В тихом омуте Хокинс Пола

Я отрицательно покачала головой, но он не отставал:

– Это важно, Лина.

– Я знаю, что важно. Я покупала их всего один раз. Я оказала услугу подруге. Больше ничего. Честно.

Он откинулся на спинку кресла.

– Ладно, но я никак не могу понять, зачем вообще Кэти понадобилось принимать эти таблетки. – Он посмотрел на меня, а потом перевел взгляд на Джулию, будто та могла знать ответ. – Она же не страдала от лишнего веса.

– Но и худой ее нельзя было назвать, – возразила я, и Джулия издала странный звук – нечто среднее между фырканьем и смешком, а когда я на нее посмотрела, то в ее ответном взгляде было нечто вроде ненависти.

– Ей об этом говорили? – снова спросила Морган. – В школе? Кто-то подшучивал над ней по поводу ее веса?

– Господи! – Мне уже становилось трудно держать себя в руках. – Нет! Над Кэти не смеялись. Знаете что? Она всегда обзывала меня тощей сучкой. И смеялась надо мной, потому что… – Я запнулась, видя, что Шон смотрит прямо на меня, но, раз уж я начала, надо было говорить до конца. – Потому что у меня нет сисек. Она обзывала меня тощей сучкой, а я ее жирной коровой, но на самом деле мы говорили это в шутку.

Они не понимали. Что неудивительно. Проблема в том, что я не могу все толком объяснить. Иногда я даже сама не понимала, потому что она хоть и не была худышкой, но особо не обращала на это внимания. Она никогда не говорила об этом так, как другие. Мне не нужно было худеть, а вот Джен, Элли или Джоан мечтали похудеть. Поменьше углеводов, или диета, или очищение желудка, или какая-нибудь другая фигня. Но Кэти не заморачивалась, ей нравилось иметь сиськи. Ей нравилось ее тело, по крайней мере, раньше. А потом – я даже не знаю почему – из-за дурацкого коммента в «Инстаграме» или тупой шутки какого-то придурка в школе – у нее появился пунктик. Вот тогда она и попросила меня достать таблетки. Но когда мы их получили, она уже перестала комплексовать и сказала, что они все равно не действуют.

Я думала, что на этом беседа закончится. Я им все объяснила, но детектив Морган вдруг сменила тему и спросила о том дне вскоре после смерти Кэти, когда к нам домой приходила Луиза.

Я ответила, что да, конечно, помню тот день. Он был одним из самых ужасных в моей жизни. До сих пор вспоминаю о нем с дрожью.

– Никогда не видела ничего подобного, – сказала я им. – Я о поведении Луизы.

Морган кивнула и спросила – очень серьезно и участливо:

– А как ты восприняла слова Луизы, когда она сказала твоей маме, что «не успокоится, пока Нел не заплатит за то, что сделала»? Как ты думаешь, что она имела в виду?

Тут я вышла из себя:

– Да ничего она не имела в виду, тупая ты дура!

– Лина! – Шон осуждающе смотрел на меня. – Следи за тем, что говоришь!

– Ну, извините! У Луизы только что умерла дочь, она не понимала, что несет. Она ничего не соображала.

Я собралась уходить, но Шон попросил меня остаться.

– Но я не обязана, верно? Или я арестована?

– Нет, Лина, конечно, нет, – заверил он.

Я обратилась к нему, потому что он понимал:

– Послушайте, Луиза ничего не имела в виду. Она была в истерике. У нее крышу снесло. Разве вы не помните, на кого она была похожа? Я хочу сказать, что она говорила много всякого, как и все мы, после смерти Кэти мы все были не в себе. Но Луиза ничего маме не сделала. Если честно, то, будь у нее пистолет или нож в тот день, она бы могла. Но у нее ничего такого не было.

Мне хотелось объяснить все. Правда хотелось. Не детективу Морган, не Джулии, а Шону. Но я не могла. Это было бы предательством, и после всего, что я сделала, я не могла предать Кэти сейчас. Поэтому я сказала то, что могла:

– Луиза ничего не сделала маме, понятно? Мама сама сделала свой выбор.

Я собралась уйти, но детектив Морган со мной еще не закончила. Она смотрела на меня с таким выражением, будто не поверила ни одному моему слову, а потом произнесла:

– Знаешь, Лина, что мне кажется самым странным? Тебя, похоже, совсем не интересует ни то, почему Кэти так поступила, ни то, почему так поступила твоя мама. Когда кто-то уходит из жизни подобным образом, все задаются вопросом: почему? Почему они так сделали? Почему лишили себя жизни, когда у них было так много причин, ради которых стоило жить? Но тебя этот вопрос не интересует. И единственное объяснение, которое у меня есть: тебе известен ответ.

Шон взял меня за руку и вывел из комнаты прежде, чем я могла что-то сказать.

Лина

Джулия хотела отвезти меня домой, но я сказала, что собираюсь пройтись. Это было неправдой, но я а) не хотела оставаться с ней в машине одна и б) увидела через дорогу Джоша на велосипеде – он ездил по кругу, и я знала, что он ждет меня.

– Пивет, Джош? – сказала я, когда он подъехал.

В девять или десять лет он вместо «Привет» начал при встрече говорить «Пивет?», и мы постоянно над ним подтрунивали, здороваясь именно так. Обычно он смеялся, но не сегодня. Он был напуган.

– Что с тобой, Джош? Что случилось?

– О чем они спрашивали? – произнес он тихим, сдавленным голосом.

– Да ни о чем особенном, не волнуйся. Они нашли таблетки, которые принимала Кэти, и думают, что они, в смысле таблетки, имеют отношение к… тому, что с ней случилось. Они, конечно, ошибаются. Не переживай.

Я слегка его приобняла, но он отстранился, что было на него не похоже. Обычно он не упускал возможности обняться со мной или подержать меня за руку.

– Они спрашивали о маме?

– Нет. В смысле да. Немного. А что?

– Не знаю, – ответил он, пряча глаза.

– Что, Джош?

– Мне кажется, нам надо все рассказать.

Я почувствовала, как на руку мне упали теплые капли дождя, и взглянула на небо. Его заволокли черные тучи, предвещая грозу.

– Нет, Джош, – отрезала я. – Мы ничего не станем рассказывать.

– Лина, мы должны.

– Нет! – повторила я и сжала ему руку.

Получилось сильнее, чем я хотела, и он взвизгнул, как щенок, которому наступили на хвост.

– Мы обещали. Ты обещал.

Он покачал головой, и я легонько вонзила ногти ему в руку.

– Но какой в этом сейчас смысл? – У него по щекам текли слезы.

Я отпустила его руку, взяла за плечи и заставила на себя посмотреть.

– Обещание есть обещание, Джош. Я не шучу. Ты никому ничего не скажешь.

Отчасти он был прав – никакого смысла в молчании не было. И пользы тоже. Но все равно я не могла ее предать. И если они узнают про Кэти, то начнут задавать вопросы о том, что произошло дальше, а я не хотела, чтобы кто-нибудь знал о том, что сделали мы с мамой. Что сделали и чего не сделали.

Мне не хотелось оставлять Джоша в таком состоянии и домой тоже не хотелось. Я приобняла его и взяла за руку.

– Пойдем, – позвала я его. – Пойдем со мной. Я знаю, что мы можем сделать, от чего нам обоим станет легче.

Он залился краской, и я засмеялась:

– Я не это имела в виду, грязный мальчишка!

Он тоже рассмеялся и вытер слезы.

Мы молча направились в южную часть города. Он шагал рядом и катил велосипед. На улицах никого не было, дождь все усиливался, и я заметила, что Джош бросает на меня взгляды исподлобья: промокшая футболка стала просвечивать, а лифчик я не надела. Я прикрыла грудь руками, и он снова покраснел. Я улыбнулась, но ничего не сказала. Мы по-прежнему шли молча, но, когда оказались на дороге, ведущей к дому Марка, Джош спросил:

– Что мы тут делаем?

В ответ я ухмыльнулась.

Возле входной двери дома Марка Джош снова поинтересовался:

– Лина, что мы тут делаем?

Он был испуган, но в то же время ощущал подъем, а у меня от адреналина кружилась голова, вызывая тошноту.

– Вот! – сказала я, поднимая камень у ограды, и со всей силы швырнула его в большое окно на фасаде дома.

Камень пробил стекло и, оставив в нем небольшое отверстие, упал внутрь.

– Лина! – закричал Джош, испуганно озираясь.

Он боялся, что нас увидят, но вокруг никого не было. Я улыбнулась, подняла другой камень и снова запустила им в окно – на этот раз оно разлетелось на мелкие осколки.

– Ну же, давай! – крикнула я ему и передала камень, и мы вместе разбили все окна в доме.

Мы были будто пьяны от ненависти, смеялись, кричали и обзывали этого ублюдка самыми грязными словами, которые только знали.

Смертельная заводь

Кэти, 2015 год

По дороге к заводи она изредка останавливалась, чтобы подобрать камень или кусок кирпича и положить его в рюкзак. Было холодно, еще темно, хотя, обернувшись и посмотрев в сторону моря, можно было заметить, что небо над горизонтом уже начинало светлеть. Но она ни разу не обернулась.

Сначала она шла быстро, спускаясь по холму к центру города, и все больше отдалялась от дома. Она не сразу пошла к реке – ей хотелось в последний раз пройти по местам, где она выросла. Мимо здания начальной школы (она не решилась на него посмотреть, боясь, что вспоминания детства помешают ей осуществить задуманное), мимо магазина, закрытого на ночь, мимо лужайки, где отец безуспешно пытался научить ее играть в крикет. Она прошла мимо домов своих подруг.

На Сьюард-роуд находился особенный дом, но она не смогла себя заставить пройти там и выбрала другую улицу. Она шла уже не так быстро, потому что ноша становилась все тяжелее и дорога снова начала забирать вверх, к старому городу, где на узких улочках за кустами роз теснились каменные дома.

Она продолжила путь на север мимо церкви, за которой дорога резко сворачивала вправо. Перешла через реку, постояв немного на горбатом мосту. Посмотрела на струившуюся над камнями маслянистую скользкую воду. Она видела, а может, просто представляла очертания старой мельницы с ее массивным гниющим колесом, застывшим на месте полвека назад. Она подумала о спавшей там девушке и ухватилась посиневшими от холода пальцами за перила моста, чтобы унять дрожь.

Она спустилась по крутым каменным ступенькам к тропинке, которая шла вдоль берега. Если пройти ее всю до конца, то можно добраться до Шотландии. Она уже проделывала такой путь летом позапрошлого года. Они тогда отправились вшестером, взяли с собой палатки и спальные мешки и добрались до границы Шотландии за три дня. На ночь они разбивали палатки возле реки, вопреки всем запретам пили при лунном свете прихваченное тайком вино и рассказывали истории о Либби, Энн и других. Тогда она не могла себе и представить, что пойдет по той же дороге, по которой некогда шли они, и что их судьбы тесно переплетутся.

Последние полкилометра от моста до Смертельной заводи она брела еще медленнее, чувствуя, как лямки тяжелого рюкзака больно впиваются в плечи. Она немного поплакала. Несмотря на все усилия не думать о маме, ей это не удалось, и это было самым ужасным.

Под навесом из крон буков, росших вдоль берега, было так темно, что она едва видела свои ноги. На мгновение ей захотелось присесть, снять рюкзак и отдохнуть, но она знала, что делать этого нельзя, потому что тогда взойдет солнце и будет слишком поздно. И все равно настанет день, когда ей придется встать до рассвета, чтобы уйти, пока все спят. Поэтому надо продолжать шаг за шагом идти вперед.

Она шагала, с трудом переставляя ноги, пока деревья не кончились, затем свернула с тропинки к воде, споткнулась и вошла в воду, заставляя себя идти все дальше и дальше.

Джулс

Ты придумывала, как все происходило. Переписывала историю, подгоняя ее под свои представления и собственную версию того, как все было на самом деле.

(Твой гонор, Нел. Твой чертов гонор.)

Ты не знаешь, что произошло с Либби Ситон, и понятия не имеешь, что творилось в голове у Кэти перед смертью. Ты сама об этом пишешь:

В ночь перед летним солнцестоянием Кэти Уиттакер вошла в воды Смертельной заводи. Следы ее шагов нашли на южном пляже. На ней были зеленое хлопковое платье и простая цепочка с талисманом в виде голубой птички и гравировкой «С любовью». Рюкзак за спиной был набит камнями и кирпичами. Посмертные исследования показали отсутствие в крови следов алкоголя и наркотиков.

У Кэти не наблюдалось никаких признаков душевного расстройства или стремления причинить себе вред. Полиция не нашла никаких свидетельств тому, что она подвергалась насмешкам в реальной жизни или в соцсетях.

У Кэти были хороший дом и хорошая семья. Ее любили.

Я сидела, скрестив ноги, на полу в твоем кабинете и разбирала в наступавших сумерках твои записи в поисках ответов. В поисках хоть чего-нибудь. Среди записей – они были свалены в кучу, с неразборчивыми пометками на полях, с подчеркнутыми красным или зачеркнутыми черным словами – попадались фотографии. В простом бумажном конверте я нашла любительские снимки, напечатанные на дешевой фотобумаге: маленькие Лина и Кэти улыбаются в камеру, не манерничая и не позируя, – милые отголоски далекой, невинной доцифровой эры. Цветы и подношения у кромки воды, плюшевые медвежата, безделушки. Следы на песке у воды. Полагаю, что не ее. Не Кэти. Наверное, это твоя реконструкция, твое видение. Ты сама прошла по ее следам, так ведь? Не могла лишить себя возможности окунуться в ту атмосферу.

У тебя была одна особенность. В детстве тебя завораживали фактические подробности, физиологическая сторона. Ты спрашивала, больно ли это и как долго больно, что чувствует человек при ударе о воду, ощущает ли он, как внутри все ломается и рвется на части. Мне кажется, тебя меньше занимало все остальное: что заставило человека забраться на скалу или войти в воду и толкало вперед.

На дне папки лежал конверт с твоим именем, нацарапанным сверху. Внутри – лист в линейку, исписанный дрожащей рукой.

Во время нашей вчерашней встречи я говорила очень серьезно. Я не хочу, чтобы моя дочь стала частью твоего жуткого «проекта». И дело не в том, что мне отвратителен сам факт, что ты на этом заработаешь. Я говорила тебе раньше и повторяю снова: то, что ты делаешь, БЕЗОТВЕТСТВЕННО, и смерть Кэти ТОМУ ПОДТВЕРЖДЕНИЕ. Будь у тебя хоть немного сострадания, ты бы прекратила заниматься этим «проектом» и признала, что все, что ты пишешь, печатаешь и говоришь, имеет свои последствия. Я не рассчитываю, что мои слова повлияют на тебя, – такого до сих пор не было ни разу. Но если ты продолжишь, то я уверена, что настанет день, когда кто-нибудь заставит тебя к ним прислушаться.

Письмо не было подписано, но то, что его автор – мать Кэти, было очевидно. Она предупреждала тебя – и не только в этом письме. В полицейском участке я слышала, как детектив спрашивал Лину об инциденте, произошедшем после смерти Кэти, как она угрожала тебе и говорила, что заставит тебя за это заплатить. Ты об этом хотела мне рассказать? Ты думала, что она хочет тебе отомстить?

Мысль о преследовавшей Нел женщине с безумными глазами, потерявшей от горя рассудок, испугала меня. Мне больше не хотелось оставаться здесь, среди твоих вещей. Я поднялась, и в этот момент дом неожиданно вздрогнул и покачнулся, будто судно от ударившей в борт волны. Я чувствовала, как река с силой давила на лопасти колеса, пытаясь заставить его закрутиться, а вода пробивалась сквозь трещины, которые расширяли ее сообщники-водоросли.

Я оперлась о шкаф для бумаг и поднялась по ступенькам в гостиную. В ушах звенела тишина. Я постояла мгновение, давая глазам привыкнуть к яркому свету, и мне вдруг показалось, что кто-то сидит у окна на том самом месте, где в детстве обычно сидела я. Это длилось всего секунду, а потом ты исчезла, но мое сердце продолжало бешено колотиться, а волосы на голове встали дыбом. Здесь кто-то был. Или кто-то еще появится.

Задыхаясь, я бросилась к входной двери, которая оказалась запертой, и запирала ее я. Но на кухне стоял какой-то странный и необычный запах – сладковатый, похожий на духи, – а окно на кухне было распахнуто. Я не помнила, чтобы открывала его.

Я подошла к холодильнику и сделала то, чего почти никогда не делаю: налила себе холодной водки. Я наполнила стопку и быстро ее опрокинула – водка обожгла мне горло и разлилась теплом в груди. Я налила вторую.

Перед глазами поплыло, и я оперлась о кухонный стол, чтобы сохранить равновесие. Мне кажется, я подсознательно ждала Лину. Она снова исчезла, отказавшись доехать со мной до дома. Отчасти я была этому рада – мне не хотелось находиться с ней рядом. Я говорила себе: это от того, что я на нее злюсь – доставать таблетки для похудения другой девочке, да еще смеяться над ее комплекцией! – но на самом деле меня испугали слова детектива Морган. Что Лину не волнуют причины, потому что она их знает. Перед глазами у меня стояло ее лицо с фотографии наверху – с острыми зубами и хищной улыбкой. Что знает Лина?

Я вернулась в кабинет, снова устроилась на полу, собрала все бумаги и принялась их сортировать, пытаясь навести в них хоть какой-то порядок. И понять логику твоего изложения. Дойдя до фотографии с Кэти и Линой, я обратила внимание, что чуть пониже подбородка Лины имелось маленькое чернильное пятнышко. Я перевернула снимок. На обратной стороне ты написала всего одну фразу. Я прочитала ее:

– «Иногда неугодные женщины разбираются с собой сами».

В комнате потемнело. Я подняла глаза, и в горле у меня застыл крик. Я не слышала ее, не слышала, как открывалась входная дверь, не слышала шагов в гостиной, и вдруг неожиданно она очутилась в дверном проеме, загораживая свет, и с моего места очертания темной фигуры казались точно такими, как у Нел. Затем фигура сделала шаг вперед, и я увидела Лину – лицо и руки у нее были перепачканы грязью, волосы растрепаны.

– С кем ты разговариваешь? – спросила она, переступая с ноги на ногу, явно очень возбужденная.

– Я не разговаривала, я…

– Нет, разговаривала, – хохотнула она. – Я же слышала! С кем ты… – Она осеклась, заметив у меня в руках фотографию, и губы у нее сжались. – Что ты делаешь?!

– Я просто читала… Я хотела…

Я не успела ничего сказать, как она подскочила и угрожающе нависла надо мной. Я съежилась, а она выхватила у меня из рук фотографию.

– Что ты делаешь?! – Она дрожала, сжав зубы и побагровев от ярости.

Я с трудом поднялась.

– Это не твое! – Она отвернулась, положила снимок Кэти на стол и разгладила его. – Кто дал тебе право? – спросила она, поворачиваясь ко мне. Голос у нее дрожал. – Рыться в ее вещах, дотрагиваться до них? Кто тебе позволил?

Она сделала шаг ко мне, поддав ногой стопку с водкой. Та ударилась о стену и разлетелась на мелкие осколки. Лина опустилась на колени и начала собирать бумаги, которые я раскладывала.

– Ты не имеешь права это трогать! – От ярости она чуть не брызгала слюной. – Это не твое!

– Лина, – сказала я, – успокойся.

Она вдруг отдернула руку и вскрикнула от боли, поранившись осколком. Потом схватила пачу бумаг и прижала к груди.

– Иди сюда, – позвала я, пытаясь забрать у нее бумаги. – У тебя кровь.

– Не трогай меня! – Она положила бумаги на стол.

Мой взгляд упал на заляпанный кровью титульный лист, на котором крупным шрифтом значилось «Пролог», а ниже шла фраза: «Когда мне было семнадцать лет, я вытащила из воды сестру, не дав ей утопиться».

Я почувствовала, как меня начал распирать истерический смех. Я захохотала так громко, что Лина вздрогнула и с изумлением уставилась на меня. А я смеялась все громче – над бешенством на ее красивом лице, над кровью, капавшей с ее пальцев на пол. Я смеялась, пока из глаз не брызнули слезы и все вокруг не помутнело, будто я оказалась под водой.

Джулс

Робби оставил меня сидеть у окна. Я допила остатки водки. Я никогда раньше не была пьяной и не знала, как быстро может меняться настроение: от восторга к отчаянию, от подъема к падению. Надежды куда-то улетучились, и мир вокруг померк. Я плохо соображала, но мне казалось, что мои рассуждения вполне рациональны. Река дает выход. Следуй за рекой.

Я понятия не имела, чего хотела, когда свернула с дороги на тропинку к реке. Я шла, куда вели ноги, – безлунная и тихая ночь казалась черной как никогда. Даже река притихла, извиваясь рядом со мной скользкой и беззвучной рептилией. Мне не было страшно. Что я чувствовала? Унижение. Стыд. Вину. Я смотрела на него, подглядывала за ним с тобой, и он меня видел.

От Милл-Хаус до заводи около двух километров, так что добиралась я довольно долго. Я и в лучшие времена не отличалась прытью, но в темноте, да еще в таком состоянии наверняка двигалась еще медленнее. Так что ты вряд ли шла за мной. Но, в конце концов, успела вовремя.

Я уже была в воде. Я помню холод вокруг лодыжек, потом вокруг колен и постепенное погружение во тьму. Холод прошел, тело горело, я в воде уже по горло, и меня никто не мог увидеть. Я скрылась от всех, исчезла и уже не занимала много места, уже вообще не занимала места.

Меня обожгло жаром, который стал остывать, и вернулся холод, но он ощущался уже не кожей, а плотью и костями, которые наливались тяжестью, словно свинцом. Я устала, идти до берега было далеко, и я сомневалась, что смогу до него добраться. Дно под ногами исчезло, и я несколько раз попыталась его нащупать, но не смогла, и тогда я решила просто ненадолго отдаться движению воды, безмятежная и невидимая всему миру.

Вода окружала меня, мое лицо, все тело, и иногда я чувствовала мягкие прикосновения, будто касалась женских волос. Вдруг в груди что-то взорвалось, и я инстинктивно открыла рот, куда тут же хлынула вода. Издалека донесся женский крик. Ты рассказывала, что иногда ночью можно услышать мольбу Либби. Кто-то схватил меня за бок, а затем резко и неожиданно дернул за волосы и потянул вниз. Не тонут только ведьмы.

Конечно, это была никакая не Либби, а ты, и ты на меня орала. Держала мою голову под водой. Я отбивалась изо всех сил. Ты топила меня или вытаскивала? Ты цеплялась за мою одежду и кожу, оставляя у меня на шее и руках такие же царапины, какие Робби оставил на моих ногах.

Наконец мы оказались на берегу, я стояла на коленях, пытаясь отдышаться, а ты продолжала кричать на меня:

– Тупая толстая дура! Ты чего творишь?! Что удумала?!

Ты упала на колени, обняла меня, почувствовала запах алкоголя и снова начала вопить:

– Джулия, тебе всего тринадцать лет! Ты не можешь пить, не можешь… Что ты сделала? – Твои тонкие пальцы впились мне в руку, и ты меня сильно встряхнула. – Зачем ты это делаешь? Зачем?! Досадить мне? Чтобы мама с папой на меня разозлились? Господи, Джулия, что я тебе сделала?!

Ты отвела меня домой, затащила наверх и наполнила ванну горячей водой. Я не хотела в нее лезть, но ты стянула с меня одежду и запихнула силой. Даже оказавшись в горячей ванне, я не могла унять дрожь. И не могла лечь в воду. Я сидела, скорчившись, чувствуя, как мешает живот, а ты поливала сверху горячей водой и растирала мне кожу.

– Господи, Джулия, ты же маленькая девочка. Тебе не следует… не следовало…

Ты не находила слов. Потом вытерла мне лицо полотенцем. И улыбнулась. Старалась быть доброй.

– Все хорошо. Все хорошо, Джулия. Все в порядке. Извини, что я на тебя кричала. И мне жаль, что он тебя обидел. Правда, жаль. Но чего ты ждала, Джулия? На что рассчитывала?

Я позволила тебе меня вымыть. Твои руки были намного мягче, чем в заводи. Меня удивило, что ты отнеслась к этому так спокойно. Я думала, ты будешь продолжать злиться. Не на меня, а за меня. Наверное, я слишком остро на все реагировала, а может, ты просто не дала себе труда серьезно об этом подумать.

Ты заставила меня поклясться, что я не расскажу родителям о случившемся.

– Обещай мне, Джулия. Ты никогда им не скажешь, никому не скажешь об этом. Хорошо? Мы не можем об этом рассказывать, понимаешь? Потому что… Потому что у всех будут большие неприятности. Если мы не расскажем, то как будто ничего этого и не было. Ничего не случилось. Хорошо? Ничего не было. Обещай мне, Джулия, что ты никогда никому не расскажешь.

Я сдержала свое обещание. А ты нет.

Хелен

По дороге в магазин Хелен увидела Джоша Уиттакера на велосипеде. Он был мокрым до нитки и весь в грязи. Она притормозила и опустила окно.

– С тобой все в порядке? – крикнула она, в ответ он махнул рукой и оскалил зубы, что она расценила как неуклюжую попытку изобразить улыбку.

Она медленно поехала вперед, наблюдая за ним в зеркало заднего вида. Он ехал, виляя, то и дело привставая на педалях, чтобы оглянуться.

Он всегда был немного странным, а недавняя трагедия совсем выбила его из колеи. После смерти Кэти Патрик пару раз брал его с собой на рыбалку, чтобы у Луизы и Алека была возможность побыть одним. Они провели на реке несколько часов, и, по словам Патрика, мальчик почти все время молчал.

– Им надо увезти его отсюда, – сказал ей Патрик. – Им надо уехать.

– Но ты же остался, – тихо возразила она, и он кивнул:

– Я – другое дело. Я должен был остаться. У меня были обязательства.

После выхода на пенсию он остался ради них – ради нее и Шона. Не ради них, а чтобы жить рядом с ними, потому что для него существовали только они, дом и река. Но его время подходило к концу. Никто не говорил, потому что в их семье это было не принято, но со здоровьем у Патрика появились проблемы.

Хелен слышала, как он кашлял ночью и никак не мог остановиться, и видела, с каким трудом давалось ему каждое движение по утрам. Хуже всего было то, что она знала: его проблема не только в физических недугах. Всю жизнь он отличался отменной памятью, а теперь стал забывать простые вещи. Он брал ее машину и забывал, где ее оставил, или возвращал набитой разным хламом, как случилось на днях. Мусор, который он нашел? Отобранные безделушки? Трофеи? Она не спрашивала и не хотела знать. Она за него боялась.

Если быть честной, она боялась и за себя. В последнее время она не находила себе места, стала несобранной и рассеянной. Иногда ей казалось, что она сходит с ума. Теряет контроль.

На нее это было не похоже. Хелен отличалась практичностью, благоразумием и решительностью. Прежде чем что-то предпринять, она все тщательно обдумывала. «С мужским умом», – как нередко говорил ее свекор. Но в последнее время она была сама не своя. События этого года выбили ее из колеи. И теперь она сомневалась в том, что прежде ей бы и в голову не пришло ставить под сомнение: в своем браке, в семейной жизни, в своей профессиональной компетентности.

Все началось с Шона. Сначала с подозрений, а потом – не без помощи Патрика – ужасных подтверждений. Прошлой осенью она обнаружила, что ее муж – верный, надежный, с твердыми моральными принципами – оказался совсем не тем, за кого она его принимала. Для нее это стало настоящим ударом. Все ее благоразумие и решительность куда-то делись. Что она должна была сделать? Бросить дом и свои обязанности? Поставить ему ультиматум? Плакать и потакать? Или наказать? Если да, то как? Порезать его любимые рубашки, сломать удочки, сжечь во дворе его книги?

Все это казалось бессмысленным, безрассудным или просто смешным, и она обратилась к Патрику за советом. Он убедил ее остаться. Он заверил, что Шон образумится, что сожалеет о своей измене и сделает все, чтобы заслужить ее прощение.

«А пока, – предложил он, – может, тебе стоит занять свободную спальню здесь? Шон все поймет правильно – мы оба поймем. У тебя освободится немного времени для себя, а ему, я уверен, пойдет на пользу почувствовать, что он может потерять».

Прошел год, а она по-прежнему почти все время спала в доме свекра.

Как позже выяснилось, измена Шона стала лишь отправной точкой в переменах, которые нарушили прежний уклад. Переехав в дом Патрика, Хелен стала страдать бессонницей, превращавший ее жизнь в бесконечный, изматывающий ад бодрствования. И ее свекор страдал от того же. Он тоже не мог уснуть и мучился этим, как признался ей, уже много лет. И они бодрствовали вдвоем, проводя вместе время за чтением, решением кроссвордов или просто сидя в умиротворяющей тишине.

Иногда Патрик позволял себе выпить немного виски и становился разговорчивым. Он рассказывал о своей службе в полиции, о том, каким город был раньше. Иногда от его рассказов ей становилось не по себе. Они были о реке, старых слухах и преданиях, жутких историях, давно канувших в Лету, но снова вытаскиваемых на свет и выдаваемых за правду Нел Эбботт. Слухи об их семье, неприятные подробности. Наверняка все это ложь и пустые предположения. Можно ли подать на нее в суд за клевету?

– Ее ложь никогда не увидит свет, – заверил Патрик. – Я позабочусь об этом.

Только проблема была в другом. По словам Патрика, беда заключалась в том, что ей уже удалось нанести непоправимый ущерб и Шону, и всей их семье.

– Неужели ты действительно думаешь, что он бы так поступил, не забей она ему голову этими россказнями и не заставь сомневаться в себе и в своих корнях? Он ведь изменился, правда, милая? Вот что она сделала!

Хелен переживала, что Патрик окажется прав и по-прежнему уже никогда не будет, но он заверил, что все вернется на круги своя. Об этом он тоже позаботится. Он сжал ей руку, поблагодарил, что выслушала, поцеловал в лоб и сказал:

– Ты очень хорошая!

Какое-то время Хелен считала, что жизнь потихоньку налаживается. А потом опять стало хуже. Когда Хелен уже могла спать больше двух часов подряд и ловила себя на мысли, что улыбается мужу, как в прежние времена, когда в семье наметилось движение назад, к старой доброй жизни, Кэти Уиттакер покончила с собой.

Кэти Уиттакер была гордостью школы, прилежной и воспитанной ученицей, примерной дочерью, и ее самоубийство стало для всех настоящим шоком. И Хелен чувствовала свою вину. Они все ее чувствовали – и родители, и учителя, весь городок. Они не увидели, что Кэти нужна помощь, что она вовсе не была счастлива. Пока Хелен одолевали семейные проблемы, усугублявшиеся бессонницей и сомнениями в себе, одна из ее подопечных умерла.

Когда Хелен добралась до магазина, дождь уже кончился. Выглянуло солнце, и над асфальтом поднимался пар, наполняя воздух запахом земли. Хелен поискала в сумке список покупок – ей надо было купить кусок говядины на ужин, овощи и бобы. А также оливковое масло, кофе и капсулы для стиральной машины.

Она стояла в секции с консервированными продуктами и выбирала банку помидоров, когда увидела приближавшуюся женщину и с ужасом узнала в ней Луизу.

Та медленно шла в ее сторону с отсутствующим выражением и катила перед собой огромную, почти пустую тележку. Хелен запаниковала, бросила свою тележку с продуктами и поспешила на стоянку, где спряталась в машине и дождалась, пока уедет Луиза.

Она чувствовала себя глупо, ей было стыдно, и она понимала, что на нее это не похоже. Год назад она бы не повела себя столь некрасиво, обязательно бы заговорила с Луизой, взяла ее за руку, спросила о муже и сыне. Повела бы себя достойно.

Хелен перестала быть собой. Как еще объяснить то, о чем она думала и как вела себя в последнее время? И это чувство вины, эти сомнения разъедали ее изнутри. Меняли, выворачивали наизнанку. Она перестала быть прежней. Она чувствовала, будто катится вниз, сбрасывая кожу, и ей не нравилось это ощущение незащищенности, его запах. Он делал ее уязвимой. Он ее пугал.

Шон

После смерти мамы я несколько дней не разговаривал. Не произнес ни слова. Так, во всяком случае, рассказывал отец. Я мало что помню о том периоде, но хорошо помню, как отец вывел меня из молчания шоком – он заставил меня держать левую руку над пламенем, пока я не закричал от боли. Это было жестоко, но эффективно. А потом подарил мне ту зажигалку. (Я хранил ее много лет и постоянно носил с собой. Но недавно потерял, даже не знаю где.)

Скорбь и шок действуют на людей по-разному. Я видел, как люди реагируют на плохие новости смехом, кажущимся безразличием, злостью, страхом. Поцелуй Джулии в машине после похорон не был порывом похоти – его причиной стала скорбь, желание почувствовать хоть что-то, отличное от печали. Моя немота в детстве, судя по всему, оказалась вызвана шоком, полученной психической травмой. Потеря сестры, наверное, воспринимается не так, как потеря матери или отца, но я знаю, что Джош и Кэти были очень близки, поэтому считаю неправильным делать выводы на основании его слов, поступков или поведения.

Эрин позвонила сообщить, что на юго-восточной окраине города подвергся нападению дом – вернувшаяся домой соседка увидела, что все окна в нем разбиты и оттуда на велосипеде уезжал какой-то мальчик. Дом принадлежал учителю местной школы, а мальчик – темноволосый, в желтой футболке и на красном велосипеде – наверняка был Джошем.

Найти его оказалось просто. Он сидел в насквозь мокрой одежде на каменной стене моста, прислонив к ней велосипед. Ноги у него были забрызганы грязью. Увидев меня, он не попытался сбежать. Напротив, казалось, даже обрадовался и как всегда вежливо поздоровался:

– Добрый день, мистер Таунсенд.

Я спросил, все ли у него в порядке.

– Можешь простудиться, – сказал я, показывая на мокрую одежду, и он слабо улыбнулся.

– Со мной все нормально, – ответил он.

– Джош, – обратился я к нему, – ты сегодня после обеда катался на велосипеде по Сьюард-роуд?

Он кивнул.

– А мимо дома мистера Хендерсона случайно не проезжал?

Он нервно пожевал нижнюю губу, и его карие глаза широко раскрылись.

– Только не говорите маме, мистер Таунсенд. Пожалуйста, не говорите маме. Она и так ужасно переживает.

У меня к горлу подкатил ком и на глаза навернулись слезы. Он еще такой маленький и такой беззащитный. Я присел на корточки рядом с ним.

– Джош, как ты мог? С тобой еще кто-нибудь был? Может, ребята постарше? – спросил я с надеждой.

Он покачал головой, но глаз на меня не поднял:

– Я был один.

– Правда? Ты уверен?

Он отвернулся.

– Потому что я видел, как ты разговаривал с Линой возле участка. Это ведь никак не связано с тем, что произошло?

– Нет! – закричал он, срываясь на визг. – Нет! Это я! Я один. Я бросал камни в его окно. Этого… ублюдка.

Слово «ублюдок» он произнес, тщательно выговаривая, будто произносил его впервые в жизни.

– Но зачем ты это сделал?

Он посмотрел мне в глаза – нижняя губа у него дрожала.

– Потому что он заслужил. Потому что я его ненавижу. – Он разрыдался.

– Пойдем, – сказал я, забирая велосипед. – Я отвезу тебя домой.

Но Джош схватился за руль.

– Нет! – всхлипывал он. – Вы не можете. Я не хочу, чтобы мама узнала. Или папа. Им нельзя об этом знать, нельзя…

– Джош. – Я снова присел на корточки и положил руку на седло велосипеда. – Все в порядке. Все не так страшно. Мы все уладим. Честно. Это не конец света.

– Вы не понимаете, – заскулил он. – Мама ни за что меня не простит.

– Ну конечно, простит! – Я чуть не засмеялся. – Она, конечно, огорчится, но ты не сделал ничего ужасного, никому не причинил боль…

Его плечи вздрагивали.

– Мистер Таунсенд, вы не понимаете. Вы не понимаете, что я сделал.

В конце концов я отвез его в участок. Я не знал, как поступить: домой он ехать отказывался, а оставить его на дороге в таком состоянии я тоже не мог. Я усадил его в задней комнате, заварил ему чай и попросил Келли сбегать купить печенья.

– Мы не можем его допрашивать, сэр, – предупредила Келли, занервничав. – Необходимо присутствие законного взрослого представителя.

– Я не собираюсь его допрашивать, – раздраженно бросил я. – Он испуган и не хочет ехать домой.