Ночной Странник Гжендович Ярослав

Несколько раз, одинокий в своей спальне, когда я был уверен, что никто не может меня видеть, я позволял себе освободить пожирающее меня отчаяние и горько плакал. Рыдал, как ребенок, но это не принесло мне сильного облегчения. Рыдал, сжимая в руках тот самый железный шар, который получил от Ремня еще ребенком. Мой волшебный шар желаний.

Отчаяние дало мне лишь усталость, благодаря которой я уснул.

Прошла неделя, и мое тело пробудилось. Печаль не прошла, но огонь вспыхнул снова, и тот самый неутолимый голод снова принялся докучать мне.

Ранее, вечерами, я сидел в своей комнате или на террасе, читал при свете ламп, играл на синтаре или флейте. Потом почти каждый вечер принадлежал Айине. Теперь я не мог вернуться к собственным занятиям. Страна распадалась от засухи, везде поднимали голову бунтовщики и враждебные жрецы, а ко всему прочему я потерял Айину. Не было ничего – только поражение, беда, тоска и отчаяние. Весь мир казался мне пепелищем, и я начал мечтать о том, чтобы умереть и уйти к Творцу. Подальше от Огня Пустыни, засухи и Айины.

Именно в такой вечер, душный и печальный, я сидел на подушках, глядя в сад, над которым закатывалось солнце. Я пожелал, чтобы мне принесли пальмовое вино, и ударил в гонг.

Двери отворились, и в них вошли три девушки, которых я никогда ранее не видел. Они несли на подносах вино и миски с фруктами, а одна держала синтар. Они не были похожи друг на друга. У одной – иссиня-черные волосы, у другой – цвета красной меди, у третей – почти белые. Они были молоды, примерно моего возраста.

– Благородный господин, Молодой Тигр, – они склонились в поклоне и замерли.

– Нас прислала фадира Айина, – сказала темноволосая. – Мы – твои новые служанки. Должно нам сделать так, чтобы ты отдохнул от трудов дня и нашел силы и желание на завтра, чтобы заниматься своим благородным трудом. Я – Фиалла, эта, с красными волосами, зовется Тахелой, а беловолосая – Ирисса. Ирисса прекрасно поет и играет на синтаре. Мы все умеем это, но она – несравненна. Голос ее можно слушать часами, забыв обо всем на свете. Я же умею танцевать, и, хотя это не слишком серьезно, но твой отец, владыка Тигриного Трона, однажды милостиво пошутил, глядя на мои неловкие усилия, что ему захотелось бросить все и сбежать со мной на край света. Тахела же умеет рассказывать так, будто ее слова накладывают на слушающего чары, и ей известно больше историй, чем есть звезд на небе. Они веселые и героические, удивительные или смешные. К тому же мы все – мастерицы любовного искусства и умеем сделать так, чтобы ты позабыл обо всем на свете, а утром проснулся новым человеком. В добром настроении и полным сил. Мы знаем еще множество фокусов. Умеем массировать и превращать страдающее тело уставшего мужчины в пружинистое и быстрое, словно у молодого жеребчика. А еще мы умеем молчать и быть невидимыми, если ты того пожелаешь. Умеем также найти совет в печали и успокоить боль. Все что пожелаешь.

– Оставьте вино и ступайте себе, – сказал я деревянным голосом. – У меня уже есть слуга, и ничего более мне не нужно. Я совершенно не в настроении для развлечений, танцев или историй. Что до любви, я сам решу, захочется ли мне когда-либо это делать и с кем. Вы и вправду красивы, а потому передайте фадире Айине мою благодарность. Теперь оставьте меня.

– Мы сделаем как скажешь, благородный принц, – сказала Фиалла, склоняясь еще глубже. – Фадира Айина предвидела, что может случиться именно так, и рассказала, что с нами делать в такой ситуации.

– В какой?!

– Если мы не сумеем, господин, исцелить тебя от печали. Это будет означать, что мы ничего не стоим, и тогда нас отдадут в воинский дом утех при форте в Саурагаре, чтобы развлекать солдат.

– Ты издеваешься, Фиалла?

– Нет, господин. Мы уедем с транспортом и рекрутами через три дня. Фадира Айина составила для этого сопроводительное письмо.

– Ладно, – обронил я со злостью. – Фадира Айина привыкла стоять на своем. Можете остаться моими служанками. А теперь налейте мне вина и отправляйтесь в свои комнаты.

Я взглянул на нее снова и быстро сменил решение:

– Впрочем, мне как раз нужна женщина. Ты останешься, Фиалла.

– Прости меня, господин, но ты был слишком долго погружен в печаль.

– И что это должно значить?!

– Ты болен от огорчения, господин. Одна девушка не справится с такой болью. Нынче тебе нужны мы трое, и нам придется отдать тебе все. Позволь нам заняться тобой и не думай ни о чем. Я обещаю, утром ты проснешься улыбающимся.

Утром выяснилось, что Айина снова оказалась права.

Я продолжал ощущать потерю и тосковал о моей учительнице, но девушки сумели сделать так, что боль с каждым днем уменьшалась. Я чувствовал себя восковой табличкой. Их руки, губы, языки и лона постепенно стирали с меня Айину и вписывали себя. Но, как она и предвидела, ни то ни другое не было любовью. Мудрая Айина знала, что была для меня ментором и мастером. Поверенной. Кем-то, кого я мог узнать равной себе и полюбить всем сердцем. Отдать ей не только вожделение, но и уважение, чувственность, заботу и приязнь. Разделить всякий секрет и выслушать каждый совет. Она знала об этом и потому старалась не выказать мне ни капли чувств.

Мои девочки были сладкими и чувственными. Засыпали меня изобретательнейшими ласками и прибегали на малейший кивок. Исполняли глупейшие мои пожелания. Чего бы я ни пожелал, они непременно горели страстностью и запалом. Комнаты мои были полны хихиканья, словно я держал в них стайку певчих пташек. Однако оставались они служанками и выказывали это на каждом шагу. Я был принцем. Будущим императором. Они – горничными. И так оно и должно было остаться.

Я не выходил тогда в город.

Ситуация же не менялась. Караваны обеспечивали минимум потребностей, под стенами пылали костры, патрули удерживали какой-никакой порядок в главных городах. Всякое утро на улицах собирали по несколько повозок трупов. Казалось, следует просто ждать дождя.

Но дождь не хотел идти, словно небо забыло, как это делается.

Во дворце непрерывно говорили о старой идее, которую давным-давно хотели реализовать: о подведении в города чистой воды из горных речек и ледников, которая потекла бы каменными руслами, подпертыми колоннами. Столбы эти должны были постепенно снижаться, и вода, благодаря наклону, сама бы текла в города. Русла эти тянулись бы на сотни стайе. Мой дед пытался построить нечто подобное, но случилось землетрясение небывалой силы, и строение пало в руинах. Кроме того, надлежало построить во всех городах цистерны для дождевой воды, как в пустынных селениях. Но, пока продолжалась засуха, о том, чтобы начать подобные работы, нельзя было и мечтать.

– Последний дождь был ранней весной, – сказал Ремень, укладывая на столе свитки докладов и рапортов. – Это уже шесть месяцев назад. Ровно через десять дней после того дождя из сердца Нахель Зим пришла Огонь Пустыни. Нагель Ифрия.

– И тогда началось, – ответил я. – Я все еще утверждаю, что это гнев богов.

– Подобная мысль ничего не дает. Особенно учитывая, что пророчица хотела бы, чтобы так думали.

– Кто повстречал ее первым?

– Армия. Десятка пехоты из тринадцатого тимена, называемого «Солнечным», из Камирсара. Это был пост у колодца на торговом пути перед кишлаком Шилгириз. Лучники и пустынная колесница. Она сказала им: «Я прихожу из-под земли и прихожу из пустыни. Приношу вам слово гнева. Потому что вы нарушили закон Подземной Матери и разорвали мир. Заразили святое лоно земли эгоизмом, насилием и похотью. Теперь вы отправитесь со мной или сгорите, ибо я – Нагель Ифрия, Огонь Пустыни, и несу святой огонь гнева. Огонь, который очистит мир и отдаст его Матери. Так, чтобы все сделалось единым».

– И что случилось с теми солдатами?

– Уцелел командир. Потому мы знаем. Увы, тот человек после сошел с ума и повесился. Там были еще купцы, которые пришли к колодцу. Некоторые нынче – ее соратники, другие сбежали, остальные погибли – якобы в пустынной буре, что прибыла на ее гневный зов. Вихри раскаленного песка, которые ободрали их плоть, оставив лишь кости. Но сперва они приняли ее за сумасшедшую. Когда некто приходит с востока на Нахель Зим, да еще в одиночку, понятно, что он может оказаться жертвой солнечного удара. Хотели дать ей воды, но она начала обзывать их, пока командир не натравил, наконец, на нее своих боевых леопардов. Якобы тех самых, которые ей постоянно сопутствуют. Только теперь у них странные золотые глаза. Одни утверждают, что они слепы, другие – что видят теперь куда больше. Это неважно, Молодой Тигр. Я не знаю, что такое та женщина, но все, что нам известно, перемешано со сказками. К тому же часть из них распускает она сама. Полагаю, она просто Деющая. Истинная Деющая, как в старых сказаниях. Такая, что, возможно, нашла исчезнувшие имена богов. Ее нужно убить хотя бы поэтому. Она опасна, как бешеный пес, и столь же непредсказуема.

– Но говорят, что Деющие привязаны к урочищам, – заметил я. – А она, кажется, ходит где пожелает.

– Бывали Деющие, которых урочища изменяют и делают так, что те могут нести часть силы в себе. И снова я повторяю старые сказки. Сам я никогда ничего такого не видел. Зато видел, что происходит, когда некто начинает творить. Появляются призраки и твари, рожденные кошмарами, и потом существуют некоторое время, словно бы они – настоящие. Происходят чудеса. Расцветают камни, вещи меняют форму и природу. Больным, безумным образом. То же самое случается с людьми, которые находятся в окружении Деющего. Они умирают, меняют свою природу и болеют странным, удивительным образом. Все заканчивается, когда это затрагивает самого Деющего. Обычно – быстро. Увы, все Деющие, каких я знавал, были безумны. Дед твой хотел использовать их силу в армии, но ничего не вышло. Они не умели сделать простейшие вещи два раза подряд. В один раз – получалось, в другой – нет, а то и выходило наоборот. Мы несли от этого больше потерь, чем враги. Но здесь мы имеем дело с чем-то другим. Похоже, Нагель Ифрия делает что пожелает, и ей это удается.

– Может ли Деющий вызывать засуху?

– Нет. Это слишком трудно. Мы ведь не знаем, отчего дождь идет или нет. Деющий может что-то поджечь, изменить или создать, но не поднимет гору и не превратит ее в вулкан.

– А боги… то есть надаку?

– Тоже нет. Наверное. Они никогда такого не делали. Наверное, не могут – или им не позволено.

– Я думаю… Может, надаку тоже рождаются, и эта Нагель Ифрия – просто новая разновидность? Неопределенная, потому что молодая.

– Тогда отчего она призывает Подземную? Если бы сама была надаку, желала бы почестей для себя. Впрочем, я никогда не слыхивал, чтобы появлялись новые надаку. Вот уже сотни лет они – одни и те же. Кажется.

Так выглядели наши утренние рапорты о состоянии государства. Вместо того чтобы анализировать торговлю, политику и армию, занимались мы засухой и пророчицей. От этого было не сбежать.

В городе улицы почти опустели. Мы шли с Брусом через залитые солнцем площади и смотрели на немногочисленные работающие лавочки. Прохожие шмыгали, согнувшись, в тенях и по боковым улочкам. Все носили куртки и портки в бурых кастовых цветах. Таверны прятались за закрытыми ставнями, и было нелегко сказать, открыты они или нет. Приходилось стучать и ждать. Порой дверь открывали, и можно было проскользнуть сквозь щель в мрачное, душное нутро, где сидели молчаливые люди с лицами, закрытыми капюшонами пустынных плащей или под полями шляп.

На стенах то и дело встречался символ Подземной Матери или надписи вроде: «Глядите на пустыню! Грядет Огонь!»

Но, кроме этого, в Маранахаре царило спокойствие. Везде, кроме площадей и храмов, где выдавали воду, потому что там всегда клубились толпы. Однако было это странное спокойствие, мертвое и страшное. В воздухе висело некое ожидание. Словно близилась гроза или готовился взорваться вулкан.

На перекрестках стояли палатки из копий и плащей, в них сидели солдаты с красными лицами и обожженными солнцем спинами, без шлемов и с головами, накрытыми мокрыми платками.

Было не только горячо, но и душно, а воздух был сер от мух.

А потом пришла та ночь… Страшная ночь второго полнолуния. Я спал легким, болезненным сном, мокрый от пота, многократно просыпался, и мне казалось, что я вообще не сплю, а просто лежу в темноте, глядя на ночной сад и вслушиваясь в легкое дыхание моих девочек. Но я наверняка видел сны, потому что казалось мне, что я вижу фигуру в капюшоне, которая приближается со стороны озера. Был на ней исключительно широкий плащ, сияющий яркой краснотой, расширяющийся книзу, а ладони спрятаны в широкие рукава. Я не видел лица – лишь овальную дыру капюшона, наполненную чернотой. Плащ легко покачивался и приподнимался, будто тончайший муслин или измятый тончайший свиток. И отсвечивал темно-оранжевым блеском, отбрасывая тошнотворный рыжий свет на озеро, траву и кусты. Все вокруг мигало, а на патио стояла мрачная фигура в капюшоне, одетая в плащ из пламени.

Я знал, на что смотрю. Это Нагель Ифрия. Огонь Пустыни. Она пришла за мной.

Я проснулся с таким чувством, будто падал. Снова лежал в спальне, весь мокрый от пота. Услышал шепотки моих девочек. Столь тихие и легкие, что я принял бы их за шепот ветра в листьях – только уже месяцы, как ветра не было. Кроме того, я чувствовал щекотку на груди, словно по ней ходила муха.

– Придержи ему ноги… Ляг на них… – узнал я голос Тахелы. – Может, он вообще не проснется…

Еще никогда в жизни я так не пугался.

– Ты сядь у него на спине, – шептала Фиалла.

Я услыхал тихий скрежет ножа, вынимаемого из ножен.

Я открыл глаза, и слишком многое произошло одновременно. Во-первых, на груди моей находилось отвратительное насекомое, шагающее на восьми согнутых ногах и покрытое бронзовым панцирем, с поднятой плоской головой, которое заканчивалось изогнутыми клешнями. Было оно размером с мою ладонь. Я взглянул прямо в отливающие золотом четверо глазок, кажущихся драгоценностями.

Прежде чем я успел шевельнуться, Ирисса всем телом бросилась на мои ноги, а Тахела внезапно выросла из тьмы за моей головой и уселась на моих плечах, присев на лицо и сжимая голову бедрами.

Я вздрогнул, ощутив прикосновение холодной стали к груди, но через миг понял, что они не хотят меня заколоть. Фиалла всунула клинок под сидящее на моей груди насекомое и молниеносным движением послала его в воздух.

Тахела поднялась с моего лица, и я успел увидеть, как насекомое извивается в воздухе, словно змея, и тяжело падает на пол. Упало навзничь, резко перебирая ножками, после чего выгнулось молниеносно и оттолкнулось клешнями от пола. Тахела прыгнула, словно ласка, подхватила хрустальную чашу, полную фруктов, высыпала их, после чего бросилась на пол и накрыла насекомое.

– Зовите стражу! – крикнула. – И зажгите свет. Их может оказаться больше!

Я услышал треск огнива, и в комнате вспыхнул мигающий огонек лампы. Ирисса скатилась с моих ног.

Я уселся на постели и стал смеяться.

И тогда увидел его. Одетого в темно-красное, остававшегося, пока мы не зажгли свет, лишь пятном темноты посреди мрака. Даже лицо его было закрыто тканью. Стоял он неподвижно у садка – точно в том месте, где во сне высилось видение в капюшоне.

Я крикнул, вскакивая на ноги и подхватывая меч со стойки.

– Стража! Шпион в замке! – дико заорала Тахела.

Я сбросил с меча ножны, но в тот же момент нападавший встал и резко махнул рукою. Что-то свистнуло, Ирисса прыгнула, заваливаясь на меня спиной, и толкнула назад, так что я не сумел атаковать.

– С дороги, девушка, не то он сбежит! – крикнул я, отскакивая, и бросился в погоню.

Одеяния нападавшего захлопали, когда он мгновенно, словно лис, развернулся и прыгнул в сторону. В воздухе блеснул узкий клинок. Я отбил его и рубанул нападавшего через лоб, но тот сумел уклониться и молниеносно нанес укол мне в глаза. Я не сумел бы его отразить, пусть бы даже тренировался всю жизнь. Но в тот миг из комнаты вылетел большой темный диск и ударил с жестяным грохотом его в руку. Было это лишь мгновение, мне подаренное, но я сумел его использовать, воткнув клинок глубоко ему в живот. Почувствовал, как тот пробивает слои материи и погружается в его внутренности.

Серебряный поднос со звоном покатился по камням террасы и упал в траву.

– Ифрия… – прохрипел человек и навалился на меня, надеваясь на меч по самую рукоять. Клинок вышел у него из спины с треском разрываемой ткани. Я отпрыгнул, не сумев освободить меч. Наемный убийца шагнул, вихляясь, в мою сторону, протянул руку, но лишь проехался пальцами по моей груди, оставляя на коже полосы крови.

Тахела ударила в него всем телом с диким писком, и они свалились с террасы. Я прыгнул за ней, но она уже сидела на его груди, раз за разом втыкая удерживаемый двумя руками меч.

Я перехватил ее руки, крепко обнял и аккуратно вынул оружие из рук.

– Все… все… – прошептал я, прижимая ее. У нее были дикие глаза и пена на губах.

– Ириссаааа! – завыла она страшным голосом.

Я обернулся.

Ирисса стояла почти в том же месте у постели, где она столкнулась со мной. Глаза ее были широко распахнуты, кулачки сжаты, а точно между грудями торчал рукоятью вниз какой-то нож с широким клинком, словно приклеенный к телу.

Я бросился к ней и схватил за плечи. Ирисса внезапно кашлянула и плюнула красным, а через миг ручеек крови потек из уголка ее рта. По подбородку и вниз по животу. Я положил ее на землю и удерживал в объятиях. Услышал страшный дикий визг: «Стража! Медика!» – и понял, что воплю я сам.

То, что торчало из ее груди, имело рукоять, оплетенную ремнем, и странный клинок, разветвляющийся во все стороны острыми гранями, как лист. Одна из этих граней теперь торчала в теле моей сладкой Ириссы – вместо моего тела.

Когда наконец к нам прибежали, я продолжал стоять на коленях, прижимая Ириссу, весь забрызганный кровью, и издавал дикий хриплый вой, что звучал будто голос волка. Я долго не позволял оторвать себя от тела, несмотря на то что оно успело остыть.

– Он прошел через стену. Не знаю, каким образом. Троих стражников мы нашли с перерезанными глотками, одного – с ранами от клинка, которым он убил наи Ириссу. – Ремень говорил твердо и по делу, но было видно, что он в ярости.

– Хватит, – процедил император. – Говорят, что наемный убийца умер с именем пророчицы на устах. Это покушение на Тигриный Трон. Сейчас же приготовить план удара по Красным Башням. Все жрецы должны быть арестованы. Где обнаружатся следы кровавых человеческих жертв, там казнить всех жрецов. Башни разрушить, все богатства и припасы конфисковать. Послужат для жертв засухи. За пророчицу, называемую Огонь Пустыни, назначить награду. Тысячу дирханов за мертвую, и только за мертвую. Культ Подземной будет объявлен преступным. Всякий, кто станет носить его знаки, одежды или станет взывать к надаку публично, будет арестован и отправлен на военные галеры на три года. За обращение к Кодексу Земли и угрозу кому-либо смертью или проклятием – пять лет.

Он встал.

– И еще одно. Я запрещаю почетные самоубийства. Командир надомной стражи пал на свой меч. А он между тем мне нужен. Всякий мне нужен.

– Отец, – прохрипел я. Чувствовал себя так, словно в глотке моей была пустыня. Уже не ощущал печали – один лишь тупой гнев. Холодный, словно лед. И я знал, что гнев этот останется во мне надолго, а может, и навсегда.

– Да, Молодой Тигр?

– Наи Ирисса спасла мне жизнь. Заслонила меня от клинка. Прошу, чтобы похоронили ее в Саду Тишины с ритуалом, надлежащим военному герою.

– Хорошо. Она получит посмертное звание пахан-дея надомной стражи. Ее семья получит обычную выплату, как за гибель офицера на войне. Она была твоей наложницей?

– Отец, я покорнейше прошу, чтобы ты официально сделал ее моей первой конкубиной.

– Согласен.

– Теперь еще то насекомое, – сказал Ремень. – Мастер Зверей утверждает, что выглядит оно как пустынная сколопендра, только в пять раз больше и что оно бронзово-красное, а не золотое. Говорит, таких насекомых не бывает. Обычно сколопендры обитают подобно муравьям и предельно ядовиты. То, что вползло в комнату, согласно расчетам Мастера Зверей, могло бы убить шесть лошадей или двух каменных волов. Это было настоящее орудие убийства. Если бы этой твари повезло чуть больше, она убила бы не только Молодого Тигра и его служанок, но и половину обитателей Дома Стали. Мы не знаем, откуда взялся убийца, но, увы, он может оказаться предателем. На теле у него есть свежие шрамы там, где ветераны носят татуировки. И еще одно. У него на глазах бельмо.

Тело Ириссы облачили в доспехи пахан-дея надомной стражи, прикрыли щитом и положили ей на грудь сломанный меч. Погребение происходило в тишине, как все кирененские траурные церемонии. Только когда костер погас, Фиалла тихо запела «Долину Черных Слез». Я слышал ее пение и тихие мерные удары военного барабана. И тогда я заплакал, но плакал как взрослый. Как солдат. Беззвучно и без гримас – только по щекам моим текли слезы.

Она получила простой военный курган из диких камней, с каменной лампой, освещающей Дорогу.

На жертвенной чаше я приказал вырезать, кроме символа Тигра, изображение синтара.

Ирисса ушла Дорогой Вверх.

А мы остались одни.

План был подготовлен. Заняло это всего несколько дней, как если бы стратеги уже имели его в ящичке и лишь ждали нужного момента. Ночью раздались сигнальные барабаны. Их грохот несся от дворца к гарнизонам на путях, передаваемый от одного к другому, через города, транспортные узлы, до самых дальних прибрежных и пустынных фортов.

Все гарнизоны получили приказ готовиться к выступлению и собирать силы. Каждый должен был ударить по Красным Башням в своем городе. Собрали боевые колесницы, а перепуганные горожане впервые услыхали нечто, что до того времени пугало лишь жителей покоренных земель, – подобное слоновьему рыку пение рогов загонщиков.

Ночи напролет было слышно, как форты и отдельные отряды разговаривают друг с другом при помощи барабанов.

В столицу вошел семнадцатый тимен пехоты, называемый «Каменным», с осадным оборудованием, груженным в фургоны.

Через три дня после получения приказов из дворца, когда стало бы ясно, что они добрались до всех гарнизонов и отрядов, армия должна была создать кольцо вокруг Красных Башен и ударить по всем одновременно. Ровно в час волка, между полуночью и рассветом.

На третий день в час волка.

Но в ту ночь пошел дождь.

Тучи натянуло на закате, а ночью разразилась гроза. На растрескавшуюся от жары землю обрушилась стена воды. Молнии били, не переставая, а когда грянул первый гром, я вскочил с постели. Дождь лил так, что было ничего не видно на расстоянии вытянутой руки. С крыш вокруг патио рушились водопады, а по саду текли ручьи.

Мы долго сидели, обнимаясь втроем, вслушиваясь в столь желанный дождь и непрестанный треск молний. Призрачный, фиолетовый свет выхватывал из мрака наши сплетенные тела, я видел лица Тахелы и Фиаллы, и мне казалось, что в свете молний я вижу еще и Ириссу.

Такими я их запомнил. В сверкании молний, в грозе и порывах столь желанного влажного воздуха, в плеске дождя. На миг мне захотелось выйти прямо под ливень, но давным-давно забытое чувство холода привело к тому, что на меня опустилась усталость, и я крепко уснул, несмотря на грозу. Пожалуй, так крепко я не спал уже несколько месяцев.

Разбудил меня рывок за плечо. Я неохотно очнулся, завернутый в простыни. Было темно, за окном продолжала буйствовать гроза. Девушки ходили по комнате, Фиалла высекла огонь, и тогда я увидел Бруса. Он стоял над моей постелью в темно-желтых одеждах касты синдаров и держал какой-то сверток.

– Одевайся и ни о чем не спрашивай! – обронил он столь напряженным голосом, что я испугался. Кажется, он сказал что-то еще, но слова его заглушил гром, что долго перекатывался над дворцом и городом, словно по крышам ездили боевые фургоны.

Кто-то с топотом пробежал по коридору. Я услышал отдаленные крики.

Почувствовал, как холодеет у меня в животе, словно внутренности мои стянуло морозом. Брус бросил мне одежду для переодевания – ту, в которой я ходил в город. В Доме Стали никто не бегал по ночам. Никто здесь не кричал. Никогда.

Надевая штаны и неловко завязывая вокруг голеней ремни подорожных сапог, я уже знал, что-то случилось, только не знал, что именно. Фиалла встала передо мной на колени и пыталась мне помочь, но руки ее тряслись. Я приподнял ее лицо и увидел, что щеки девушки мокры от слез.

– Рубаха! Быстро, нет времени! – потребовал Брус.

– Мы идем в город? Ты хочешь увидеть сражение? Удар по Красным Башням, – осенило меня. – Мы там нужны?

Я был еще сонным, потому говорил такие глупости. Я надел рубаху и взял из рук Тахелы куртку.

– Предательство! – крикнул Брус. – Армия перешла на сторону Подземной! «Каменные» штурмуют Тигриный Дворец! Твой отец мертв! Молю, одевайся, Владыка Тигриного Трона!

Таким образом, ошеломленный и охваченный страхом, застегивая трясущимися руками крючки кафтана и набрасывая плетеный соломенный плащ, подхватывая дорожную корзину и посох путника из рук Бруса, я узнал, что стал императором.

– Одевайтесь! – крикнул я девушкам.

– Мы встретимся позже, – крикнул Брус. – Найдите фадиру Альхаму, она скажет, что вы должны делать. Бегом! Благородный господин! Мы должны добраться до Ремня!

Без разницы, что ты – император, владыка мира, Пламенный Штандарт и Первый Всадник. Если некто разбужен посреди ночи огня, хаоса и грозы, чтобы узнать, что мир рушится, куда правильнее некоторое время попросту не командовать.

Я помню все как сон. Дурной сон, словно бред от болотной лихорадки. Множество хаотичных картин, одна на другой.

Помню рыжий мерцающий проблеск на мокрой траве патио, такой же, как в моем сне. Помню непрестанный шум и грохот, доносящийся издалека между ударами грома. Помню шум дождя, бьющего в крышу.

Мы бежали коридорами. Меж комнат, мебели и ковров тянулись полоски седого дыма. Коридор, которым мы не могли пройти, потому что в нем толклась надомная стража. Помню сомкнутые спины в броне и стену шлемов, словно уличная брусчатка. И жуткий грохот откуда-то спереди. Крик, оглушительный крик множества глоток. Вонь дыма и крови.

Комната Птиц, в которой уже стояла ревущая стена огня и откуда нам пришлось отступить. На полу и коврах, среди оранжевых стреляющих под потолок языков пламени, лежали тела.

Какое-то патио, куда падали стрелы. Дождь горящих стрел, которые жужжали, словно гигантские пчелы, и тянули за собой ленты дымов.

Брус тянул меня за плечо, мы пробегали очередными коридорами, а потом, в потоках дождя – напрямик, через сад.

Вдали вставал Тигриный Дворец, напоминавший вулкан. Словно темная гора, увенчанная ревущим столпом огня.

– Огонь Пустыни… – прошептал я тупо.

Мы миновали несколько слуг, бегущих куда-то с копьями в руках и звенящими полупанцирями с расстегнутыми ремнями, кое-как наброшенными на тело.

Коридор, в котором несколько наперсников, забрызганных кровью, безрезультатно атаковали в бешеной ярости стену щитов, ощетинившихся копьями. Шли они по трупам своих товарищей и гибли один за другим, валясь на баррикаду из тел.

Болотная лихорадка. Дурной сон.

Помню это как сон.

Снова залитый дождем сад и капли, будто искры, посверкивающие в сиянии пожара.

И моя Айина.

Нагая Айина, танцующая с круглым кебирийским щитом и с саблей в руке среди дождя и атакующих солдат. Такая, какой я запомнил ее в ту ночь, когда впервые увидел ее тело.

Только теперь были дождь, огонь и кровь.

Я помню черные доспехи «Каменного» тимена, прямоугольные щиты, на которых нарисованы «два месяца», и сверкающие наконечники копий.

И тела, лежавшие вокруг.

И Айина. Я видел, как она цепляет краем щита выпуклый гоплон солдата и отводит его, как рубит его по горлу, как отскакивает назад, пружинисто, словно пантера, чтобы через миг снова подскочить и рубануть – плоско, по ногам, толкнуть падающее тело и отскочить снова, в то время как два копья прошивают воздух и землю в том месте, где она только что была.

Я видел.

В кошмарном сне.

Мою Айину.

Она танцевала. Клинки с грохотом отскакивали, соскальзывали с кебирийского щита; я видел, как «Каменные» опасливо отступали, глядя на нагую воительницу, залитую кровью и дождем. Я видел, как Айина дико улыбается и проводит кривым хребтом сабли по губам, слизывая с нее кровь, а потом – прыгает снова, и голова в черном шлеме кувыркается в воздухе. Как она прыгает ногами на щит, опрокидывая сгрудившихся за ним людей.

И я видел, как смыкается вокруг нее круг щитов, как она танцует посредине, звеня саблей о стену гоплонов.

Круг сомкнулся и сжался.

Потом я видел лишь спины в черной броне, что как стая крабов рвали нечто друг у друга.

А еще позже – крик радости и руку, возносящуюся над толпой, держащую за иссиня-черные волосы голову моей учительницы. Моей Айины.

Вижу красное от крови лицо и глаза, словно дыры, сквозь которые видна ночь.

Слышу триумфальные крики: «Ифрия! Ифрия! Ифрия!»

Я видел это.

В моем сне.

Кажется, я кричал и порывался броситься в битву. Помню, как искал оружие, как удалось мне свалить Бруса и как в следующий миг он повалил меня. По крайней мере мне кажется, что я помню.

Как бред от болотной лихорадки.

Очнулся я в Комнате Свитков возле одного из входов в тайный коридор.

Среди полок, наполненных кодексами, стихами, трактатами, картами и сказаниями.

На Ремне были наголенники и панцирь из кожи каменного вола, лоб он покрыл перевязью с бляхами и как раз застегивал под подбородком кованые нащечники.

Видел я его неясно, как сквозь туман. Мне казалось, что Комната Свитков полна дыма. Голос Ремня доходил до меня будто сквозь подушку:

– Он ранен?

– Нет, ситар Ремень. Я оглушил его, поскольку он рвался в бой.

– Ты правильно сделал.

Отзвуки сражения доходили сюда приглушенными, словно отдаленная гроза.

– Ремень… – пробормотал я. – Отец мой мертв… Айина мертва…

– Знаю, благородный император.

На миг я пришел в себя:

– Моя мать! Мой брат! Мать-императрица! Мои сестры! Бежим! Дом Киновари на юге! Нужно собрать людей! Прикажи бить в барабаны и призывать помощь!

– Благородный господин, твой брат, благородный князь Чагай, погиб на пороге Дома Киновари, обороняя вместе со стражей вход в комнаты. Погиб с мечом в руках, сражаясь подле своих сестер и учителя. Дом Киновари уже занят и разрушен. Все его обитатели убиты, а павильоны подожжены.

– Ремень! Что он говорит?! Это невозможно!

– Он говорит правду, тохимон, – Ремень застегнул щитки, упер ногу в бесценный стол и принялся затягивать ремешки наголенников.

– Тогда дай мне оружие, – сказал я. – Как видно, пришел день, чтобы умереть. Старый мир закончился, а нового я не хочу видеть.

– Благородный император, кай-тохимон клана Журавля, последний правитель династии Тенджарук, вот последний приказ твоего отца. Он звучит: ты не можешь умереть.

Он взял меня за плечи и заглянул в мое каменное бледное лицо. Я трясся.

– Неси в себе наш мир, тохимон. Ты не можешь нынче погибнуть в сражении, как нельзя было прадеду твоему погибать в битве в долине Черных Слез. Уйди в изгнание и выживи. А потом возвращайся и верни Тигриный Трон. Вернись, когда подданные твои узнают, что такое власть Подземной Матери и Красных Башен. Собери кирененцев из всех кланов. Собери всех свободных людей среди амитраев. А потом повали Красные Башни в пыль и положи голову Нагель Ифрии на моей могиле. Так сказал твой отец.

– Я не уроню чести своего клана! – крикнул я. – Мы – кирененцы! Мы – Клан Журавля! Ты же помнишь?! «Никто не останется в одиночестве, во власти врагов. Мы не отдадим ни его тела, ни его души. Где сражается один, туда придут и все остальные! Никто не будет оставлен, никто не будет забыт!» Ты помнишь, Ремень? Там сражаются наши братья, а ты хочешь, чтобы я сбежал?!

– То же самое кричал твой прадед. Но он послушался, благодаря этому мы получили Тигриный Трон и возродились из пепла. А сейчас ты уйдешь, тохимон. Помни, чему я тебя учил. Брус тебя поведет. Он знает, куда идти и что делать. Неси в себе все, что прекрасно и что убивают нынче ночью. Помни обо мне, об Айине, об Ириссе, о твоем брате. Помни обо всех. Помни о Маранахаре, который нынче умирает. Помни. Ты теперь – живая память. Если погибнешь или забудешь, мы все тоже погибнем по-настоящему. Ступай, Молодой Тигр. Иди Дорогой Вверх. А потом вернись и отстрой Киренен.

Ремень уложил на стол два узких нарукавных щита. Сунул руку по локоть в первый и поднял его тройным острием вверх, а потом прижал им второй щит и сунул туда вторую руку.

Крики и топот в коридорах раздавались все ближе.

Брус взял меня за плечо. Аккуратно, но решительно:

– Уже пора, господин.

– Нет! – крикнул я. – Еще нет! Все погибли! Позволь мне хотя бы попрощаться с ними. Я не могу потерять еще и Ремня! Я – император! – Я внезапно выпрямился. – Сын Седельщика из Клана Журавля, я не нарушу приказ моего отца, но ты отправишься со мною.

– Не только ты получил последний приказ, тохимон. Мой звучал: проследи, чтобы они убежали.

Раздался грохот выламываемых дверей. Доски полетели на самую средину, между свитками и коврами. Сквозь щель были видны черные лоснящиеся от дождя и крови доспехи, словно там клубились насекомые.

Ремень махнул руками и со скрежетом скрестил клинки, высекая пучок искр. А потом повернулся и внезапно обнял меня – осторожно, чтобы не перерезать мне глотку торчащим из щита острым как бритва трезубцем. И поцеловал в лоб. Сказал:

– Уходи, Ромассу.

«Уходи, моя жизнь».

Брус потянул меня за руку.