Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Глава 8

Очень нуждающаяся в ремонте, плохо защищаемая, для Ричарда при его талантах она представляла собой небольшую проблему. Он отнесся к ней с пренебрежением и, даже не удосужившись взять с собой оружие, отправился на разведку в ее окрестности… Стрела из арбалета попала ему в плечо… Он умер, завещав драгоценности племяннику Отто Саксонскому, а недвижимость – брату Иоанну.

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

Было бы приятно констатировать, что после смерти Ричарда жизнь Беренгарии протекала легко, но, к сожалению, она (потеряла) подругу и советчицу, которая всегда поддерживала ее в трудные минуты, сестру короля Джоанну… шок от сообщения о смерти брата вызвал (у Джоанны) преждевременные роды, она родила сына, а сама умерла на следующий день.

Томас Костен.Семья завоевателей

Ему было сорок один. Поначалу я не мог поверить, что он умер.

– Ему было всего сорок один, – сказал я. – Он был во цвете лет.

Я вспомнил его жизнерадостность, его непоседливость, невероятную физическую силу и понял, что все это было принесено на алтарь корнуолльских шахт, которые он так любил. Какая огромная жертва темноте, тщетности и разложению!

– Ему было всего сорок один, – повторил я. – Ему бы жить и жить.

Но он прожил дольше, чем и Маркус, и Хью.

– Над вашей семьей тяготеет проклятие, – сказала Ребекка. – Вы всю жизнь воюете друг с другом и умираете молодыми. Это проклятие.

Я вспомнил о тех временах, когда ненавидел его и завидовал его везению. Вспомнил наши ссоры, нашу враждебность друг к другу. Вспомнил зависть, неприятие того, что ему всегда везло, а когда вспомнил, то оглянулся в прошлое и увидел не везение, которому я завидовал, не блеск успеха, не сверкание его огромной популярности, а пустоту, разочарование, потраченные втуне годы горечи и отчаяния.

– В конце мы были друзьями, – сказал я. – Он мне понравился, когда я перестал ему завидовать. Я восторгался им.

Поэтому я оплакивал его смерть, смерть моего великого золотого старшего брата, умершего во цвете лет, а оплакивая, думал о том, как другие будут оплакивать его и трагедию, которая так рано свела его в могилу. На три короткие секунды я задумался о Хелене и о сестрах, а потом мысль о матери, которая сейчас сидела одна на ферме Рослин, пронеслась в моей голове панической вспышкой.

Кому-то надо было принести эту весть матери.

– Я не могу, – сказала Хелена. Ее спокойное лицо застыло от горя. – Я не могу.

– Жанна, конечно же, не может, – сказал мой зять Доналд Маккре по телефону. – Самая новость была для нее таким шоком, что она упала в обморок, и теперь похоже, что ребенок родится на два месяца раньше. Я сейчас повезу ее в больницу.

– Кто-то должен сказать твоей матери, – сказал Уолтер в моей конторе. – Бедняжка. Для нее это будет ужасный удар.

– Лиззи, – сказал я, сжимая телефонную трубку влажными от пота пальцами. – Лиззи, кому-то надо сказать маме, а я не могу даже подумать об этом. Что мне делать?

– Пусть кто-нибудь из чужих скажет ей, – посоветовала Лиззи сухо и практично из далекого Кембриджа. – Что, если новый священник?

– Она его не любит. Он ее едва знает.

– Тогда Доналд…

– У Жанны того и гляди случится выкидыш.

– О боже, целый поток несчастий! Жанна очень плоха?

– Доналд сказал, что везет ее в больницу.

– О боже, надеюсь, она не потеряет ребенка, она его так хотела.

– Но, Лиззи, кого мне попросить сказать маме? Кого?

– Может быть, доктор Солтер…

– Он умер два года назад. И мистер Барнуэлл тоже умер. Если бы Адриан был здесь…

– Адриан знал бы, что делать. Позвони ему. Послушай, Джан, перезвони мне, как только узнаешь что-нибудь о Жанне, пожалуйста. Я ужасно за нее волнуюсь. Доналд ничего не говорил о кесаревом?

– Нет. Лиззи, может быть, ты все-таки знаешь кого-нибудь, кто мог бы сказать маме о Филипе?

– Попроси Адриана, – повторила Лиззи. – Адриан сможет. – И прежде чем я успел сказать что-либо еще, нас прервал оператор и разговор окончился.

– Что мне делать? – спрашивал я у Адриана пятью минутами позже. – Я знаю, что я слаб, труслив и все такое, но я просто не в состоянии заставить себя это сделать. Ты не знаешь кого-нибудь, хоть кого-нибудь, Адриан, кто мог бы…

– Не бойся, – произнес он. – Твоей матери, должно быть, часто приходилось бояться, что он погибнет во время несчастного случая в шахте. Расскажи ей обо всем ясно, медленно и как можно более просто. Скажи, что у тебя плохие новости, что с Филипом произошел несчастный случай, когда он обследовал одну из старых шахт. Об остальном она догадается.

– Я не могу, – прошептал я. Без стыда признаюсь, что в тот момент я уже и сам плакал. Мое неанглийское отсутствие самообладания опять меня подвело, в глазах стояли слезы. – Не могу.

– Можешь, – сказал он. – Я знаю, что можешь. Не бойся. Для старых людей смерть – понятие более близкое, чем для людей нашего с тобой возраста, они привыкли думать о том, что она означает. Твоя мать – верующая; а еще она – сильная женщина, которая пережила много трагедий. Она справится. Но сказать ей должен ты. Посылать чужого человека было бы неправильно. Ты теперь ее единственный сын и поэтому именно ты – наилучшая кандидатура, чтобы сказать ей, что даже со смертью Филипа она не осталась одна на свете. А теперь давай собирайся, садись в машину и поезжай в Зиллан, чтобы она не услышала новость от какого-нибудь совершенно чужого человека.

Я поехал. Я ехал, все еще хлюпая носом, по дороге вдоль берега, а потом по дороге, которая вела через пустошь в Зиллан. На гребне кряжа я остановился, высморкался, привел себя в порядок. Потом достал сигарету и выкурил ее. Наконец, когда немного успокоился, снова завел мотор и проехал последнюю, самую долгую милю вниз по холму к ферме.

Ее я увидел, еще когда подъезжал. Она деловито щелкала садовыми ножницами по кустам шиповника, что росли вдоль стены у крыльца.

Увидев меня, она махнула рукой.

Я остановил машину и вышел. Летний воздух был теплым, спокойным и бесконечно мирным. Пела птица, жужжала пчела, где-то рядом в высокой траве стрекотал сверчок.

– Джан-Ив! – Она улыбалась. Легкий ветерок взъерошил ее седые волосы. Она выглядела молодо для своих лет, она была счастлива, весела. – Какая приятная неожиданность!

Слезы защипали мне глаза. Заболело горло, не давая мне говорить.

– Ты приехал на чай? – спросила она. – Оставайся!

Я покачал головой.

– Что-нибудь случилось?

Я сглотнул, прокашлялся. Я не мог говорить. Чтобы выиграть время, я снова открыл дверцу машины, словно что-то там забыл, и завозился в бардачке.

– Что случилось? – Через секунду она была уже рядом со мной. Удивительно, как все еще быстро она двигалась. – Дорогой, ты ведь не привез плохих новостей?

Я кивнул, закрыл дверцу, завозился с ручкой. Я все еще не мог смотреть ей в лицо, но неожиданно почувствовал, как она замерла, напряглась, на лице появилось молчаливое выражение страха.

– Филип, да? – сказала она.

Я посмотрел на нее. Она не дрогнула. Голову держала высоко, взгляд не изменился, спина была прямой, напряженной и гордой. Тихим августовским днем мы стояли перед облагороженной временем старой фермой. Наконец после долгого молчания она сказала ясным, холодным голосом:

– Конечно, это случилось на шахте.

Я попытался заговорить, но она не слушала. Я хотел сказать ей, что он умер быстро, без страданий, но она не хотела ничего слышать. Она смотрела мимо меня, через пустоши на башню зилланской церкви, и в глазах ее не было никакого выражения.

– Просто чудо, что он так долго прожил, – сказала она таким тоном, каким обсуждают погоду. – Я и не думала, что это будет так долго. Иногда, представляешь, я даже думала, что для него было бы лучше, если бы он погиб в той трагедии на Сеннен-Гарте. С Тревозом.

Я посмотрел на нее, и ее знание ужаснуло меня до такой степени, что я не мог говорить. И тут ее неестественное спокойствие рухнуло, и хрупкое тело затряслось от ужасного бремени горя.

Потом я сказал:

– Значит, ты знала.

– А мне не положено было знать? – Ее рот немного перекосился, но она даже иронически не улыбнулась. Ее лицо осунулось от горя. Слезы проложили уродливые глубокие рытвины на ее поблекших щеках. – Как я могла не знать? Я знала Филипа лучше, чем кто-либо на свете. Ты думаешь, я не знала всех его недостатков, равно как и достоинств? Ты думаешь, я настолько глупа, чтобы считать, что он безупречен? Ты думаешь, я не замечала, что он предпочитает компанию этого грубого, невоспитанного, невероятно вульгарного шахтеришки? Какой же слепой ты меня считал! Какой глупой и одурманенной его чарами! Конечно я замечала! Я все замечала. Но для меня это не имело значения. – На секунду слезы не дали ей продолжать, но она их смахнула. – Мне было все равно, – сказала она. – Все равно. Да и как мне могло быть не все равно? Даже такой, это все равно был Филип. Я хотела только, чтобы он был счастлив, и если он был счастлив с Тревозом, то я хотела, чтобы он был счастлив таким образом.

Ее щеки опять стали влажными от слез. Она сидела на стуле ссутулившись, старая женщина, которая жила слишком долго и видела слишком много.

– Я не говорила ему ни слова о Тревозе, – продолжала она. – Ни разу его не упрекнула. С моей стороны было бы неправильно вмешиваться, правда же? Я не хотела его отталкивать, боялась, что если он рассердится, то не поймет, что я хочу для него только самого лучшего. Разве плохо хотеть для детей самого лучшего? Разве плохо хотеть, чтобы они были счастливы? Я хотела, чтобы Филип был счастлив… но он не был счастливым. Он был тревожен, и с каждым днем становился все тревожнее. Ему уже не нравилась жизнь в Пенмаррике, и, если бы не Эсмонд, он бы опять уехал. Ему опять хотелось на шахту. Он говорил об Австралии, о Южной Африке. Нет, здесь он не был счастлив. Я знала, что он несчастлив.

Может быть, все было бы по-другому, если бы он хоть чуточку любил Хелену, если бы у них могли появиться дети. Но их брак был ничем. А я так долго надеялась, что он на ней женится. Я была уверена, что она сделает его счастливым, но, конечно же, страшно ошибалась. Я поняла – слишком поздно! – что Хелена меньше всего подходила для мужчины с его склонностями. Она была слишком холодна, слишком сдержанна, слишком отстраненна, бедняжка! Без сомнения, его недостатки только подчеркнули ее худшие качества, но какая женщина примет обратно мужа при таких невозможных обстоятельствах? Конечно же, не та, которая способна на нормальные, пылкие чувства…

Да, жаль, что они поженились. Если бы я знала… Но я не знала. А потом я однажды увидела, как Филип просто смотрит… смотрит… смотрит… я думала, что он смотрит на Хелену. Я вошла в гостиную со словами: «Филип, как мило с твоей стороны привезти Хелену!» Но это была совсем не Хелена. Это был тот надутый, отвратительный человечек. Наверное, ты и представить себе не можешь, как чувствует себя мать, когда узнает то, что узнала я. На секунду мне показалось, что я упаду в обморок, – это, конечно, было глупо с моей стороны, потому что я никогда не падаю в обморок, я не из тех женщин, которые теряют сознание при малейшем ударе по нервам. Поэтому я не упала в обморок. Мне кажется, я была совершенно спокойна. Я вежливо поздоровалась, спросила, не выпьют ли они чаю, сказала, чтобы они садились и чувствовали себя как дома. Понимаешь, я не хотела, чтобы Филип понял. Не знаю почему. Наверное, потому, что не хотела, чтобы ему было стыдно или чтобы он подумал, что должен извиняться передо мной или, что еще хуже, оправдываться. В любом случае я не хотела вмешиваться, а прожив с этим знанием некоторое время, я поняла, что могу его принять. Я и старалась принять. Понимаешь, если Филип был счастлив… Ты ведь понимаешь, Джан-Ив, понимаешь? Мне только хотелось, чтобы Филип был счастлив.

– Да, мама, – произнес я. – Понимаю.

Она все смотрела на меня встревоженными глазами, щеки ее по-прежнему были мокры от слез.

– Тогда что же было не так? – спросила она. – Я же делала все, что могла. Никто не желал ему счастья больше, чем я, так почему же я не смогла добиться для него того, что мне хотелось? Что я сделала не так?

Но я не мог дать ей ответа. Она пять молчаливых секунд смотрела на меня своими встревоженными глазами, полными горя, а потом, словно догадавшись об ответе, который я никогда не смог бы произнести вслух, снова закрыла лицо руками и принялась тихо плакать в этой холодной, пустой комнате.

Я не мог от нее уехать. Я был с ней до сумерек, а потом предложил поехать со мной в Сент-Джаст и переночевать в моем доме.

– Мне бы хотелось его увидеть, – сказала она, беспокойно сжимая и разжимая руки. – Он в Пенмаррике?

– Наверное, уже да. Несколько его старых друзей с шахты спустились в забой, чтобы достать тело, а «скорая» поехала до самого Динг-Донга, чтобы доставить тело в Пенмаррик. Но ты сможешь увидеть его завтра, мама. Поедем сейчас со мной, ты сможешь отдохнуть. Моя экономка тебя устроит.

– Я не могу бросить Энни, – сказала она о своей старой глуповатой служанке. – Она не поймет, если я уеду.

– Тогда я останусь ночевать у тебя, но сначала я должен позвонить. Где ближайший телефон? Полагаю, в доме священника?

– Или в особняке Ползиллан, – сказала она, но у меня не было никакого желания идти к Саймону Питеру Рослину.

– Ничего, если я оставлю тебя на полчаса, чтобы позвонить?

– Да, – сказала она безразлично. – Да, конечно. Кому ты собираешься звонить?

– Уильяму, чтобы узнать, что творится в Пенмаррике. Он, как только узнал о случившемся, сразу же из Карнфорт-Холла поехал в Пенмаррик, чтобы побыть с Хеленой и помочь ей с устройством похорон. И еще я хочу поговорить с Доналдом в Пензансе. Новость так шокировала Жанну, что у нее начался выкидыш. Когда я последний раз говорил с ним, Доналд собирался везти ее в больницу.

Но она не поняла моих слов. Ее мозг был полон потерей Филипа и не мог воспринять новость о второй трагедии в семье.

– Конечно, Жанна поправится, – неловко произнес я, – но ребенок родится на два месяца раньше и может быть в опасности. Я должен позвонить Доналду, чтобы узнать, как дела у Жанны.

– Да, – сказала мать. – Да, конечно.

– Когда я увижу священника, мне сказать, чтобы он зашел?

– Не сегодня.

– Очень хорошо. Постараюсь обернуться как можно быстрее. – Я наклонился, поцеловал ее и вышел в сумерки.

Через пять минут я уже тормозил у дома священника и просил у Форреста позволения воспользоваться телефоном. Сначала я позвонил в Пенмаррик. Медлин, услышав мой голос, сказал, что немедленно позовет Уильяма.

– Джан? – через минуту сказал Уильям. – Слава богу, ты позвонил. Я уже начал думать, не поехать ли мне к твоей матери, чтобы привезти сюда. Ты сейчас где?

– В доме священника в Зиллане, – ответил я, чувствуя, что от тона его голоса у меня мурашки побежали по телу. – А что? Что случилось? Ведь… больше ведь нет плохих новостей, ведь нет? С Жанной все в порядке?

– Она в очень плохом состоянии. Полчаса назад Хелена уехала в Пензанс в больницу.

– А ребенок?

– Родился мертвым, – сказал Уильям, – и боюсь, что Жанна тоже не выживет.

Через долгую минуту я пустым голосом сказал Уильяму:

– Что мне делать? – Голова не работала; телефонная трубка выскальзывала из мокрых от пота пальцев; голова болела и кружилась от изнеможения. – Ехать в больницу?

– Нет, мне кажется, тебе лучше оставаться с матерью. И Доналд, и Хелена понимают, что ты должен быть с ней. Перед тем как Хелене уехать, мы с ней это обсудили. Но не говори матери о Жанне и ребенке.

– Нет… нет, конечно нет.

– Я говорил с Адрианом по телефону, завтра он приезжает в Корнуолл. Лиззи звонила, чтобы узнать о Жанне, но еще до того, как мы знали что-то наверняка, поэтому я не мог ей ничего сказать.

– А Филип… тело… Оно…

– Да, его привезли сюда. Обо всем позаботились. Здесь со мной Эсмонд, мы друг друга подбадриваем.

По его тону я догадался, что Эсмонд был рядом.

– Я рад, что ты с ним, – сказал я. – Я рад, что в Пенмаррике он не один.

– Да… может быть, я могу сделать что-нибудь еще, пока я здесь? Ты, наверное, проведешь ночь на ферме Рослин?

– Да, я остаюсь там на ночь, а завтра привезу мать в Пенмаррик посмотреть на Филипа. Ты ведь еще будешь там?

– Может быть.

– Если станет известно что-нибудь определенное о Жанне…

– Я приеду на ферму сказать тебе.

Он приехал в два часа ночи. Вздрогнув, я проснулся и увидел мать, наклонившуюся надо мной со свечой.

– Джан, – дрожащей рукой она трясла меня за плечо. – Джан, кто-то стучит в переднюю дверь, и еще во дворе машина, у нее горят фары. Кто это может быть?

Я сразу проснулся. Отбросил одеяло, вылез из кровати.

– Наверное, это Уильям, – сказал я, натягивая брюки. – Он сказал, что может приехать.

– Но ведь сейчас два часа, – сказала мать, сгорбленная старая женщина, кутающаяся в шаль. – Ведь два часа, Джан.

– Да, я знаю. А теперь иди в постель, мама. Я с этим разберусь.

– Мне не спится. Почему приехал Уильям?

– Наверное, из-за Жанны.

– Жанны?

– Она потеряла ребенка, мама. Шок от смерти Филипа…

– Да, это шок, ужасный шок. Бедный Филип. Бедная Жанна… говоришь, она потеряла ребенка?

– Да, мама. – Я надел пиджак. – А теперь иди к себе в комнату, а я, когда поговорю с Уильямом, приготовлю тебе чаю.

– Жанна слишком стара, чтобы рожать первого ребенка, – пробормотала мать. – Тридцать шесть – это слишком поздно. Мне было тридцать шесть, когда родился Филип, но он был моим четвертым ребенком.

– Я только на секунду, мама. На твоем месте я бы лег в постель.

Но она все стояла у меня в комнате. Когда я уходил, она присела на кровать. Я босиком сбежал вниз по ступеням, открыл переднюю дверь и увидел на пороге Уильяма.

– Жанна…

– Да. Хелена только что приехала домой из Пензанса.

Наступило долгое молчание. Старый дом скрипел и вздыхал, как все старые дома, а где-то высоко, в карнизе, стонал ветер.

– Заходи, – наконец произнес я. – У мамы в кладовой, в буфете, всегда есть бренди. Давай выпьем.

– Лучше я не буду заходить.

– Ничего страшного. Она наверху.

Он нерешительно переступил через порог и огляделся. Он никогда раньше не был на ферме.

– Сюда, – коротко сказал я и повел его по коридору на кухню.

Когда мы уселись за стол со стаканами бренди, он сказал:

– Бедная Хелена ходит словно во сне. Мне ее жаль. Конечно, мне жаль и Доналда тоже, но Хелена за двадцать четыре часа потеряла мужа и лучшую подругу, а это, на мой взгляд, слишком тяжело для кого угодно. Не понимаю, как ты умудряешься верить в Бога, Джан, когда такие ужасные и незаслуженные беды постигают такую безупречную женщину, как Хелена, и такого приличного человека, как Доналд Маккре. Где справедливость? В мире нет справедливости и нет Бога, вот все, что я могу сказать.

– Скажи это Адриану, – проговорил я, отхлебывая бренди. – Он священник. Уверен, что он знает ответы на все вопросы.

– Адриан относится к смерти не так, как я. Он верит в воскрешение.

– Я тоже.

– Правда, Джан? Правда? Как ты можешь? Это выше моего понимания. Боюсь, что чем старше я становлюсь, тем в большего атеиста превращаюсь.

– А я слишком большой трус, чтобы стать атеистом, – сказал я. – Я боюсь ни во что не верить. Мне приходится верить, что Бог есть, но не спрашивай меня, что сделал Доналд, чтобы заслужить смерть Жанны, и что сделала Хелена, чтобы ее постигла двойная утрата, потому что я не знаю. Я не Бог и не священник, у меня нет немедленных ответов на все вопросы.

Некоторое время мы молчали. Уильям налил еще бренди.

– Надеюсь, – сказал он, вертя стакан в руке, – Жанна все же наконец узнала, что такое счастливая, нормальная жизнь замужней женщины. Наконец она получила хоть какое-то вознаграждение за все те годы, что нянчилась с бедным Джералдом Мередитом в особняке Ползиллан. А еще мне кажется, что все мечты Филипа умерли вместе с Сеннен-Гартом, ему было больше нечего ждать. Но я все равно не понимаю, почему Доналд и Хелена…

Заскрипели половицы на лестнице; мать позвала меня издалека, из передней части дома.

– Иду! – крикнул я и сказал Уильяму: – Подожди здесь.

– Хорошо. Не говори ей о…

– Нет, конечно нет.

Я вышел из кухни, пробежал по коридору и обнаружил, что мать в нерешительности ждала меня в холле.

– Это Уильям? – спросила она.

– Да, все в порядке, мама. Я угощал его бренди на кухне. Приготовить тебе чаю?

– Нет, – сказала она. – Нет, я не хочу чая. Джан, дорогой, я так волнуюсь из-за похорон. Я не могу заснуть от волнения. Я не хочу, чтобы Филипа хоронил новый священник. Мне он не нравится, да и Филипа он плохо знал. Как ты думаешь, Адриан… но ведь Адриан теперь такой важный, правда? Он служит в соборе Эксетер. Как ты думаешь, можно попросить его похоронить Филипа?

– Я завтра позвоню Адриану и поговорю с ним, – пообещал я. – Не надо сейчас об этом волноваться, мама. Мы поговорим об этом завтра.

– Может быть, он не захочет его хоронить, – сказала она. – Своего собственного брата. Это слишком печально.

– Предоставь это все мне, мама. Завтра я поговорю с Адрианом, обещаю. А теперь позволь мне помочь тебе лечь в постель.

– Нет, не трудись подниматься. Я сама. Но как ты думаешь, Адриан…

– Да, мама, да, мне так кажется. Постарайся больше об этом не волноваться. – И, несмотря на ее возражения, я помог ей подняться наверх в ее комнату и убедился, что она легла в постель, а потом вернулся на кухню.

– Я уверен, что Адриан отпоет его, если твоей матери так хочется, – сказал Уильям, когда я рассказал ему, о чем шла речь. – Не думаю, что это будет слишком большое одолжение. Не сомневаюсь, что Адриан скорбит о смерти Филипа, но они не были близкими друзьями, да и эта смерть подействовала на него не так, как на меня, и потом, он привык к похоронам. Я уверен, что он отслужит службу, если его попросят.

– Я попрошу его завтра, когда он приедет. О боже, а что же делать с Жанной? Не можем же мы устраивать двойные похороны! Это будет слишком тяжело для всех. Да и может быть, Доналд захочет, чтобы ее похоронили в их церкви в Пензансе.

– Надеюсь. Бедная Жанна, мне будет очень ее не хватать. Знаешь, она всегда была так добра к Чарити, часто заходила к нам в коттедж после свадьбы с Доналдом и их переезда в Пензанс.

– Гм. – Я старался не слишком погружаться в мысли о Жанне, вместо этого я пытался направить мысли на похороны Филипа. – Конечно, приедет Лиззи, – осторожно сказал я, – а может быть, и ее муж тоже, потому что сейчас длинные каникулы. Боже, а как связаться с Марианой? Я и понятия не имею, где в Монте-Карло она живет.

– А разве Эсмонд не знает?

– Ему запрещено с ней общаться.

– Свяжись с юристами ее мужа. Они, должно быть, каждый квартал посылают ей содержание. Они знают, где она.

– Я не думаю, что она приедет.

– Может быть, и не приедет. – Он допил бренди и минуту смотрел в пустой стакан. – Кстати, о юристах, – медленно произнес он, – у кого завещание Филипа? Ты, по-моему, говорил мне, что он перешел в другую фирму поверенных, когда решил лишить Джонаса наследства?

Вот тогда-то, впервые со времени сообщения о смерти Филипа, я позволил мыслям о моем будущем выплыть из подсознания и посмотреть мне в лицо.

Я стал хозяином Пенмаррика. Все, что мне нужно теперь сделать, – это пойти в «Поумрой и Поумрой» в Сент-Джасте, чтобы забрать завещание Филипа и показать всему миру, что наконец, после долгого сопротивления, Пенмаррик попал в руки единственного человека, который любил его больше, чем любое другое место на свете.

Справедливость – перекошенная, странная, но все равно узнаваемая – подняла окровавленную, побитую голову и посмотрела мне прямо в глаза.

К своему удивлению, я обнаружил, что Филип оставил в завещании детальные инструкции о своих похоронах. Он хотел быть похороненным в Зиллане, рядом с отцом или, если не будет места, в ногах у могилы отца. Принимая во внимание тот факт, что всю жизнь Филип и отец скандалили друг с другом, я не мог не счесть это условие крайне странным, но оно было написано черным по белому, и он подписался под документом, значит сомневаться не приходилось. Остальное было просто. Согласно завещанию отца он оставил мне деньги и собственность, а все свои личные вещи, о которых не упоминалось в отцовском завещании, – Эсмонду.

– Значит, он составил другое завещание, – сказал Майкл Винсент, сидя в своем офисе, как усталый старый паук, цепляющийся за свою плотно свитую паутину. – Я об этом догадывался. Я понимал, что ему было неловко обращаться ко мне, что Саймон Питер и Джонас – братья, хотя предыдущее завещание составлял я и Саймон Питер не имел к этому никакого отношения… Бедный малыш Джонас… Это будет большим ударом для Ребекки. Мне кажется, она до сих пор верит, что ее сын – наследник Филипа.

Но мне не хотелось думать о Ребекке. Я знал, что она придет в ярость, как только узнает, что я лишил Джонаса наследства, но в то время у меня и без того дел было по горло, чтобы еще волноваться о наших будущих отношениях.

– Впредь я решил консультироваться с «Поумрой и Поумрой» по всем вопросам юридического характера, – вежливо сообщил я Майклу. – Может быть, вы могли бы устроить так, чтобы все соответствующие бумаги попали к ним? Мне неловко расставаться с вами, после того как вы так долго служили нашей семье… – Я увидел, как он покраснел, когда я отозвался о нем как о человеке, стоящем ниже меня на социальной лестнице. – Но вы мне никогда не доверяли, а я не доверял Саймону Питеру, поэтому нам будет сложно вместе вести дела в дальнейшем. Благодарю вас за все, что вы сделали для Пенмаррика в прошлом, и заверяю вас, что чрезвычайно благодарен вам и вашей фирме…

Это казалось мне справедливой местью за всю его ненависть ко мне и вечные попытки помешать.

Я вышел из его офиса и вернулся в Пенмаррик. Лиззи с мужем мы ждали в тот же вечер, а Адриан должен был сесть в поезд, когда тот остановится в Эксетере. Надо было столько всего сделать, столько организовать. Хлопоты, связанные с похоронами Филипа, оставляли мне мало времени на раздумья о Жанне, но мне удалось заехать к Доналду и сказать ему несколько слов сочувствия, как бы бессильны они ни были. Похороны Жанны должны были состояться в Пензансе на следующий день после похорон Филипа в Зиллане. Я предложил помочь, чем смогу, но он сказал, что понимает, что у меня и так много забот, и добавил, что даже не ожидал такого сочувствия со стороны многочисленных друзей Жанны.

Вернувшись в Пенмаррик, я обнаружил у дверей машину. Хелена была одета для выхода. Она, конечно, была в черном, и траур настолько не шел ей, что она выглядела постаревшей и некрасивой. Ее светлая кожа казалась совсем прозрачной, выдавая чрезвычайное переутомление, но она была совершенно спокойна. Все эти ужасные дни я не видел Хелену иначе как полной самообладания.

– Я как раз собиралась на ферму, чтобы навестить твою мать, – сказала она. – Хочу сообщить ей о Жанне. Я позволила тебе доставить ей тяжкое известие о смерти Филипа, но о Жанне скажу ей сама. Не думаю, что эта новость сильно поразит ее. Она даже может и не понять, что я скажу. Все-таки есть предел человеческому горю.

Я понимал, что она имеет в виду себя, хочет объяснить свое холодное, неестественное поведение. Пытаясь ей посочувствовать, я неловко произнес:

– Тебе не надо ехать к матери, Хелена. Тебе и так досталось. Я сам скажу ей о Жанне.

– Нет, я сама хочу ей сказать. Спасибо, Джан, все в порядке. Я хочу к ней съездить.

– Когда все закончится…

– Ах да, – безразлично сказала она, – я опять отправлюсь за границу, как после смерти Джерри. Отъезд помогает успокоиться. А когда вернусь, думаю, что поеду домой в Уорикшир. Я была там счастлива, в деревне, где я жила, у меня есть друзья. Я не хочу больше оставаться в Корнуолле. Он не принес мне ничего, кроме несчастья и трагедий. Я вернусь в Хенли-ин-Арден и начну все сначала.

Мы больше ничего не сказали друг другу. Она как раз собиралась уходить, когда приехал посыльный с телеграммой. Она задержалась, а я открыл маленький конверт и развернул листок.

«Потрясена смертью Филипа и Жанны, – молча прочли мы. – Очень сожалею не могу приехать домой на похороны но обстоятельства очень неблагоприятны тчк Детали письмом тчк Бедная мама как для нее ужасно тчк Соболезнования Хелене и Доналду тчк. Большой привет дорогому Эсмонду тчк Мариана».

– Соболезнования! – презрительно произнесла Хелена, с отвращением отворачиваясь. – Ни один, ни другая для нее ничего не значили. Я рада, что у нее хватило ума не приезжать, хотя твою мать, как мне кажется, обидит ее отсутствие. – И, не говоря больше ни слова, она села в ожидающую ее машину. Я остался, где стоял, листок все еще тихонько подрагивал между пальцами; когда машина скрылась из виду, я медленно вошел в дом, чтобы показать телеграмму Эсмонду.