Наследство Пенмаров Ховач Сьюзен

– Нет, – твердо заявил я, – я объясню почему. Я ему не доверяю. Он станет воровать, как только я отвернусь.

– Ерунда! – воскликнул отец. – Ясно как божий день, что ты отказываешься нанимать Хью, потому что не хочешь признать, что запустил бумажные дела. Ты не хочешь признать, что Хью лучше тебя разберется с административными проблемами, которыми ты сейчас завален…

Это поставило меня в неудобное положение, потому что я понимал, что помощь в офисе мне нужна. Но я не мог признать, что мне нужен Хью.

– Я найму кого-нибудь себе в помощь, – сказал я, – но только не Хью. Ты не можешь заставить меня нанять его.

– Почему не могу? Шахта ведь не твоя, и ты это знаешь, хотя я и позволяю тебе обращаться с ней так, как будто она твоя. Но она принадлежит мне, и не просто принадлежит, я еще контролирую компанию…

– Да, но…

– …и подписываю чеки.

Этой угрозы как раз и не хватало, чтобы я вышел из себя. Несколько минут я орал на отца, осознавая, что проиграл, – шахте очень нужны были деньги, чтобы она работала и была безопасной, поэтому отцовские деньги были жизненно необходимы и их нельзя было игнорировать. Он мог пригрозить выгнать меня и прекратить платить мне жалованье – с этим я смирился бы, потому что в случае необходимости мог бы работать и бесплатно, но я не имел права допустить, чтобы он лишил шахту финансовой поддержки. Поэтому все, что я мог сделать, – это упрямо повторять:

– Я буду работать с любым клерком, кроме Хью. Я ему не доверяю. Больше мне нечего сказать.

– Очень хорошо, – сказал отец, – но Хью все равно будет получать жалованье, хочешь ты этого или не хочешь. Не вижу, почему он должен страдать от твоей тупости и несправедливости.

Мне показалось, что я плохо расслышал.

– Ты хочешь сказать, что я должен платить Хью, даже если он ничего не будет делать?

– Именно так.

– И платить новому клерку?

– Естественно.

– Но это значит, что мне придется платить два жалованья вместо одного!

– Это твое решение, не мое.

– Но шахта не может этого себе позволить!

– В таком случае, если ты действительно заботишься о шахте, тебе придется работать с Хью.

– Черт… тебя… побери… – Я был вне себя от ярости. – Я не буду работать с Хью! – заорал я. – Не буду! Я лучше отдам большую часть моего жалованья, чтобы компенсировать убытки, но с ним работать не буду! Черт бы побрал вас обоих!

С этими словами я развернулся, вышел из комнаты и захлопнул дверь так сильно, как только мог.

Позднее, когда гнев утих, я с горечью и отвращением понял, как ловко Хью обвел меня вокруг пальца. По возвращении в Корнуолл он сказал, что ему нужна работа, где за минимум усилий платили бы максимум денег, и теперь получил ее: ему надо было только сидеть на заднице и изображать из себя праздного джентльмена, пока мои деньги, тяжелым трудом заработанные на Сеннен-Гарте, текли на его банковский счет.

Мы остались единственной работающей шахтой к западу от мыса Корнуолл. Мы остались одной из немногочисленных работающих шахт во всем графстве. Потому что шел 1919 год, а двадцатого октября 1919 года пришел конец шахте Левант.

Шахта протянула еще несколько лет, пока шахтеры работали выше штольни, но мы все прекрасно понимали, что это конец шахты, которая наравне с Долкоутом, Кукс-Китченом и Боталлаком была одной из величайших шахт в истории Корнуолла.

Легендарный Левант! Для меня и много для кого еще ему не было равных по великолепию, это была самая могучая шахта в Корнуолле, самая богатая медью и оловом среди всех богатых шахт северного корнуолльского побережья. А теперь Левант умер. Поначалу в это было трудно поверить. Когда новость разлетелась по всей Англии, а затем и по всему миру, Сент-Джаст оплакал шахту потрясенным молчанием. Левант умер. Левант, который был настолько велик, что ни один человек не знал его весь, шахта, которая далеко выдавалась в море и углублялась на сотни саженей под корнуолльские утесы. Легендарный Левант! Шахта, куда шахтеры уезжали работать на этом чудовищном изобретении, подъемнике для людей, который за тридцать минут доставлял их в сердце корнуолльской земли; великолепный, внушающий благоговение Левант, где залежи были велики, как соборы, и пение шахтеров отдавалось эхом, словно они находились в огромной церкви. Уникальный Левант! Нет такого шахтера, который не знал бы о нем и не восхищался им, как самой невероятной шахтой изо всех.

Но теперь Левант мертв. Он начал умирать тихим октябрьским днем 1919 года, когда его наконец закрыли в последний раз после долгих конвульсий. Его великолепие закончилось навсегда, галереи были отданы крысам и поднимающейся воде. До сих пор можно ходить по наземным постройкам, бродить среди гниющих руин над мысом Корнуолл, пробираться между горами шлака, поросшего сорняками; до сих пор на скале можно видеть моторный цех, а иногда, в тихие ночи, можно услышать рев печи и смех шахтеров, уходящих из раздевалки. Можно еще гулять по поверхности Леванта, потому что поверхность его покуда жива. Но в глубь шахты спуститься уже нельзя.

Потому что двадцатого октября 1919 года случилось несчастье. Около сорока шахтеров, а я знал их всех, никогда больше не увидели дневного света. Вечером они, как всегда, поднимались на поверхность, когда неожиданно подъемник с треском и ревом обрушился в забой, и больше уже ничего не было, кроме пыли, мертвых тел и плача женщин на земле.

Люди говорили, что оборудование было изношено. Мало денег тратилось на ремонт. Левант был старым и опасным и даже не приносил больше прибыли. Он должен теперь оставаться увечным. Ничего нельзя сделать, кроме того, чтобы позволить ему умереть.

После этого на Корнуолльском Оловянном Берегу установилась жуткая тишина, словно мы наконец поняли, что родились в конце эры, которая длилась в течение тысяч лет, и что мы были последними шахтерами, добывающими олово на корнуолльском побережье. Все шахты либо уже умерли, либо умирали, а Сеннен-Гарт был одной из немногих, остававшихся в живых.

С Хеленой Мередит я познакомился в 1920 году. Старый Алджернон Мередит, которому принадлежал единственный особняк в приходе Зиллан, скончался в очень преклонном возрасте – девяноста шести лет, а поскольку он был холостяком, то его имение отошло к кузенам, Мередитам из Уорикшира. Много поколений Мередитов сменилось в усадьбе Ползиллан, точно так же как Карнфортов в Карнфорт-Холле и Уеймарков на ферме Гернардз, но, поскольку старый Мередит последние тридцать лет был прикован к постели артритом, мало кто, кроме священника, видел его, и только самые старые обитатели Зиллана помнили времена, когда особняк Ползиллан не напоминал собой дом инвалидов. Но 1920 год обещал перемены. Некий Джералд Мередит с сестрой приехали вступать в права владения наследством, и вскоре все сплетники Зиллана истрепали языки до дыр, а слухи летали туда-сюда, как мячики от пинг-понга.

Однако вскоре стало ясно, что особняку Ползиллан суждено остаться домом инвалидов: молодой Мередит был ранен на войне и прикован к инвалидному креслу.

– Впрочем, – сказала мать, – его сестра обладает прекрасным здоровьем. Ему повезло, что она за ним присматривает.

Но я был слишком занят делами шахты, чтобы думать о новых обитателях особняка Ползиллан.

– Нам следует их навестить, Филип, – сказала мать. – Может быть, сходим к ним в воскресенье и возьмем с собой Жанну. Ей следует познакомиться с молодым человеком, даже если он и инвалид. Интересно, он поправляется или навечно прикован к креслу? Мне бы хотелось, чтобы теперь, когда война окончилась, Марк взял Жанну в Лондон и вывез ее в свет. Я знаю, в прошлом году она отказалась ехать, но ему следовало бы уговорить ее или, во всяком случае, повезти ее в Лондон и организовать неформальные встречи. На следующее Рождество ей исполнится двадцать один, а еще ни один молодой человек не выводил ее развлекаться. И теперь, когда Питер Уеймарк женат, а мальчики Карнфорты погибли на войне…

Я перестал слушать. Мне приходилось выслушивать материнские причитания о брачном будущем Жанны по крайней мере шесть раз в неделю.

– …А его сестра очень хорошенькая, – продолжала мать. – В прошлое воскресенье, когда ты пропустил утреннюю службу, чтобы привезти ветеринара для коровы, я видела ее в церкви.

– Гм.

– Она очень привлекательна. Светлые волосы, зеленые глаза, великолепный цвет лица и изящная фигура. Мне кажется, ее зовут Хелена.

– Гм.

– Филип, ты меня слушаешь?

– Да, мама. Ты сказала, тебе кажется, что ее зовут Хелена. – Надеюсь, она не будет разыгрывать из себя сводню для меня и для Жанны. Терпеть не могу, когда мне указывают, что делать.

На самом деле Хелена Мередит казалась хорошенькой, как и говорила мать. Я нашел ее приятной. В отличие от нее, брат производил впечатление капризного молодого человека и явно тяжело переносил свою неподвижность. Мне он сразу не понравился, но Жанна, всегда отличавшаяся даром сопереживания, преисполнилась к нему жалости и сочла, что он мужественно переносит свое несчастье.

– Мне бы хотелось стать медсестрой, – сказала она матери по дороге на ферму после визита к Мередитам. – Если бы война не окончилась, я бы попросила у папы разрешения пойти в добровольческий медицинский отряд. Как ты думаешь, он позволил бы мне учиться на медсестру?

– Не знаю, что сказал бы отец, – ответила мать, – но я бы это точно не одобрила. Ты слишком молода, чтобы работать до седьмого пота в какой-нибудь большой больнице, и вообще, девушки твоего сословия не становятся медсестрами.

– Да, мама, – сказала Жанна.

Она никогда не спорила с матерью. Больше они не обсуждали эту тему, но я заметил, как быстро Жанна подружилась с Хеленой Мередит и как часто она наведывалась в особняк Ползиллан, чтобы навестить инвалида. Я слышал, что Хелена, в свою очередь, часто бывала в Пенмаррике, но поскольку сам я никогда туда не ходил, то видел ее только по воскресеньям в церкви.

Поначалу мать была довольна, что Жанна так часто видится с Мередитами, но, по мере того как шли месяцы, она стала беспокоиться о том, насколько серьезна инвалидность Джералда Мередита, и больше не поощряла визитов дочери в особняк Ползиллан, К моему неудовольствию, она пыталась убедить меня узнать подробности о его здоровье.

Вмешиваться мне не хотелось, но я понимал, что мать считает своим долгом узнать о Мередите побольше, и знал, что мой долг – помочь ей. Проблема состояла в том, что я не знал, как за это взяться. Я и без того плохо ладил с Мередитом, а даже если бы и ладил, то не представлял, как смог бы заявиться к нему и спросить, способен ли он на сексуальную жизнь. Наконец до меня дошло, что корень проблемы лежит в том, испытывает ли Мередит по отношению к Жанне привязанность; если она была ему безразлична или брак не интересовал его, то вопрос о его потенции не имел значения.

Поразмышляв некоторое время над ситуацией, я принял решение. На следующий день на шахте я подошел к телефону в своем офисе и спросил оператора, есть ли у мистера Джералда Мередита телефон. Телефон был. Я попросил соединить нас и, когда несколькими секундами позже дворецкий снял трубку, сразу попросил к телефону Хелену.

Я пригласил ее поужинать со мной в «Метрополе» в тот же вечер, а когда она приняла приглашение, сжал зубы и заставил себя обратиться к отцу. Мне нужна была его машина и шофер на вечер, потому что не могло быть и речи о том, чтобы везти Хелену в Пензанс в материнской двуколке. Я предвидел, что он не захочет делать мне никаких одолжений, потому что в последние месяцы наши отношения были хуже, чем когда-либо. Но ошибся. К моему удивлению, когда он узнал, зачем мне нужна машина, то сказал, что я могу брать и машину, и шофера, когда захочу. Разрешив проблему транспорта с такой неожиданной легкостью, я рано вернулся на ферму Рослин, чтобы принять ванну и примерить смокинг, который не надевал несколько лет. В конце войны, больше для удобства матери, чем для себя, я устроил на ферме Рослин ванну, но, надо признаться, с годами я и сам оценил прелести современной цивилизации.

– Да, сегодня я рано, – сказал я матери, когда она вернулась домой после визита в Зиллан. – Вечером я ухожу. Везу Хелену Мередит на ужин в «Метрополь».

– О! – воскликнула мать так, словно я вытащил из карманов брюк шесть белых кроликов, и немедленно принялась хлопотать вокруг меня. – Сорочки… я их еще не погладила… смокинг… его, конечно, нужно переделать…

Мне было неловко, что она так суетится. Когда приехал отцовский шофер, я с облегчением вырвался с фермы и сосредоточился на вечере с Хеленой.

Я не вращался в модном обществе и понятия не имел, что происходит в Лондоне, но, конечно же, не забыл, как вести себя в месте, подобном «Метрополю»; десять лет деревенской жизни не стерли манер, привитых в детстве. «Метрополь» был все той же душной гостиницей с псевдофранцузским меню и фальшивой атмосферой, но некоторые посетители меня потрясли. Там присутствовало несколько женщин с короткими волосами, в коротких платьях и уродливых колье, а одна даже курила на публике. Я подумал: «Если это происходит в Пензансе, то что же творится в Лондоне?» – и, развеселившись, представил, как была бы шокирована мать подобными переменами в поведении светских дам.

– Слава богу, вы не похожи на этих людей! – прямо сказал я Хелене. – В жизни не видел такого количества невоспитанных женщин.

Она засмеялась:

– Я рада, что вы так говорите! Я уже начала чувствовать себя не только старомодной, но и кричаще одетой.

– Ерунда!

Когда мы сделали заказ, я завел разговор о ее брате и спросил, не улучшается ли его здоровье, но она прямо сказала мне, что он обречен на неподвижность до конца своих дней и надежд на выздоровление нет.

– Печально, – сказал я, беря в руки столовую ложку, потому что подошел официант с первым блюдом, – но, по крайней мере, он ведь не совсем парализован. Хоть это хорошо.

Она мельком на меня взглянула. Ее глаза были холодными и зелеными, цвета морской воды у скал на мысе Корнуолл.

– Да, – сказала она. – Он может двигаться от талии и выше.

Я долго пробовал суп, говорил, как он вкусен. Она сказала, что ее суп тоже вкусный. Мы улыбнулись друг другу.

– Надеюсь, Жанна не очень докучает вашему брату, – осторожно предположил я. – Она теперь постоянно пропадает в Ползиллане!

– Да нет же, боже мой! Вовсе нет! Вы не представляете, как он изменился с тех пор, как Жанна стала регулярно его навещать. Она вызывает в нем интерес к жизни, он больше не впадает в депрессию и стал не так сентиментален, как раньше. Он с нетерпением ждет ее визитов.

– Это хорошо, – непринужденно сказал я. – Я боялся, что он просто слишком вежлив, чтобы просить ее не приходить так часто.

Хелена покачала головой:

– Нет, ее визиты ему несказанно приятны. Мне кажется, она ему очень нравится.

– А мне кажется, что ей очень нравится он, – добавил я.

– Да, мне тоже так кажется. – Хелена была спокойна, держала себя в руках. Мне было приятно, что она не жеманничала и не краснела при обсуждении этой щекотливой темы.

– Как вы думаете, он ее любит? – спросил я через некоторое время.

– Возможно, – ответила Хелена. Она снова подняла на меня свои холодные зеленые глаза, а потом отвела взгляд. – Но конечно же, о браке и речи быть не может, – сказала она, – если Джерри на самом деле любит ее, он оставит свои чувства при себе. Он не может ожидать, что такая девушка, как Жанна, свяжет себя с человеком, прикованным к инвалидному креслу.

Для того чтобы выяснить это, я и привез ее в Пензанс. Я с облегчением откинулся на стуле и начал получать удовольствие от еды, но, разумеется, вечер еще продолжался, и мне пришлось напрячься и поддерживать разговор. В ушах звучал серьезный, тихий, мягкий голос Розы Парриш: «Нельзя пригласить даму на ужин, а потом только и делать, что игнорировать ее».

Но остаток ужина был достаточно легким. Я расспрашивал Хелену о ее семье и том месте в Уорикшире, где она родилась. Ее мать умерла, когда Хелене было три года, а отец погиб в бурскую войну; Джералд был ее единственным родственником.

– Когда война закончилась, я хотела жить одна, – сказала она. – Я была уверена, что Джералд женится, а если бы он женился, мне бы не хотелось продолжать жить в одном доме с ними. Но потом Джерри ранило, и я решила, что мне следует быть с ним, пока я свободна.

– Ему повезло, что у него есть вы, – механически вежливо произнес я и поинтересовался: – А есть ли у вас средства, чтобы жить одной?

– О да, – ответила она, ничуть не смутившись. – У моего отца были необычные для человека его поколения взгляды на жизнь, и он решил поделить деньги между нами.

– Понимаю, – бесстрастно сказал я, едва справившись с удивлением.

Джералд Мередит содержал свой особняк на широкую ногу. Там было достаточно слуг, чтобы жизнь в разваливающемся особняке казалась сносной, несколько садовников, чтобы усадьба выглядела безупречно, команда конюхов, чтобы ухаживать за лошадьми хорошей породы. Мне стало интересно, один ли содержал Мередит особняк или с помощью сестры.

– …Поэтому мы с Джералдом не зависели друг от друга, когда умер кузен Алджернон, – говорила она. – Мне повезло больше, чем большинству девушек.

– Поэтому старый Алджернон… ваш кузен… оставил усадьбу вашему брату…

– Нет, он умер, не оставив завещания. Не правда ли, смешно? Казалось бы, если человеку девяносто шесть лет, он уже давно должен был приготовить завещание, но это было не так. Как ближайшие родственники, мы с Джералдом унаследовали имение в равных долях.

– А-а, – протянул я, слишком потрясенный, чтобы сказать что-либо еще.

Мне никогда не приходило в голову, что Хелена может быть очень богата. Не то чтобы это имело для меня значение. Деньги были мне безразличны, хотя я не отказался бы от пачки-другой фунтов на новое оборудование для шахты. Но ведь никто не продает себя за несколько сотен футов лестниц и несколько тысяч труб.

Вскоре мы вышли прогуляться по эспланаде. Ночной воздух был прохладен, но не холоден; светила полная луна, превращая море в одеяло из черных и серебристых лоскутов, и я остановился посмотреть на воду. Мне никогда не надоедало смотреть на море, я одинаково завороженно мог любоваться прибоем на северном побережье и короткими, едва заметными волнами на юге.

Молчание Хелены, стоявшей рядом, было мне в новинку, и я отдал должное ее хорошему вкусу. Большинство женщин не удержались бы от банальной фразы о том, как прекрасен лунный свет.

Я решил, что Хелена Мередит мне нравится. В ней не было ничего неприятного. Ее изящная фигура была эффектно подчеркнута одеждой; ее внешность не раздражала, мне нравились ее светлые волосы и глаза. Я восхищался тем, что она не говорит ничего глупого или сентиментального, а более всего я восхищался ее самообладанием. Эта женщина, думал я, никогда не устроит неприятной сцены. Меня потянуло к ней, а когда мы расстались, у меня мелькнула смутная мысль, что надо бы ее еще раз пригласить на ужин.

На следующее утро мать в нетерпении ждала меня за столом, накрытым к завтраку.

– Расслабься, – сказал я ей, пока она суетилась вокруг меня, подавая яичницу с беконом. – Он неизлечимо парализован ниже пояса, и он не собирается делать Жанне предложение. Мне, пожалуйста, три тоста и немножко того нового варенья.

– А как тебе понравилась Хелена? – спросила мать. – Вы хорошо провели время?

– Да, приятно. А тебе разве не интересно, что Хелена сказала о брате?

– Да, конечно. Прости, что она сказала? Я не слушала.

Я терпеливо повторил.

Мать всерьез забеспокоилась.

– Но Хелена может и не знать, что брат собирается сделать предложение! – сразу же воскликнула она. – А что, если он предложит Жанне поселиться в Ползиллане в качестве медсестры и компаньонки? Ей, конечно же, придется выйти за него замуж, а она достаточно глупа и мягкосердечна, чтобы принять предложение даже при таких неблагоприятных обстоятельствах! Боже мой, как все это меня тревожит! Я думаю, надо написать Марку. Уверена, он и представления не имеет о том, насколько опасной стала ситуация; мне кажется, пора его предупредить.

– А так ли уж необходимо вмешиваться? – прямо спросил я. – Жанне всегда хотелось стать медсестрой, ей явно нравится общество Мередита, иначе она бы так часто к нему не ходила. А если она будет заранее знать, что он импотент, почему бы ей и не выйти за него замуж? Она уже совершеннолетняя, и ей пора бы знать, чего она хочет.

Мать была шокирована.

– Дорогой, мне кажется, ты не совсем понимаешь ситуацию. Конечно, Жанне не следует выходить за него! Не имеет значения, сколько ей лет. Нужно помешать ей сделать такую ужасную ошибку.

– Да, но будет ли это ошибкой? Может быть, ей все равно, импотент он или нет? Может быть…

– Пожалуйста, дорогой, к чему такие грубости? Ей следует думать о подобных вещах. Она должна выйти замуж, чтобы выполнить предназначенное самой природой и стать матерью, а не бесплатной медсестрой.

Перед лицом такой чисто женской логики я спасовал и, вздохнув, решил заняться завтраком и не подавать больше реплик.

Я твердо решил не вмешиваться в дела Жанны. Мать отправилась в Пенмаррик на консультацию с отцом; отец написал Мариане, а мать поговорила с Жанной. Вдвоем родители довели ее до крайне жалкого состояния и отправили на лето в Шотландию к Мариане.

– Если повезет, – сказала мать, – она встретит там подходящего человека и сделает приличную партию. Я слышала, что Эдинбург очень светский город, а Мариана, конечно же, знает нужных людей.

Но Жанна замуж не вышла. Она прожила в Шотландии с лета 1921-го до осени 1922 года, а потом без разрешения родителей вступила в маленький религиозный орден, который отправлял своих монахинь в благотворительную больницу в Лондоне ухаживать за больными.

Мать, конечно же, была расстроена решением Жанны и некоторое время старалась думать об этом как можно меньше и заниматься внуками. Дочь Хью, Дебора, родилась в июне 1920 года, но, поскольку я отказывался общаться с Хью и не интересовался младенцами, я не пошел на крестины и впоследствии не пытался увидеть ребенка. Для матери, которая, конечно же, обожала внучку и хотела постоянно со мной о ней говорить, это было тяжело, но я не считал необходимым изображать энтузиазм, которого на самом деле не было, и через некоторое время она примирилась с моим равнодушием к племяннице.

Сын Марианы, Эсмонд Марк Дункан Доналд Александр, граф Руанский, родился через полтора месяца после Деборы, в начале августа. Поскольку мужу Марианы к тому времени было за пятьдесят, мне это показалось настоящим достижением, но в глубине души я был смущен. Впрочем, я не стал это комментировать, потому что мать тоже впервые вышла замуж за человека, которому перевалило за шестьдесят, когда ей было примерно столько же, сколько и Мариане, и мне не хотелось задевать ее своими необдуманными замечаниями. Тем не менее брак матери отличался от брака Марианы одним важным обстоятельством: мать была женой Джона-Хенри Рослина только на бумаге, она жила на ферме больше в качестве хозяйки, чем жены; для нее этот брак был самым лучшим способом сохранить респектабельность, живя в доме с тремя холостыми мужчинами, и, хотя деликатность матери в подобных вопросах не позволяла мне задавать прямые вопросы, я знал ее достаточно хорошо, чтобы предположить, что у нее и у старого Рослина были раздельные спальни.

Как я и ожидал, от вести о рождении в Шотландии внука мать пришла в бурный восторг. Она обижалась на Мариану за то, что та придумывала всякие предлоги, чтобы не привозить своего второго мужа с визитом в Корнуолл, но теперь все было забыто, и мать волновалась только о том, что Мариана не захочет показать ей ребенка. Но Мариана показала. После визита в Пенмаррик, во время которого ее сопровождали личная горничная, няня и помощница няни, но не муж, она начала бурную переписку с матерью, постоянно посылая ей фотографии младенца, его белокурые локоны и длинные письма с описанием того, какой он замечательный. Это было тем более удивительно, что предположить такое заранее было сложно. Прежде всего, Мариана была не из тех женщин, в ком силен материнский инстинкт, а во-вторых, они с матерью никогда не были близки. Но теперь все переменилось. Мариана стала любимой дочерью, и вскоре мне так надоело слушать про изумительного младенца Эсмонда, что я попросил мать больше не читать мне писем Марианы.

– Ох уж эти дети! – сказала сестрица Элизабет, разделявшая мою точку зрения, когда зашла на ферму во время летних каникул. – Мне до смерти надоели бесконечные разговоры о них. Не могу дождаться, когда я вернусь в Челтнем и не буду больше слышать рассказов о Деборе и Эсмонде, которые вкупе представляют восьмое чудо света.

Меня это развеселило, но мать, конечно же, обиделась.

– Надеюсь, ты не станешь синим чулком, Лиззи, – холодно произнесла она. – Всем известно, что мужчины презирают агрессивно интеллектуальных женщин и предпочитают девушек с более мягкими, женственными вкусами. Если ты будешь открыто заявлять о своем отвращении к материнству, мужчины станут избегать тебя.

– А меня это не волнует, – сказала Лиззи. – Все равно большинство мужчин глупы. Я даже не уверена, хочу ли замуж.

– Что ж, дорогая, если ты в ближайшее время не займешься своей внешностью, то вполне может случиться, что никто тебя замуж и не позовет. Зачем ты так много ешь? Ты от этого полнеешь, а от сладостей у тебя появляются прыщи. Неужели ты и в самом деле моешь голову раз в неделю? Грязные волосы – это так некрасиво.

– Прекрасно, – сердито сказала Лиззи. – Волосы у меня грязные, я толстая и прыщавая. Но мне все равно! Ты, может быть, и думаешь, что самое главное для женщины – это быть красивой, удачно выйти замуж и родить много прекрасных детей, да почему бы тебе и не думать так? Ты всю жизнь только этим и занималась! И что в этом такого особенного? Любая дура может выйти замуж и родить ребенка. Я же сделаю что-нибудь особенное!

Я почувствовал, что пора вмешаться.

– Заткнись, Лиззи, – коротко сказал я. – Ты очень груба с мамой.

– А она возмутительно груба со мной! – закричала разъяренная Лиззи. – И почему она ожидает, что я буду вежлива? Родители позволяют себе чудовищные вещи по отношению к детям и думают, что это им сойдет с рук. Нет, я не извинюсь, Филип! Если бы ты не был так ею одержим, ты бы понял, что она во всем виновата. Ах, мужчины невыносимы! Только Джан-Ив разумный. – И она вылетела с фермы.

Через неделю она вернулась в школу, и мы долго ее не видели, а из Челтнема она ни разу не написала матери.

Осенью 1922 года Жанна ушла в монастырь, Лиззи закончила школу и поступила в Кембридж на классическое отделение. Я был удивлен, что отец на это согласился, поскольку знал, что он не признает высшего образования для женщин, но, очевидно, он более не мог бороться с не по-женски сильной тягой Лиззи к знаниям, а она продолжала восторгаться университетской жизнью. Мы по-прежнему редко ее видели, но незадолго до Рождества 1922 года она вернулась в Корнуолл на пару недель и на следующий день после приезда пришла на ферму. Не ожидая гостей, мать уехала в Зиллан, а я, поскольку было воскресенье, был дома, и мне пришлось развлекать Лиззи в гостиной до прихода матери. Поначалу я не знал, о чем с ней говорить, но волноваться мне не следовало; я и забыл, что Лиззи всегда было что сказать.

– …Поэтому мне кажется, что даже ты его теперь пожалеешь, – услышал я, когда мне удалось сосредоточиться на разговоре. Мне надоел длинный панегирик Кембриджу. – Подумай сам, Маркус мертв, Мариана – в Шотландии, Жанна – в монастыре, я – в Кембридже, Джан-Ив – в Итоне, а ты для папы – отрезанный ломоть. И кто остается ему для компании? Конечно, Хью заходит два-три раза в неделю и просто сбивается с ног, изображая почтительного сына, но у них с папой мало общего, и они быстро надоедают друг другу, хотя и сохраняют приличия. Правда, Адриан приедет на Рождество на этой неделе, но он слишком занят подготовкой к священническому сану, а в свободное время занимается благотворительностью, поэтому теперь редко приезжает в Пенмаррик. Остается Уильям, но он плохой компаньон, потому что по меньшей мере три вечера в неделю проводит у Чарити Рослин, – хоть бы он на ней уже женился! Кому какое дело, что она когда-то была местной гулящей? Нет, правда, если задуматься, папе повезло, что у него есть Элис Пенмар. Если бы не она, ему бы было очень одиноко.

Элис Пенмар.

Я вспомнил ту ужасную сцену у отца в кабинете перед войной. Элис в то время была влюблена в меня, – во всяком случае, она так говорила, но это было очень, очень давно, времена переменились, и люди тоже.

– Интересно, правда? – продолжала тараторить Лиззи. – Я и Элис плохо ладим – она слишком любит командовать, слишком уверена в себе! – но, должна признать, разговаривать с ней интересно, она явно не дура. Она всегда ужинает с папой, когда Уильям остается у Чарити и дома больше никого нет. Они с папой очень… дружат.

После минутного размышления я осторожно спросил:

– Ты думаешь, она старается с ним подружиться?

– Ты хочешь сказать, что она его любовница? – с интересом спросила Лиззи. – Я так не думаю. Мы с Джан-Ивом потихоньку об этом спорим. Он думает, что да, но я не уверена. Элис не такая. Я не говорю, что все нецеломудренные женщины должны выглядеть, как Чарити Рослин, но мне кажется, что в них что-то должно быть, а этого чего-то в Элис нет. Она такая чопорная, такая правильная, так похожа на синий чулок! Я просто не представляю, что она и папа – ну, ты понимаешь, о чем я… Но Джан-Ив не согласен. Говорит, что Элис как раз из тех, кто может забыть о добродетели просто от отчаяния. А ты что думаешь?

У меня на языке вертелся вопрос о Джан-Иве, о котором она так часто говорила, но я не стал задавать его. На самом деле Джан-Ив меня не слишком интересовал; мы никогда не виделись, потому что он не приходил на ферму, и я давно решил, что мы навсегда останемся чужими.

– Как ты думаешь, Филип? – повторила Лиззи, возвращая меня к мыслям об Элис Пенмар. – Ты можешь представить себе Элис падшей женщиной?

Я издал короткий смешок и подошел к окну, чтобы посмотреть, не возвращается ли мать из Зиллана.

– Ты ведешь слишком откровенные разговоры, Лиззи. Это результат продвинутого образования? – сказал я, думая совершенно о другом.

Я думал о том, что, по слухам, законы о разводе могут измениться и женщина сможет претендовать на развод единственно на основании измены, а не как до сих пор, когда ей требовалось доказать, что муж с ней не живет. Думал о том, что отец не захочет, чтобы внучка его давнего и ценного друга, зилланского священника, была замешана в скверном скандале. Я думал о том, что если буду осторожен, если у меня будет достаточно доказательств и если законы изменятся в пользу матери, то смогу нащупать отцовскую ахиллесову пяту, а эта ахиллесова пята была бы мне очень полезна в случае, если на шахте в будущем возникнут серьезные проблемы.

– Да-да, очень интересная мысль, – сказал я наконец Лиззи. – Надо об этом подумать.

Вскоре после этого у нас с отцом снова возникли трения. После нашей последней ссоры наступило затишье, но я знал, что рано или поздно мы опять схлестнемся. В 1923 году, после того как шахта платила изрядные дивиденды в течение трех лет, для Сеннен-Гарта наступили плохие времена и она понесла убытки. Из-за неисправного оборудования произошел несчастный случай, и, конечно же, мне ничего не оставалось, как немедленно заменить его на этом участке, чтобы поддержать стандарты безопасности, которыми шахта уже славилась. Поскольку свободных денег не было, мне пришлось взять кредит. Кредит был небольшим, но пришлось платить проценты, и поэтому еще больше живых денег будто ушло в песок.

Ситуация на шахте заставила меня еще раз обсудить с отцом положение Хью, но отец был тверд в своем решении, я – в своем, и Хью остался праздным джентльменом. В тот год его доходы неоправданно выросли; он так хитро играл на фондовом рынке, что смог отвезти Ребекку в Лондон и жить там, как лорд; дома его финансовые дела тоже улучшились – Джосс Рослин, его тесть, умер от пневмонии, и, хотя он вычеркнул дочь из завещания и оставил все деньги и имущество единственному сыну Джареда, Саймону Питеру, Джаред от имени сына отдал Ребекке семейный дом внаем за бесценок. Она не хотела принимать его, но Хью решил иначе. Прекрасно представляю себе, как он радостно потирал руки. Когда они переехали в Морву, воспользовавшись предложением Джареда, он отдал земли фермы Деверол тому, кто предложил больше денег. Таким образом, улучшив жилье и увеличив доходы, он опять уселся на задницу и приготовился проводить больше времени с ребенком и женой. Насколько я знаю, они коротали время на пикниках или купаясь в близлежащих бухтах. Хью был хорошим пловцом; представляю себе, как он торжествовал, демонстрируя свои таланты восхищенной жене, а потом лениво загорал рядом с ней на пляже. Такая жизнь прекрасна, если любишь бездельничать. А никто не любил бездельничать больше, чем Хью.

Мы с отцом еще раз обменялись горькими письмами по поводу праздной жизни Хью, но это была пустая трата времени. Поскольку шахта балансировала на грани финансового краха, я не мог решить, кого ненавижу больше: отца или Хью.

Шел 1924 год, когда Джеймс Рамсей Макдональд[13] впервые привел к власти Лейбористскую партию. Я голосовал за его партию, как и большинство моих друзей, хотя мать пришла от этого моего решения в ужас и назвала мои политические взгляды «неприличными». Несмотря на свое происхождение или, может быть, как раз поэтому, она твердо полагала, что голосовать за консерваторов было проявлением хорошего вкуса. Точно так же, как проявлением хорошего вкуса было посещать церковь каждое воскресенье, правильно держать нож и вилку и носить длинные юбки.

– Но, мама, со времен войны все изменилось, – резонно указал я ей. – У нас новое правительство с новыми взглядами, которые отвечают новым временам. Страна в ужасающем состоянии: бедность рабочего класса, нищета…

– Им следует больше работать, а не ворчать и устраивать забастовки, – твердо заявила мать. – Если хочешь продвинуться в жизни, нужно много работать, а не сидеть в праздности.

– Но как они могут работать, если нет рабочих мест? В стране миллионы безработных, и их число растет с каждым днем. Эти люди четыре года сражались за родину, и что они получили за это? Необходимость каждый день стоять в очереди на бирже труда? Унижения, оттого что не можешь прокормить семью? Жизнь в ужасных лачугах, потому что в стране не хватает жилья? Мама, чтобы положение улучшилось, нужны радикальные перемены, а консерваторов вряд ли можно упрекнуть в радикализме. Да и либералы Асквита или Ллойд Джорджа ничуть не лучше. Посмотри, во что превратило страну коалиционное правительство. Нам теперь нужно что-нибудь совершенно новое, а не старые бесполезные рецепты.

– Только новизна идеи, – резко сказала мать, – совершенно не означает, что она лучше старых, проверенных.

Я сдался. Бессмысленно было пытаться заставить ее отказаться от глубоко укоренившихся убеждений, но, когда к власти пришел Макдональд, я все еще верил, что вскоре дела во всей стране поправятся. Ситуация на Сеннен-Гарте улучшилась, но, хотя для шахты этот год был и лучше, чем предыдущий, мне все равно пришлось взять еще один кредит. Теперь Уолтер Хьюберт мрачнел, когда речь заходила о деньгах, но мне было все равно. Я был твердо убежден, что в 1925 году дела поправятся и кредиты будут выплачены.

Но хотя я тогда этого и не знал, небольшое улучшение в делах шахты продлилось не дольше, чем правление Лейбористской партии: девять месяцев. В начале 1925 года я снова начал волноваться, но все еще сохранял достаточно оптимизма, чтобы подавлять сомнения. Однажды вечером в веселом расположении духа я вернулся в Зиллан с шахты и обнаружил, что мать принимает последнего человека на этом свете, которого я ожидал увидеть в гостиной фермы Рослин. Поначалу я подумал, что это отец. Проходя по холлу, я слышал его смех, а его ленивый голос протяжно говорил: «Вот так-то! Правда, смешно?»

Мать тоже смеялась. Давно я не слышал, чтобы она смеялась так беззаботно и счастливо.

Я удивился. Спрашивая себя, почему это отец вдруг решил прийти к нам с визитом и демонстрировать столь веселое расположение духа, я распахнул дверь и вошел в комнату.

Они сидели за столом точно так же, как сидела мать, когда отец навещал ее после смерти Маркуса. Я увидел лицо без морщин, черные, не тронутые сединой волосы, циничный, смеющийся рот, столь не похожий на рот отца, и понял, кто это.

Это был Джан-Ив.

– Филип! – добродушно сказал он. – Как мило!

И несмотря на голос, протяжный выговор и физическое сходство с отцом, мне показалось, что речью и манерами он напоминает мать.

Он встал. Он был на шесть дюймов ниже меня, но силен и крепко сбит. Я помнил его толстым ребенком, теперь он был просто коренаст и мускулист. Двигался он со странной грацией, что опять напомнило мне мать, и, несмотря на расчетливые глаза Пенмаров, у него была широкая, невинная улыбка, которая сразу напомнила мне Хью.

Я не мог ему доверять.

А мать с сияющими глазами говорила:

– Не правда ли, замечательно, Филип? После стольких лет! Я не могла поверить своим глазам, когда увидела, как он едет по холму со стороны Чуна.

Мне удалось произнести:

– Я думал, ты в Оксфорде. – Я знал, что прошлой осенью он поступил в колледж Крайст-Черч, а поскольку стоял май, то удивился, снова увидев его в Корнуолле. – Что ты делаешь в Зиллане?

– Исправляю ошибки, – сказал Джан-Ив с невинной улыбкой. – Никогда не поздно исправиться, не правда ли? Папа и мистер Барнуэлл уговорили меня заехать на ферму Рослин с оливковой ветвью в руке. Мама, конечно, чуть в обморок не упала от шока, поэтому, чтобы вернуть ее к жизни, мы открыли лучшую бутылку бузинного вина и – вот так! Очень просто!

Конечно, на самом деле все было вовсе не так просто. Оказалось, что его почему-то выгнали из Оксфорда, но причину он очень ловко скрыл, и мне стало очевидно, что, испортив отношения с отцом, он решил поискать внимания в другом месте. Когда я вышел его проводить, то совсем уже собрался выложить ему все, но он начал настолько хвалебную речь о матери и так убивался о том, что не заезжал на ферму раньше, что сбил меня с толку, и я, не успев опомниться, обещал ему выпить вместе на следующий день после работы в пабе Чарити в Сент-Джасте.

– Замечательно! – воскликнул Джан-Ив с энтузиазмом. – Жду не дождусь! – Усевшись на лошадь, еще раз улыбнулся мне своей широкой улыбкой и весело поехал вверх по холму к Чуну.

Я наблюдал за ним, пока он не скрылся из виду. Несмотря на мою природную склонность отвечать дружбой на дружбу, мне показалось, что Джан-Иву нужно нечто большее, чем невинная материнская любовь и мои братские чувства.

Я совершенно не доверял ему.

Я увидел его гораздо раньше следующего вечера – утром и в таком месте, где никогда не ожидал бы встретить никого из членов моей семьи: на уровне двухсот сорока саженей в шахте Сеннен-Гарт. Была пятница, и мы с Тревозом находились глубоко под морем, осматривая место, которое собирались взрывать, и проверяя забой очистной выемки. Мы возвращались в главный ствол, когда увидели, как один из начальников смены, Уильям Халлоран, идет к нам, а с ним, в чужой робе, Джан-Ив.

– Великий Боже! – удивился я. – Какого черта ты здесь делаешь?

Я был поражен тем, что у него хватило храбрости на то, чтобы спуститься в шахту. Большинство непрофессионалов боятся забираться так глубоко под землю, не нуждаясь в острых ощущениях.

– Что такое? – спросил я. – Что-нибудь случилось?

– Боюсь, что да. Меня послали за тобой. Можно поговорить с тобой наедине?

Я посмотрел на него. Стоявший рядом со мной Тревоз произнес:

– Я подожду тебя в главном забое, сынок, – и пошел по галерее с Уилли Халлораном.

– Что такое? – резко повторил я.

– Хью.

– Хью?

Мы посмотрели друг на друга. В его глазах появилось странное выражение.

– С ним что-то случилось?

– Да, несчастный случай. Он, Ребекка и ребенок отправились на пикник в бухту Портерас. Он плавал. Но не справился с течением.

– Ты хочешь сказать…

– Он утонул, – сказал Джан-Ив и добавил с гримасой боли: – У Ребекки на глазах.