ты слышал про тона Таддео? Скажи, каким образом тебе удается знать обо всем и обо всех, не спускаясь с горы?

– Что-то вижу, что-то слышу, – загадочно ответил отшельник.

– И что ты о нем думаешь?

– Я его не видел. Полагаю, он принесет муки. Родовые, возможно, но все-таки муки.

– Родовые муки? Ты в самом деле думаешь – как кое-кто утверждает, – что у нас будет новый Ренессанс?

– Хмм-хмм…

– Перестань таинственно ухмыляться, Старый Еврей, и поделись своим мнением. Наверняка оно у тебя есть. Оно всегда у тебя есть. Чего ты мнешься? Разве мы не друзья?

– Отчасти, отчасти. Но у нас есть и разногласия.

– Какое отношение наши разногласия имеют к тону Таддео и Ренессансу, который мы оба хотим увидеть? Тон Таддео – светский ученый и очень далек от наших разногласий.

Бенджамен выразительно пожал плечами.

– Разногласия, светские ученые, – повторил он, швыряя слова, словно яблочные огрызки. – В разное время определенные люди называли меня «светским ученым», и порой за это меня сажали на кол, побивали камнями и сжигали.

– Ну, ты ведь никогда… – Священник умолк и нахмурился. Снова это безумие. Бенджамен подозрительно поглядывал на него, а его улыбка померкла: «Теперь он смотрит на меня, словно я – один из Них, кем бы ни были эти “Они”, заставившие его искать одиночества. Сажали на кол, побивали камнями и сжигали? Или это “я” означало “мы” в смысле “я, мой народ”?»

– Бенджамен, я – Пауло. Торквемада мертв. Я родился семьдесят с небольшим лет назад и довольно скоро умру. Я любил тебя, старик, и хочу, чтобы во мне ты видел Пауло из Пекоса и никого больше.

Бенджамен заколебался. Его глаза увлажнились.

– Иногда я… забываю…

– Иногда ты забываешь, что Бенджамен – всего лишь Бенджамен, а не весь Израиль.

– Никогда! – отрезал отшельник, и его глаза снова загорелись. – Три тысячи двести лет я… – Он умолк и плотно сжал губы.

– Почему? – прошептал аббат почти благоговейно. – Почему ты решил в одиночку нести бремя своего народа и его прошлого?

Взгляд отшельника предупреждающе вспыхнул, затем Бенджамен издал сдавленный звук и опустил голову, закрыв лицо ладонями.

– Ты ловишь рыбу в мутной воде.

– Прости.

– Это бремя… возложили на меня другие. – Он медленно поднял взгляд. – Должен ли я был отказаться?

Священник втянул в себя воздух. Какое-то время в хижине слышался только свист ветра. «В его безумии есть что-то божественное!» – подумал дом Пауло. В наше время еврейская община рассеялась; возможно, Бенджамен пережил своих детей или каким-то образом стал изгоем. Старый израильтянин мог много лет провести в скитаниях, ни разу не встретив соплеменников. Возможно, старик убедил себя в том, что он – последний, один и единственный, и поэтому перестал быть Бенджаменом и стал Израилем. В его сердце поселилась история пяти тысяч лет – уже не древняя история, а история его жизни. Его «я» стало противоположностью имперскому «мы».

«Но я тоже – часть единства, – подумал дом Пауло, – часть сообщества и непрерывности. Мир ненавидит и моих людей. Однако для меня существует четкая граница между собой и народом. А вот для тебя, старый друг, она почему-то размылась. Бремя, которое возложили на тебя другие? И ты его принял? Каким же весом оно, должно быть, обладает? Каким оно стало бы для меня? Я – монах-христианин и священник и, следовательно, отвечаю перед Богом за поступки и дела каждого монаха и священника, который когда-либо ходил по этой земле после Христа – а также за свои собственные».

Пауло содрогнулся и покачал головой.

Он раздавит хребет, этот груз. Он слишком тяжел для любого человека – кроме Христа. Если тебя проклинают за веру – это уже тяжкое бремя. Нести на себе печать проклятия возможно – но принять еще и нелогичность, лежащую в основе проклятия, нелогичность, которая призывала человека к ответу не только за свои действия, но за действия каждого его сородича или единоверца? Принять еще и это – как пытался сделать Бенджамен?

Нет, нет.

И все же его собственная вера говорила дому Пауло, что бремя существует и существовало со времен Адама – бремя, возложенное на людей дьяволом, насмешливо крикнувшему человеку: «Человек!»

«Человек!» – призывая к ответу за дела всех с самого начала; бремя, лежащее на каждом еще до выхода из утробы матери, бремя первородного греха. Пусть глупец это отрицает. Тот же глупец, не протестуя, а с огромным восторгом принял другое наследство – славу, добродетель, триумф и достоинство предков, которые сделали его «храбрым и благородным по праву рождения» – при том, что лично он пальцем о палец не ударил, чтобы заслужить это наследство, и оно досталось ему лишь потому, что он родился человеком. Протест он приберег для унаследованного бремени, которое сделало его «виновным и изгнанником по праву рождения»; чтобы не слышать приговора, он затыкает уши. Вера говорила Пауло, что его от бремени избавил тот, чье изображение висело на распятии над алтарем. Хотя след от бремени никуда не исчез, нести его много легче, чем первородное проклятие. Бенджамен, последний еврей, искал иного и сейчас сидел в одиночестве на вершине горы, каялся в грехах за весь Израиль и ждал Мессию. И ждал, и ждал, и…

– Благослови тебя Господь, храбрый глупец. И даже мудрый глупец.

– Хммм-хммм! Мудрый глупец! – передразнил отшельник. – Ты всегда любил парадоксы и тайны, да, Пауло? То, что не противоречит самому себе, тебе не интересно? Ты непременно должен искать Троицу – в Едином, жизнь – в смерти, мудрость – в глупости. В противном случае ты найдешь слишком много здравого смысла.

– Бенджамен, осознание ответственности – это мудрость. Но думать о том, что ты способен нести бремя в одиночку – глупость.

– Не безумие?

– Отчасти – возможно. Храброе безумие.

– Тогда я открою тебе маленький секрет. Я с самого начала знал, что не в силах нести это бремя – с тех самых пор, как Он снова призвал меня. Но, может, мы говорим о разных вещах?

Священник пожал плечами:

– Ты назовешь это бременем избранного, я – бременем первородного греха. В любом случае подразумеваемая ответственность одна и та же, хотя мы говорим о ней по-разному и яростно спорим о смысле слов, которыми обозначаем то, что словами объяснить невозможно – ибо это можно выразить только абсолютным молчанием сердца.

Бенджамен усмехнулся:

– Ну, я рад, что ты в конце концов это признал – даже если ты сказал лишь то, что на самом деле ничего не сказал.

– Не смейся, нечестивец.

– Ты всегда плел столько словес, строя хитроумную защиту твоей Троицы, хотя Он и не нуждался в ней до того, как ты получил Его у меня в виде Единого Бога. Да?

Священник покраснел.

– Вот! – завопил Бенджамин, прыгая на месте. – Наконец-то тебе захотелось о чем-то поспорить. Ха!.. Ладно. Я и сам много говорю, хотя никогда не уверен в том, что Он и я имеем в виду одно и то же. Винить тебя не в чем; наверное, разбираться с Тремя сложнее, чем с Одним.

– Старый кактус-богохульник! А я так хотел узнать твое мнение о тоне Таддео и том, что затевается.

– Зачем тебе мнение бедного старого затворника?

– Затем, Бенджамен Элеазар бар-Иешуа, что если годы ожидания Того-Кто-Не-Грядет и не подарили тебе мудрость, то, по крайней мере, сделали тебя прозорливым.

Старый Еврей закрыл глаза, обратил лицо к потолку и хитро улыбнулся.

– Оскорбляй меня, – насмешливо произнес он, – брани, провоцируй, донимай… Знаешь, что я скажу?

– Ты скажешь: «Хмм-хмм!»

– Нет! Я скажу, что Он уже здесь. Один раз я уже видел Его – мельком.

– Что? Ты о ком? О тоне Таддео?

– Нет! Более того, я не стану пророчить, пока ты, Пауло, не расскажешь о том, что именно тебя тревожит.

– Ну, все началось с лампы брата Корноэра…

– Лампы? Ах да, Поэт упоминал о ней. Он пророчил, что она не будет работать.

– Поэт ошибся, как обычно. По крайней мере, так мне сообщили. Сам я испытаний не видел.

– Значит, она работала? Великолепно. И что дальше?

– Я начал размышлять. Насколько близко мы подошли к краю пропасти? Или к берегу? Электрические сущности в подвале… Ты понимаешь, сколько всего изменилось за последние двести лет?

Вскоре священник уже рассказывал о своих страхах, а отшельник, мастер по ремонту палаток, терпеливо слушал – пока солнечные лучи не стали протекать сквозь отверстия в западной стене, создавая сияющие дорожки в пыльном воздухе.

– Бенджамен, с тех пор как погибла предыдущая цивилизация, Реликвии составляли область нашей особой компетенции. И мы сохранили их. Но сейчас я чувствую себя сапожником, который пытается продавать сапоги в деревне сапожников.

Отшельник улыбнулся:

– Все получится, если сделать особые, лучшие башмаки.

– Боюсь, на этот метод уже предъявляют права светские ученые.

– Тогда бросай шить сапоги, пока не разорился.

– Это выход, – признал аббат. – Однако думать о нем неприятно. Тысячу двести лет мы были крошечным островком в океане тьмы. Сохранение Реликвий – неблагодарное дело, однако нам оно кажется священным. Это наша единственная работа в миру, мы всегда были книгобандистами и запоминателями, и мне сложно думать о том, что задача скоро будет выполнена, что необходимость в нас исчезнет. Почему-то я не могу в это поверить.

– И поэтому пытаешься превзойти остальных «сапожников», создавая странные штуковины в своем подвале?

– Я должен признать, что это похоже на правду…

– Что еще ты сделаешь, пытаясь опередить светских ученых? Построишь летающую машину? Возродишь Machina analytica? Или, может, перешагнешь через их головы и обратишься к метафизике?

– Ты стыдишь меня, Старый Еврей. Ты знаешь, что мы прежде всего монахи Христа, и подобные занятия – для других, а не для нас.

– Я не пытался тебя пристыдить. Не удивлюсь, если монахи Христа создали бы летающую машину – хотя, по-моему, им следовало бы создать машину молящуюся.

– Негодяй! Плохую услугу я оказываю своему ордену, доверяясь тебе.

Бенджамен ухмыльнулся:

– Я тебе не сочувствую. Книги, которые вы храните, может, и посерели от старости, но их написали дети этого мира, и они же заберут их у вас. Вы с самого начала зря полезли в это дело.

– А! Вот теперь ты хочешь пророчествовать!

– Вовсе нет. «Солнце скоро зайдет» – пророчество? Нет, просто утверждение, основанное на вере в последовательность событий. Дети этого мира тоже последовательны, поэтому я утверждаю, что они впитают в себя все, что ты можешь предложить, заберут у тебя твою работу, а затем объявят тебя старой развалиной. И наконец, вообще перестанут обращать на тебя внимание. Вы сами во всем виноваты. Я дал вам Книгу, и вы должны были ею ограничиться. А теперь вам нужно считаться с последствиями своего вмешательства.

Отшельник говорил легкомысленно, однако дом Пауло с тревогой понял, что предсказание очень похоже на его собственные страхи, и это опечалило его еще больше.

– Не слушай меня, – сказал Бенджамен. – Я ничего не буду прорицать, пока не увижу твое устройство или не взгляну на тона Таддео – а он, кстати, уже начинает меня интересовать. Если надеешься получить мой совет, то дождись, пока я не изучу подробности новой эры.

– Ты никогда не заходишь в аббатство и, значит, никогда не увидишь лампу.

– Я не одобряю твою чудовищную стряпню.

– И не увидишь тона Таддео, ведь он придет с противоположной стороны. Если будешь осматривать уже родившуюся эру, то предсказывать ее рождение будет поздно.

– Чепуха. Изучать утробу, в которой находится будущее, вредно для ребенка. Я подожду – и тогда уже произнесу пророчество о том, что оно родилось, и что оно не то, которое я ожидал.

– Вот это оптимизм! Так чего ты ждешь?

– Того, кто однажды воззвал ко мне громким голосом.

– Воззвал?

– «Выступи!»

– Что за вздор!

– Хмм-хмм! Если честно, я не очень-то верю, что Он придет, но мне было сказано ждать… – старик пожал плечами, – и я жду. – Его сверкающие глаза превратились в узкие щелки. – Пауло, проведи этого тона Таддео мимо подножия столовой горы, – с жаром сказал он.

Аббат отшатнулся от него в притворном ужасе:

– Ты! Гроза послушников и пилигримов! Я пришлю тебе Поэта-братца! – и пусть он набросится на тебя и обретет покой навеки. Провести тона мимо твоего логова!.. Возмутительно!

Бенджамен снова пожал плечами:

– Хорошо, оставим мою просьбу. Но будем надеяться, что на этот раз тон – на нашей стороне, а не на стороне других.

– Других?

– Манассии, Кира, Навуходоносора, фараона, Цезаря, Ханнегана Второго… продолжать? Самуил предупреждал нас о них. Они становятся еще опаснее, когда рядом мудрецы в оковах, которые дают им советы. И это все, что я тебе скажу.

– Ну, Бенджамен, того, что я от тебя услышал, мне хватит еще лет на пять, так что…

– Оскорбляй меня, брани, провоцируй…

– Прекрати. Я ухожу, старик. Уже поздно.

– И что? Готово ли экклезиастическое брюхо к поездке?

– Ты про мой желудок?.. – Дом Пауло прислушался к себе и обнаружил, что уже несколько недель не чувствовал себя столь комфортно. – Конечно, там все кувырком, – пожаловался он. – А как еще могло быть после твоих речей?

– Верно – Эль-Шаддай милосерден, но Он и справедлив.

– Счастливо оставаться, старик. Когда брат Корноэр заново изобретет летающую машину, я отправлю сюда послушников, чтобы они сбрасывали на тебя камни.

Друзья обнялись. Старый Еврей проводил аббата до края столовой горы и встал, закутавшись в таллис, тонкая ткань которого резко контрастировала с дерюгой набедренной повязки. Священник спустился к тропе и поехал обратно к аббатству. Хилая фигура Бенджамена, произносящего молитву, выделялась на фоне закатного неба.

– Memento, Domine Gomnium famulorum tuorum[56], – прошептал аббат в ответ и добавил: – И пусть он наконец выиграет стеклянный глаз Поэта в ножички. Аминь.