Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

Глава 6

…Он уже был женат на Элеанор. Тем не менее он и Розамунда возобновили отношения, и родился еще один сын, которого назвали Джеффри…

Томас Костейн.Семья завоевателей

Старший сын короля достиг того возраста, когда приходит время начинать учиться в школе.

Джон Т. Эпплбай.Генрих II

Не исключено, что они поссорились из-за образования детей…

Альфред Дагган.Дьявольский выводок

Несколько месяцев о миссис Парриш не было сказано ни слова. Марк решил, что ей следует переехать в Труро, на много миль дальше, и, хотя он ездил в тот городок, чтобы подыскать дом, по возвращении не сказал о поездке ни слова. В предновогодние дни, как-то раз вечером, мне удалось непринужденно произнести:

– Должно быть, миссис Парриш уже родила.

Но он ответил только:

– Да, к несчастью, еще одного мальчика, – но таким резким тоном, что я более не решилась задавать вопросы.

Рождество было богато событиями. Казалось, все ровесники Марка либо женились, либо делали предложения, и балам и вечеринкам не было конца. Роджер Уеймарк уже был женат, Рассел Сент-Энедок был помолвлен, а Джастин Карнфорт влюбился в хорошенькую пустоголовую дебютанточку светского салона и говорил, что женится весной. Джудит Карнфорт потеряла благосклонность общества, выйдя замуж за банкира, но ведь бедняжка со своей внешностью не могла рассчитывать на более подходящую пару, а поскольку ей было уже сильно за двадцать, мне кажется, она думала, что любой брак лучше, чем судьба старой девы. Другой потенциальной старой девой, тоже уже за двадцать, была Кларисса Пенмар, хотя она была настолько привлекательна, что вряд ли заслуживала участи старой девы, потому что могла бы выйти замуж в любой момент, стоило ей только пожелать. После покупки нашего старого дома, фермы Деверол, она мало жила там, деля свой досуг между Лондоном и континентом, при этом путешествуя со свободой, неслыханной для незамужней дамы. Но она была совершеннолетней, у нее не было опекунов и были деньги, чтобы поступать так, как ей заблагорассудится. Ее состояние, унаследованное от приемного отца Жиля Пенмара, безусловно, подталкивало ее держаться за свою независимость; должно быть, Жиль, давая ей соблазнительное приданое, хотел, чтобы поклонники закрыли глаза на ее сомнительную репутацию, но Кларисса не подвергала анализу причину его щедрости и развлекалась с поклонниками на безопасном расстоянии от алтаря. Сэр Джеймс и леди Карнфорт, которые всегда были очень строги, перестали принимать ее в Карнфорт-Холле, но Кларисса едва ли была тем человеком, кто стал бы расстраиваться из-за недоброжелательности местной аристократии.

Осенью 1895 года, вскоре после того, как я обнаружила неверность Марка, она вернулась в Морву и поселилась там, словно великолепная бабочка, устроившаяся отдохнуть в тени, чтобы потом воспрянуть и снова порхать на солнышке среди экзотических цветов. Барнуэллы пригласили ее в Зиллан посмотреть на племянницу Элис, дочь ее брата Гарри, и в ответ она пригласила их на обед на ферму Деверол, но, кроме Барнуэллов, она ни с кем не виделась, поэтому трудно было понять, чем она занимается, чтобы убить время.

– Думаю, у нее роман, – прокомментировал Марк с присущей ему резкостью суждений, и, хотя я сомневалась в правоте этого суждения, вскоре я убедилась, что это правда.

Правду я обнаружила – подумать только! – на своей собственной любимой ферме Рослин. Закончилась пятилетняя аренда Джареда, и, воспользовавшись возможностью посетить дом, который я когда-то так любила, я убедила Марка позволить мне вернуться туда под предлогом осмотра собственности, перед тем как заключить новый арендный договор. Конечно, одной мне отправляться туда было не позволено; Марк наотрез отказался возвращаться в дом, но попросил Майкла, как семейного юриста, сопровождать меня и обсудить детали нового договора с Джаредом. Поэтому вскоре после новогодних праздников мы с Майклом в карете, принадлежащей поместью Пенмаррик, отправились на ферму Рослин. Поскольку я взяла на себя полную ответственность за то, что выудила у него в тот день в Пензансе имя и адрес миссис Парриш, у нас с ним не было взаимных обид, но, когда мы встречались, между нами возникала натянутость, которую невозможно было не учитывать. И все же по дороге на ферму Рослин мы обменивались какими-то ничего не значащими любезностями, притворяясь, что забыли о чудовищной сцене в его доме, пока наконец, к обоюдному облегчению, не прибыли на место, вышли из кареты и двинулись по тропинке к главному входу.

О, как я любила этот дом! Я переступила порог, его мягкая атмосфера обволокла меня, и я сразу же почувствовала себя комфортно. Хныкали дети, на кухне творилась суета, но я ничего не замечала. Я была дома. Я прошла в гостиную, там стояла все та же солидная мебель, тот же самый стол, за которым я так часто сидела сначала с Лоренсом, а потом с Марком, тот же самый диван и ковер, на котором мы с Марком предавались любви, после того как я согласилась выйти за него замуж. Когда я подошла к окну и посмотрела на заросший палисадник, за которым я так заботливо ухаживала, годы каким-то волшебным образом улетучились и я почувствовала себя так уютно, так спокойно.

– У Рослина ведь больше не было сыновей? – сказал Майкл, прислушиваясь к отдаленному детскому гомону. – Помнится, ваш первый муж оставил деньги и собственность маленькому Абелю, а после его смерти деньги и собственность вернулись к Рослину. Должно быть, его смерть была для него тяжелым ударом.

Я не ответила, потому что в этот момент в холле послышалась хозяйская поступь. Через секунду дверь распахнулась и сам Джаред вошел в комнату.

Он хорошо выглядел. Ему было тридцать шесть, как и мне, и его лицо светилось здоровьем и благополучием. Он несколько погрузнел, но это ему шло; он был яркой иллюстрацией преуспевающего фермера и столпа рабочего сообщества, каким он теперь стал.

– Доброе утро, Джанна, – сказал он. Он не церемонился. Не было поклонов, и он не стал называть меня «миссис Касталлак». – Доброе утро, мистер Винсент.

– Доброе утро, мистер Рослин.

Мы заговорили о деле. Вскоре, когда он позволил нам осмотреть ферму, я с интересом поняла, что, хотя дом был грязен и захламлен, сама ферма находилась в превосходном состоянии. Обращали на себя внимание новые постройки, новый скот, новая птица.

– Вы, должно быть, процветаете, – вежливо сказала я Джареду.

Наши взгляды встретились.

– Да, – сказал он.

Мы подписали новый договор аренды на пять лет, и вскоре его жена принесла вино, хотя и не осталась, чтобы выпить с нами.

– У вас прекрасная семья, мистер Рослин, – светским тоном сказал Майкл, когда дверь гостиной закрылась за ней. – Сколько у вас теперь детей?

– Выжили пять дочерей, – коротко сказал Джаред и добавил: – Не всем женам удается так удачно снабжать мужей сыновьями.

Я была настолько ошарашена, что ничего не сказала. Я могла предположить, что его враждебность примет форму кратких, резких слов, но враждебности в виде горького комплимента я не ждала. Неожиданно, когда наши взгляды на секунду встретились, я поняла его и подумала уже в который раз, как бы повернулась жизнь, если бы он был так же готов жениться на мне, как и его отец, когда мы впервые встретились вечность тому назад в Сент-Ивсе.

Я все еще пыталась придумать, что сказать, чтобы нарушить неловкое молчание, когда из палисадника послышался девичий смех, громкий и чистый, и звук шагов по каменным плитам. Мы все трое одновременно выглянули из окна; все трое увидели Клариссу Пенмар.

Ее волосы были распущены, и, с темными глазами и оливковой кожей, она походила не на леди, а на цыганку. Наряд ее был самым неприличным, настолько неприличным, что я не могла поверить своим глазам. Правда, велосипедный спорт был популярен уже несколько лет, правда, женщины часто развлекались катанием на велосипеде и нуждались в свободе движений, которой не мог обеспечить респектабельный наряд, но никогда прежде я не видела девушки, которая носила бы велосипедный костюм, не собираясь кататься на велосипеде. На Клариссе были брюки. «Бриджи» было бы более правильным словом, но, что бы это ни было, это было чудовищно. На ней был еще пиджак мужского покроя из материала в тон, и чистые линии этого мужского наряда неприлично подчеркивали пышность ее тела. На ней даже не было шляпы; волосы были откинуты с лица и повязаны вульгарной красной лентой, а ветер развевал ее черные локоны. Она выглядела необузданно, экзотически и лишенной принципов.

Я услышала, как Майкл, сидевший рядом со мной, сделал короткий, болезненный вздох, но даже не взглянула на него. Мне было слишком интересно происходящее за окном, потому что рядом с Клариссой шел мой младший приемный сын, брат Джареда Джосс.

Я никогда не думала, что Джосс и Кларисса могут быть вместе, но теперь сразу же поняла, что они похожи. Они были примерно одного возраста, оба не в ладах с окружающими, оба были готовы с презрением отринуть любого, кто захотел бы им помешать, оба очень дорожили независимостью. Джосс тоже был небрежно одет. Словно демонстрируя пренебрежение к условностям, он отбросил фермерскую куртку и надел грязные, порванные на боку брюки, грубую рубаху и расстегнутую дубленую куртку. Ни шейного платка, ни шляпы, на ногах грязные ботинки. Он ей улыбался. Я никогда не видела, чтобы Джосс так улыбался, никогда не видела, как озаряется его мрачное лицо, не видела, чтобы его голубые глаза искрились от смеха. На секунду он показался мне так невероятно похожим на своего отца, что я не могла отвести от него глаз, но тут Кларисса засмеялась во второй раз, и я снова поняла, что они вместе, и, потрясенная, не веря собственным глазам, увидела, что они держатся за руки.

Я услышала, как Джаред подавил чуть было не вырвавшееся у него восклицание, торопливо пробормотав извинение, вышел из комнаты.

– Господи боже мой! – воскликнула я, все еще не в силах поверить в происходящее. – Вы когда-нибудь такое видели?

Но Майкл был рассержен, глаза его ослепли от горьких воспоминаний, и я наконец вспомнила, что он когда-то был влюблен в Клариссу, а когда она потеряла интерес к нему, вообще перестал смотреть на женщин.

– Простите, – быстро сказала я. – Я забыла. Давайте сейчас же уйдем. Наше дело завершено, и нам незачем здесь более оставаться.

Он безмолвно проследовал за мной в холл как раз в тот момент, когда вошел Джаред, а за ним Джосс и Кларисса. Повисло молчание, затем я холодно произнесла:

– Доброе утро, мисс Пенмар. Доброе утро, Джосс. Джаред, прошу прощения, но мы вынуждены вас покинуть. Желаю удачи и дальнейшего процветания. Пожалуйста, поблагодарите вашу жену за вино.

Джаред взял мою руку в свою. У него была грубая кожа, толстые пальцы, неожиданно широкая ладонь. Я и забыла, какие невероятно большие у него руки.

– Спасибо, Джанна. До свидания, мистер Винсент.

– До свидания, мистер Рослин. – Он смотрел на Клариссу.

Она взглянула на него дерзко, без тени смущения.

– Привет, Майкл! Сколько времени прошло с нашей последней встречи!

– Да, – сказал он. Бедняга болезненно покраснел. – Да, в самом деле.

Я прошла мимо Джосса и подождала, чтобы он открыл дверь, но он просто стоял, глядя на меня со своей обычной грубостью.

– Джосс! – хрипло сказал Джаред. – Где твои манеры?

Джосс осмотрел меня с ног до головы, открыл дверь и оперся о косяк так, что я была вынуждена протискиваться мимо него. Это был самый неприятный молодой человек, которого я когда-либо встречала.

– В чем дело? – насмешливо спросил он. – Ты так же неодобрительно смотрела на мистера Касталлака и его отца, когда у них появился вкус к компании рабочего класса? Клариссе все же повезло больше, чем им! Я не из канав Сент-Ивса.

– Правда? – сказала я. – А вы оба выглядите так, словно только что оттуда. До свидания. – И я, не оглядываясь, полетела по тропинке к ожидавшей меня карете.

Майкл поплелся за мной.

– Обратно в Пенмаррик, Кроулас, – резко приказала я кучеру и стала ждать, когда Майкл поможет мне сесть в карету, но в то утро хороших манер я ждала впустую. Бедный Майкл был слишком расстроен, чтобы понимать, что происходит, и, хотя я пробовала завести разговор, он не отвечал мне.

Решив, что лучше всего будет оставить его в покое, я принялась смотреть в окно, но все еще думала о невероятной встрече на ферме. Я была так занята мыслями, что едва замечала скрип кареты, когда она сначала поднялась на холм, а затем покатилась вниз к морю.

– Должна признаться, – сказала я Марку позднее, – я была шокирована. Молодая дама, подобная Клариссе! Тебе стоило бы на нее посмотреть! Такая развязная, такая… откровенно развратная! Честно говоря, я была в ужасе.

– Я понимаю, что интересует в ней Джосса, – цинично произнес Марк. – Она хорошо обеспечена, очень, по его понятиям, богата, у нее есть ферма в Морве, лучший фермерский дом в приходе с приличным куском земли. Конечно, эта земля сдается в аренду фермеру Роузморрану еще с тех пор, как там жил мой отец, но аренда годовая, и ее можно прекратить без проволочек. Ему нужны ее деньги и собственность. Он устал жить из милости на задрипанной съемной ферме брата. Ему хочется подняться по социальной лестнице.

– Ну, она никогда не выйдет за него, – неприязненно сказала я. – Она не такая дура. Она развлекается с ним, как развлекалась с помощниками конюхов из Пенмаррика. Скоро он ей надоест, и она снова вернется в Лондон, чтобы найти кого-нибудь из своего сословия.

Но я ошибалась. Через неделю в церкви в первый раз объявили о свадьбе, а через месяц, к удивлению всего графства и к восторгу деревенских сплетниц, Кларисса сменила свою фамилию на фамилию Рослин, и Джосс в единый миг стал одним из самых богатых молодых людей в западном Корнуолле.

Конечно же, их не принимали. Кларисса своим поведением отрезала себя от своего класса, а Джосса невозможно было представить в гостиной пристойного дома. Их венчал мистер Барнуэлл в зилланской церкви, но на свадьбе не было никого, кроме Джареда и его семьи, миссис Барнуэлл и внучки Барнуэллов, маленькой Элис Пенмар. После свадьбы они поселились на ферме Деверол, и вскоре Джосс взял обратно землю, сдававшуюся в аренду фермеру Роузморрану, и принялся чинить дворовые постройки и покупать скот. Ума не приложу, как Кларисса, после стольких лет беззаботной жизни, не обремененной никакой ответственностью, приспособилась к жизни фермерской жены, потому что я редко ее видела. Время от времени я встречала ее в Пензансе, но мы с ней не разговаривали, а Джосс в любом случае не позволил бы ей наводить какие бы то ни было мосты для общения с Марком или со мной.

Что и говорить, местные кумушки сочли, что она вышла замуж, потому что ей пришлось это сделать, но минула зима, пришла весна, а фигура ее оставалась прежней, и это заставило злые языки замолчать. Казалось, что она все-таки вышла замуж по любви, что в Джоссе, с его непокорством и грубой вульгарностью, она наконец нашла то, что годами искала на блестящих лондонских балах.

– Ну что ж, удачи ей, – пожал плечами Марк, в то время как я все удивлялась этому брачному союзу. – Надеюсь, она счастлива.

Он был слишком занят, чтобы предаваться размышлениям о мезальянсе Клариссы.

Оксфордский журнал опубликовал его диссертацию об Иоанне Безземельном, а впоследствии она была перепечатана видным лондонским издательством. В академических кругах он начал завоевывать себе имя, и весной 1896 года он снова уехал изучать серию документов, реестры казначейства средневековой эпохи, в которых, насколько я поняла, содержались домовые счета королевской семьи. Тогда я с ним не поехала, но когда в конце года он пригласил меня с собой в Оксфорд, куда он уезжал на пару месяцев, чтобы заняться исследовательской работой, я с охотой согласилась. Я знала, что отказываться не стоит, но Оксфорд показался мне холодным, чопорным местом с неприветливыми старыми зданиями и атмосферой такого развитого учительствования, что я сразу же почувствовала недостатки своего жалкого образования.

– Ничего страшного, миссис Касталлак, – сказал мне с улыбкой один профессор, когда я сделала какую-то чудовищную ошибку из истории. – Господь создавал прекрасных дам не для того, чтобы они занимались наукой!

Но я почувствовала, что Марк был смущен моим очевидным невежеством.

И тем не менее несколько недель вдали от Пенмаррика сделали нас ближе, чем мы были последние несколько месяцев, и, когда мы вернулись домой, я почувствовала, что усилия, которые я предприняла, чтобы совершить это путешествие, не пропали даром. В начале 1897 года, когда я сказала ему, что опять жду ребенка, мы оба были довольны, и в августе, через два года и два месяца после появления Филипа, в башенной комнате Пенмаррика я родила еще одного сына.

В этот раз была очередь Марка выбирать имя. Ребенка окрестили Хью, имя мне не нравилось, но младенец не протестовал и мирно проспал всю службу. Он был маленьким, намного тоньше в кости, чем Филип, но Филип был необычно крупным. На приеме после крестин Маркусу стало плохо от бокала шампанского, который он выпил, пока никто не видел, Мариана отказалась садиться из страха помять платье, а Филип стащил соломенную шляпку сестры и запрыгал на ней.

– Противный, противный мальчишка! – заплакала Мариана, которая была очень женственна, любила всю свою одежду и особенно шляпки. – Ненавижу тебя! – И она так ухватила Филипа за уши, что тот сел на пол и принялся громко плакать, пока всех не оглушил.

– Мариана, какая ты непослушная! – сказала я, раздраженная этой сценой, боясь, как бы гости не подумали, что мои дети не умеют себя вести. Я наклонилась и прижала к себе Филипа. – Ну-ну, дорогой… ш-ш! мама здесь.

Он посмотрел на меня замутненным взглядом своих больших голубых, наполненных слезами глаз. Мое сердце защемило от любви к нему.

– Ну-ну, – раздался рядом строгий голос няни. – В чем дело? Кто наступил на шляпу?

– Он! – заныла Мариана. – Я его ненавижу!

– Успокойся, Мариана, – сердито сказала я. – У меня от тебя голова болит. Шляпе ничего не сделалось. – Я обратилась к няне: – Думаю, дети уже устали и перевозбуждены.

– Да, мэм, – согласилась няня. – Я заберу его и положу в постель. – И к моей досаде, она взяла Филипа на руки и понесла его в детскую.

Шло время. Хью был хотя и маленьким, но сильным и здоровым. Он, как и Филип, был светленьким и унаследовал мои голубые глаза и мои черты, но я часто задумывалась, на кого он на самом деле похож. Когда он немного вырос, в нем оказалось понемногу ото всех: немного обаяния Маркуса, немного красоты Филипа, немного раздражающей привередливости Марианы. Он был достаточно умен, но не опережал своих сверстников в развитии. Когда он начал ходить, то смог противостоять Филипу в многочисленных драках в детской, и наконец я заподозрила, что в нем есть воинственная жилка.

Но няня думала по-другому.

– Это все барчук Филип, мэм, – открыто сказала она мне, когда я об этом заговорила. – Он заводит все неприятности в детской.

В глубине души я сочла, что она предубеждена против Филипа. Чтобы компенсировать все знаки пренебрежения, которые он от нее получал или не получал, я относилась к нему с особой любовью, когда приходила в детскую.

Когда Хью исполнился год, до нас дошли новости о Рослинах из Морвы. Кларисса после более чем двух лет замужества родила девочку, и, как со злобным удовлетворением сообщали местные сплетницы, роды были тяжелыми, настолько тяжелыми, что врач сказал, что детей у нее больше не будет. Не представляю, как кумушкам стали известны такие интимные подробности, и подозреваю, что большая часть этих сплетен были выдумкой, правда же состояла в том, что ребенок родился и что это была девочка. Назвали ее Ребеккой, в честь матери Джосса, моей предшественницы на ферме Рослин. Джосса и Клариссу по-прежнему не принимали в обществе, и они редко ходили даже в церковь, но раз в месяц Кларисса одна бывала в доме священника в Зиллане, где навещала свою племянницу Элис и пила чай с Барнуэллами. Элис была примерно на два года старше Маркуса. Я подумывала о том, чтобы пригласить ее в Пенмаррик, когда мы наняли гувернантку для детей, потому что Мариана постоянно жаловалась, что терпеть не может мальчиков, а девочек, с кем она могла бы играть, не было.

Тогда было модно рожать детей. Все ровесники Марка, казалось, были заняты увековечением своих знаменитых родовых имен. Помнится, я думала тогда, что моим детям будет приятно потом, когда у них возникнет потребность в друзьях их возраста, но при этой мысли тень снова пробегала передо мной, оживал страх уходящей молодости, и я опять становилась мрачной, впадала в депрессию.

Когда Хью было полтора года, я сказала Марку:

– Мне бы так хотелось еще одного ребенка!

Он не возражал, но засмеялся и сказал:

– Ты еще не устала от детей? При трех шумливых сыновьях и одной очень горластой дочери?

Отвечая ему, я высказала мысль, которая меня преследовала.

– В следующем году мне будет сорок, – сказала я, – а как только исполняется сорок, рожать становится сложнее и опаснее. Мне остались всего какие-то месяцы.

– Ты говоришь так, будто сорок лет – это конец жизни! – сказал он, улыбаясь. – Я уверен, что кое-что еще остается!

Ему было двадцать девять.

Моя вторая дочь родилась в декабре, в самом конце девятнадцатого века. Я не разрешила назвать ее Джанной, поэтому мы назвали ее моим настоящим именем, Жанна, и окрестили ее сразу после Рождества. Через три дня ушел старый год, и, хотя королевский астроном сказал, что конец девятнадцатого века официально наступит тридцать первого декабря 1900 года, мы в далеком Корнуолле не обратили на это внимания и отпраздновали приход нового столетия в конце 1899 года. Двадцатый век! Помню, мы все были очень веселы, немного благоговели перед тем, что вступаем в новую эпоху, но и взволнованы, словно все лучшее еще было впереди и каждого ждала земля обетованная. Тот Новый год мы отпраздновали великолепно, и, когда в полночь услышали звон колоколов, переливающийся по пустоши, не догадывались, что они возвещают гибель большим домам, таким как Пенмаррик, и смерть тому образу жизни, который мы вели.

Пришло время бурской войны, газеты были полны сообщений о борьбе Англии против фермеров голландского происхождения в Южной Африке. Поскольку это был крайне спорный вопрос не только между тори и либералами, но и между либералами и другими либералами, война скоро стала главным предметом обсуждения, когда речь заходила о политике. Волна патриотизма, прокатившаяся по стране, повлекла за собой волну записи в добровольцы; молодые мужчины, оставляя дома, шли в армию, чтобы рисковать жизнью в далекой заморской стране.

– Ты ведь не пойдешь в армию? – спросила я испуганно, после того как Рассел Сент-Энедок уехал из Сент-Ивса в Лондон с намерением оттуда отправиться на войну. – Ты ведь не рвешься воевать, дорогой?

Но мне не нужно было волноваться. Марк, как всегда, когда речь заходила о политике, отстаивал необычную точку зрения, которую большинство его сословия не разделяло.

– Конечно нет! – резко сказал он. – Мне и во сне не приснится такая идея. Во-первых, я считаю, что любая война чудовищна и непростительна, если только речь не идет о защите своей семьи и земли. Во-вторых, я не одобряю Британскую империю, когда ее внешняя политика превращается в ура-патриотизм, и, наконец, я совершенно не уверен, что буры не имеют права принимать свои собственные решения без внешнего вмешательства. Мне не нравится их достойное сожаления отношение к черному населению, но проявление силы со стороны самой сильной в мире нации только убедит их в том, что за такое отношение следует держаться. Скоро они превратятся в мучеников, и в мировом общественном мнении Британская империя уподобится хулигану, слишком склонному к размахиванию палкой. Нет, моя дорогая, у меня есть дела поважнее, чем идти на войну, которую я в высшей степени не одобряю! Большего патриота, чем я, трудно найти, но я не очень доверяю политикам и еще меньше доверяю войнам. Когда я думаю об истории, о том, сколько бед и страданий войны принесли стольким людям, притом что результат обычно нулевой, я не перестаю удивляться, почему человечество не учится на ошибках прошлого.

Итак, он не записался в армию. Но его брат Найджел не разделял его взглядов и вскоре отправился в Южную Африку. Я никогда не видела Найджела, поскольку они с Марком не общались со времени смерти их отца, и вскоре узнала, что встретиться нам не суждено. Он погиб в бою в 1900 году и, поскольку не был женат, оставил свои средства и собственность матери.

– Великий Боже! – сказала Мод Пенмар с характерным для нее отсутствием какого-либо чувства, напоминающего жалость. – Что я буду делать с этим проклятым домом? Он мне не нужен! Может, тебе? Забирай его, если хочешь, и деньги тоже. Из наследства Касталлаков мне ничего не нужно.

Получив известие о смерти Найджела, она приехала к нам, но, хотя я и готова была посочувствовать ей в ее потере, в сочувствии она совершенно не нуждалась.

– Он был милым мальчиком, – сказала она просто, – но глупым. Марк поступил правильно, не завербовавшись в армию. К чему отправляться за шесть тысяч миль, чтобы воевать с кучкой иностранной деревенщины? Пусть жители колоний сами решают свои собственные споры. В конце концов, не за этим ли они в первую очередь определяются там на жительство? Чтобы плакаться на груди у родины-матери, как только случится стычка с какими-нибудь другими белыми людьми, которые даже не говорят по-английски? Не знаю, куда в наши дни катится империя, я так и сказала Найджелу, но Найджел возразил, что под угрозой моральные устои и что его моральный, а также патриотический долг – идти на войну. Что ж, разумеется, я целиком на стороне патриотизма и моральных обязательств, но все равно очень печально, что я больше не увижу Найджела только потому, что нынешние колонисты явно не обладают той силой духа, которая воздвигла империю.

– Конечно же, – сказала я осторожно, – вы будете очень по нему скучать.

– Да, несомненно, – ответила она угрюмо. – Я не знала его так хорошо, как Марка, но он был милым мальчиком. Добрым, очень добрым… Я его любила. Но когда я уехала из Гвика, ему и двух лет не было, и я не видела его до тех пор, пока он не стал взрослым. С Марком было по-другому. Я постоянно виделась с Марком, когда он рос.

– Три раза за двенадцать лет, – сказал Марк.

– Да, но… – Они опять начали ссориться, чуть ли не скандалить, и преждевременная смерть Найджела была на время забыта.

– Полагаю, мне следует забрать особняк Гвикеллис, – позднее без энтузиазма решил Марк. – Касталлаки жили в Гвике сотни лет. Без сомнения, я должен сохранить поместье в семье. – Некоторое время он был озабочен этой проблемой, но наконец, в 1901 году, незадолго до смерти королевы, ему удалось сдать дом и поместье на срок в пятьдесят лет полковнику индийской армии в отставке и таким образом избавиться от замка, сохранив на него юридические права.

У него появилась привычка три раза в год ездить в Лондон или в Оксфорд, чтобы заниматься исследовательской работой, и я наконец привыкла к тому, что видела его все меньше и меньше. Его последующим проектом было исследование меняющихся социальных условий в двенадцатом веке, и уже нашлись издатели, готовые опубликовать работу, как только рукопись будет закончена. В Оксфорде его теперь хорошо знали; ему даже предложили научную должность, но ему не хотелось читать лекции и заниматься другой работой на факультете, он был доволен тем, что мог продолжать заниматься писательством. Но академический мир привлекал его; я видела, с каким нетерпением он ждал поездок в Оксфорд, а из его писем понимала, как тамошняя атмосфера оживляет его. Понемногу, почти незаметно, его привычки менялись; он чаще ездил в Оксфорд, оставался там дольше, реже писал письма. Вскоре он снял там квартиру.

– Почему бы и нет? – вкрадчиво сказал он. – Мне надоело останавливаться в одной и той же гостинице, мне нужно место, где я мог бы принимать друзей.

– Да, конечно, – сказала я натянутым голосом. – Я понимаю.

Но я не понимала. Меня охватила депрессия. Мне был сорок один год, потом исполнилось сорок два. Волосы уже утратили тот густой золотистый оттенок, они были бледнее, тусклее от увеличивающегося количества седых волос, которые я не могла больше скрывать. Но фигура была хорошей, кожа не выдавала возраста, если свет не был слишком ярок. Я говорила себе, что я все еще привлекательна, еще красива, еще желанна, но месяцы шли, а Марк проводил вне дома все больше времени, и обманывать себя более не имело смысла.

Он больше не хотел меня. Словно он меня перерос, так же как он перерос Корнуолл. Тот период его жизни, когда ему нравилось разыгрывать из себя джентльмена, на досуге занимающегося поместьем, кончился, и теперь он вернулся туда, где было его место, в библиотеки Оксфорда, в гостиные высшего общества, в компанию самых блестящих интеллектуалов своего времени. Его место было там, где мне места не было, среди людей, которым я показалась бы слишком провинциальной, узкомыслящей и, прежде всего, необразованной.

Он, естественно, отрицал это.

– Я бы чаще звал тебя с собой, – объяснил он, – но я ведь знаю, что ты не захочешь уезжать из Корнуолла.

Это было правдой, но, когда я предлагала поехать с ним, он всегда находил предлог, чтобы ехать одному, и я поняла, что все разговоры о том, чтобы я ехала с ним, были просто учтивым жестом, пустой вежливостью, за которой ничего не стояло. И все же мы не ссорились. Когда он находился в Пенмаррике, он всегда заботился о том, чтобы быть со мной учтивым и приятным, поэтому сцен не было, было постоянное напряжение, которое хуже любой сцены, и через некоторое время моя боль утихла и я уже с трудом могла себе представить, что можно жить иначе.

Я знала, что была несчастлива, но изо всех сил старалась не давать себе времени думать об этом. Я больше занималась домом, приходскими делами, чаще навещала соседей и постоянно бывала занята. И чем больше я удалялась от Марка, тем ближе становилась к детям.

Они росли. Их индивидуальности, неясные во младенчестве, проявлялись все ярче. Я знала, что Маркус всегда будет любить меня, будет полон искреннего очарования, с ним всегда будет интересно поговорить; он был общителен, ему нравилось, когда вокруг него было много народа. В Мариане я начала обнаруживать антагонизм, сопротивление дисциплине, привычку командовать. Они с Маркусом были неразлучны, поскольку между ними был всего год разницы, но именно она, а не Маркус диктовала, в какие игры играть, за ней всегда было последнее слово. Филип не терпел такого командирства. Он играл один, сам находил, как развлечься, а за ним маленькой бледной тенью следовал Хью, который всегда был готов составить ему компанию, хотя Филип не всегда этого хотел. Жанна была еще младенцем, поэтому стояла особняком от других, но я считала ее хорошеньким, спокойным ребенком, совсем не такой, как ее своевольная старшая сестра. Я очень ее полюбила. Она была светленькой, как Филип и Хью, но все равно она была не очень на меня похожа. Иногда ее спокойствие напоминало мне о Стефене, и поэтому по отношению к ней я чувствовала теплоту, которой не ощущала по отношению к Мариане. Позднее я всегда говорила, что любила всех своих дочерей одинаково, но многие годы, особенно когда они были детьми, Жанна была моей любимицей.

Шел 1902 год, когда в Пензанс и на Мон-Сент-Майкл приезжал новый король, год, когда я могла бы быть представлена ко двору, как и подобало моему положению в графстве. Но я не была представлена. В то время Марк был в Оксфорде, и, хотя он в письме настаивал на том, чтобы я приняла приглашение в Мон-Сент-Майкл и съездила туда с Карнфортами, мужество мне изменило и я не смогла появиться на приеме такого размаха без мужа. Кроме того, Карнфорты не приглашали меня поехать с ними, а мои манеры были не настолько плохи, чтобы добиваться с их стороны приглашения, коль скоро они полагали, что лучше мне оставаться дома. Мы с няней взяли детей на вокзал, чтобы они помахали королевскому эскорту по прибытии в Пензанс, а потом вернулись в Пенмаррик, и больше я короля не видела.

По правде сказать, у меня в то время было слишком много забот, чтобы долго раздумывать о приезде короля в Корнуолл. Марк планировал образование детей и вскоре объявил мне, что договорился отправить Маркуса в начальную школу в Сарри, а когда ему исполнится двенадцать – в Итон.

Для меня это не было неожиданным ударом, потому что я давно знала, что сыновьям придется уехать из дому, чтобы получить образование, приличествующее джентльменам, но все равно, когда пришло время, меня наполнили дурные предчувствия. Маркусу всего девять и он так привязан к дому! Сердце мое начинало болеть, когда я думала о том, как он будет скучать по дому, находясь так далеко, в Суррее.

Тем не менее сам Маркус был в восторге от перспективы, и, по крайней мере, на некоторое время мне удалось заглушить дурные предчувствия.

– Я еду в школу! – весело напевал довольный Маркус, радостно крича Мариане: – Никаких больше уроков с тобой, Элис и мисс Пич!

Мисс Пич была гувернанткой; маленькая Элис Пенмар, очень невзрачный ребенок, приходила по будним дням из дома священника в Зиллане заниматься вместе с моими детьми и проявила удивительную способность к учению. Полагаю, она унаследовала эту способность от своего дедушки-священника, поскольку ни Харри Пенмар, ни Мириам не славились острым умом.

– Теперь ты, Мариана и Филип будете делать уроки одни, Элис, – гордо объявил Маркус. – Я еду в школу.

– Что ж, – сказала Элис, которая для ее возраста была весьма язвительной, – желаю удачи. Я рада, что еду не я.

– Ты завидуешь! – сказала Мариана. – Маркус ждет не дождется, когда поедет.

Конечно же, это было правдой. Но в день отъезда он плакал всю дорогу до вокзала в Пензансе, а на платформе прижался ко мне и зарыдал, что совсем не хочет ехать.

Я была ужасно подавлена. Если бы это был кто-нибудь из других моих детей, я, быть может, не была бы так расстроена, но Маркус был таким привязчивым ребенком, что мое сердце разрывалось от мысли, что мы отсылаем его, одного, так, словно больше не любим. Мысль, что бабушка встретит его на вокзале в Паддингтоне и присмотрит за ним, пока он на следующий день не сядет в поезд на вокзале Ватерлоо, не была для меня большим утешением; Мод Пенмар была такой сухой, безжалостной женщиной, а Маркус будет растерян и напуган…

– Не отсылайте меня, – жалко всхлипывал он, пряча лицо в моих юбках. – Пожалуйста. Я буду так хорошо себя вести, что вам больше не придется меня ругать.

– О Маркус! – Для меня было непереносимо видеть его таким жалким. Когда я обняла его, то почувствовала, как слезы заструились у меня по щекам. – Маркус, дорогой, мы заберем тебя домой, тебе не надо ехать.

– Это еще что такое? – Марк, который занимался багажом, появился рядом с нами на платформе. – Что за ерунда? Ну-ка, Маркус, так не пойдет. Возьми себя в руки, ведь ты уже большой мальчик, пора прекратить цепляться за мамины юбки. Ты ничего не забыл? Тогда возьми мой платок, высморкайся и немедленно садись в поезд. Мы не хотим, чтобы он ушел без тебя.

Маркус начал всхлипывать в платок отца.

– Марк… – начала я, но осеклась, увидев выражение его лица.

– Думаю, – сказал он, – тебе лучше подождать в карете.

Потом, когда поезд ушел и Марк сел в карету рядом со мной, его первыми гневными словами были:

– Я последний раз позволяю тебе провожать детей в школу! – Он говорил тихо, так, чтобы Кроулас не расслышал нашего разговора через помятый чехол кареты. – Маркус никогда бы так не расстроился, если бы ты была спокойна. Он ждал от тебя поддержки, а ты ему этого не дала. Вся эта дурацкая сцена – целиком твоя вина.

– Но я не могла не…

– Не могла, потому что не знаешь, как иначе себя вести, но впоследствии ты будешь прощаться с Маркусом в Пенмаррике. Разумно. Без всяких неловких сцен, происходящих по причине дурного воспитания.

И тогда-то у нас случилась так долго откладываемая ссора.

Я сказала, что меня тошнит оттого, что он относится ко мне с презрением, от постоянных намеков, что я недостаточно для него хороша, оттого, что он ведет себя так, словно я слишком проста, слишком необразованна, слишком стара, чтобы что-либо значить для него. Марк сказал, что это все неправда, что я слишком расстроена, чтобы соображать, что говорю; поэтому я напомнила ему, что большую часть года он проводит вне Пенмаррика и, даже когда он в Пенмаррике, старается меня избегать. Он сказал, что полагал, что делает мне одолжение, оставляя меня в покое; что он прекрасно понимает, что я так и не простила ему романа с Розой Парриш, потому что, с тех пор как я об этом узнала, в постели уже никогда не бывала прежней. Кроме того, было очевидно, что теперь, когда я не хотела больше детей, я находила супружеские обязанности не только непривлекательными, но и невыносимо скучными и старалась избегать их, насколько возможно.

– Неправда! – закричала я. – Это неправда! Я по-прежнему люблю тебя, я хочу тебя, но что я могу сделать, если твое поведение так меня нервирует, что иногда я бываю холодной и не в своей тарелке? Правда состоит в том, что ты используешь мою холодность, мое нежелание как предлог! Раз ты можешь убедить себя, что я тебя больше не хочу, ты считаешь, что имеешь право идти, куда тебе заблагорассудится, а именно этого-то тебе и хочется!

– Если ты не можешь смотреть в лицо правде, то я не вижу смысла в дальнейшем обсуждении, – сказал он. – Полагаю, мы достаточно об этом сказали. Добавить больше нечего.

Мы ехали в Пенмаррик. Молча. По прибытии домой разошлись в разные стороны, я – в свою комнату, он – в библиотеку, и между нами возникло отчуждение, такое, что, как мне показалось, никакой мост перекинуть через эту пропасть уже невозможно.

Марк пришел ко мне в комнату в ту же ночь. Полагаю, он сожалел о ссоре так же, как и я; конечно же, мы оба старались помириться, но потом я почувствовала, что не только не оправдала его надежд, но и он нашел это не более приятным, чем я. Это было просто жестом примирения. Когда я посмотрела на себя в зеркало при холодном, ярком свете раннего утра, то убедилась, что никакой другой причины прийти в мою комнату у него и быть не могло, и поняла, что не хочу, чтобы он приходил ко мне в комнату только с такой целью.

Одеваясь в то утро, я долго смотрела в окно на льющийся в штормовое море дождь, на уродливые черные скалы вокруг уродливого блеклого особняка. И через некоторое время мне показалось, что было бы лучше не терзаться так, пытаясь сохранить обрывки старых отношений. Было очевидно, что Марк больше меня не хочет, и если бы я могла примириться с правдой и принять тот факт, что наши физические отношения умерли, то его безразличие не ранило бы меня более. Может быть, я бы даже примирилась с тем, что Марк ходит к другим женщинам, потому что к тому времени уже знала своего мужа достаточно хорошо, чтобы наивно полагать, что он всегда будет мне верен. Я знала, что у него бывали другие женщины. И мне не стоило унижаться, борясь за него, словно я – его любовница и целиком завишу от его милостей. Я остаюсь его женой, матерью его детей, хозяйкой его дома, и ничто уже не может этого изменить.

За завтраком, улучив момент, когда нас никто не слышал, я осторожно сказала:

– Если тебе больше не хочется приходить ко мне в комнату, не приходи, я пойму. Прошу прощения за вчерашнюю сцену в карете. Я не собиралась требовать от тебя выполнения супружеского долга.

Он долго смотрел на меня. Наконец произнес коротко:

– Это твое решение.

– Я просто думала, что нам обоим было бы легче, если бы…

– Именно так. – Но он меня не слушал. Когда я замолкла, он сказал с грубой откровенностью, которую я так ненавидела: – Спи одна, если хочешь, но не жди, что я последую твоему примеру.

Я постаралась не показать ему, как ранили меня его слова, и заметила только:

– Конечно, ты будешь делать это втайне, – и резко отвернулась, чтобы он не видел моих слез.

Он не потрудился ответить и через секунду вышел из комнаты. Я осталась одна, слушая, как его шаги затихают вдалеке.

Стул опрокинулся, когда я вскочила на ноги. Я побежала за ним, но к тому времени, как я добралась до холла, его уже не было, а когда я остановилась, тишина обволокла меня толстыми душащими складками. Мне стало тяжело дышать. В ужасе я огляделась: вокруг были только густые тени опустевшего холла, а с вершины лестницы из огромной рамы на меня с циничной улыбкой смотрел первый Пенмар, перебирая свои шулерские игральные кости.

Глава 7

Разница в возрасте между Генрихом и Элеанор была, вероятно, главной причиной их растущего отчуждения: в сорок пять она уже пережила свой расцвет, а он, моложе ее на одиннадцать лет, был полон чувственных страстей.

У. Л. Уоррен.Иоанн Безземельный

Элеанор перестал нравиться муж. По всей видимости, он стал теперь более открыто неверен ей, чем прежде…

Альфред Дагган.Дьявольский выводок

Позднее лето незаметно перешло в осень; тихий свет лился на пустошь, ветер, более прохладный, чем раньше, дул с моря, и наконец, к моему смущению и сожалению, мне становилось все более очевидно, что у меня снова будет ребенок.

Новость эта была неожиданной и неприятной. Впервые советы Гризельды мне не помогли, потому что все мои предыдущие беременности были либо желанными, либо случались вследствие неосторожности, о которой я впоследствии не жалела. Но в этот раз я была осторожна. Я не хотела еще одного ребенка, и, когда беременность подтвердилась, я поначалу почувствовала такое отвращение, что не могла заставить себя сказать Марку, что случилось. Но ведь не было нужды сообщать ему известие немедленно. Первые несколько месяцев скрывать было легко, потому что он уехал вскоре после зачатия, провел некоторое время в Лондоне и в Оксфорде и вернулся в Пенмаррик только к Рождеству. Но даже тогда мы виделись так мало, что он ни о чем не догадался, а на Новый год опять уехал в Оксфорд, и я снова осталась одна.

Теперь он купил дом, особняк в деревне под названием Алленгейт, неподалеку от Оксфорда, где мог развлекать друзей с большим, нежели раньше, размахом. Он сказал, что это удобнее, чем снимать квартиру, и, кроме того, предпочитал деревенский простор скученности города. Он даже пригласил меня посетить свое новое жилье, но знал, что я откажусь; он помнил, как мне в свое время не понравился Оксфорд, как скованно я себя чувствовала среди его друзей-интеллектуалов. Моим единственным утешением было то, что Марк собирался жить в Алленгейте только в течение академического года, – уезжая из Пенмаррика в начале января, он обещал вернуться на Пасху, чтобы повидаться с детьми во время каникул Маркуса.

Когда он приехал, я была уже на седьмом месяце, и скрыть это было невозможно.

Я почувствовала, что его так же смутило это обстоятельство, как и меня, хотя он все время был учтив и заботлив.

– Ты хорошо себя чувствуешь? – спрашивал он. – Надеюсь, ты не перегружаешь себя, а викарий Сент-Джаста не слишком донимает тебя проблемами прихода?

– Нет, – отвечала я. – Я в полном порядке.

И я не кривила душой. Несмотря на то что мне было уже сорок четыре года и, по моему мнению, я была слишком стара, чтобы рожать, здоровье у меня было отличное, и доктор Солтер был мною доволен. Даже во время родов не возникло никаких осложнений. Элизабет родилась в июне – смуглая и некрасивая. Родила я быстро, поправилась скоро, а после крестин с облегчением оставила девочку на попечение няни и, хотя по-прежнему навещала детскую, теперь делала это больше из чувства долга, чем из какой-то эмоциональной привязанности к новому младенцу. Эта девочка первой из моих детей унаследовала раскосые темные глаза Марка, и, глядя на нее, я невольно вспоминала старшего сына миссис Парриш, которого мельком видела несколько лет назад. Бедная, маленькая, страшненькая Элизабет! Я сожалею, что ставила ей в вину ее внешность, но, что бы я ни делала, мне не удавалось побороть свое глупое предубеждение.

Между тем Филипу пришло время вместе в Маркусом, который уже наслаждался своей школьной карьерой, отправляться в школу. Я была рада, что Маркус так хорошо прижился там, но в то же время мне было грустно, что теперь он более не зависит от меня так, как раньше. Он чувствовал себя старшим и с пренебрежением смотрел на Филипа и Хью, которые еще не повидали мира.

– А там есть пустоши? – спросил брата Филип. – Там есть шахты? Это рядом с морем?

– Конечно нет! – важно ответил Маркус. – Школа находится недалеко от Лондона, и в лесу полно деревьев. Там все совсем по-другому.

– Как глупо, – сказал Филип. – Зачем мне туда ехать? – А отцу он прямо заявил: – Я не поеду.

– Ты сделаешь так, как тебе велят, – коротко сказал Марк, – и точка!

– Я убегу, – упрямился Филип. – Ты не сможешь заставить меня там остаться.

– Если ты убежишь, – пригрозил ему Марк, – я выпорю тебя так, как тебя никогда в жизни не пороли.

Они смотрели друг на друга с открытой враждебностью, и неожиданно я заметила, насколько Филип похож на отца: та же сила воли, то же упрямство, непреодолимая решимость сделать по-своему.

Он не придал значения угрозам Марка. Когда он убежал в первый раз, его поймали за несколько миль от школы, во второй же раз он пропадал три дня. Я была ужасно расстроена, и Марк даже приехал из Оксфорда, чтобы побыть со мной, пока мы ждали новостей. Наконец Филип, грязный, измученный и заплаканный, был доставлен в Пенмаррик и сразу кинулся ко мне в объятия.

– Мы не можем отсылать его обратно! – воскликнула я в ужасе. – Пожалуйста, Марк, позволь ему остаться!

– Разумеется, не позволю, – ответил Марк. – Он должен усвоить: нельзя делать только то, что хочется. Я не уступлю ему, и чем скорее он это поймет, тем лучше. Он немедленно отправится прямо в школу, и доставлю его туда я сам.

– Но…

– Если тебе не нравится такая постановка вопроса, вини в этом только себя! Если бы ты не портила его с самой колыбели, с ним можно было бы теперь справиться!

Мы серьезно поссорились и расстались разгневанные друг на друга. На следующий день Марк отправился с Филипом на восток, а доставив сына в школу в Сарри, уехал в Оксфордшир и жил в Алленгейте до декабря.

К Рождеству он вернулся в Пенмаррик и провел с нами неделю и потом еще на неделю приехал на Пасху, но потом его попросили почитать лекции выпускникам, которые интересовались монастырской жизнью двенадцатого века, и он остался в Оксфорде на все летние месяцы. Затем начался новый учебный год, и я поняла, что не увижу его до декабря. Мы изредка писали друг другу письма о детях, он аккуратно поздравлял их с днями рождения, но постепенно, по мере того как лето кончилось и началась осень, я стала чувствовать себя более одиноко, чем когда-либо прежде. Приходские заботы казались скучными, светские визиты – бессмысленными. Наконец в ноябре я почувствовала себя настолько подавленной, что решила предпринять путешествие через Теймар и навестить старших мальчиков в школе. Их короткие каникулы попадали на начало ноября, и они могли уехать из школы с родителями на три дня, поэтому я написала им о своем приезде.

Однако выяснилось, что Маркус уже согласился провести эти дни у своего приятеля в Лондоне; родители мальчика уже купили им билеты в театр, и, поскольку Маркусу было бы неудобно отказываться от приглашения, я на своем и не настаивала. Так что рано утром в субботу я встретила в школе только Филипа и после визита в деревенскую чайную, где он выпил лимонада и съел две сдобные булочки с изюмом, спросила у него, как бы ему хотелось провести выходные.

Я ждала целого списка того, что ему бы хотелось сделать в Лондоне, и уже велела слугам нашего городского дома подготовить все к нашему приезду, но, к моему удивлению, планы у Филипа были совершенно другие.

– Я хочу в Брайтон, – твердо сказал он. – Там песчаные дюны, как пустоши, и еще море. Там живет один из школьных учителей, он сказал, что надо доехать до Лондона, а потом сесть в поезд на вокзале Виктория. А еще там много школ; может быть, они мне понравятся, и тогда я попрошу папу разрешить мне сменить школу. Я хочу жить возле моря.

Итак, все было решено. Мы без труда добрались до Брайтона и оказались в хорошеньком приморском городке с прелестными домами, лужайками и необычным, на вид иностранным, дворцом, недавно построенным там принцем-регентом. Возница кеба, который мы наняли, доставил нас в самую большую гостиницу, которая было открыта круглый год, даже в ноябре, и администратор предложил мне чудесные комнаты с видом на море. Я тут же их сняла, и коридорные начали вносить наш багаж.

– Замечательно! – воскликнула я, обрадованная тем, что город понравился мне больше, чем я ожидала, а гостиница оказалась роскошной и комфортабельной. – Как дивно, что ты предложил, чтобы мы сюда приехали!

В тот вечер мы решили поужинать в гостиничном ресторане, а не у себя в номере, поэтому я надела свое лучшее платье и позаботилась о том, чтобы Филип был умыт и причесан. В начале девятого мы спустились вниз. Поначалу гостиница казалась такой же тихой и сонной, как когда мы приехали, но вскоре мы услышали голоса из ресторана, и я поняла, что здесь остановилось больше народу, чем можно было ожидать в это время года.

Когда мы вошли в ресторан, к нам подошел и поклонился официант.

– Столик для двоих, мадам?

– Да, – сказал Филип, прежде чем я успела ответить. – Пожалуйста, в углу.

– Не так громко, Филип. – Меня и позабавило, и смутило то, как смело он обратился к официанту, но тот только улыбнулся и вежливо кивнул: