Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Мы вышли, пересекли холл, и я помчался вверх по ступенькам в галерею. Уильям побежал вместе со мной ко мне в комнату. Когда дверь наконец закрылась, мы остались одни и посмотрели друг на друга.

– Как это вульгарно, – сказал Уильям, – пытаться откупиться от нас.

От сквозняка из окна задрожал газ. Я подошел к раме и попытался заткнуть щель шторой. В комнате было сыро и холодно, но стоял август, и ни одна горничная не осмеливалась разжечь огонь.

– Я не поеду, – сказал я.

– Мы должны. Не поехать было бы несправедливо по отношению к Мариане.

– Да она и не заметит нашего отсутствия!

– Может заметить. Мариана не так бездушна и тщеславна, как можно подумать. Мне кажется, что на самом деле она очень чувствительна. Кроме того, она всегда относилась к нам как к братьям – она ведь даже просила меня стать шафером! Ей не надо было просить об этом от имени Ника, но она ведь попросила. Она действительно хотела, чтобы я стал шафером.

Газ опять задрожал.

– Честно говоря, – продолжал Уильям, – я почему-то не доверяю папе. Мне кажется, он подготавливает примирение. Иначе зачем ему соглашаться провести две недели – две недели! – под одной крышей с этой женщиной? Черт подери, они ведь и двух часов не пробыли вместе в Брайтоне, и что из этого получилось!

– Прекрати! – закричал я.

Мысль о Брайтоне была мне невыносима. Теперь, когда я думал о тех событиях, у меня перед глазами вставали заплаканная, пытающаяся скрыть от нас свое горе мама и папа, который вернулся в ресторан, но был не в состоянии смотреть ей в глаза.

– Я не хочу говорить о Брайтоне! – в ярости крикнул я. – Не хочу!

Но Уильям меня словно не слышал.

– В конце концов, – сказал он, – давай посмотрим фактам в глаза. Мама была единственной, кто мог удержать его от этой женщины, но даже ей это не всегда удавалось… – Он вдруг замолчал, должно быть заметив, как мне больно. Но в следующую секунду к нему вернулась непринужденность и он небрежно пожал плечами, как будто отмахиваясь от затронутой темы. – Черт побери, – лениво произнес он, направляясь к двери. – Все будет хорошо. Глупо волноваться из-за того, что может никогда и не случиться… Ну что ж, мне пора спать. Спокойной ночи, старина. Извини, если что не так.

Но я ему не ответил. Он вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, и я остался один в дрожащем желтом свете. Среди скал стонал ветер; с моря налетал дождь и разбивался о стекло. Я подошел к окну и долго смотрел на черный океан, думая о Брайтоне, о сером ноябрьском море, неустанно бьющемся об уродливый пляж с кабинками для раздевания. Память ворошила прошлое, словно в отчаянных поисках ускользнувшего воспоминания, пока я не вспомнил маму в последние дни в Алленгейте и не услышал ее слова: «Люби папу». Я закрыл лицо руками и заплакал.

Когда папа уехал в Лондон, Хью опять начал приставать ко мне с предложением устроить пикник при луне в пещере, чтобы с некоторым опозданием отметить его пятнадцатилетие. Вскоре я обнаружил, что он уже все спланировал; с фермы Рослин была привезена бутылка домашнего вина, из Пензанса в дом контрабандой прибыли два десятка сигарет, и он подумывал о том, чтобы пригласить горничную Ханну и ее сестру выпить и покурить с нами.

– Нет, спасибо, – коротко отвечал я. – Мне это неинтересно.

Я все еще был расстроен разговором с отцом, но в тот вечер уже раскаялся за свое некрасивое поведение в отношении Хью и решил найти его, чтобы сказать, что передумал. К тому времени приглашать девушек было уже поздно, и мне не пришлось бы смущаться, став свидетелем преждевременного интереса Хью к анатомическим подробностям Ханны.

Но в тот вечер мне суждено было смутиться. Безуспешно поискав Хью в доме и даже спустившись к пещере на случай, если он решил устроить вечеринку без меня, я пришел к выводу, что он, должно быть, решил рано лечь спать, и тихонько подошел к его комнате.

– Хью? – позвал я, постучав. – Это Адриан, можно войти?

Послышался легкий скрип матраса и шум, словно перевернули стакан. Не услышав отказа, я повернул ручку и вошел.

Он был в постели с Ханной. Я чуть не застал их во время свершения прелюбодеяния.

Когда я одевался следующим утром, Хью прокрался в мою комнату и тихонько прикрыл за собой дверь.

– Прости меня за вчерашнее, – мягко сказал он, явно беспокоясь, что обидел меня. – Понимаешь… – И он стал рассказывать бесконечную историю о крепости домашнего вина, о том, что он совершенно случайно встретил Ханну и… – Я вовсе не хотел чего-либо затевать, – говорил он, – но прежде чем сообразил, что происходит… ну, ты ведь понимаешь, как это бывает.

Он остановился, ожидая поддержки, а я уставился на него. Глаза его были большими и честными. Обаятельная полуулыбка играла на губах. Казалось, у него и мысли нечестной отродясь не бывало.

– Я тебе не верю, – услышал я свой неожиданно резкий голос. – Вчера это было не в первый раз. Ты развлекаешься с этой глупой горничной уже несколько недель.

Странно, но я был убежден в своей правоте. Воспоминания о его увлечении полуклассическими открытками, похотливые разговоры во время прошлых каникул, его склонность ко лжи – все соединилось у меня в мозгу и стерло последние сомнения.

– Итак, ты знал! – сказал Хью. Он засмеялся, потом расслабился. – Тогда почему же ты не сказал мне сразу? А я столько времени притворялся, потому что боялся тебя шокировать и потерять твою дружбу! Мне хочется, чтобы мы остались друзьями, потому что я знаю, что, как только ты начнешь интересоваться девушками, мы можем здорово повеселиться. – И неожиданно он мне во всем признался: как шантажом заставил Ханну переспать с ним еще на прошлых каникулах, пригрозив рассказать отцу, как она выходила «из кое-чьей спальни» рано утром, – я предположил, что он имеет в виду Маркуса, – и как после первого раза ему больше не пришлось ее шантажировать.

– Она думала, что у меня нет опыта, – усмехнувшись, сказал он. – Как же она удивилась, когда поняла, насколько я посвящен.

– Ты хочешь сказать, что до Ханны…

– Да, я ходил к той проститутке в Пензансе, но, честно говоря, ее никому не порекомендую. Она старая и душилась вульгарными духами. Я потерял охоту к ней ходить.

– Но… – На секунду я лишился дара речи. – Как ты мог? – произнес я наконец. – Самое грязное из всего, что можно представить. И тебе было четырнадцать – четырнадцать! Об этом даже говорить отвратительно!

Выражение его глаз чуть изменилось. Они стали светлее и как будто бесцветнее.

– Мой дорогой Адриан, ты говоришь так, словно существует одиннадцатая заповедь: «Не прелюбодействуй в четырнадцать лет!»

– Я ничего не могу поделать, – сказал я, расстроенный. – Прости, но мне кажется, это так… так низко, так мерзко…

Он вышел из себя. Вздрогнув, я понял, что и не представлял, что Хью может выйти из себя. Улыбка исчезла с его лица, вежливое дружелюбие спало, как маска, а в глазах загорелась дикая, неуправляемая ярость Пенмаров. Тогда-то я и увидел настоящего Хью, увидел, какой характер скрывали мягкие черты его матери, об этом характере молча свидетельствовали портреты Пенмаров в галерее. Это был характер искателя приключений, умного, опасного искателя приключений, не знающего угрызений совести.

– Черт тебя побери! – заорал он. Глаза его сверкали. Лицо было красным от гнева. – Черт тебя побери, несчастный святоша! Не смей меня поучать!

– Я и не поучал. Я просто сказал…

– Ты только что сказал мне, какой ты святоша! Ты ведь ничего не знаешь. Нет, даже и не говори мне, как хорошо ты учишься, – мне все равно, если ты получишь самые высокие баллы на всех экзаменах, – факт остается фактом: ты ни черта не знаешь о важных вещах. Ты ведь не представляешь себе, каково это, когда тебя, самого умного, самого красивого члена большой семьи, никто не замечает, словно тебя и нет! Если никто не ценит меня в семье, так почему бы мне не проводить время с людьми, которые по-настоящему ценят меня за мои реальные качества? Ханна для тебя, может быть, и «глупая горничная», но для любого, кто хоть что-нибудь понимает в жизни, она женщина, расположения которой хотел бы добиться любой мужчина, и если хочешь знать, она сказала, что в постели я намного лучше, чем твой любимый братец Уильям!

– Что… что ты… ты хочешь сказать…

– Я так и думал, что ты не догадаешься! Ты, наверное, чрезвычайно обескуражен, узнав, что твой обожаемый Уильям не так совершенен, как ты думал!

– Еще одна ложь об Уильяме – и я…

– Мне всегда хотелось знать, отчего папа так любит своих внебрачных деток. Конечно, тебе он благоволит больше, чем Уильяму, и все же…

Я был настолько поражен, так запутался, что смог выговорить только:

– У папы нет любимчиков.

– Что?! – Он скептически уставился на меня, а потом засмеялся. – Прости, правильно ли я тебя расслышал? Ты вправду сказал: «У папы нет любимчиков»? Губошлеп, как тебе удается пребывать в таком неведении, если нам стоило провести всего одну ночь в Алленгейте, чтобы понять, кто его драгоценный мальчик!

Но я только и смог выдавить из себя:

– Неправда. Это неправда.

– Это правда, черт тебя побери! Правда! – К этому времени он был так зол, что едва мог говорить. – Во имя всего святого, ты что думаешь, мы не заметили, что папа всегда разговаривает с тобой за обедом, сидит с тобой на террасе, в кабинете обсуждает историю? Ты что думаешь, Маркус никогда не волновался, что папа оставит все деньги по завещанию тебе? Ты что, не понимаешь, что из-за тебя Филип не приезжает в Пенмаррик? Тебе что, никогда не приходило в голову, что они не ладят не только потому, что для папы любовница оказалась важнее жены, но и потому, что ты для него важнее нас! Как, ты думаешь, мы себя чувствовали, когда нас всем скопом отправили в Алленгейт, в дом, где вы с Уильямом были маленькими хозяевами? Это было так, словно мы, а не вы были незаконнорожденными! Мы ненавидели вас! Всегда ненавидели! Мы и сейчас вас ненавидим! Мариана даже не хотела, чтобы вы присутствовали у нее на свадьбе, позоря нас на людях, да у нее выбора не было! Без толку было объяснять папе, что он не может пригласить своего любимого сыночка на свадьбу дочери. Но позволь мне вот что сказать: когда папа умрет, ты отсюда уберешься, и Уильям вместе с тобой. Нам вас, ублюдков, до конца жизни хватит, и мы вас выкинем отсюда при первой же возможности!

Мне удалось вставить:

– Если ты еще хоть раз назовешь меня ублюдком…

– Ублюдок, – повторил Хью и, как уличный мальчишка, сплюнул мне под ноги.

Я его ударил. Мы дрались до крови. Я был выше его, руки у меня были длиннее, но он был мускулист и вынослив. Мы дрались так яростно, что уже стали задыхаться от изнеможения, и остановились, только когда кто-то распахнул дверь и прервал нас.

Это был Уильям.

– Какого черта здесь делается? – удивленно спросил он. – Я услышал вашу возню из другого конца коридора!

Хью развернулся, ярость его ничуть не уменьшилась.

– Пошел ты… – грязно выругался он. – Пошли вы оба… ублюдки!

Глаза Уильяма расширились, а Хью пролетел мимо и хлопнул у него перед носом дверью, закрывая ее за собой.

Я медленно опустился на кровать.

– Черт подери! – воскликнул опешивший Уильям. – Что происходит? Никогда не видел Хью таким злым! Что ты ему сказал? Что случилось? Объясни!

Но когда я смог наконец говорить, я произнес лишь:

– Я не поеду на свадьбу.

Мы с Уильямом проговорили два часа, но я не передумал.

– Я не поеду, – твердил я. – Мы там не нужны. Они все нас ненавидят, даже Мариана.

– Ерунда! – сказал Уильям. Он уже начинал злиться. – Хью врет, как всегда, и ты это знаешь. Он вышел из себя и напридумывал всяких глупостей. Это неправда.

– Мне все равно, что ты скажешь, – я не поеду!

– Папа разозлится!

– И пусть, – безразлично сказал я. – Но я в Лондон не поеду.

– Но на меня-то ты за что злишься? – с печальным изумлением спросил Уильям. – Ведь не я же затеял эту заваруху!

Но конечно, я был зол и на него тоже. Я уже давно подозревал, что «кружка пива в дружеской компании» была не единственной целью его вечерних вылазок с Маркусом в ближайшие кабачки, но мне очень хотелось, чтобы это все-таки было именно так, и теперь, получив доказательства его вины, я чувствовал себя так, как будто меня предали. Я словно разделил его слабости, и чувствовал себя виноватым и униженным, и ненавидел его за то, что он упал в моих глазах.

– Послушай, старина, – разумно рассуждал он, – тебе необязательно надолго оставаться в Лондоне. Если ты приедешь на свадьбу и сразу после церемонии уедешь…

– Отстань от меня, – сердито отозвался я. – Незачем сотрясать воздух, потому что я не еду на свадьбу, и ни ты, ни кто-либо другой не заставит меня передумать.

Я сдержал слово. Все уехали в Лондон, а я остался в Пенмаррике. Я даже не ходил в церковь в Зиллане, опасаясь, что мистер Барнуэлл будет разочарован моим поведением, поэтому посещал службы в Сент-Джасте и проводил большую часть времени у себя в комнате или гуляя по пустоши. Тогда-то, предоставленный самому себе, я и начал писать. Поначалу я принялся было за проект, который предложил мне как-то раз папа, и стал писать автобиографию, но, конечно, был еще слишком молод, чтобы взглянуть на свою юность беспристрастно, поэтому убрал рукопись в ящик стола, где она и пролежала двадцать лет. Потом я попробовал писать стихи. Это мне понравилось больше. Долгие часы я сидел перед окном, смотрел на море и пытался уложить свои взволнованные мысли в безупречную словесную форму.

Я написал шесть стихотворений и дал им условное название «Деревенские размышления несчастного юноши», когда мое одиночество резко прервали. Через два дня после свадьбы папа вернулся домой один, без предупреждения и немедленно вызвал меня к себе в кабинет.

– Надеюсь, ты сможешь объяснить мне свой поступок, – с места в карьер начал он, – потому что лично я не смог объяснить его Мариане. Она была очень расстроена.

– Мне очень жаль, – сказал я, с трудом сглотнув. – Я и не думал, что она заметит мое отсутствие.

– Разумеется, она заметила! Надо признаться, что я считаю твой поступок невероятно эгоистичным. Я тебе много раз говорил, как мне хотелось бы, чтобы для Марианы этот день стал особенно счастливым, имея в виду, что всем нам придется чем-то пожертвовать, чтобы все прошло как можно лучше. – Он взял сигару и завозился с нею. – Конечно же, ситуация была непростая! Конечно же, ситуация была сложная! Уж не думаешь ли ты, что мне хотелось, чтобы вы с Уильямом остановились в городском доме? Я знал, что вам не понравится у Винсентов, но это было лучшее, что я мог придумать, и мне казалось, что ты достаточно разумен, чтобы понять и простить меня, хотя бы ради Марианы. Я знал, что, видя меня и жену на приеме, ты будешь чувствовать себя скованно и тебе даже будет неприятно, но я надеялся, что у тебя достанет благородства, чтобы вынести это хотя бы один день! Но нет! Ты не потрудился этого сделать! Ты совсем не захотел мне помочь. Должен признаться, я очень в тебе разочарован.

Я смотрел в пол.

– Я сожалею.

– Ты думаешь, мне было легко помириться с женой на две недели? Ты думаешь, мне это было легко?

– Я…

– Так вот, не было. – Он сердито смотрел на сигару. – Это было чертовски тяжело. Если бы не Мариана… – Он замолк, чтобы закурить.

– Папа, мне очень жаль. Теперь я понимаю, что поступил как эгоист. Я был очень расстроен… я не думал… Мне стало известно, что Мариана не хочет видеть меня на свадьбе, ее смущал тот факт, что мы с Уильямом будем присутствовать…

– Кто такое сказал?

Я покраснел и покачал головой.

– Не скажу.

– Что ж, очень глупо с твоей стороны, что ты в это поверил! Могу добавить, что Мариана гораздо больше любит тебя и Уильяма, чем Филипа и Хью. И конечно же, она больше любила вашу мать, чем свою. Разве ты этого не понимаешь?

Я, не отвечая, только опустил голову.

– А ты услышал эту идиотскую сплетню и сразу решил, что ты ей не нужен! Адриан, нельзя быть таким чувствительным! Сколько раз мне тебе это повторять? Тебе нужно стать жестче, иначе ты будешь очень страдать. Я особенно разочарован, потому что мне казалось, что за последний год ты почти преодолел свои проблемы. Ты ведь был счастлив здесь, не правда ли?

Я опять сглотнул, но сказать ничего не смог.

– Разве не был?

– Да, полагаю, что был. Но…

– Да?

– Папа, когда я поступлю в Оксфорд, можно, я буду проводить каникулы в городском доме? Или в самом Оксфорде? Я… я совсем не чувствую родства с Корнуоллом. Мне бы хотелось…

– Мы поговорим об этом, когда придет время. – Он сказал это так резко, что поначалу я подумал, что он сердится, но потом неожиданно понял, что ему больно.

– Папа, я не хотел…

– Послушай, Адриан. – Сигара его потухла. Он раздавил обгоревший окурок в пепельнице и наклонился ко мне. – Мне просто хочется, чтобы ты был счастлив. И все. Запомни: все, что я делаю, каким бы ужасным и несправедливым это ни казалось, делается с этой целью. Если ты и в самом деле не захочешь жить в Пенмаррике, когда поступишь в Оксфорд, я не буду пытаться удержать тебя, но сейчас ты еще слишком мал, чтобы проводить каникулы вне дома, и ко всему прочему мне вовсе не хочется, чтобы ты чувствовал себя одиноким и нежеланным. Попробуй меня понять.

– Я понимаю, папа, прости, я не хотел тебя расстроить. Пожалуйста, прости меня.

– Я расстраиваюсь, только когда ты вбиваешь в голову эту абсурдную идею, что ты здесь не нужен. Кстати, кто сказал тебе эту глупость, будто Мариана не хочет видеть тебя на свадьбе? Филип после службы в воскресенье?

– Нет.

– Но один из братьев, не так ли?

Я промолчал.

– Что ж, Маркус не способен сказать что-либо неприятное, а если Филип ничего подобного не говорил, то единственный подозреваемый – Хью. Какой несносный ребенок! Когда мы встречаемся, он и десятка слов не произносит, пишет одно пустое письмо за триместр, а теперь стоило мне отвернуться, как он устраивает неприятности! Если он косвенно виноват в твоем отсутствии на свадьбе, я позову его сюда в кабинет и скажу все, что думаю о его таланте смутьяна!

– Нет, папа, пожалуйста, не надо.

– Почему?

– Потому что это будет доказательством… по крайней мере, он подумает, что это новое доказательство того, что твой любимчик – я, а не он.

– У меня нет любимчиков, – возразил папа.

– Я ему так и сказал, но он в это не поверил. Он считает, что ты несправедливо относишься к своим законным сыновьям.

– Полнейшая ерунда. Я ко всем своим сыновьям отношусь абсолютно одинаково. Если Хью хочет, чтобы я им больше интересовался, ему следует больше оставаться в Пенмаррике, а не бежать на ферму Рослин сразу после завтрака. Конечно же, это мать убедила его, что я не отношусь к ее сыновьям так же хорошо, как к тебе и Уильяму, – я бы ничуть не удивился, что она виновата во всей этой неприятной истории! Эта женщина всегда пыталась настроить детей против меня, а теперь я вижу, что она преуспела в этом больше, чем я думал. Сначала Филип, теперь Хью… Филип едва со мной разговаривал, когда мы жили в городском доме. Если бы я считал, что это изменит его отношение ко мне, то обратился бы в суд и забрал его из фермерского дома, но теперь уже поздно, слишком многое произошло, такая мера только отдалила бы Филипа от меня еще больше. И все же я постоянно волнуюсь за него. Нехорошо, что он заживо погребен с матерью на заброшенной корнуолльской ферме. – Отец принялся рвать сигару в клочки. – Теперь она хочет отвоевать у меня Джан-Ива, – горько признался он, – но у нее это не получается. Бедный малыш! Он же чувствует, что интересен ей не сам по себе, а только как оружие в ее войне против меня. Бедный маленький Джан-Ив. Мне следовало привезти его в Алленгейт, я знал, что мой долг послать за ним, но Роза и так без единой жалобы заботилась о шести детях моей жены, и я не мог просить ее принять на себя заботы еще и о седьмом, который к тому же служил таким неприятным напоминанием о…

«О Брайтоне», – подумал я.

– Ну да ладно. Дело сделано. К худшему или к лучшему, но сделано. Мне не следовало бы обсуждать с тобой подобные темы. Тебе не надо было бы слушать о моей горькой, грязной вражде с женой.

– Значит, шанса на… на примирение нет? Мы с Уильямом думали…

– Великий Боже, нет, – сказал он. – Никогда. – И добавил безразличным, холодным голосом: – Никогда. – Он отодвинул пепельницу и встал. – Давай сменим тему. Тебе надо написать два письма, ты ведь это понимаешь? Одно – Мариане, чтобы извиниться за свое отсутствие, а другое – мистеру и миссис Питер Винсент, чтобы извиниться за неудобство, доставленное им тем, что ты не приехал к ним, как было условлено.

– Да, папа.

А теперь забудем об этом. Твое поведение было нехорошо и достойно сожаления, но так уж получилось. Это в прошлом. Напиши письма, и будем считать инцидент исчерпанным.

– Да, папа. Спасибо. Мне очень жаль.

– Я знаю. Ничего страшного. Мне тоже очень жаль, что ты был несчастлив. – Он улыбнулся мне, и неожиданно все, что так беспокоило меня, улетучилось, и я почувствовал себя таким счастливым, каким не был с тех пор, как услышал о Брайтоне. Когда я улыбнулся ему в ответ, он сказал: – Когда ты улыбаешься, ты так похож на моего отца!

Мы засмеялись, нам стало легко друг с другом, и только много позже мне пришло в голову, что в словах Хью могла быть какая-то доля неприятной правды.

– Это была чудесная свадьба, – сказала, вздохнув, Жанна. – Мариана выглядела как принцесса. Была куча народу, и кортеж даже задержал транспорт на Парламент-сквер. У всех дам были такие красивые платья, но у мамы – самое красивое, после Марианы, конечно. Потом так много фотографов хотели ее сфотографировать.

– Все хвалили мой костюм пажа, – добавил Джан-Ив. – И меня потом тоже фотографировали. Мне пришлось по буквам произнести свое имя журналисту из газеты, а он сказал, что никогда раньше такого не слышал. Он думал, что Ив пишется через «ф».

– Мне больше всего понравился прием в «Клариджесе», – вспоминала Элизабет. – Свадьба на самом деле была скучной: пришлось долго стоять и слушать священника, но в «Клариджесе» было мило. Я выпила полбокала шампанского и съела три вкуснейшие меренги. И икру я тоже попробовала, но меренги мне больше понравились.

Разговоры об этой проклятой свадьбе не кончались. Они продолжались, и мне уже хотелось крикнуть: «Хватит!» – и зажать уши руками.

– Хорошо, что мама и папа опять были вместе, – сказал Маркус. – Мне показалось, что они великолепно ладили. Я нервничал, боялся, что атмосфера будет натянутой, но оказалось, что зря. На приеме они вели себя как обычная семейная пара, а потом вместе пошли ужинать в ресторан. Не одни, конечно, но, по крайней мере, они не слишком страдали в обществе друг друга, иначе придумали бы какой-нибудь предлог, чтобы не идти вместе.

– О примирении и речи быть не может, – сказал я Уильяму, когда мы остались одни.

К тому времени я достаточно оправился после шока от признаний Хью, и мне было стыдно за то, что я рассердился на Уильяма; я понял, что Хью хотел вывести меня из равновесия, и злился на себя, потому что с такой готовностью ему подыграл. Меня все еще расстраивало, что принципы Уильяма оказались ниже моих, но я твердо решил справиться с этим неприятным фактом и попытаться притвориться, что ничего не произошло. Мистер Барнуэлл уже объяснил мне, что подобное отношение ничего не решало, но все-таки… я не мог долго не общаться с Уильямом. Теперь, когда я убедил его в невозможности примирения между папой и миссис Касталлак, я был рад, что он успокоился, так же как и я.

– Папа сказал, что примирения не будет никогда, – объяснил я ему. – Он сказал, что об этом не может быть и речи.

– Правда? Слава богу! Чем больше я наблюдал за ними обоими, тем больше приходил к выводу, что она вернется в Пенмаррик. Ты знаешь, надо отдать ей должное: никто на приеме и не догадался бы, что она когда-то была женой фермера. Я готов был ею восхищаться, если бы так не волновался из-за возможного примирения.

Элис оказалась единственной, кому не очень понравилась свадьба.

– Я не очень хорошо себя чувствую на больших приемах, – призналась она мне. – Я всегда стесняюсь, и мне хочется спрятаться за ближайшей шторой.

– Неправда, Элис! – Я не мог в это поверить.

– Правда! Спроси мистера Касталлака! Он нашел меня, когда я дрожала за кадкой с пальмой, и специально подошел, чтобы поговорить со мной. Он такой добрый! Он мне очень нравится.

Папе явно понравилась Элис, потому что после свадьбы он попросил ее навсегда остаться в Пенмаррике в качестве экономки и даже, как сказал мне Уильям, повысил ей жалованье. Это было справедливо, потому что она прекрасно справлялась с работой. Правда, она была молода для этой должности, но ее имя, Пенмар, производило сильное впечатление на слуг, особенно на таких, как дворецкий Медлин, который воспринимал ее как «дочь молодого мистера Гарри». Независимо от того, что послужило причиной ее успехов – происхождение или природное умение вести хозяйство, факт остается фактом: папе больше не приходилось заботиться о домашних делах и он мог полностью сосредоточиться на работе.

В ноябре, сразу после возвращения Марианы из свадебного путешествия и краткого письма нам, что «все было восхитительно», папа опубликовал книгу о карьере Стефена Ленгтона и его отношениях с Иоанном Безземельным до и после отлучения от церкви. Это было увлекательное чтение, и во время рождественских каникул папа, Элис и я после ужина вели интереснейшие разговоры у папы в кабинете. Элис любила историю почти так же, как и политику. У ее деда была прекрасная библиотека, и она была удивительно начитанна.

Начался новый триместр, а потом пришла весна, и мы все вернулись домой на каникулы. Маркус, который приехал на несколько недель из Оксфорда, остановился в городском доме на начало светского сезона и вскоре прислал папе телеграмму с просьбой прислать «немного больше денег».

Проницательная Элис сказала Уильяму:

– Маркус в Оксфорде, должно быть, познакомился с богатой компанией кутил.

Но Уильям не стал критиковать Маркуса, а просто счел, что у того много расходов.

– Ерунда, – возразила Элис. – Он безнадежный транжира.

Потом, когда мы остались одни, Уильям сказал мне:

– Элис очень любит командовать. Она считает, что всегда права.

– Но она действительно почти всегда бывает права, – немедленно встал на ее защиту я.

– Даже если и так, ей не нужно настаивать на своей правоте так категорично, – заметил Уильям. – Это неженственно, и мне это не нравится.

Но Элис не слишком волновало его неодобрение, и время от времени они продолжали пикироваться, особенно по вопросам внешней и внутренней политики.

Шел 1913 год. Палата лордов, как я и предвидел, отклонила законопроект о праве женщин на голосование, и вследствие этого суфражистки стали еще более воинственными.

– И я не могу их осуждать, – сказала Элис, – хотя считаю, что использование силы в подобных обстоятельствах оправдать сложно.

– Таким образом они никогда не добьются права голоса, – заявил Уильям. – Если хотите знать мое мнение.

– А я и не спрашивала твоего мнения, – заметила Элис, – ведь только недальновидный человек может судить обо всех женщинах по группке экстремисток.

Палата лордов отклонила и законопроект, разработанный с целью смягчить постоянные проблемы в Ирландии.

– Жаль, что палата лордов выжила в конституционном кризисе одиннадцатого года, – колко прокомментировала Элис. – Теперь-то уж точно в Ирландии начнется гражданская война.

– А ирландцы ничего другого и не заслуживают, – сказал Уильям. – Они все равно постоянно грызутся между собой. Конечно же, они совершенно не готовы к самоуправлению.

– Но не настолько не готовы, как это собрание окаменевших реликтов в Вестминстере, – возразила Элис.

За границей назревала вторая Балканская война, но все были уверены, что сэр Эдуард Грей не допустит участия в ней Британии и сможет контролировать конфликт при помощи своей умелой дипломатии.

– Войны не будет, – говорил Уильям. – Никто из глав европейских государств этого не хочет, это стало совершенно очевидно во время последнего Балканского кризиса.

– Да, но как долго сможет сэр Эдуард Грей придерживаться позиции нейтралитета? – задумчиво произнесла Элис. – Ведь бывают времена, когда нейтралитет просто невозможен.

– Точно! – согласился я. – Мне кажется, что война может быть благородным делом, если ее ведут во имя справедливости и свободы.

– Уж не знаю, насколько она благородна, – сказала Элис, – но бывают времена, когда она может быть необходима, в сущности неизбежна.

– Не бывают, – упрямо сказал Уильям. – Почему нам надо влезать в бесконечную перебранку России с Турцией и вообще во все эти славянские потасовки на другом конце Европы?

– Австрия заинтересована во «всех этих славянских потасовках», – быстро отвечала Элис, – а кто всегда заодно с Австрией, хотела бы я знать?

– Кайзер никогда нас не потревожит, – провозгласил Уильям. – Позволь ему только наряжаться в великолепную форму и устраивать, как мальчику с солдатиками, парады – и он будет абсолютно безопасен. Не создаст никаких проблем.

– Ерунда, – возразила Элис. – Взрослые мужчины, играющие с настоящими солдатиками и ошибочно полагающие, что это игрушки, – угроза для цивилизованного мира.

– Какая же ты мрачная Кассандра, Элис! – заметил Уильям добродушно, но не сумев скрыть нотки раздражения. – Однако думаю, войны все-таки не будет.

– А Черчилль думает, что будет!

– Черчилль – безответственный милитарист!

– Мне кажется, войны не будет, по крайней мере еще какое-то время, – вмешался я, потому что их перепалка становилась слишком уж ожесточенной. – А если она все-таки разразится, я уверен, что это случится только потому, что кто-нибудь нарушит все правила цивилизованного поведения до такой степени, что у нас не останется другого выбора, кроме как вмешаться. В конце концов, ведь это открытый конфликт между добром и злом, когда на карту поставлены принципы, а ведь нужно защищать то, что считаешь правильным. По-моему, нет лучшего повода для конфликта, чем этот.

По крайней мере, в этом они со мной согласились. Я с облегчением вздохнул. Мне не нравилось слушать, как они ссорятся, потому что я всегда чувствовал себя посередине; я обычно принимал сторону Элис, но не хотел поддерживать ее с излишним энтузиазмом, боясь обидеть Уильяма.

Наступило лето. Политические мужи Европы осторожными маневрами завели вторую Балканскую войну в мирное русло, а сэр Эдуард Грей поднялся на новые высоты популярности.

– Я же тебе говорил, – сказал Уильям Элис.

– Я же никогда не говорила, что война будет в этом году, – заметила Элис, но я видел – ей обидно, что Уильям оказался прав, а она не права.

В конце июля приехала погостить Мариана с мужем, но Корнуолл был для них слишком провинциален, поэтому они вскоре уехали. Папа ненадолго отправился в Оксфорд, и, пока его не было, Пенмаррик содрогался от скандалов, учиняемых Джан-Ивом, потому что он не хотел ехать в сентябре в школу. Когда папа вернулся из Оксфорда, я подумал, что он найдет такое непослушание возмутительным, но он терпеливо отнесся к бурным сценам, которые устраивал несносный мальчишка, и успокоил его, пообещав вместе с Уильямом каждые полтриместра навещать его в школе.

Наконец подоспело Рождество. Мне теперь было восемнадцать, я был очень высоким и худым, а кожа становилась чище, и я больше не чувствовал себя таким уж уродливым. Я решил, что жизнь начала налаживаться, а когда наступила весна, принялся с удовольствием думать о том, как осенью поеду в Оксфорд. Когда в июле подошел к концу мой последний триместр в Уинчестере, я с грустью ощутил, что школьные годы наконец закончились, но грустил недолго, потому что вскоре опять очутился в Пенмаррике и вновь обсуждал текущие события с Элис.

А новости того времени были таковы, что могли вогнать меня в депрессию. На Балканах опять возобновились волнения, но никто не принимал их слишком всерьез, потому что по предшествовавшему опыту мы все знали, что тамошние проблемы можно разрешить дипломатическим путем. Настоящие проблемы были внутри страны. Суфражистки поджигали дома, стреляли в поезда и даже бомбили церкви. В Ирландии начиналась гражданская война. И только позднее до всех постепенно начало доходить, что убывающее влияние дипломатии за рубежом может затмить даже серьезный разлад внутри страны. С начала лета и даже после убийства в Сараеве я считал, что мы начали проводить политику нейтралитета, которая убережет нас от конфликта, и что если мы сохраним спокойствие, то кризисы за рубежом, как бывало прежде, утихнут. Потом неожиданно население обнаружило, что Европа разделилась на два вооруженных лагеря, дипломатия становится бессильной и третья Балканская война вовсе не затухает, а, напротив, разгорается в серьезный конфликт.

И все же разговоры о мире продолжались. Я как-то раз читал в «Таймс» отчет о речи Ллойд Джорджа, в которой он заявил, что в 1913 году международная ситуация была намного хуже, как вдруг папа сказал:

– Зайди ко мне в кабинет на минутку. Хочу тебе кое-что показать.

Думая, что он прибавил что-нибудь к своей тогдашней рукописи (статье об интригующей фигуре Уильяма Маршала), я охотно проследовал за ним в кабинет. Мне всегда льстило, когда он обсуждал со мной свою работу, и поэтому я постоянно выказывал интерес к его писаниям.

Но в тот раз я ошибся в причине его приглашения. Когда мы пошли в кабинет, он пошел не к бумагам на столе, а к золотым часам на столике сбоку.

– Я недавно их нашел, – сказал он, беря в руки часы и цепочку. – У меня есть великолепные часы, подарок отца на совершеннолетие, поэтому еще одни мне не нужны. Возьми их. Я думал подождать, пока тебе не исполнится двадцать один год, но потом решил подарить их тебе сейчас, в знак окончания твоей успешной учебы в Уинчестере с пожеланием будущих успехов в Оксфорде.

Он протянул мне часы. Я был так удивлен и обрадован, что не мог вымолвить ни слова. Наконец, приняв часы и минуту подержав их в руке, я чуть было не воскликнул: «Какие красивые!» – но прочитал надпись на задней части и промолчал.

Наступила пауза.

– Как видишь, это часы моего отца, – сказал папа. – Он получил их в подарок на двадцать первый день рождения от своего отца, но, несмотря на возраст, они прекрасно ходят, может быть, потому, что ими не пользовались полвека. На прошлой неделе я возил чинить их в Пензанс. Они в полном порядке.

Я снова взглянул на гравировку. Надпись гласила: «ЛОРЕНСУ КАСТАЛЛАКУ, 22 марта 1864 года». Секунд пять я молча смотрел на нее, потом медленно произнес:

– Они должны отойти не мне.

– Почему? – спросил папа. – Ты больше всего на него похож. Ему бы захотелось, чтобы они были у тебя. Он бы обрадовался больше, чем ты можешь себе представить, если бы узнал, что у меня есть сын, который так похож на него.

– Но… что скажут остальные?

– Надеюсь, они уже достаточно взрослые, чтобы удержаться от каких-либо враждебных комментариев! Свои личные вещи я дарю, кому пожелаю. Если я подарю часы Маркусу, он может их заложить и потратит деньги на розы для какой-нибудь очередной красотки. Предложи я их Филипу – он откажется. А если подарить Хью… да черт побери, почему я должен дарить их ему? Я хочу подарить их тебе! Возьми их, носи и радуйся, а если кто-нибудь почувствует себя смертельно оскорбленным, пусть жалуется мне, и я лично отвечу на его вопросы.

Я больше не возражал. Я был слишком восхищен подарком. Я поблагодарил отца, как подобало случаю, но когда пошел искать Уильяма, все-таки не смог не задуматься с беспокойством о том, что подумают мои сводные братья, когда узнают о неожиданной щедрости папы.