Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

– Конечно, сэр! Сюда, пожалуйста.

Я уже сделала шаг, чтобы идти за ним, когда Филип, удивленный, произнес:

– А вон папа.

У меня упало сердце. Перехватило дыхание. Потом я взглянула в другой конец зала. Там за столиком сидели Марк, Роза Парриш и два их сына.

Она по-прежнему выглядела молодой и хорошенькой. А почему бы и нет? Ей ведь было не больше тридцати пяти. Она была одета в красивое, дорогое платье, на шее сверкали бриллианты. Годы не испортили, а улучшили ее внешность, и, хотя она и раньше была хорошенькой, теперь эта привлекательность стала более зрелой, более эффектной. А еще она была счастлива. Она весело и беззаботно смеялась. Рядом с ней сидели два мальчика: старший очень хорошенький, похожий на Пенмаров, а младший – блондин с чертами херувима.

– Мама! – нетерпеливо звал меня Филип. – Мама!

И в эту минуту Марк нас заметил. Я увидела, как изменилось выражение его лица.

– Мадам? – произнес официант, возвратившись к нам, потому что мы не шли за ним к столику.

Нас увидела и миссис Парриш. Смех умер в ее глазах, с лица сошел румянец.

– Мама, – настаивал Филип, дергая меня за руку, – почему папа сидит здесь с этими людьми?

Я сказала официанту:

– Пожалуйста, не беспокойтесь о столике для нас. Мы поужинаем где-нибудь в другом месте.

Он даже не сумел скрыть своего изумления, но мне было все равно. Я повернулась, слепо вышла из ресторана в ярко освещенный холл и стала медленно подниматься по лестнице. Мне было плохо, я дышала короткими, неровными хрипами.

– Мама! – Филип следовал за мной по пятам. – Мама, что происходит? Что случилось?

Я плакала. Я старалась не плакать, но не могла взять себя в руки. Я принялась искать платок, чтобы скрыть от сына слезы.

– Разве ты не хочешь повидать папу? А кто эта женщина? И мальчики? Они здесь учатся в школе?

А Филип прав, подумала я, ведь у них тоже сейчас короткие каникулы. Марк приехал из Оксфорда, чтобы повидать их, забрать из школы. Он не предпринял ни малейшего усилия, чтобы увидеться со своими законными сыновьями, тогда как ради детей миссис Парриш совершил поездку из Оксфорда в Брайтон.

– Мама, пожалуйста! – Филип был в отчаянии. – Пожалуйста, поговори со мной! Кто эти люди? Почему папа здесь?

– Я… объясню…

Мы добрались до номера. Я стала искать ключ в сумочке и почувствовала, как слезы заливают мне щеки.

– Ты плачешь, – сказал Филип.

– Нет. – Я нашла ключ, вставила его в замок.

– Он тебя расстроил. – Филип повернулся и пошел по коридору к лестнице. – Пойду поговорю с ним.

– Нет, Филип! – в ужасе закричала я. – Нет, нет! Немедленно иди сюда. Не смей спускаться вниз!

Он заколебался. Я никогда еще не говорила с ним так резко.

– Пожалуйста, – взмолилась я. – Иди сюда, Филип. Будь послушным. Пожалуйста.

Он молча вернулся. Мы вошли в номер, я заперла дверь. Горничная уже зажгла газ, и там было тепло и светло. Я села у огня и стала смотреть на пламя, стараясь успокоиться.

– Скажи мне… – Филип опустился на колени и крепко ко мне прижался, чтобы привлечь мое внимание. – Скажи мне. Я хочу знать. Пожалуйста, мама. Не плачь.

– Я не плачу, Филип. – Теперь я лучше владела собой. Голос был ровным, твердым. Я попыталась сглотнуть, но горло все еще слишком болело. Через некоторое время я произнесла: – Эту женщину зовут Роза Парриш. Она вдова, знакомая папы. Мальчики – ее сыновья.

– У них тоже каникулы? Они здесь в школе? Почему папа приехал к ним, а не ко мне и Маркусу?

– Я… не знаю… должно быть, есть какая-то причина…

– Но это нечестно, – сказал Филип. Он поднялся на ноги. – Можно, я пойду поговорю с ним?

– Нет… пожалуйста, дорогой. Останься со мной.

Раздался стук в дверь.

Я сильно вздрогнула и вскочила, но, прежде чем успела вымолвить и слово, Филип сказал:

– Это папа. Наверное, он пришел извиниться. – Он пересек комнату, дернул ручку и открыл дверь.

На пороге стоял Марк. Он был один, и неожиданно я почувствовала такую слабость, что мне пришлось опять сесть.

– Привет, Филип, – сказал он. – Вот сюрприз так сюрприз! Как вы здесь оказались? Где мама?

Филип ничего не ответил, просто уставился на него каменным взглядом. Марк этого не замечал. Он прошел в комнату и, увидев меня, протянул руки.

Я отвернулась.

Помолчав, он спросил:

– Зачем ты привезла Филипа в Брайтон?

– Я… просто… – Голос дрожал. Мне пришлось остановиться.

– Это я попросил, – сказал Филип из-за моей спины. – Я слышал, что в Брайтоне есть школы, и хотел их посмотреть. Я хотел попросить тебя перевести меня в школу рядом с морем. Мама здесь ни при чем. Это не ее вина.

– Никто, – возразил Марк, – не говорит, что мама в чем-то виновата.

Наступило молчание.

– А почему здесь ты? – вдруг дерзко спросил Филип. – У мальчиков каникулы? Почему ты навещаешь их, а не нас с Маркусом?

– Должно быть, потому, что у них лучше манеры. – Марк повернулся ко мне. – Что ты ему сказала?

– Ничего. Только как ее зовут.

– Я должен поговорить с тобой наедине, – коротко сказал он. – Мой номер дальше по коридору. Пройдем туда на несколько минут.

– Нет, – наотрез отказалась я. – Я не пойду в номер, который ты делишь с этой женщиной.

– Пожалуйста, Джанна! – Лицо его потемнело от гнева. – Не при ребенке.

– Мне все равно, – сказала я. – Мне все равно. Ни разу в жизни я не была так унижена, как когда я вошла в ресторан и увидела, что ты сидишь там с ее… с твоими сыновьями.

– Они не его, – вмешался Филип. – Они ее. Ты сказала мне…

– Послушай, Джанна…

– Нет, не стану слушать! Где она теперь живет? В Лондоне? Ах нет, конечно же в Оксфорде… в твоем новом доме в Алленгейте! Какой же надо было быть дурой, чтобы не догадаться раньше! Полагаю, она выступает в роли твоей экономки.

– Я отказываюсь обсуждать это при ребенке. Его здесь не должно быть.

– Ты не смеешь диктовать, как мне поступать с моими детьми! Какое ты имеешь право вмешиваться в их воспитание, если ты игнорировал их большую часть года? Как мне объяснить Маркусу и Филипу, почему на каникулах ты предпочел увидеться с Уильямом и его братом? Как ты смеешь уделять столько внимания своим ублюдкам?

Он схватил меня за плечи. Он тряс меня.

– Черт подери! – Он был так зол, что даже выругался. – У тебя что, совсем нет мозгов, нет представлений о приличиях, никакого…

– Прекрати! – закричал Филип. Своим маленьким кулачком он ударил отца в бок и попытался оттащить его от меня. – Прекрати, прекрати, прекрати!

– Видишь, как ты расстраиваешь ребенка? – Марк взял сына за шкирку и освободился от его хватки, но Филип немедленно атаковал его снова.

– Не надо, Филип. – Я схватила его за руку и притянула к себе. – Все хорошо, дорогой, все хорошо. – Я наклонилась и крепко обняла сына.

Он смотрел на меня своими ясными голубыми глазами, лицо его было бледным, напряженным. Потом рот неожиданно задрожал, и он заплакал. Я прижала его к себе и посмотрела на Марка горящими глазами.

– Ты в этом виноват.

– Прошу прощения, но не я устроил эту безобразную сцену при ребенке! Пойдем немедленно в мой номер, и мы сможем обсудить все наедине.

– Мне нечего тебе сказать.

– Не говори ерунды! Обсудить надо очень многое, даже если мы просто собираемся развестись.

Шок был настолько силен, что на секунду я перестала дышать. Мне удалось подняться.

– Развестись? – повторила я пустым голосом. – Развестись? Но это невозможно. Об этом не может быть и речи. Это немыслимо.

– Ты никогда об этом не думала? Я считаю, что коль скоро ты отказалась жить со мной…

– Я месяцами ждала тебя в Пенмаррике!

– Ты могла бы быть со мной в Оксфорде… я дал тебе шанс, но ты отказалась. Я приглашал тебя жить в Алленгейте.

– Да… с миссис Парриш в качестве экономки!

Он побледнел.

– Я отказываюсь обсуждать это при Филипе.

– Очень хорошо, – от гнева мой голос стал холодным и жестким, – мы пойдем в твой номер. – Я повернулась к Филипу. – Дорогой, я не надолго, всего на минутку, мне надо кое о чем поговорить с папой. Тебе незачем волноваться и расстраиваться. Когда я вернусь, мы поужинаем здесь. Побудь здесь один, ладно?

– Конечно. – Но голос его был слаб, губы белы и плотно сжаты.

– Если тебе что-то понадобится, Филип, – произнес Марк строго, – ты найдешь нас в самом конце коридора. На двери номер семь.

Филип молча отвернулся и отошел к окну смотреть на море.

Мы оставили его, молча прошли по коридору и наконец вошли в номер – он был просторнее, чем наш, и более роскошный. Поначалу мне показалось, что в гостиной нет следов чьего-либо присутствия, но потом я приметила школьную шапочку, небрежно брошенную на шезлонг. Подойдя ближе, я увидела имя, вышитое на подкладке, имя младшего мальчика, который родился вскоре после Филипа. Поскольку это имя каким-то таинственным образом показалось мне дурным предзнаменованием, предвестником грядущих черных дней, я подняла шапочку и провела пальцем по буквам.

Его звали Адриан. Адриан Парриш.

Марк закрыл дверь. Неожиданно оказалось, что нам не о чем больше говорить. Пауза в ссоре привела к тому, что от моего гнева не осталось и следа; я даже не помнила шока, который испытала, услышав слово «развод». Теперь меня даже удивляло, что после стольких месяцев разлуки я все еще остро ощущаю ревность и обиду. Я приняла тот факт, что у него должны быть другие женщины; но почему я не могла смириться с существованием Розы Парриш? Этому не было логического объяснения. Видимо, я просто вдруг болезненно осознала, что Роза Парриш символизирует собой больше, чем просто конец моего брака. Она была символом молодости, которая ушла от меня навсегда, символом класса, частью которого я не смогла стать, символом мира, в котором я всегда чувствовала себя неловко. Она олицетворяла собой все мое горе, словно, глядя на ее красивое, веселое лицо, я видела все то, чего всегда хотела, но так и не смогла по-настоящему достичь.

– Что ж, – произнес издалека холодный голос Марка, – это была самая отвратительная сцена, какую только можно было разыграть перед нашим сыном.

Я села на неудобный стул с высокой спинкой и попыталась подумать о том, что мне следует делать, но мысли путались, и я не нашлась даже что ответить.

– Поскольку я считаю, что в будущем совершенно необходимо избегать подобных сцен, то предлагаю тебе пока разъехаться, а потом оформить развод, как только это станет возможным. У меня нет причин разводиться с тобой, как ты понимаешь, но, если я уеду сейчас и останусь в Алленгейте без твоего согласия, ты сможешь подать на развод на том основании, что я тебе изменил и затем бросил тебя. Полагаю, что период неисполнения супружеских обязанностей должен тянуться по крайней мере два года, поэтому нам придется подождать, прежде чем начинать процедуру, но, к сожалению, поскольку ты не можешь развестись со мной лишь на основании адюльтера, нам ничего другого не остается. Я понимаю, что развод повлечет за собой большой скандал, и уверен, что многие его не только не одобрят, но и будут шокированы, однако, смею заверить тебя, большая часть критики достанется на мою долю. Впрочем, я готов стерпеть многое, чтобы покончить с этой ситуацией самым подходящим из имеющихся способов. Я знаю, и ты тоже знаешь, что наш брак распался навсегда. Однако нам следует вести себя так, чтобы дети пострадали как можно меньше, и, с моей точки зрения, для них в итоге окажется лучше, если наш развод будет официально оформлен в суде.

Я услышала собственный голос, произнесший без всякого выражения:

– Не понимаю, каким образом позор и бесчестье развода могут пойти им на пользу.

– А я не понимаю, какую пользу принесут им родители, которые враждуют друг с другом! Послушай, Джанна, будь благоразумной. Ты по-прежнему думаешь только о себе, а вовсе не о детях! Если мы возьмемся за дело спокойно, осмотрительно…

– Ты тоже думаешь не о детях, – возразила я. – И не из-за них просишь развода. Ты хочешь развода только для одного – чтобы жениться на миссис Парриш.

На секунду он заколебался. Потом сказал:

– Я не отрицаю, – произнес он медленно, – что собираюсь когда-нибудь снова жениться, но…

– Ну так вот, ты никогда не женишься снова, – твердо заявила я, – потому что я никогда с тобой не разведусь. Никогда в жизни! – Слезы застилали глаза, мысли тоже начали путаться, так что в конце концов у меня в сознании заклубилась мешанина ярких, болезненных образов. Я немедленно представила себе сплетни слуг, неискренние соболезнования соседей, слухи, насмешки, разговоры за спиной. Я увидела свое прошлое, свои попытки стать лучше, невероятные усилия жить той жизнью, которой от меня требовали, напряжение, страх, агонию, смущение, одиночество и горе. Развод означал бы, что все было впустую. Моим единственным утешением было то, что я его жена и никто, даже миссис Парриш, не сможет отнять у меня этого. Как могла бы я согласиться на развод? Это стало бы насмешкой над всей моей жизнью, полной страданий и бесконечного терпения… а кроме того… я просто не могла отдать его миссис Парриш. – Я не разведусь с тобой, – с тихой яростью повторила я, и самое слово «развод» прозвенело как ужасный вызов моему спокойствию. – Не разведусь.

Я видела, что он очень зол, но держит себя в руках.

– Пожалуйста, – сказал он спокойным голосом. – Пожалуйста, попытайся быть разумной, Джанна. Я понимаю, что для нас обоих унизительно объявлять всему миру, что наш брак развалился, но ведь жить так, как сейчас, бессмысленно и бесполезно. Кроме того, это очень плохо для детей. Послушай, ты же должна это понимать! Если мы не будем эгоистичны и прежде всего будем заботиться об интересах детей, то я уверен, что мы сможем прийти к таким условиям раздельного проживания, которые будут намного лучше для детей и не столь уж неприемлемы для нас…

– Я не соглашусь ни на раздельное проживание, – сказала я, – ни на развод. Если ты решил бросить меня, это твое решение, но, пожалуйста, не жди, что я с этим примирюсь.

– Если ты беспокоишься о деньгах, то я, конечно же, щедро тебя обеспечу, ты сможешь продолжать жить в Пенмаррике…

– Нет, – сказала я.

Он посмотрел на меня:

– Что ты имеешь в виду?

– Если ты меня бросишь, я больше туда не поеду.

– Но…

– Я его ненавижу, – произнесла я, запинаясь, – я ненавижу Пенмаррик, ненавижу. Ненавижу давать эти ужасные ужины, принимать этих ужасных гостей и отдавать визиты. Я ненавижу эти огромные холодные комнаты, в которых меня везде преследуют взгляды слуг. Я ненавидела этот дом все время, что жила там без тебя. Если ты меня бросишь, я в Пенмаррике не останусь. Я уеду домой. Я буду жить на ферме Рослин. Пенмаррик мне никогда не нравился, даже в начале нашей жизни там. Я всегда скучала по ферме и по Зиллану.

Он смотрел на меня так, словно я сошла с ума.

– Но, Джанна, дорогая… – Он не находил слов. – Боже мой, ты не можешь вернуться на ферму и жить там, как простолюдинка! Ты не можешь этого сделать!

– Я хочу домой, – сказала я. – Это все, чего я хочу. Я просто хочу домой. Я больше не стану жить в Пенмаррике, если ты уйдешь от меня.

– Послушай, Джанна, постарайся взять себя в руки. Ты была хозяйкой Пенмаррика одиннадцать лет. Все наши дети родились там. Ты не можешь, я повторяю, не можешь вернуться теперь на ферму Рослин. Я думаю, ты просто не понимаешь, что говоришь.

– Я могу вернуться. И вернусь.

– Тогда как же я смогу отдать тебе на попечение детей?

Я не сразу поняла, что он говорит. А когда поняла, похолодела: я увидела, как мои дети вырастают и становятся чужими. Они не будут меня любить, не будут заботиться обо мне, оставят меня одну лицом к лицу со старостью.

– Ты не посмеешь забрать их у меня, – сказала я. – Ты не сможешь быть таким жестоким.

– Я собирался предложить, чтобы они жили с тобой большую часть года и приезжали в городской дом в Лондоне на несколько недель повидать меня на Рождество либо на Пасху. Но, Боже всемогущий, как я могу согласиться, чтобы моих детей забрали из Пенмаррика и воспитывали на ферме? Как?

– Если ты попытаешься их у меня забрать, я обращусь в суд. Я найму юристов… лондонских юристов…

– Ты и в самом деле думаешь, что какой-нибудь судья даст согласие на опекунство, если дети из высших слоев общества будут воспитываться на сельской ферме?

– А ты всерьез думаешь, – от страха я очень хорошо собой владела, – что какой-нибудь судья согласится на опекунство, при котором детей будет воспитывать любовница их отца вместо родной матери?

– Да, – сказал Марк без колебаний. – Вопрос не в том, что я живу с женщиной, которая не является моей женой, а в том, какая обстановка лучше всего для детей. И если ты думаешь, что какой-нибудь судья решит, что для детей лучше, если их воспитают как представителей рабочего класса на какой-то захолустной корнуолльской ферме…

– Тогда я останусь в Пенмаррике! Я принесу детям эту жертву!

– Правда, Джанна? Правда? А ты уверена, что, пообещав суду оставаться в Пенмаррике, ты не станешь проводить все больше и больше времени на ферме Рослин? Теперь я думаю, что, даже если ты останешься в Пенмаррике, я буду просить суд забрать у тебя детей. Я не верю, что ты сможешь их должным образом воспитать, не отравив россказнями обо мне и о том, почему распался наш брак.

– Иными словами, ты решил наказать меня, забрав детей!

– А разве ты не пыталась только что наказать меня, не давая развод?

– Ты не имеешь права просить развода! А у меня есть все права на детей!

– Попробуй убедить в этом судью Верховного суда! Думаю, тебя ожидает сюрприз самого неприятного свойства, особенно когда я скажу ему…

– Я сумею его убедить! Но если ты думаешь, что я разведусь с тобой…

– Если ты согласишься на развод, я буду терпим в отношении детей.

– Даже если я буду жить на ферме Рослин?

– Я не могу гарантировать, что скажет судья, если ты уедешь из Пенмаррика.

– Понимаю! Другими словами, ты пытаешься склонить меня к разводу, обещая оставить детей, а как только получишь развод, сразу переменишь свое мнение и будешь добиваться, чтобы меня все равно лишили детей! Что ж, в таком случае я никогда с тобой не разведусь и никогда не отдам детей, и даже не думай, что сможешь обманом заставить меня отказаться от них!

– Мальчиков тебе не оставят.

– Никто, – сказала я, дрожа, – никто на земле не отнимет у меня сыновей. Если ты попробуешь разлучить меня с Филипом…

– Именно Филипа у тебя надо отнять любой ценой! Это совершенно ясно! Послушай, Джанна, я больше не собираюсь спокойно смотреть, как ты его портишь…

– Как я могу его испортить! Я люблю его! Я люблю всех своих детей, всех, и я люблю тебя, но ты так околдован этой бесстыдной женщиной…

Он ударил меня. Тыльной стороной руки он дал мне звонкую, обжигающую пощечину. Я задохнулась, сделала шаг назад, я не могла говорить, я видела, как его узкие черные глаза загорелись от гнева.

– Сука, – сказал он. Он не кричал. Голос его был тих и полон самого горького презрения. – Ну ты и сука. И лицемерка. Чертова лицемерка.

Эти слова ударили меня, как новая пощечина. Я сделала еще один шаг назад, прячась от его слов, и наконец оказалась прижатой к стене.

– Марк, – сказала я неожиданно, – Марк, не надо.

– Надо! – сказал он. – Надо, надо, надо! Я скажу все, что о тебе думаю! Ты первый раз в жизни поймешь, что ты такое! Ты очень, очень хорошо это поймешь, моя дорогая, и в этот раз ты не сможешь натянуть вуаль лицемерия, чтобы не видеть того, что не желаешь видеть.

– Марк, пожалуйста…

– А как мы говорим о любви! Все эти мелодраматические заявления: ты любишь меня, любишь детей! Черт подери, ты даже не знаешь значения этого слова! Ты не любишь меня… ты никогда меня не любила! Ты любила деньги, которые я мог тебе предложить, безопасность, комфорт, роскошь и – как особый приз – сексуальное удовлетворение в спальне. И не думай, что сможешь убедить меня в своей любви к нашим детям! Ты любишь безопасность, которую они тебе обеспечивают, тебя греет мысль, что есть шесть человек, которые тебя обожают и говорят, какая ты замечательная! Ты не любишь даже Филипа, ты одержима им только потому, что он выглядит как маленькое мужское отражение тебя самой! Так давай будем честными перед самими собой, Джанна, давай больше не будем притворяться, давай откинем лицемерие, давай посмотрим правде в глаза: есть только один человек на свете, которого ты любишь, и этот человек ты сама! Иначе почему ты все время выпячиваешь себя? Почему все должно подчиняться только тому, что хочешь ты, чего желаешь ты? Ты себялюбива, тщеславна, эгоцетрична… холодна, пуста и эмоционально стерильна.

Я вслепую побрела к двери. Мой голос произнес откуда-то издалека:

– Я не собираюсь больше это выслушивать.

– Нет, ты выслушаешь, моя дорогая, – сказал он. – Все выслушаешь. – И прежде чем я успела его остановить, он ринулся вперед, запер дверь и положил ключ в карман.

– Выпусти меня! – вскрикнула я срывающимся голосом. – Выпусти меня немедленно.

– Нет, – ответил он. – Не выпущу. Мы еще не обсудили наше будущее, если ты помнишь. Мы еще не решили, как быть с детьми. Все, что мы обсудили, – это кое-какие очевидные истины относительно твоего характера. Хотя ты и притворяешься, что не слышала, но теперь услышишь меня, моя дорогая, потому что я больше не собираюсь говорить впустую, я заговорю так, чтобы ты поняла. Я буду говорить с тобой на твоем языке просто потому, что другого языка ты не понимаешь.

Он замолчал. Я посмотрела на него. Я дрожала с ног до головы, голова раскалывалась от боли, во рту пересохло. Я не могла говорить.

Он достал золотой соверен. Потом еще один. Положил их на столик, стоявший рядом с нами у двери.

– Ты будешь получать по четыреста девяносто девять таких же монет в год до конца твоей жизни, – сказал он, – если позволишь мне забрать детей без всяких ненужных драматических сцен. Если ты сможешь вести себя прилично, я даже разрешу тебе навещать их в Оксфорде, когда ты этого захочешь, и позволю им навещать тебя на ферме, если я буду привозить их в Пенмаррик. Эти деньги, конечно, ты будешь получать сверх того содержания, которое я должен буду тебе выплачивать.

Я сразу сказала дрожащим голосом:

– Мне не нужны деньги. Мне нужны дети. Пожалуйста. Я останусь в Пенмаррике… я сделаю все, что ты хочешь, только…

– Тогда дай мне развод.

Но я сразу поняла, что, получив развод, он тут же возобновит попытки отнять у меня детей. Я знала: став хозяином положения, он не согласится оставить их со мной.

– Нет, – сказала я, слепо качая головой. – Только не это. Не развод.

– Я тебе заплачу. Сколько ты хочешь? Скажи мне, сколько ты хочешь, и я заплачу любые деньги.

– Мне не нужны деньги! – Глаза мои щипало от слез. Голос охрип от боли. – Они мне не нужны!

– Подумать только! – сказал он с тем нарочитым лондонским акцентом, который я всегда ненавидела. – Только подумать! Ты что, всерьез стараешься убедить меня, что не продаешься? Как меняются времена!

– Я никогда не продавалась! Никогда!

Он засмеялся. Я набросилась на него. Я была ослеплена гневом и ненавистью. Я попыталась ударить его, но он просто перехватил мои руки и отшвырнул меня так, что я поскользнулась и упала на шезлонг.

– Ты никогда не продавалась? – сказал он, глядя на меня сверху вниз. – Ну-ну. Надо же так обманываться. – Голос его изменился. – А разве старый Джон-Хенри Рослин не купил тебя, когда предложил тебе деньги и крышу над головой в обмен на твою благосклонность? Ах нет, я и забыл! Он ведь женился на тебе! Поэтому вся эта история стала респектабельной и тебе даже не пришлось объяснять самой себе, почему ты бросила бар и отправилась жить с человеком, которого не любила. Полагаю, зная твой дар самообмана, что ты даже смогла убедить себя, что любишь его! А что было до старого Рослина? С ним ли ты впервые легла в постель за деньги и за крышу над головой? Ты всегда говорила мне, что была девственницей до брака с Рослином, но ведь ты ею не была, не так ли, моя дорогая? До него были другие мужчины! Женщина с твоим лицом и фигурой не может оставаться девственной до двадцати семи лет. Нет, я уверен, были и другие мужчины, которые платили тебе за услуги, а с Рослином тебе просто повезло – он случайно оказался порядочным человеком и предложил тебе стать его женой. А потом… что ж, за тебя говорят твои поступки. Что ты сделала, когда Рослин умер и оставил тебя без денег, чтобы достать их? Нет, не пытайся убедить меня, что ты легла в постель с моим отцом только из романтических чувств! Он содержал тебя, а ты спала с ним, чтобы продолжать жить в своем доме! А что ты сделала, когда он так некстати умер? Мне стоило всего лишь положить на стол пять соверенов, и ты сразу же пригласила меня наверх в свою комнату. Ты продалась мне за пять фунтов, моя дорогая, и не пытайся убедить себя, что ты сделала это по любви! Но тогда боги благоволили к тебе, не так ли, потому что я был столь по-детски одержим твоим очень красивым, очень желанным телом, что здравый смысл покинул меня, и я решил, что не успокоюсь, пока не представлю тебя миру как свою жену. Вот повезло-то тебе! Как невероятно повезло! Вот богатый молодой человек, который просит твоей руки! Конечно, он довольно молод и, безусловно, некрасив, но, сделав небольшое усилие, можно поверить в свою любовь к нему. Это же так просто, не правда ли? Несколько ночей там, несколько ночей тут, и – гляди-ка! Ты – леди, живешь в особняке и общаешься с аристократией! Кому теперь дело до того, как ты туда попала, незачем об этом думать, все забыто. Ты теперь леди или, во всяком случае, себя ею считаешь. Но понимаешь ли, в том-то и трагедия, моя дорогая, – ты никогда не была леди и никогда не могла ею стать. Ты проститутка. Всегда ею была и всегда ею будешь. Некоторых женщин изменить невозможно.

Он замолчал. Наступила долгая пауза. Я подумала: мне нужно идти. Я должна уйти отсюда. Я не могу здесь оставаться. Но двигаться было до странности трудно. В конце концов мне удалось встать. Я не могла смотреть на него, но знала, что он по-прежнему за мной наблюдает. Я просто физически почувствовала его ненависть ко мне и не испытывала больше ничего, кроме ужасного страха и желания убежать из комнаты.

Я добрела до двери и подергала за ручку. Дверь была заперта. Я развернулась.

– Выпусти меня! – закричала я. – Выпусти меня отсюда! Выпусти! – Потребность вырваться из этого замкнутого пространства была необоримой. Повернувшись, чтобы опять подергать дверную ручку, я вдруг инстинктивно, как это бывает у женщин, поняла, что вот-вот должно случиться что-то еще более ужасное, чем предыдущая сцена. – Выпусти меня!

Я услышала, как он небрежно протянул:

– Выпустить? Конечно, если сначала отпустишь меня, дав развод.

Я развернулась, чтобы взглянуть ему в лицо, и с ужасом обнаружила, что он стоит прямо передо мной. Нервы мои сдали. Я потеряла контроль.

– Ты никогда не заставишь меня согласиться на развод! – закричала я с грубым корнуолльским акцентом. – Мы с тобой – муж и жена и навсегда останемся ими! Тебе никогда этого не изменить… ты никогда не заставишь меня сделать то, чего я не желаю делать!

Последовало секундное молчание. Я ощутила пустоту комнаты, а потом всепоглощающую вспышку первобытного, дикого чувства.

– Нет? – спросил он очень вежливо. – Посмотрим. – Тут вежливое выражение слетело с его лица, как маска, и я увидела, что он жаждет мести.

Я отступила назад.

– Не трогай меня.

– Почему нет? – Он сделал шаг вперед. – Ты ведь моя жена. Разве не это ты только что пыталась мне внушить? Ты моя жена, а я твой муж.

– Не прикасайся ко мне!

– Не так должна отвечать послушная жена!

– Если ты посмеешь тронуть меня хоть пальцем…

– Я трону тебя всеми пальцами, сука, чтобы доказать тебе, какая ты лицемерка!

– Прочь… Я тебя ненавижу!

– Я тоже тебя ненавижу, черт тебя побери, – процедил он сквозь зубы и изо всех сил прижал меня к стене.

Я кричала и кричала, но дверь была заперта, окна закрыты, а стены очень толсты. Никто меня не услышал. Никто не пришел. А когда он наконец меня отпустил и мы с ненавистью смогли посмотреть друг на друга, над нами сомкнулась тишина и заволокла память о нашей любви.

Как только я смогла двигаться, я снова попросила ключ, и он молча дал мне его.

Я ушла от него. Я ушла из комнаты. Я ушла из Пенмаррика и аристократического общества, от роскоши и величия, которые можно купить за деньги.

Всхлипывая, я брела по коридору гостиницы и думала – не о будущем, не о Филипе, даже не о чудовищном унижении, которое только что испытала, а о Марке, моем муже, о человеке, которого я когда-то любила так, как и не представляла, что можно любить. Я думала в оцепенении: «Я любила его, любила, о Боже, скажи мне, что я когда-то его любила!» Но Бог молчал, Бог не говорил, и все, что мне оставалось, была правда, слишком ужасная, чтобы взглянуть ей в лицо, и горький голос Марка, вежливо произносящий: «Ты проститутка. Ты всегда ею была и всегда ею будешь. Некоторых женщин изменить невозможно».