В тихом омуте Хокинс Пола
– Ну, хватит, не так уж было и больно! Перестань реветь! Ну же, Джулия, хватит плакать. Разве тебе не понравилось? Ты там была вся мокрая. Ну же, Джулия. Выпей еще. Глотни. Господи, да прекрати ты реветь! Черт бы тебя побрал! Я думал, ты будешь благодарна.
Шон Таунсенд
Я отвез Хелен и отца домой, но у входной двери задержался – мне не хотелось переступать порог. Иногда меня одолевают странные мысли, и я изо всех сил стараюсь их прогнать. Я стоял на крыльце, а жена с отцом выжидательно смотрели на меня из прихожей. Я сказал, чтобы они ели без меня, потому что мне надо вернуться в участок.
Я – трус. Я знаю, что в такой день, как сегодня, обязательно должен быть рядом с отцом. Конечно, Хелен ему поможет, но даже ей не по силам понять всю глубину его страданий, то, что он будет чувствовать. И все же я не мог сидеть рядом с ним, не мог встретиться с ним взглядом. Мы не можем смотреть друг другу в глаза, когда думаем о моей матери.
Я сел в машину и поехал, но не в участок, а обратно на кладбище. Мою мать кремировали, и ее могилы там нет. Отец отвез ее прах в «особое место». Он никогда не говорил мне, куда именно, но обещал, что когда-нибудь обязательно покажет. Но так и не показал. Раньше я время от времени напоминал ему об обещании, чем всегда сильно расстраивал, и, в конце концов, перестал спрашивать.
В церкви и на кладбище никого уже не было, если не считать старой Никки Сейдж, медленно ковылявшей вдоль ограды. Я вылез из машины и направился по тропинке в сторону деревьев позади церкви. Когда я подошел к Никки, она стояла, держась за стену и хрипло дыша. Она резко повернулась. Ее побагровевшее лицо было мокрым от пота.
– Чего тебе надо? – прохрипела она. – Зачем за мной следишь?
Я улыбнулся.
– Я не слежу. Я проезжал мимо, увидел тебя и решил остановиться поздороваться. С тобой все нормально?
– Я в порядке, в порядке.
Однако со стороны так не казалось. Она оперлась о стену и взглянула на небо.
– Дело идет к грозе.
– Да, и в воздухе она чувствуется, – согласился я, кивая.
Она резко дернула головой.
– Так что, все кончено? С Нел Эбботт? Дело закрыто? Списали в архив?
– Дело не закрыто, – возразил я.
– Пока не закрыто. Но ждать осталось недолго, так ведь?
Она пробормотала под нос что-то еще.
– Что-что?
– Все уже и так ясно, верно? – Она повернулась ко мне и ткнула мне в грудь толстым указательным пальцем. – А ты ведь знаешь, что оно не похоже на предыдущее. На Кэти Уиттакер. Оно похоже на смерть твоей матери.
Я невольно отступил на шаг.
– Ты о чем? – спросил я. – Если ты что-то знаешь, то должна мне рассказать. Тебе что-нибудь известно о смерти Нел Эбботт?
Она отвернулась и снова забормотала себе под нос что-то нечленораздельное.
Сердце у меня учащенно забилось, и по телу прокатилась волна жара.
– Не упоминай мою мать! Особенно в такой день! Господи! Что за люди!
Она махнула рукой.
– Ты не слушаешь. Такие, как ты, никогда не слушают, – сказала она и неверной походкой направилась по тропинке, время от времени останавливаясь и опираясь о стену, чтобы сохранить равновесие.
Я разозлился на нее – она задела меня за живое и сделала больно. Мы знакомы уже много лет, я всегда был с ней вежлив и проявлял уважение. Понятно, что у нее проблемы с головой, но я никогда не считал ее плохим человеком, тем более жестоким.
Я побрел к машине, но потом передумал и решил сначала зайти в магазин. Там я купил бутылку односолодового виски «Талискер» – отец предпочитает его всем остальным, хотя вообще пьет немного. Я подумал, что мы выпьем вместе и это поможет мне загладить вину за неожиданный отъезд. Я представил, как мы сидим за кухонным столом с бутылкой между нами и поднимаем бокалы, чтобы чокнуться. Чокнуться за что именно? Едва представив себе эту картину, я почувствовал страх, и руки у меня начали дрожать. Я открыл бутылку.
Запах виски и жар в груди от алкоголя разбудили во мне детские воспоминания. Как я болел с высокой температурой, проваливался в неспокойный сон, а очнувшись видел маму – она сидела на краю кровати, убирала у меня со лба мокрые волосы и растирала мазью «Викс», чтобы сбить температуру. В моей жизни были периоды, когда я почти не вспоминал о ней, но в последнее время стал думать о ней все чаще, особенно в эти дни. Я вижу ее лицо – иногда она улыбается, иногда нет. Иногда протягивает ко мне руки.
Я не заметил, как началась гроза. Наверное, просто отключился. Очнувшись, я увидел, что дорога превратилась в реку, а раскаты грома то и дело заставляли машину вздрагивать. Я повернул ключ в зажигании, но тут обратил внимание, что виски в лежавшей на коленях бутылке осталось всего две трети, и снова заглушил двигатель. Сквозь барабанную дробь капель я слышал свое дыхание, и мне вдруг показалось, что в машине есть кто-то еще. И стоит мне повернуться, как на заднем сиденье я его увижу. Ощущение было настолько реальным, что я боялся пошевелиться.
Решив, что прогулка под дождем меня отрезвит, я открыл дверцу, бросил, не удержавшись, взгляд на заднее сиденье и вылез из машины.
На меня сразу обрушились потоки воды, а стена дождя не позволяла ничего разглядеть. Но тут небо разрезала молния, и я увидел промокшую до нитки Джулию – она, спотыкаясь, бежала к мосту. Я снова залез в машину и посигналил ей фарами. Она остановилась. Я посигналил еще раз. Она нерешительно направилась в мою сторону и, не дойдя несколько метров до машины, опять остановилась. Я опустил стекло и позвал ее.
Джулия открыла дверцу и забралась внутрь. На ней была та же одежда, что и на похоронах, но теперь, мокрая насквозь, она плотно облегала ее фигуру. Однако обувь она успела сменить. Я заметил, что у нее порваны колготки, и сквозь дырку на колене виднелась бледная кожа. Даже представить такое казалось невозможным, потому что она не носила ничего открытого – все блузки были с неизменно длинными рукавами и стоячими воротничками, что придавало ей неприступный вид.
– Что вы тут делаете? – спросил я.
Она бросила взгляд на бутылку виски у меня на коленях, но промолчала. А потом неожиданно притянула к себе и поцеловала. Ощущение было удивительным и пьянящим. Я почувствовал у нее на языке вкус крови и на мгновение поддался порыву, но тут же резко отпрянул.
– Извините, – сказала она, вытирая губы и опустив глаза. – Извините, сама не знаю, что на меня нашло.
– Я тоже, – отозвался я.
Мы вдруг оба некстати засмеялись, сначала нервно, а потом от всей души, как будто поцелуй был самой веселой шуткой на свете. Отсмеявшись, мы оба вытирали с лица слезы.
– Что вы тут делаете, Джулия?
– Джулс, – поправила она. – Я искала Лину. Не знаю, где она…
Теперь я видел в ней другую женщину, больше не закрытую.
– Мне страшно, – призналась она и засмеялась, будто смутившись. – Я очень боюсь.
– Боитесь чего?
Она откашлялась и убрала с лица мокрые волосы.
– Чего вы боитесь?
Она глубоко вздохнула.
– Я не… Это может показаться странным, я знаю, но на похоронах был человек, которого я узнала. Он раньше был парнем Нел.
– Вот как?
– Я имею в виду… давно. Целую вечность назад. Когда мы были подростками. Я понятия не имею, встречалась ли она с ним после этого.
На ее щеках выступили красные пятна.
– В своих сообщениях она никогда не упоминала о нем. Но на похороны он приехал, и я думаю… Не могу объяснить почему, но мне кажется, он мог с ней что-то сделать.
– Что-то сделать? Вы хотите сказать, что он может быть причастен к ее смерти?
Она умоляюще посмотрела на меня.
– Конечно, я не могу утверждать это, но вам надо проверить его, узнать, где он был в момент ее смерти.
Я напрягся, чувствуя, как алкоголь уступает место адреналину.
– Как его зовут? О ком вы говорите?
– Робби Кэннон.
Сначала я не понял, о ком речь, но потом до меня дошло.
– Кэннон? Из местных? У его семьи сеть автосалонов, куча денег. Вы о нем?
– Да, о нем. Вы с ним знакомы?
– Нет, не знаком, но я его помню.
– Помните?
– Со школы. Он был на год старше. Преуспевал в спорте. И с девчонками тоже. Не самый умный…
Джулс опустила голову так низко, что почти коснулась подбородком груди, и сказала:
– Я не знала, что вы здесь учились.
– Да, – отозвался я. – Вся моя жизнь прошла тут. Вы, конечно, меня не помните, а я вас помню. Вас и, конечно, вашу сестру.
– Понятно, – произнесла она и снова стала чужой, будто захлопнула перед носом дверь. И взялась за ручку дверцы, собираясь выйти.
– Подождите, – попросил я. – А с чего вы взяли, что Кэннон может быть причастен к смерти вашей сестры? Он что-то сказал или сделал? Проявлял агрессию?
Джулия покачала головой и отвернулась.
– Я просто знаю, что он опасен. Он плохой человек. И я видела, как он… смотрел на Лину.
– Смотрел на нее?
– Да, смотрел. – Она повернулась и наконец взглянула мне в глаза. – Мне не понравилось, как он на нее смотрел.
– Ясно. Я… постараюсь навести справки.
– Спасибо.
Она снова взялась за ручку дверцы, чтобы выйти, но я положил ей руку на плечо:
– Я отвезу вас домой.
Она опять бросила взгляд на бутылку.
– Хорошо.
До Милл-Хаус мы добрались за пару минут и по дороге не произнесли ни слова. Мне не следовало ничего говорить, но, когда она открыла дверцу, я сказал:
– Знаете, вы очень похожи на свою сестру.
Она посмотрела на меня с изумлением и издала сдавленный смешок:
– Я абсолютно другая! – И добавила, смахнув со щеки слезу: – Я – ее антипод.
– Не думаю, – возразил я, но она уже ушла.
Я не помню, как добрался до дома.
Смертельная заводьЛорен, 1983 годНа тридцать второй день рождения Лорен, через неделю, они поедут в Крастер. Только они с Шоном, потому что Патрик будет занят на работе.
– Это мое самое любимое место в мире, – рассказывала она сыну. – Там есть замок и чудесный пляж, а иногда на скалах можно увидеть тюленей. А после пляжа и замка мы отправимся на коптильню и будем лакомиться там копченой селедкой с ржаным хлебом. Настоящий праздник!
Шон недовольно сморщил носик.
– Я бы лучше съездил в Диснейленд, – объявил он, – и поел там мороженого.
Его мать засмеялась и пообещала, что они, может, так и сделают. Но поехать им никуда не довелось.
Стоял ноябрь, дни были короткие и ненастные, и Лорен казалась сама не своей. Она понимала, что ведет себя странно, но ничего не могла с собой поделать. За завтраком, когда за столом собиралась вся семья, она вдруг неожиданно краснела и отворачивалась, чтобы скрыть пунцовые щеки. Она отворачивалась и тогда, когда муж подходил, чтобы поцеловать ее, – движение было непроизвольным, почти автоматическим, и его губы касались лишь ее щеки или уголка рта.
За три дня до ее дня рождения разразилась буря. Она собиралась весь день, по долине гулял злобный ветер, обычно тихая заводь покрылась белыми барашками. Буря началась ночью, река отчаянно билась о берега, а деревья сгибались под напором бешеных порывов ветра. С неба низвергались потоки воды, превращая землю в подводное царство.
Муж и сын Лорен спали как младенцы, но сама Лорен бодрствовала. Она устроилась за столом в кабинете мужа с бутылкой его любимого скотча. Выпив бокал, она вырвала из тетради лист. Потом осушила другой бокал, затем третий, но лист так и остался пустым. Она не могла решить, как начать. Слово «дорогой» казалось формальным, а «милый» – ложью. Осушив почти всю бутылку и так ничего и не написав, она вышла из дома.
Подстегиваемая алкоголем, скорбью и гневом, Лорен направилась к заводи. Городок был пуст, все окна наглухо закрыты. Никто не видел, как она поднималась по тропинке в гору, то и дело скользя по грязи. Она ждала, что кто-нибудь придет, что мужчина, которого она полюбила, каким-то чудесным образом почувствует ее отчаяние и появится, чтобы спасти ее от нее самой. Но раздавшийся голос, испуганно и обреченно выкрикивавший ее имя, принадлежал не тому, кого ей хотелось услышать.
Она бесстрашно шагнула к обрыву, широко раскрыла глаза и бросилась в темноту.
Она не могла его видеть, не могла знать, что внизу возле деревьев находился ее сын.
Не могла знать, что его разбудил крик отца и стук захлопнувшейся двери, что он вскочил, бросился вниз и выскочил на улицу босиком, в одной тонкой пижамке на худом тельце.
Шон увидел, как отец садится в машину, и стал громко звать маму. Патрик обернулся и крикнул сыну идти обратно в дом. Потом подбежал к нему, грубо схватил и попытался затолкать за дверь. Но мальчик умолял не оставлять его одного.
Патрик сдался. Он подхватил сына, отнес в машину, пристегнул на заднем сиденье, и тот испуганно затих, не в силах понять, что происходит. Он крепко зажмурился. Они поехали к реке. У моста отец остановился и велел ему ждать в машине и никуда не уходить. Но кругом было темно, а дождь барабанил по крыше с такой силой, будто на нее обрушился град пуль, и мальчику казалось, что в машине есть кто-то еще, что он слышит чье-то дыхание. Он вылез из машины и побежал, спотыкаясь, вниз по ступенькам, а на тропинке несколько раз поскользнулся в грязи и упал, но продолжал пробираться сквозь мглу и ливень к заводи.
Потом в школе говорили, что он все видел, что он был тем самым мальчиком, который видел, как его мать прыгнула с обрыва и разбилась насмерть. Но это была неправда. Когда он добежал до заводи, отец уже находился в воде и выбирался на берег. Шон не знал, что делать, и, вернувшись к деревьям, спрятался за толстым стволом, где никто не мог к нему подкрасться.
Ему казалось, что он просидел там очень долго. Оглядываясь назад, он даже допускал, что мог уснуть, хотя с учетом темноты, шума и страха это было маловероятно. Но он помнил, как за ним пришла женщина – Дженни из полицейского участка. У нее было одеяло и фонарь, она отвела его обратно к мосту, дала выпить сладкого чая, и они вместе ждали отца.
А потом Дженни отвезла его к себе домой и угостила тостами с сыром.
Но всего этого Лорен уже знать не могла.
Эрин
После похорон я обратила внимание, как многие из собравшихся подходили, чтобы сказать несколько слов отцу Шона, которого мне представили просто как Патрика Таунсенда. С ним здоровались за руку и приподнимали в знак приветствия шляпы, а он стоял, будто главнокомандующий, принимавший парад: спина прямая, губы сжаты.
– Напыщенный болван, правда? – обратилась я к констеблю в форме, стоявшему рядом.
Он повернулся и посмотрел на меня, как на ничтожество.
– Думайте, что говорите, – прошипел он и отвернулся.
– Прошу прощения, я сказала что-то не то? – поинтересовалась я.
– Он заслуженный полицейский со множеством наград, – ответил констебль. – Вдовец. Его жена умерла здесь, на этой реке. – Затем он повернулся ко мне и презрительно процедил, будто не я, а он был старше по званию: – Так что соблаговолите проявить уважение.
Я почувствовала себя полной дурой. Но откуда мне было знать, что Шон из записей Нел Эбботт был Шоном из полиции? Я не знала, как звали его родителей. Проклятье! А при чтении заметок Нел Эбботт я не обратила особого внимания на обстоятельства самоубийства, совершенного больше тридцати лет назад. Оно не показалось мне хоть как-то связанным с нашим делом.
В самом деле: разве может кто-то держать в голове все смерти, случившиеся здесь не по естественным причинам? Да их тут как в сериале «Чисто английское убийство» – с той лишь разницей, что их причиной были не удары по голове, а несчастные случаи, самоубийства и утопления, совершенные женоненавистниками.
После работы я вернулась к себе – кое-кто из полицейских отправился в паб, но после допущенной мною бестактности в адрес Патрика Таунсенда отношение местных ко мне как к чужой только усилилось. В любом случае, дело-то все равно закрыто, верно? Так что болтаться тут мне нечего.
Я испытывала облегчение, сродни тому, когда в конце концов вспоминаешь, в каком фильме раньше играл этот актер, когда нечто непонятное вдруг окончательно проясняется. Странность в поведении инспектора уголовной полиции – водянистые глаза, дрожащие руки, сбивчивость речи, – все вдруг нашло свое объяснение. Все становилось понятным, если знать его историю. Его семья пережила то же самое, что сейчас переживают Джулс и Лина, – такой же ужас, такой же шок. И они задавались тем же мучительным вопросом: почему?
Я перечитала записи Нел Эбботт о Лорен Таунсенд. Ничего необычного. Просто несчастная жена, полюбившая другого мужчину. Это говорит о ее состоянии и переживаниях, не исключено, что на такой шаг ее толкнула депрессия. В конце концов, кто знает? Однозначного ответа нет, и Нел Эбботт изложила свою версию случившегося. Я подумала, что надо было обладать немалым самомнением, чтобы решиться написать о чужой трагедии, ни с чем не считаясь.
Изучая записи, я все время задавалась вопросом, как Шон после такого мог остаться жить в Бекфорде. Даже если он и не видел падения, то все равно находился рядом. Как, черт возьми, это действует на психику? И все же тогда он был маленьким. Наверное, лет шести-семи? Дети могут блокировать подобные травмы. Но отец? Он ходит на реку каждый день, я видела его. Только представьте себе! Каждый божий день вы видите место, где потеряли близкого человека. У меня в голове это не укладывается. Правда, я никого из близких не теряла. Так что откуда мне знать, что чувствуют люди, пережившие такое горе?
Часть вторая
Вторник, 18 августа
Луиза
Скорбь Луизы была похожа на реку – такая же постоянная и всегда разная. На ней так же появлялась рябь, она так же выходила из берегов и шла на убыль, так же неровно текла во времени: одни дни оказывались тягучими, холодными и темными, другие – быстрыми и слепящими. И вина, которую она чувствовала, тоже словно текла и просачивалась сквозь трещины, как ни пыталась она их заделать.
Вчера она ходила в церковь посмотреть, как Нел опустят в могилу. Но на самом деле, – и ей следовало это знать, – захоронения как такового не было. Но она видела, как гроб с телом увезли на кремацию, так что день можно считать хорошим. Даже нервный срыв – она прорыдала всю церемонию, как ни пыталась взять себя в руки, – оказался просто разрядкой.
Но сегодняшний день будет тяжелым. Едва проснувшись, она почувствовала не наполненность, а опустошенность. Подъем от мстительной удовлетворенности шел на убыль. И теперь, когда тело Нел превратилось в прах, у Луизы не осталось ничего. Абсолютно ничего. Ей уже больше некого считать виновной в своей боли и страдании, потому что Нел умерла. И Луиза боялась, что теперь ей больше некуда нести свои муки и терзания, кроме как домой.
Домой, к мужу и сыну. Да. День предстоял страшный, но его придется прожить, и прожить достойно. Она решилась – время, когда им нужно отсюда уехать, наступило. Уехать, пока не стало совсем поздно.
Луиза с мужем обсуждали переезд уже несколько недель и тихо, чтобы не слышал сын, спорили. Алек считал, что им надо переехать до начала учебного года. Джош начнет ходить в новую школу, сказал он, где никто о нем ничего не будет знать. И где ему ничего не будет напоминать о гибели сестры.
– И ему даже не с кем будет о ней поговорить? – не удержалась Луиза.
– Он будет разговаривать о ней с нами, – ответил Алек.
Они тихо беседовали на кухне.
– Нам надо продать дом и начать все заново. Я знаю… – сказал Алек, подняв руку, чтобы не дать Луизе возразить, – знаю, что здесь ее дом. – Он запнулся и положил на стол свои большие, темные от загара руки. А затем продолжил, тщательно подбирая слова, будто от них зависела его жизнь: – Лу, нам нужно подумать о Джоше. Если бы дело было только в нас с тобой…
Если бы только в них, подумала она, то они бы последовали за Кэти в воду и утопились, и все бы сразу закончилось. Разве не так? Хотя насчет Алека она не была уверена. Раньше она считала, что только родителям дано понять, какой поистине всепоглощающей может быть любовь, однако теперь сомневалась в отношении отцов. Конечно, Алек чувствовал скорбь, но вот отчаяние? Или ненависть?
Их брак, который она считала нерушимым союзом, уже начал давать трещины. Но откуда она могла знать, что ни один брак не в силах пережить такой потери. Они всегда будут помнить, что им не удалось ее остановить. Хуже того, никто из них даже не подозревал, что с их дочерью что-то не так. Они отправились спать, уснули, а когда увидели утром ее нетронутую постель, то даже не могли предположить, что ее тело найдут в реке.
Ей самой уже ничто не может помочь, подумала Луиза, да и Алеку, наверное, тоже, но что касается Джоша… Да, он до конца жизни будет скучать по сестре, но он еще может быть счастлив. Да, может. Он пронесет ее образ через всю жизнь, но будет работать, путешествовать, любить, жить. И для него лучше всего оказаться подальше отсюда, подальше от Бекфорда, подальше от реки. Луиза понимала, что в этом ее муж прав.
В глубине души она уже давно это знала, но гнала эту мысль. Однако вчера она наблюдала за сыном после похорон, и ее охватил ужас. На его осунувшемся лице застыл страх, и он вздрагивал при каждом громком звуке, сжимаясь в комок, будто перепуганный щенок в толпе людей. А еще он постоянно следил за ней взглядом, словно вернулся в раннее детство, и был уже не самостоятельным двенадцатилетним мальчишкой, а испуганным и беспомощным маленьким мальчиком. Они должны увезти его отсюда.
И все же. Здесь Кэти сделала свои первые шаги, произнесла первые слова, играла в прятки, бегала по саду, ссорилась с маленьким братом, а потом его успокаивала, здесь она смеялась, пела, плакала, огорчалась, здесь она каждый день обнимала маму, вернувшись из школы.
Но Луиза уже приняла решение. Как и дочери, решимости ей было не занимать. Однако ей стоило неимоверных усилий встать из-за стола, подойти к лестнице, подняться по ступенькам, взяться за ручку двери, открыть ее и войти в комнату дочери в последний раз. Потому что именно так она чувствовала: сегодня последний день, когда эта комната – комната ее дочери. Завтра она станет уже чем-то другим.
Сердце Луизы окаменело – оно больше не билось и просто причиняло боль, царапая мягкие ткани и разрывая вены и мышцы сгустками крови, переполнявшими грудь. Хорошие дни и плохие дни.
Она не могла оставить комнату, ничего в ней не тронув. Как бы ни было трудно сложить вещи Кэти, убрать ее одежду, снять со стен ее фотографии, мысль о том, что это проделают совершенно чужие люди, казалась еще страшнее. Невозможно себе представить, что они будут их трогать, пытаться понять причину, удивляться, что все выглядит совершенно обычным, что Кэти кажется на снимках абсолютно нормальной. Это она? Не может быть! Неужели это она утопилась?
Поэтому Луиза все сделает сама – уберет с письменного стола школьные принадлежности, ручку, которую дочка держала в руке. Затем сложит мягкую серую футболку, в которой та спала, уберет постель. Спрячет голубые сережки, подаренные Кэти ее любимой тетей на четырнадцатый день рождения, в шкатулку для драгоценностей. Потом достанет со шкафа в прихожей большой черный чемодан и упакует в него всю одежду дочери. Так она и сделает.
Она стояла посреди комнаты, погрузившись в свои мысли, и вдруг услышала позади шум. Она обернулась и увидела в дверях Джоша, с изумлением смотревшего на нее.
– Мам? Что ты тут делаешь? – Он был белым как полотно, голос у него дрожал.
– Ничего, милый. Я просто… – Она шагнула к нему, но он отступил назад.
– Ты… ты что, собираешься сейчас убираться в ее комнате?
Луиза кивнула:
– Да. Хочу начать.
– А что будет с ее вещами? Ты их отдашь? – Голос у него сорвался, будто он задыхался.
– Нет, милый. – Она подошла к нему и убрала с его лба прядь мягких волос. – Мы все сохраним. И ничего не будем отдавать.
Он выглядел растерянным.
– А разве не надо подождать папу? Разве он не должен быть здесь? Тебе не надо это делать одной.
Луиза ему улыбнулась.
– Я просто начну, – объяснила она, стараясь говорить как можно спокойней. – Вообще-то я думала, что ты утром собирался к Хьюго…
Хьюго был другом Джоша, может, единственным настоящим другом. (Каждый день она благодарила Господа за Хьюго и его семью, к которым он всегда мог отправиться, если находиться дома становилось особенно тяжело.)
– Я собирался, но забыл телефон и вернулся. – В подтверждение своих слов он поднял руку, в которой сжимал смартфон.
– Понятно, – сказала она. – Молодец. Ты останешься у них на обед?
Он кивнул, неуверенно улыбнулся и ушел. Дождавшись, когда за ним захлопнется входная дверь, она присела на кровать и дала наконец волю слезам.
На прикроватной тумбочке лежала старая растянутая резинка для волос с несколькими зацепившимися волосками. Какие же роскошные темные волосы у нее были! Луиза взяла резинку, повертела в руках, перебирая пальцами, и прижала к лицу. Потом поднялась, подошла к туалетному столику, открыла шкатулку для драгоценностей в форме сердца и убрала в нее резинку. Она будет храниться вместе с ее браслетами и сережками – они не станут ничего выбрасывать и все сохранят. Не здесь, а в каком-нибудь другом месте, – ее вещи всегда будут переезжать вместе с ними. Ничто из того, что принадлежало Кэти и до чего она дотрагивалась, никогда не будет пылиться на полке магазина подержанных вещей, отданных на благотворительность.
На шее Луизы висела серебряная цепочка с маленькой голубой птичкой, та самая, которая была на Кэти в день смерти. Луизе не давала покоя причина, почему дочь надела именно это украшение. Оно никогда не было ее любимым. Чего нельзя сказать о сережках из белого золота, которые они с Алеком подарили Кэти, когда ей исполнилось тринадцать лет. Она их просто обожала, как и фенечку, купленную Джошем (на карманные деньги!) в Греции, куда они ездили всей семьей в отпуск. Луиза не могла понять, почему Кэти выбрала именно ее – подарок Лины, с которой в последнее время они уже были не так близки. На птичке имелась гравировка «С любовью» – совсем не в ее вкусе.
Никаких других украшений, кроме этой цепочки. Джинсы и куртка, слишком теплая для летнего вечера, с набитыми камнями карманами. Ими же был заполнен и рюкзак. Когда ее нашли, она была окружена цветами, и несколько цветков сжимала в руке. Как Офелия. Как на картине на стене у Нел Эбботт.
Люди говорили, что возлагать ответственность за случившееся с Кэти на Нел Эбботт было дико, жестоко и по меньшей мере глупо. Разве можно считать ее виноватой просто потому, что она писала о заводи, говорила о ней, фотографировала, расспрашивала, печатала статьи в местных изданиях и даже выступила в передаче на Би-би-си? Просто потому, что она произнесла слова «приют самоубийц», что говорила об утопленницах как о романтичных героинях, как о женщинах, встретивших избавительную смерть в красивом месте по собственному выбору?
Но Кэти не повесилась, не вскрыла себе вены, не наглоталась таблеток. Она выбрала заводь. На самом деле дико совсем другое: как можно не видеть связи и не понимать, насколько чувствительными и восприимчивыми могут быть некоторые люди, особенно в юном возрасте? Хорошие, умные, добрые дети легко увлекаются. Луиза не понимала и никогда не поймет, почему Кэти так поступила, но она твердо знала, что ее решение не было спонтанным или случайным.
Психолог, с которым она встречалась дважды, сказал ей, что искать причины не следует. Она никогда не сможет найти ответ, и никто не сможет. Во многих случаях, когда люди лишают себя жизни, конкретной причины просто нет – в жизни все гораздо сложнее и запутаннее. Луиза, негодуя, указывала на отсутствие у Кэти признаков депрессии, говорила, что в школе у нее было все в порядке (они посетили школу, просмотрели ее почту, переписку в «Фейсбуке» и не нашли ничего, кроме любви). Она была красивой, хорошо училась, у нее были мечты, желания. Она не была несчастной. Иногда увлекающейся, зачастую излишне впечатлительной. Подверженной быстрым сменам настроения. Ей было пятнадцать лет. Ее нельзя было назвать скрытной. Появись у нее проблемы, она бы обязательно поделилась ими с матерью. Она всегда ей все рассказывала, всегда.
– Она ничего от меня не скрывала! – заявила она психологу, и тот отвел глаза.
– Так думают все родители, – тихо возразил он, – и, боюсь, все они ошибаются.
После этого Луиза больше с ним не встречалась, но сомнение уже было посеяно. Появилась трещина, через которую ею начало овладевать чувство вины. Сперва оно сочилось тонкой струйкой, но потом хлынуло настоящим потоком. Она не знала своей дочери. Вот почему цепочка не давала ей покоя, совсем не потому, что ее подарила Лина, а потому, что она стала олицетворением ее незнания собственной дочери. Чем больше она об этом думала, тем больше себя винила: за то, что была слишком занята, что основное внимание уделяла Джошу, что не смогла защитить своего ребенка.
Чувство вины захлестывало ее все сильнее, и единственной возможностью не утонуть в нем было только одно – найти причину. Найти ее и сказать: «Вот! Вот в чем все дело!» Ее дочь сделала выбор, лишенный смысла, но карманы, набитые камнями, и цветы в руках… У выбора Кэти была своя подоплека. И этому они обязаны Нел Эбботт.
Луиза положила черный чемодан на кровать, открыла шкаф и начала снимать вещи дочери с вешалок: яркие футболки, летние платья, розовую толстовку, в которой она проходила всю прошлую зиму. Ее глаза снова наполнились слезами, и, чтобы не расплакаться, она попыталась сосредоточиться на чем-то другом. Она представила себе искалеченное ударом о воду тело Нел, и ей стало легче.
Шон
Меня разбудил доносившийся издалека отчаянный женский крик. Сначала я решил, что мне это приснилось, но потом окончательно проснулся от громкого и настойчивого стука, уже близкого и вполне реального. За входной дверью кто-то был.
Я быстро оделся и бросился вниз, кинув взгляд на часы на кухне. Первый час ночи – я заснул всего полчаса назад. Стук в дверь продолжался, женщина звала меня по имени. Голос был знакомый, но узнал я его не сразу. Я открыл дверь.
– Ты это видишь? – обрушилась на меня Луиза Уиттакер, пунцовая от ярости. – Я же говорила тебе, Шон! Говорила, что тут не все чисто!
«Этим» оказалась оранжевая пластиковая баночка, в каких обычно отпускаются лекарства по рецепту, а на этикетке значилось имя Нел Эбботт.
– Говорила! – повторила она и разрыдалась.
Я завел ее в дом, но было слишком поздно: закрывая дверь, я увидел, как в спальне наверху в доме отца зажегся свет.
Понять, что говорила Луиза, мне удалось не сразу. Она была в истерике, фразы набегали одна на другую, делая речь совершенно бессвязной. Мне пришлось постепенно выуживать из нее информацию, которую она выдавала короткими, сдавленными, полными бешенства фразами. Они наконец-то решились выставить дом на продажу. Ей надо было убраться в комнате Кэти до того, как начнут приходить для осмотра потенциальные покупатели. Она не хотела, чтобы по ней слонялись чужие люди и трогали ее вещи. Уборку она начала после обеда. Собирая вещи дочери, она обнаружила оранжевую баночку. Она снимала с вешалки зеленую куртку Кэти – одну из ее самых любимых – и услышала потрескивание. Сунула руку в карман и нашла там банку с таблетками. Она пришла в ужас, тем более что на этикетке было имя Нел Эбботт. Об этом лекарстве – римато – она никогда не слышала, но посмотрела в Интернете и выяснила, что это таблетки для похудения. В Англии они не продаются. Исследования, проведенные в Соединенных Штатах, установили связь между их приемом и появлением депрессии и суицидальных мыслей.
– А ты это проглядел! – всхлипывала она. – Говорил, что в крови у нее ничего не нашли. Что Нел Эбботт тут ни при чем. Но вот, – она стукнула кулаком по столу с такой силой, что баночка подпрыгнула, – теперь видишь?! Она снабжала мою дочь таблетками, опасными таблетками. А благодаря тебе это сошло ей с рук!
Как ни странно, но от ее нападок и обвинений мне стало легче. Потому что теперь появлялась причина. Если Нел снабжала Кэти таблетками, то мы могли указать это в качестве объяснения случившегося. Причины, по которой счастливая и умная девочка лишила себя жизни. Причины, по которой так поступили обе женщины.
Это бы всех устроило, но я знал, что это неправда.
– Луиза, все ее анализы были отрицательными. Я не знаю, как долго этот – римато? – остается в крови, но… – Я поднялся, достал из ящика стола пластиковый пакет и протянул его Луизе. Она взяла баночку со стола и убрала в пакет. Я его запечатал. – Но мы это выясним.
– И тогда все узнают правду, – заявила она, судорожно глотая воздух.
Но правда заключалась в том, что мы все равно ничего не узнаем наверняка. Даже если в крови Кэти обнаружатся следы лекарства, даже если там найдется что-то еще, полной ясности у нас так и не будет.
– Я знаю, что уже поздно, – говорила Луиза, – но я хочу, чтобы все об этом знали. Я хочу, чтобы все знали, что сделала Нел Эбботт. Господи, она же могла давать эти таблетки и другим девочкам… Тебе надо поговорить об этом с женой – она же директор и должна знать, что в ее школе кто-то торгует таким дерьмом. Надо обыскать шкафчики, надо…
– Луиза, – я сел рядом с ней, – успокойся. Конечно, мы отнесемся к этому очень серьезно, обязательно, но нам неизвестно, откуда у Кэти взялась эта баночка. Не исключено, что Нел Эбботт купила таблетки для себя…
– И что? Что ты хочешь сказать? Что Кэти их украла?! Да как ты смеешь даже думать об этом, Шон! Ты знал ее…
Дверь на кухне скрипнула – после дождя так часто бывает – и открылась. На пороге стояла Хелен – в наспех натянутых спортивных брюках и футболке, растрепанная и встревоженная.
– Что происходит? Луиза, что случилось?
Луиза покачала головой и закрыла лицо руками, ничего не ответив.
Я поднялся и обратился к Хелен:
– Тебе лучше вернуться и лечь спать, – попросил я, понизив голос. – Все в порядке.
– Но…
– Мне нужно просто поговорить с Луизой. Все в порядке. Возвращайся в спальню.
– Хорошо, – неохотно согласилась она, глядя на женщину, молча всхлипывавшую за кухонным столом. – Если ты уверен…
– Уверен.
Хелен тихо выскользнула из комнаты и закрыла за собой дверь. Луиза вытерла глаза. Она смотрела на меня как-то странно, видимо, удивляясь тому, откуда появилась Хелен. Я мог бы объяснить, что она плохо спит и отец тоже страдает бессонницей, так что иногда они коротают время вместе, решают кроссворды, слушают радио. Но мне не хотелось вдаваться в подробности, и я сказал:
– Я не думаю, что Кэти что-нибудь украла. Конечно же, я так не думаю. Но она могла… ну, не знаю… прихватить их случайно. Ей могло стать любопытно. Ты говоришь, они были в кармане ее куртки? Может, она их случайно прихватила и потом просто забыла об этом.
– Моя дочь никогда не брала вещей в чужом доме, – упрямо заявила Луиза, и я кивнул. Спорить было бессмысленно.
– Я сразу же займусь этим завтра утром. Направлю таблетки в лабораторию, и мы еще раз проверим анализы крови. Если я что-то упустил, Луиза…
Она покачала головой.
– Я знаю, что это ничего не изменит. Знаю, что ее не вернешь, – тихо произнесла она. – Но это поможет мне. Понять.
– Понимаю. Конечно, я все понимаю. Давай я отвезу тебя домой? – предложил я. – А твою машину пригоню завтра?
Она снова покачала головой и слабо улыбнулась.
– Я в порядке, – сказала она. – Спасибо.
Эхо ее благодарности – непрошеной и незаслуженной – осталось висеть в воздухе после ее ухода. Мне было не по себе, и я обрадовался, услышав на ступеньках шаги Хелен: мне не хотелось оставаться в одиночестве.
Читать бесплатно другие книги:
