Святослав Скляренко Семен

Глава двенадцатая

Иоанн Цимисхий прибыл на берег Дуная с многочисленной свитой. Думая ночью о предстоящей встрече с русским князем, император повелел, чтобы его сопровождали все находящиеся в лагере полководцы и высокие особы, чтобы оделись они в лучшие наряды, со знаками достоинства. Никогда не видав русского князя и представляя себе его честолюбивым, гордым, Иоанн был уверен, что Святослав явится на встречу со свитой в лучшем своем наряде, со знаменами, знаками власти, и хотел затмить его роскошью.

Ехал император Иоанн со всей своей свитой к берегу Дуная под развернутыми знаменами империи, окруженный бессмертными. На нем был красный, золотом шитый скарамангий, плечи прикрывала багряная хламида с золотыми застежками, у пояса висел драгоценный меч, на груди переливались и сверкали жемчуга и золото, шапка на голове горела разноцветными камнями, красные сандалии упирались в золотые стремена. Так же пышно разрядились полководцы и высшие сановники Иоанна — соцарствующий император Константин, патрикий и проэдр Василий…

На берегу Дуная они остановились. Здесь стоял шатер, перед ним — скамьи, широкий, покрытый красным бархатом стол, а на нем корчаги с вином, кубки. Император сошел с коня, еще раньше его спешились полководцы. Иоанн сделал рукой знак проэдру Василию, и они вдвоем отошли к обрыву, о чем-то беседуя. Полководцы и сановники стояли молча, они видели, что император недоволен.

И тогда на плесе, ниже Доростола, появился челн. На берегу было тихо, и все слышали, как над Дунаем в челне гремят уключины, как ударяют о воду весла. Вскоре стало видно, что на веслах в челне сидят шесть гребцов, а седьмой стоит у кормила. Возле самого берега челн круто повернул и носом зарылся в песок.

Спутники императора Иоанна кинулись было к берегу, чтобы узнать, кто посмел причалить тут в присутствии императора ромеев, но тотчас же остановились… Гребцы на челне вынули весла из уключин, кормчий опустил кормило, и все вышли на берег. Кто-то подтянул челн повыше, и вперед вышел человек, который только что стоял позади гребцов и управлял челном.

Был он одет как все гребцы, только подпоясанная ремнем белая сорочка и такие же штаны были чище, чем у прочих, да у пояса висел меч. Лишь тогда, когда он приблизился, император и его спутники увидели, что на бритой голове человека серебрится прядь волос, спадая к уху. Высоко подняв голову, человек смотрел на императора, чуть прищурив глаза, а на его устах, под длинными усами, играла улыбка.

— Здрав будь, император ромеев, и вы, полководцы! — сказал князь Святослав и, взявшись правой рукой за крыж меча, согласно обычаю, поклонился Иоанну и полководцам. — Ты меня хотел видеть, и вот я приехал.

Иоанн понял слова киевского князя, он знал язык болгар, с которыми ему пришлось немало воевать и просто встречаться в Константинополе. Долго-долго смотрел он на князя, и в его глазах были удивление и растерянность. Не ждал он, что Святослав, как простой гребец, приедет на встречу с ним, императором, не думал, что русский князь оденется, как простой воин, не ожидал, что Святослав так прямо, как равный к равному, подойдет к нему.

Было в душе императора и другое. Увидев Святослава, он понял, что князь Руси иначе сделать и не мог. За простотой и непринужденным поведением Святослава император Иоанн увидел что-то более значительное и важное, чем его растерянная свита.

Логофет ждал знака Иоанна, чтобы через толмачей передать все русскому князю. Но император Иоанн дал понять, что будет говорить со Святославом лично, и обратился к нему:

— Благодарю за привет, князь! Да, я хотел тебя видеть, говорить с тобой. Пойдем, князь, к шатру!

— А может, поговорим в челне? — предложил, смеясь, Святослав. — Любо там, император… вода да небо…

Это было неслыханное оскорбление. С императором ромеев никто не смел так разговаривать. Император Иоанн приглашает русского князя к себе в шатер, а тот смеет звать его в челн?! Вся овита стояла наготове, все ждали распоряжения императора.

Но случилось чудо. Император ромеев Иоанн, перед которым падали ниц не только полководцы, но и целые народы, не возмутился, услыхав эти слова князя Святослава, а ответил:

— Добро, князь. Пойдем в твой челн…

Растерянные полководцы и вся свита остались на круче, не зная, что делать, — нарушался церемониал двора. А император со Святославом медленно шли по сыпучему песку и остановились у челна. Князь подал рукой знак, и шесть гребцов, молодых, здоровых парней с бородами и усами, неприязненно поглядывая на императора, отошли по берегу вверх и остановились.

Только тогда император и Святослав ступили в челн и сели друг против друга.

— Так вот ты какой! — тихо промолвил Иоанн Цимисхий.

— А ты, император, думал, что я иной? — искренне засмеялся князь Святослав, от чего на его левом ухе заколыхалась тяжелая золотая усерязь с подвесками — двумя жемчужинами и большим рубином.

— Да нет, — ответил на это император. — Я слышал, будто ты очень гордый, и не думал, что приедешь, как простой гребец, на челне…

— Ты не заметил, что я держал кормило…

Наступило молчание. Над Дунаем было тихо. Мимо челна медленно струилась вода, такая чистая, что на дне можно было разглядеть каждую песчинку. Две серые чайки с криком летали над челном, а вверху, в голубом небе, застыл, казалось, на месте и вглядывался вниз коршун.

— Ты меня звал, император, — прервал молчание Святослав. — О чем же ты хотел меня спросить?

— Я хотел спросить тебя, князь Святослав, — начал император, — почему забрался ты так далеко от родной земли и пришел сюда?…

— Отсюда до Русской земли, — ответил Святослав, — рукой подать. Вот она, Русская земля. — Он указал на левый берег Дуная. — До Константинополя, сдается мне, отсюда куда дальше. Впрочем, ты знаешь, император, пришел я сюда не по своей воле, звал меня император Никифор и дал мне даже за это золото.

— Покойный император звал тебя и дал золото, чтобы ты усмирил непокорных болгар…

— Я усмирил непокорных болгар, — Святослав засмеялся, — дошел до самой Преславы. Но тогда ты выступил против меня и болгар.

— Я должен был выступить, — вскипел Цимисхий, — ведь ты заключил мир с болгарами…

— А зачем мне было воевать с ними далее? Я выполнил волю императоров, прошел всю Болгарию, покорил кесаря Бориса и уложил мир.

— Если ромеи давали русам золото, то их император должен был заключить и мир…

— Мы не печенеги, — сказал Святослав, — ради золота не воюем. За Русь мы, император, стояли…

— За Русь? — император тряхнул своей рыжей бородой. — Хороша Русь, если ты дошел со своим войском чуть ли не до Константинополя! Императоры ромеев никогда не ходили на Русь, они не стояли под стенами Киева. А русы все время идут и идут на империю и не раз уже стояли под стенами Константинополя…

— Что императоры ромеев не стояли под стенами Киева — это правда, — согласился Святослав. — Киев не Доростол, император. Не завидую я тому, кто осмелится стать у его стен, — достанется, как печенегам. Но когда ты говоришь, что ромеи не идут на Русь, то это ложь.

— Почему ложь? — притворился удивленным и даже обиженным Иоанн.

Князь Святослав не успел ответить. И он, и император подняли головы. Над ними испуганно закричали чайки. До сих пор они свободно летали над водой, но висевший в небе коршун камнем упал вниз. Испуганные внезапным появлением хищника, птицы сначала кинулись в стороны, но потом закричали громче прежнего, точно сговаривались, и вместе кинулись на кровожадную птицу. Коршун пытался было обороняться, заклекотал, но скоро пустился поскорее вдоль Дуная прочь. Чайки долго гнались за ним, потом вернулись и принялись летать над челном, словно жалуясь: «Ки-и-ги! Ки-и-ги!»

О чем думал император ромеев в эти минуты? Прищурив светло-голубые глаза, сжав губы, он часто дышал тонким, острым носом, снял шапку и провел рукой по рыжим волосам, по огненно-красной бороде, словно ему было душно.

Князь Святослав, продолжая смотреть на чаек, закрутил правой рукой ус…

— Ой, горе бедным чайкам, — промолвил он, — однако же они дали злодею хлебнуть дунайской водицы… Вот так, император, бывает…

— Ты сказал, — сердито перебил его Цимисхий, — что императоры ромеев солгали. В чем ложь?

— Тебе ведомо, император, о чем речь… Когда-то, не при нашей еще памяти, над морем Русским сидели наши предки. А сейчас? Климаты? Почему же Климаты, коли это исстари наша земля? Ну, хорошо, пусть уж будут и Климаты. Но почему императоры ромеев посылают своих воев на север от Климат, на запад, на восток?

— Князь Святослав, это ложь…

— Ой, нет, император, не ложь… Вспомни, сколько городов поставили ромеи над Русским морем, сколько крови пролили русы в Тмутаракани, в низовьях Днепра, Итиль-реки, Днестра. А Саркел, император? Ведь его построили ромеи на нашем пути, на землях русских. А что сказали бы императоры ромеев, если бы князья земель Руси начали завоевывать Сирию или Халдею? Нет, император, Русь никогда и нигде не посягала на земли империи. Империя стремится стать и уже стала на русские земли… Чудно мне, император! Ведь у ромеев много земель у моря, в Азии, полмира…

— У Руси, — перебил его император, — не меньше земель, чему ромеев…

— Это правда, — сказал Святослав и улыбнулся. — Много земель суть на Руси, — он прищурил глаза и мечтательно поглядел вдаль, за Дунай, за косы, — так много, что ты и помыслить не можешь, император… От Русского моря до далеких северных украин, от болгар до Итиль-реки[273] и гор Орал… Велика земля, полмира…

Император глядел из-под густых бровей на князя Святослава, который очень спокойно рассказывал про Русь, и глаза его в эту минуту, казалось, потемнели. А когда князь Святослав поймал на себе пронизывающий взгляд императора и умолк, Иоанн отвел глаза, вздохнул, обернулся, посмотрел на свою свиту, которая по-прежнему неподвижно стояла на берегу…

А потом император Византии склонился ближе к князю Святославу и таинственно зашептал:

— У тебя полмира, полмира у меня. Зачем же нам ссориться, князь Святослав?

— О чем ты говоришь, император? — не понял его Святослав.

— Ты и я — мы два богатыря, — продолжал так же тихо Цимисхий, — и я хочу, чтобы мы поступали как богатыри. Слушай, князь! Давай поделимся! По Дунай — все мое, за Дунаем — твое. Я буду сидеть в Константинополе, ты — в Киеве.

Князь Святослав посмотрел на императора ромеев, потом обернулся, посмотрел за борт челна. Там текла голубая вода, плавали мелкие рыбки, на дне лежали отшлифованные волной камни. И вдруг, опустив руку в воду, князь Святослав достал со дна камень.

Император вздрогнул. Зачем киевский князь взял этот камень? Не зная, что станет делать князь, Иоанн напряженно следил за каждым его движением…

А князь Святослав все держал камень у себя на ладони, смотрел, как с него в Дунай падают большие серебристые капли.

— Видишь, какой чудесный камень? — промолвил князь Святослав. — А скажи мне только одно, император: чей это камень?

Император не понимал, к чему ведет киевский князь.

— Камень?! — он засмеялся. — Как чей? Если камень в твоей руке, он твой…

— А теперь? — Князь Святослав засмеялся и кинул камень далеко от челна. Сделав дугу, камень врезался в голубую гладь и исчез, а по воде пошли круги.

Император молчал.

— Чей же сейчас этот камень? — еще раз спросил князь Святослав.

— Ты спрашиваешь меня о странных вещах, — хмуро ответил Цимисхий. — Теперь камень ничей… Но что все это значит?

— Видишь, император, — сказал Святослав, — камень и то — вот он мой, а вот уж и не мой. А ты хочешь проложить границу мира, разделить его на две половины. «Это, говоришь, мое, а это — твое». А разве ты или я можем его разделить? Ты сказал: есть Византия, есть Русь, и это очень большие земли. Но это еще не вся земля. Вот сидим мы с тобой здесь, на Дунае, но это земля Болгарская. Да и не только она. Есть франки, англы — по эту сторону, а там, за Русью, — монголы, китайцы… Да разве это камни, которые можно швырять туда или сюда? Ты хочешь покорить полмира, потом захочешь покорить и весь мир. Нет, император, покорить вес мир никому не удастся…

— Ты меня не понял, — промолвил Иоанн Цимисхий. — Византия не стремится покорить весь мир. Я хотел только договориться, где мое, а где твое…

— Наши послы, сдается, все и поделили. Византии — свое, Руси — свое, Болгария меж нами.

Император Иоанн смотрел на Дунай.

— Да, — он махнул рукой, — наши послы как будто обо всем договорились, но я еще кое-что хотел добавить…

Он умолк на минуту и посмотрел на Святослава.

— От себя хотел добавить, — продолжал Цимисхий, — что восхищен тем, как ты боролся со мной… Ты, князь, хороший полководец.

— Любо мне слышать сие от столь искусного и хитрого полководца, как ты, — ответил Святослав. — Но с тобой боролся не я, а Русь…

— Боролась Русь, а ты — ее князь. И я хотел бы в знак уважения к тебе… и Руси наречь тебя кесарем, василевсом Руси, дать вам светоч истинной веры — христианство…

— Благодарю тебя, император, — откровенно сказал Святослав. — Но зачем нам, Руси, кесари да василевсы? Есть на Руси киевский князь, есть князья земель и другие князья. Право же, император, не нужны нам еще и кесари, а тем паче василевсы. Что же до христианства, то у нас на Руси уже немало христиан, мать моя, княгиня Ольга, была христианкой.

Однако я и еще много наших людей держимся старой веры, которую вы называете язычеством… С христианством не враждую, но еще не ведаю, император, чья вера лучше. У каждого свое. По-твоему, христианство лучше, а по-моему, надо жить, как мои отцы и деды, язычником Руси хочу быть. К чему спорить, император. Может, когда-нибудь и язычники станут христианами, и, может, христиане сделают то, чего не свершил бы варвар, язычник. Подождем, император. Куда и зачем нам спешить, ежели между нами любовь и мир?

— Но мы ведь встретимся еще с тобою, князь? Правда, почему бы тебе не приехать в Константинополь?

— Князья киевские не раз уже посещали Константинополь, — процедил сквозь зубы Святослав. — Моя мать, княгиня Ольга, там тоже была и много о ваших чудесах рассказывала. Дивен Константинополь, хочу и я там побывать и буду. Но почему бы тебе, император, не побывать на Руси, в городе нашем Киеве? Ведь и о Киеве говорят немало, но никто из императоров римских не посетил его. Приезжай, император! Мы встречаем своих гостей с хлебом.

— С чем? — не понял Цимисхий.

— С хлебом, говорю, а порой и с солью.

— Добро! — промолвил император. — Приеду. — Он встал и продолжал стоя: — Император Никифор, — сказал он, — послал к тебе своим василиком Калокира. У меня есть сведения, что он в вашем стане…

— О император! Твой посол до конца служил Византии и шел с нами от Киева до последнего дня…

— Я хочу, чтобы ты его вернул…

— Я могу вернуть только его труп — сегодня ночью Калокир повесился,…

— Жаль, — закончил император. — Что ж, князь, я сказал тебе все, что хотел…

— А я поведал, что думал…

Они вместе сошли на берег, приблизились к шатру, где стояли на столе корчаги с вином. Слуги кинулись разливать вино, проэдр Василий сам услужливо налил кубок Святославу.

Но князь, подойдя ближе к столу, сам взял большую корчагу с вином и налил доверху два кубка…

— Хочу пить на тя, — сказал он императору и первым поднял полный кубок.

— Спасибо! — хмуро ответил император. — И я выпью за тебя…

Они выпили кубки до дна.

Пили за императора и полководца.

Вскоре князь Святослав попрощался, спустился по круче к берегу и ступил в челн.

Гребцы высоко подняли весла, князь Святослав стал у кормила. Гребцы опустили весла в воду, князь круто повернул кормило, дал знак гребцам, и челн поплыл против быстрого течения. А над ним полетели с жалобными криками чайки.

Стоя у шатра, император Иоанн долго смотрел, как уплывает все дальше и дальше, борясь с течением, челн. Осторожно ступая по песку, к нему подошел проэдр Василий. Когда император обернулся, он увидел сердитое, перекошенное злостью лицо проэдра, его злые глаза,

— Хитер киевский князь! — прошипел проэдр. — Он не выпил вина из моего кубка…

Небрежным движением, будто случайно, он опрокинул со стола одну из корчаг, и красное вино струйкой потекло из нее, а кровавое пятно долго еще впитывалось в песок.

Это был не Буколеон, а поле битвы под Доростолом. Но постельничий, проэдр Василий, и здесь не покидал всю ночь своего императора. Он проследил, чтобы вовремя подали ужин и вино императору, и поужинал вместе с ним. Император выпил много, проэдр — ровно столько, чтобы внимательно слушать, а самому не сказать лишнего.

Постельничий Василий вышел из шатра и сел на скамью; он видел, как император погасил светильник, слышал, как он долго ворочался в постели, тяжело вздыхал, потом успокоился и, видимо, уснул.

В стане было темно, стан молчал. Вокруг шатра императора, на широкой площади, по углам которой размещались этериоты, эскувиты и иканаты[274] — вся охрана императора, — стояла ночная стража. В броне, со щитами И мечами, не имея права шевельнуться, они казались на фоне серого неба большими каменными изваяниями. Было тихо и дальше, в землянках, где спали конные и пешие войска фем и таксиархий. Император мог спать, ничто ему не угрожало.

Однако Цимисхий не спал. Прошел, должно быть, час, и проэдр Василий услышал, как он поднялся со своего ложа, прошелся взад и вперед. Проэдр даже вскочил — шаги императора прозвучали у самого полога.

— Ты не спишь, проэдр? — услышал он голос Иоанна.

— Нет, император, не сплю. Проэдр не может спать, когда почивает василевс. Но, я слышу, император не спит?

— Да, не сплю, — сказал Цимисхий, выходя из шатра. Он постоял с минуту, пока его глаза не привыкли к темноте, и опустился на скамью. — Садись и ты! — тихо промолвил он.

Так император Византии Иоанн Цимисхий, в темную ночь, после окончания длительной войны и заключения мира с Русью, выйдя из шатра, сел рядом с проэдром Василием и повел с ним беседу.

— Почему же император не спит? — спросил еще раз проэдр Василий. — Ведь император заключил мир, увидел поверженного князя Святослава, а потом выпил доброго вина…

— Все это так, — донесся из темноты голос императора Иоанна, — Русь побеждена, князь Святослав повержен, я выпил вина. Но сон бежит от меня. Я хочу, очень хочу спать, но думы прогоняют сон.

— Какие же это думы, император? — с сочувствием спросил проэдр Василий.

— Святослав! — сказал император громче, но так, чтобы его не услышали стражи.

— Святослав?! — Проэдр засмеялся. — Побежденный князь?

— Проэдр, — начал Иоанн, — я видел в своей жизни многих врагов, многих из них победил. Но всегда, победив врага, я уже не боялся его. А сейчас я боюсь. Да, проэдр, я боюсь. Вот она, — император указал в темноте на очертания Доростола, — загадочная Русь. Я говорил с князем Святославом — и не понял его, я не знаю, кто он. И даже когда они уйдут отсюда, я буду их бояться. Русь — это страшная, нависшая над империей туча, Святослав — это язычник, это Перун, который идет против Христа. А что мы без Христа? Ничто!

— Это правда, император, — согласился проэдр Василий. — Русь — страшная для нас земля, это так. Либо Византия, либо Русь, Перун или Христос — и это так. На небе лишь один Бог, на земле может быть только одна империя, а в империи — один василевс. Так сказал сам Христос: «Едино стадо — един пастырь». Но почему ты думаешь, император, что Христос должен воевать с Перуном только мечом?

— А чем же еще можно с ним воевать? Вином? Так Перун знает, какое вино ему можно пить, а какое нет…

— Если он не захотел выпить кубок с цикутой, то надо сделать кубок из его черепа.

— Проэдр! Я согласен заплатить сто, двести, триста кентинариев. Да если бы за его смерть мне пришлось отдать пол империи, я не пожалел бы и того. Слышишь, проэдр?!

— Ты слишком щедр, император, и забыл о том, что в нашей казне пустовато. Ста кентинариев будет достаточно.

— Что же ты сделаешь?

— Я пошлю, император, к тем же самым пацинакам василика и дам им золото, сто кентинариев… Покойный Калокир писал мне из-под Адрианополя, что беседовал об этом с каганом Курей. Если князь Святослав пойдет по суше, они встретят его в поле, если морем — на Днепре.

— Проэдр! Позволяю тебе дать пацинакам столько золота, сколько они потребуют. Только не откладывай, спеши, проэдр!

— Я сделаю все, что нужно, — засмеялся проэдр. — Где бессильна стрела, там всемогуще золото. Пока в империи есть золото, она еще сильна. Однако с Дуная ползет туман, иди в шатер, пора на покой…

И над Дунаем, и над всей землей царила ночь. Спокойно уснул наконец император Византии, спал и его стан. Не спали только в Доростоле. Там, за стенами крепости и на берегах Дуная, горели огни, отблеск которых блуждал по тучам, и звучали голоса — русы готовились в дорогу.

Не спал и проэдр Василий. Сидя на скамье у шатра и глядя на небо, на Доростол, на огни над Дунаем, он упорно о чем-то думал, и если бы кто-нибудь сейчас увидел его лицо, то заметил бы, как играет на нем улыбка — порой мечтательная, порой злобная.

Проэдр Василий в эту ночь думал о том, когда же он теперь даст смертельный яд еще одному императору Византии — Иоанну. Но дальше? Что он будет делать дальше?

Проэдр Василий хотел побыть императором Византии хотя бы день. Может быть, в этот день возвратится душа в его тело? Только почему-то слабеет тело у проэдра Василия, не поздно ли возвращать душу?

Князь Святослав торопился. В Доростоле, да и повсюду в низовьях Дуная стояла еще хорошая погода, все вокруг зеленело и цвело. Но с севера, из-за гор, порой дули свежие ветры, а высоко в небе плыли белые, прозрачные облачка — наступала осень.

Несколько дней, работая даже по ночам, вой спускали на воду лодии. Ладили рассохшиеся на горячем солнце днища, ставили щоглы, увязывали реи, чинили и шили ветрила, грузили на лодии все необходимое для дальней дороги; потом приняли с греческих кумварий дань — по две медимны[275] жита на каждого воина.

Все эти дни на Дунае, в Доростоле и на поле за ним было тихо. Византийский лагерь стоял на месте, вокруг него день и ночь ходили виглы, на греческих кораблях гребцы по-прежнему не сушили весел. Здесь находился и император, его сверкающее знамя реяло над главным шатром среди лагеря.

Князь Святослав, зная этого коварного и хитрого врага, велел остерегаться, держать дозор в поле, на стенах и возле лодии.

У князя Святослава болело сердце не только по своим воям. Он думал и о болгарах, которые так храбро, не жалея ни крови, ни жизни, боролись наряду с русскими воями. Вой Руси возвращались в родные земли, в Киев. Но что будут делать без них в своей поневоленной земле болгарские смерды и парики?!

Потому князь велел, пока русские вой стояли в Доростоле, уходить из города, уезжать на конях, плыть на лодиях тем болгарам, кому не было места в Доростоле и кого здесь ждала неминуемая жестокая расплата, страшная казнь.

И болгарские вой, опасаясь, что Доростол станет их могилой, бежали отсюда. По ночам стража провожала их далеко за город, где не видно было ромейских вигл. В то же время от берега одна за другой отчаливали однодеревки-долбленки: они плыли на север — к Железным воротам, на юг — к устью Дуная.

Пришлось и Микуле попрощаться со своим побратимом Ангелом.

Ангел был тяжело ранен мечом в ногу и не мог ходить. Как и многие раненые болгары, он лежал у стены над Дунаем. Здесь за ними ухаживали здоровые вой, доростольские жены, девушки.

Стояла душная августовская ночь. Где-то за Дунаем бушевала гроза, там сверкали молнии, но так далеко, что громовые раскаты не достигали Доростола.

— Наши вой готовят лодии, — Микула указал на берег, — и отвезут вас подальше от Доростола, вверх по Дунаю.

Ангел молчал.

— Может, доберешься и ты до своего села, — продолжал Микула. — Доброе село! Помнишь, как мы там бывали?

Далеко где-то сверкнула длинная зигзагообразная молния, и Микула на миг увидел освещенное ее зеленоватым светом лицо Ангела — страшное, с блестящими глазами, острыми скулами, закушенными губами.

— А что там, в селе? — долетел до Микулы голос Ангела. Болгарин умолк, но до Микулы донеслись странные звуки — сомнения не было, Ангел плакал.

— Ты так не говори, — Микула близко-близко склонился к Ангелу. — Это не конец. Слушай, Ангел, это не конец.

— Как же не конец? — спросил Ангел. — Ничего у меня теперь нет, и Цвитаны тоже.

Он заплакал, уже не скрываясь. Сверкнула молния, и Микула увидел его орошенное слезами лицо, тоскливый взгляд, кривившийся от плача рот.

— Слушай, Ангел, — сурово промолвил Микула, — нельзя плакать! Ты ведь не женщина! Перестань!

Этот окрик, видимо, подействовал на Ангела. Микула услышал, что друг стал дышать ровнее, спокойнее. А в темноте нашла и сжала Микулину руку рука Ангела.

Так, держась за руки, они помолчали некоторое время: Ангел — лежа у стены, Микула — сидя на земле возле него. И хотя за Дунаем одна за другой сверкали зарницы, друзья, казалось, их не замечали, каждый погрузился в свою думу.

— Так, — промолвил напоследок Микула. — Ты сказал — конец. Нет, Ангел, не конец! А разве мало урона причинили мы ромеям? Верь, они едва не истекли кровью, и долго еще будут кровоточить их раны. Да и люди, сколько бы они ни жили, этого не забудут! Разве можно забыть?

При свете молний, сверкавших все чаще и чаще, они смотрели на стены Доростола, которые напоминали каменные глыбы, на широкую, необъятную гладь Дуная, где вырисовывались ряды людей, на воев, которые ходили вдоль берега и казались великанами.

— И тебя я никогда не забуду, — добавил Микула, вспоминая все дни, которые ему суждено было провести с Ангелом. — Разве можно это забыть? — закончил он, пожимая руку побратима.

Ангел в ответ только крепко-крепко стиснул руку Микуле.

— А ты тоже не забывай, — снова начал Микула. — Будет трудно — вспоминай меня, всех нас… Вот тебе и станет легче.

— О! — вырвалось тогда у Ангела. — Тебя и всех вас я никогда не забуду.

— Вот видишь! — Микула засмеялся. — Д ты говоришь — конец! Нет, лиха беда — начало. А конец еще далек, далек…

Он на минуту задумался, потом нерешительно промолвил:

— Вот я думал: что бы тебе оставить на память? Меч или щит — у тебя они есть, а мне еще пригодятся. Жаль, Ангел, ничего у меня нет… А впрочем, погоди, придумал…

Он порылся за пазухой и положил Ангелу в руку небольшую, но довольно тяжелую вещицу.

— Это Мокоша, — сурово промолвил Микула. — Добрая богиня, богатая, она родит все на земле, оберегает человека и все живое. Помнишь, Ангел, я молился ей тогда, перед битвой? Она и помогла — тишина, мир… А теперь я дам ее тебе, пусть помогает.

— Но ведь это твоя богиня, — ответил Ангел.

— Я возвращаюсь домой, — возразил Микула, — там у меня много богов. Там они повсюду — там у меня жена, дочь, сын… Нам боги помогут. А Мокоша пусть тебе служит, хоть ты и веришь в Христа.

— Я верю в тех богов, которые мне помогают. Спасибо, Микула, я возьму Мокошу.

И он повесил оберегу Микулы себе на шею.

В это время к ним подошли вой. Пора было нести раненых. Микула помог отнести Ангела, сам уложил его в уголке одной из лодий, а прощаясь, склонился к нему и поцеловал.

Это была последняя лодия с ранеными болгарами. Микула стоял на берегу, а лодия уплывала все дальше и дальше.

Осень ходила над морем. Порой с запада еще подувал теплый ветерок, но его встречали с востока бури, быстро остывала вода. Взбесившиеся волны бороздили море, тяжелые свинцовые тучи низко висели над небосводом, время от времени проливаясь дождем.

Когда ветер дул с запада, вой стояли у ветрил, когда заходил с востока — садились на весла и вычерпывали воду. Стояли на острых носах, вглядываясь в темную даль, не отходили от кормил.

Их невзгоды разделял и князь Святослав. Он довольствовался, как и все, коротким ночным или дневным отдыхом, а остальное время проводил со своими людьми, смотрел на высокие волны, с шумом и ревом вздымавшиеся впереди и позади лодий, поглядывал на запад, где остались берега Дуная, и на серый, затянутый туманами восток. А когда становилось трудно, брался за весло или кормило.

Лодии не останавливались. Когда же волны стали вздыматься, как горы, князь день и другой советовался с воеводами: не лучше ли во избежание беды зайти в какой-либо лиман? Однако, взвесив все, решили пробиваться сквозь бурю и волны, чтобы быстрее войти в лукоморье и быть поближе к родной земле, к Днепру.

Но когда однажды утром вырвались они из пасмурных морских просторов и увидели излучину, страх запал в их души. Пески там уже покрыл иней, под лучами выглянувшего из-за туч солнца берега лежали ослепительно белые, холодные.

И все-таки они поплыли вверх по Днепру, чтобы добраться хотя бы до острова Григория, а там дать весть тиверцам и уличай, послать гонцов в Киев. И хоть зимой добраться в Киев!

Но чем дальше они поднимались по Днепру, тем гуще плыли и с шумом налетали одна на другую и выскакивали на берега льдины. Лодии затирало; порой, казалось, их зажмет со всех сторон, превратит в щепы. И дозор, которому Святослав белел идти впереди лодий вдоль берегов Днепра и смотреть, не притаился ли где враг, вдруг вернулся и сообщил, что ниже порогов по обе стороны видел в плавнях печенегов, которые, наверно, поджидают русских воев.

Задумался князь Святослав с воеводами. Весной и летом печенеги часто стоят над порогами в ожидании легкой добычи, но что делать им тут зимой, когда все вокруг засыпает снегом? Уж не подослал ли их кто?

Некоторые воеводы советовали князю:

— Оставим, княже, лодии здесь, сами купим коней у херсонитов и борзно двинемся в Киев…

— Не продадут нам коней херсониты, — ответил на это Святослав. — А коли и ехать борзно, то как повезем с собой наше добро?!

Князь говорил правду: надеяться, что херсониты продадут им лошадей, не приходилось. А если бы они и раздобыли коней, то как ехать? С неба валит снег, морозы крепчают с каждым днем, в поле ни проехать, ни пройти, у порогов и на каждом шагу их подстерегают печенеги.

Князь Святослав велел воям возвращаться к белым берегам, к лукоморью. Лучше уж стоять там, где есть хоть одиночные села, где, может, что-нибудь продадут херсониты, чем замерзнуть среди Днепра или погибнуть от кривой сабли печенега.

Это была лютая, холодная и голодная зима. В позднейшие времена летописец, упоминая о походе князя Святослава и об этой зиме, писал, что не было у них брашна, и быша глад велий, по полгривны платили за конскую голову. Сколько горя и мук, сколько смертей таится за этими скупыми словами!

Чтобы деревянные лодии не затер лед, князь велел вытащить их на кручи.

И вой, да и он сам несколько дней по пояс в ледяной воде тащили тяжелые лодии на берег, волочили на высокие кручи.

Некоторые лодии перевернули, чтобы в долгую зиму приютиться под ними, выкопали на берегу землянки — спасаться от ветров и мороза. Обошли вокруг берега, вырубая каждое деревцо, подбирая каждую щепку, чтобы хоть немного согреться зимой и сварить какую ни на есть похлебку. И когда наступила зима, здесь, на белых берегах, вырос целый стан, окруженный песчаными валами на случай, если посмеет напасть враг.

Враг не напал. Печенеги, видимо, посидели до первых морозов над порогами и двинулись дальше в поле, где были глубокие овраги, в которых можно было укрыться от ветров, где росли леса — топливо, водились звери — мех и мясо на всю зиму, близко находились города и села, с которыми печенеги торговали.

Но стану на белых берегах угрожали и другие враги, и врывались они туда не через валы.

Первым врагом были болезни. Отправляясь в Киев, князь Святослав велел взять с собой всех раненых. Некоторые из них умерли в дороге, и их опустили в море, некоторые долго и тяжело хворали и помирали один за другим на белых берегах.

Хворали и здоровые вой. Моровые болезни ходили по стану. Вой тяжело страдали от простуды, желудочных и еще неведомых болезней, от которых тело покрывалось струпьями… Но больше всего мучил голод. Князь Святослав не ошибся: херсониты доподлинно знали, что русы сидят на белых берегах, но в поле не показывались. Когда же русы с большим трудом добрались до Херсонеса, чтобы купить коней и волов, то с них драли полгривны за конскую голову…

И поныне там, в приднепровских песках, тлеют кости воев князя Святослава. Много их в ту пору пришло сюда — мало осталось. А те, кто остался, ждали весну, но не знали, дождутся ли.

Среди ночи с моря Русского поднялся ветер. Он подул над Днепром — и зазвенели льды; пролетел над курганами и косами — встали вихри песка и снега; уперся в далекие леса — и, пригнувшись к земле, застонали, заскрипели вековые деревья. Но люди, зимовавшие на белых берегах, не испугались. Услыхав среди ночи печальный стон ветра, они выходили из пещер, хижин, настилов над лодиями и подставляли обветренные, обмороженные лица навстречу его теплому дыханию.

«Теплый ветер, — радовались они, — растопит снега, взломает мосты на Днепре, понесет лодии домой, в Киев… Вей, ветер, сильней повевай из теплого края!»

А ветер, словно услышав их мольбы, не унимался и дул, дул с моря несколько дней подряд, крепчал, бушевал, наконец взломал лед на Днепре и принялся его дробить, выбрасывать на кручи и гнать мимо белых островов.

И как ни свистел в песках ветер, как ни грохотал ледолом на Днепре, но вой услышали, как высоко-высоко среди туч, в голубом небе, родились и полетели к земле чарующие звуки. Там из далеких полуденных стран на север летели гуси и журавли.

Это было только начало весны. Еще несколько дней шумел и гремел Днепр, льдины наскакивали на льдины, ударяясь о берега, лезли на кручи. Ветер заходил с севера, дышал холодом, порою с неба срывался и снежок — срывался и таял.

Однако вой знали, что пришла весна, и, не в силах больше усидеть здесь, на белых берегах у моря, рвались к родным селениям. И как только между серыми льдинами кое-где зачернела темная днепровская вода, они принялись спускать лодии, ладили весла, осматривали ветрила…

Ранней весной 972 года лодии князя Святослава отчалили от белых берегов над Русским морем и поплыли вверх, к Киеву.

Князь Святослав и воеводы опасались, что у порогов можно налететь на засаду. Печенеги обычно весною уже поспешают к Днепру, чтобы встретить гостей с севера и с моря. Решили разделить лодии на три отряда: первый отряд будет пробивать путь по Днепру, второй повезет все ценное и в случае нужды придет на помощь первому, третий будет служить заслоном-прикрытием. Князь Святослав поплыл впереди. Как всегда, он хотел быть во главе своих воев…

Это был очень тяжелый путь. Подуй низовка, вой поставили бы ветрила и лодии полетели бы к родным берегам. Но ветер не только не помогал воям, а дул с севера и гнал встречную волну. Вой выходили на берег, брали бечевы и пробовали тащить лодии. Но путь преграждали затоны, плавни, да и опасно было тащить лодии вдоль берега, где за каждым кустом мог притаиться печенег. Приходилось идти на веслах — против быстрого течения, высокой волны. Люди же после трудной зимы были измучены и обессилены.

Вот потому и получилось, что русские вой, пустившиеся в путь с белых берегов ранней весной, продвигались медленнее победного шествия весны, и, когда вдали замаячил остров Григория, все вокруг уже буйно зеленело, цвело.

Передние лодии пристали к острову, когда солнце склонялось к западу. Князь Святослав велел укрыть лодии меж прибрежных кустов и под скалами, а дозору оглядеть остров — печенеги могли притаиться там в густых рощах и оврагах. Дозор вернулся, когда солнце стояло уже совсем низко на западе. На острове, доложили вой, никого не обнаружено, не видать ни конских, ни человеческих следов…