Страшный суд. Пять рек жизни. Бог Х (сборник) Ерофеев Виктор

— Шпрахлос! — ясно ответил я.

Мамаду грязно выругался, швырнул ключи от джипа на землю и пошел в сторону своей родной деревни. Я выдержал паузу.

— Сколько? — стараясь держаться хладнокровно, спросил я сержанта.

— Почему ты меня никогдане целуешь? — молвила Габи.

Мы сторговались на сумме, равной примерно пяти долларам США.

Когда и где двукрылый флеботом укусил Габи, кто теперь знает, но укусил, и она заболела смертельной формой палюдизма, то есть тропической малярией.

— Ты похожа на трехзвездочный «Гранд отель», в котором поселились непрошеные гости, — печально сказал я, глядя, как она умирает.

— Ты всегда недооценивал меня, — сказала она, стуча зубами от лихорадки.

— Ну хорошо, четырехзвездочный, — согласился я.

Как в самом нежном колониальном романе, ее взялась выхаживать африканская семья, родные и близкие Элен. Они кормили ее с ложечки геркулесом и натирали разными мазями.

Кровать Элен — четырехспальная. Вкус варварский. Голубой дневной свет. Большая бутылка «Джона Уоркера». И какой-то мотоцикл на серванте. Молодой длинноногий французский доктор вошел.

— Ну, раздевайтесь.

Несмотря на малярию, Габи, как всегда, стремительно обнажилась.

— Он залезал мне пальцем в пизду, — божественно шептала Габи.

— Правда, что ли? — не верил я.

— А потом в попу. При чем тут правда?

Мы с Элен млели. В комнате моей гостиницы Элен собрала остатки завтрака, кусок багета и разорванный абрикосовый мармелад, в пластмассовую сумку, затянулась бычком и удалилась.

Тридцать шесть — тридцать девять. И опять через полчаса тридцать шесть. Так сердце долго не выдержит. Умирание Габи чудесным образом воскресило ее в моих глазах. Русское слово — чудесно; русское чудо — словесно.

— Путешествия… Чтение о них… бесконечно… — бредила бедняжка.

— Доктор! — бросился я за ним. — Она не умрет?

— Либидо не умирает, — заверил француз. — Мсье, вы распустилисвой фантазм.

— Как? Неужели Габи — нос майора Ковалева? — ужаснулся я своей догадке. — Майор Ковалев в Африке — это я.

— Русский военный атташе? — встрепенулся доктор Ив Бургиньон, не знакомый с литературной историей русских носов. — Хотите виски? — спросил доктор Ив Бургиньон с сильно выраженным сомнением. — А знаете, Африка рванет через три-четыре поколения. У нее лучшее будущее, чем у России… Нет, конечно, французы форсировали модернизацию, нарушая естественные законы движения, кроме того, сами французы ничего не умеют делать, они бюрократы, пользующиеся трудом других людей.

— Это тоже талант, — заметил я.

— А русские товары! — братья Элен заулыбались. — Мы как-то приобрели русский радиоприемник! на лампах! Боже, что это была за вещь! вы не умеете доводить дела до конца! Топорная работа! — братья Элен захохотали, кушая кускус своими чистыми пальцами.

Русский глаз, как орел, схватил эту варварскую привычку.

По ночам я шатался по кабакам Неомея, наверное, самой горючей ночной столицы Африки. Кто был в тех притонах, кто плясал, резко выпив джина без тоника, под тамтам и электрогитары, тот знает запах африканского пота, тот помнит красоту неомейских проституток, их щиколотки цвета болотной воды, их ритуальные шрамы на ягодицах.

От вяжущей страсти дымят и лопаются презервативы, как шины гоночного автомобиля.

Меняя бубу на короткие юбки, Элен зверски плясала, отставив попу.

Габи стала желтым пергаментом.

Африканцы удивительно деликатны. Они скрывают свои туалеты и свои кладбища. Только раз, исколесив Мали, я наехал на мусульманское кладбище с остроугольными, как битое стекло, камнями (их не разрешено показывать не мусульманам). Христианские кладбища как будто напоказ.

В стране уранового рая на столичном христианском кладбище есть могила. На ней написано:

Элен врубила свои вибраторы.

— Транса нет, — сказал Ромуальд на веранде собственного дома в Порто-Ново с видом на мощный океан. — По крайней мере, в твоем случае.

Они все считают мой случай тяжелым, почему-то их всех трясет от моего случая.

Из военизированного Нигера на такси-брусс курями и с баранами несчетных попутчиков на крыше я прорывался к океану (с прозрачной куколкой Габи на руках) через мягкое государство Бенин, колыбель самой активной из мировых религий.

Я вырвал у Элен три кольца.

Элен меня надула. На базаре я хотел купить серебряный браслет, дал ей деньги, она сказала одну цену, а браслет стоил меньше. Смутилась, но быстро отошла. Она ухаживала за Габи самозабвенно, но каждое утро врала что-то новое. Зачем? Так это и осталось невыясненным.

Немка болела физическими болезнями, а я — метафизическими. Я подумал, пора бы отмыться от контактной метафизики, и обратился к Ромуальду, местной знаменитости, но он меня отшил.

Ромуальд — молодое гниение Западной Африки, авангардистский банк червей. Он делает маски из отбросов: пластмассовых канистр и старых радиоприемников. Его message прост, как правда, и правды там столько же, сколько в медицинском фантазме Габи: нынешний афро-русский народ нафарширован западным мусором. Негр выпрыгивает в этих кощунственных маскахкак карикатура. Замаливая перед родиной грехи, мы с Ромуальдом рисуем закат над Нигером. Солнце падает за горизонт со скоростью мяча. Упав, оно еще долго испускает жемчужный свет, мягко переходящий в жемчужно-серый, в серебристо-серый, зажигается первая звезда, и небо темно-синеет, сине-чернеет… На двоих пишем минималистские полотна на грунтовке из настоящей красной земли и там выводим разные символы. Это делаем со значением и хмуря брови. Драма не художников, за которыми гоняются с ритуальным криком проклятия ОМА! ОМА! — а авторской искренности. Ломает парней.

Рыбаки на пирогах становятся похожими на вырезанные из картона фигуры. Русские сливаютв негров все свои дурные качества: лень, зависть, хитрость. Нет ни одной русской девушки, которая не боялась бы негра как класса. Положа руку на сердце, Россия — самая расистская страна на свете.

Минутное малодушие. Увидев в глухой деревне, посреди ярко-зеленых калебасоввудунский фетиш Чанго, местного Перуна, облитый куриной кровью, я признал веру эманацией страха.

— На четырнадцатое июля, — торжествующе сказал Ромуальд, — в самый разгар сезона дождей, французское посольство в Бенине заказывает вудунского колдуна. Он приезжает из деревни, устраивается в сторонке на табуретке, и — небо расчищено для фейерверков в честь взятия Бастилии! Это повторяется из года в год, внесено в расходную статью посольства, стоит пятьсот долларов.

— А у нас мэр Москвы по-мудацки посыпает тучи солью, — рассказал я. — Познакомь с колдуном!

— Мы — ого-ого! — заликовал Ромуальд, но вдруг сник. — Главные наши вудунские вожди коррумпированы. Деревня еще держится, а эти сукиездят с эскортом мотоциклистов.

Он сплюнул на пол. Океан шел стеной.

— Никуда из Бенина не поеду! Я не ходок по музеям! Я был тридцать семь раз в Германии! Мне нечего делать в Москве!

— Москва сейчас — самый интересный город в мире, — скромно сказал я.

— Ты ешь людей! — злобно развернулся Ромуальд в мою сторону. — Они хрустят у тебя на зубах. Ты выпиваешь их, как устриц!

— Мне кажется, ты для русскогоне существуешь, — сказала французская жена художника выздоравливающей Габи.

— Я — художник. Я — африканец. Но я не африканский художник!

— У писателя тоженет прилагательных, — сказал я художнику.

— Он царь, не трожь его, — сказала мне Габи.

За ужином царь сказал, что в любой момент может улететь в Европу бизнес-классом на Сабене, у него виза многократная.

Я посмотрел на Габи.

— Ты не человек, — сказал я ей на ухо. — Ты — феминистский гвоздь.

Король Побе — самый справедливый король. Он правит мудро в своей провинции, на границе 100-миллионной бандитской Нигерии, которую все в Западной Африке боятся. У него подданные верят в разных богов, одни — в Христа, другие — мусульмане, остальные — вудуны.

— Не понимаю, кто тут у вас Бог, — спросил я короля.

— Бог — един, — гостеприимно сказал король.

Я привез королю большую бутылку шотландского виски и 50 штук шариковых ручек «Бик» для детишек. Король был тронут. Мы сфотографировались.

— Как мне вас называть? — спросил я короля.

— Зовите меня просто кинг, — сказал король.

— Кинг, — сказал я, — путешествия по разным культурам расшатывают нервы и моральные представления. Нормы оказываются чистой условностью. На мне, как на колючей проволоке, висят клочья разных вер. Что хорошо в Африке, в Европе — беда. Нужно почиститься.

Я сидел перед королем на лавочке, а он сидел на троне в королевском дворце, немножко, конечно, похожий на председателя колхоза, но только совсем немножко. Во всяком случае, люди падали перед ним на колени, и посольский шофер — африканец — тоже радостно упал и пополз.

— Кинг, вы смерти боитесь?

— Конечно, нет, — ответил король. — Потому я и король.

Они делают надрезы на ступнях, и змеи их не кусают.

Король быстро собрался в дорогу, и мы вышли из королевского дворца, поехали в деревню на двух машинах (у него вместо номера надпись: Король Побе), но не успели отъехать, как король остановился, и мы купили ему три литровых бутылки бензина.

В Обеле, так зовется деревня, граница между Бенином и Нигерией петляет среди курятников, алтарей и амбаров. Жители этой потревоженной государственности заходятсяи заговариваютсяна смеси английского sit down! и французского asseyez-vous! по приказу кинга, которого поят вместе с нами болотной водой вместо хлеба с солью. Срочно чинят сломавшееся ночное солнце, подвешивают его на дереве, и женщины дико вопят об открытии церемонии.

Шеф деревни, он же главный колдун — Абу. Лицо Абу не устраивает ни один из доступных мне дискурсов. Оно искажает синтаксис до неузнаваемости, похожей на грубую компьютерную ошибку программной несовместимости. Вместо букв экран покрывается неведомыми значками, глумливой иерографикой, о существовании которой в родном компьютере я не догадывался. Ритм трех тамтамов и рисовой супермешалки достигает космической частоты. Наконец, ударили в калибасы, и вся деревня бросилась в танец в позе перегнувшихся в талии ос. Единственная забота колдуна Абу — мое возвращение. Если жители деревни поднимаются-спускаются, как по лестнице, мое «Я» может заплутать в топографии. Приходится проконсультироваться с Атинга, определить с заступникомпрогноз на ближайшее будущее, что сопровождается подключением еще двух колдунов в тонких женских трансвеститных платьях. Мне проливают на голову прозрачный напиток и всматриваются в судьбу. Сначала идет нижний ряд успехов и неудач. Затемняя мое семейное будущее, они отрывистыми жестами и словами троекратно сообщают мне о готовящемся кинотриумфе. Затем берут мою душу на более тонкий анализ, и я чувствую, как она вздрагивает в их руках. Обменявшись со мной четырехкратнымрукопожатием с учащенной перестановкой кистей и пальцев для приведения энергии в адекватное состояние, колдун, наконец, мягко запускает меня.

Транс.

Описание транса.

Я вхожу в транс.

Немка входит в транс.

В красно-белых одеждах и колпаках.

Обильное выделение пота.

Оторванная пуговица.

Жертва французского империализма.

Натрудившийся колдун пьет джин.

Становлюсь очень сильным.

Вот схема полета.

Капитан устроил коктейль по поводу нашего визита.

— Ну, и где виноград? — огляделась Габи.

Зала напоминала советское посольство былых времен. На стенах висели натюрморты второстепенных художников.

— Какие ужасныекартины! — прошипела немка, но так, чтобы слышали все.

— Даже здесь, — с любовью сказал я, — ты готова, жертвуя хорошим тоном, бороться за хороший вкус.

После коктейля капитан дал обед.

— Капитан! — закричал я в ответ. — Что вы такое говорите! Вы же высшая инстанция, все видите сверху! Что вы так раскипятились? Уймитесь! Я сам против исключительности России, но к чему эти антирусские настроения?

— Ладно, — вступилась вдруг Лора Павловна, — зато как поют! Русские, турки, болгары, румыны, наконец, украинцы — все эти люди на восток от Европы — у них такие певцы. Возьмите хотя бы Шаляпина!

— Зачем вы, Лора Павловна, нас сравниваете с турками? — не выдержал я. — Дополнительное оскорбление.

— Вот именно, — сказал капитан, — а с кем вас прикажете сравнивать?

— Да ты сама — волжская буфетчица! — закричал я на Лору Павловну. — Родная, не ты ли, вылезая на пристани из моей машины, хотела прикрутить окно с внешнейстороны?

Все расхохотались, и Лора Павловна, почему-то довольная, тоже.

— Русские — это фальшивые белые! — закричала на меня Лора Павловна.

— Поганки, — хохотнул капитан. — Помиритесь.

Вокруг нас радостно собрались мертвые люди, много знакомых и дорогих лиц. Одна маленькая женщина, никак не умевшая в жизни стареть, знакомая моих родителей, протиснулась.

— А ты-то как тут очутился?

Она просунула мне в руки свою книгу о Мали, изданную когда-то издательством «Мысль».

— Я знал, что вы придете, — сказал я. — Я чувствовал и общался с вами в пустыне.

Она улыбнулась с легкой грустью. Впрочем, они выглядели празднично. Казалось, сейчас начнется праздник, растворятся двери, и мы все куда-то пойдем. Вместе с тем, я беспокойно сознавал, что мне надо что-то спросить, пока не поздно, что этот фуршет готов закончиться каждую секунду.

— Помните Апокалипсис? — по-светски спросил меня помощник капитана, в котором было действительно нечто пушкинское. — Там говорится об иссякновении рек воды живой.

— Неужели и Пушкин — ваш человек? — тихо спросил я.

— Вы — нашчеловек, — приблизился капитан, обнимая помощника за талию.

С неожиданным подозрением я взглянул на обоих. Капитан закружился в вихре гостеприимства. Он протанцевал с Лорой Павловной тур вальса, затем хватил водки с шампанским, и они заплясали рок. Помощник с дьявольской галантностью уволок Габи на танец. Габи выглядела польщенной. Она вспомнила юность, когда танцевала topless в ночных кабаках Западного Берлина, и показала такой класс, что гости зашлись в экстазе. Я яростно ей аплодировал. Но и помощник не отставал от нее. Он выдал свою рейнскую чечетку. Затем они слились в танго, и помощник, как истинный соблазнитель, водил ладонью по ее узкой длинной юбке, по чуткому, чуть декадентскому бедру.

— А вы — настоящий поэт, — сказала ему Габи, млея от удовольствия. — Я никогда не забуду вашей кассеты с принцессой.

— Вы — моя принцесса! — признался помощник на весь зал.

Габи таяла в его руках. Сойдясь в восторженных отзывах об инсталяциях Ильи Кабакова, они вместе куда-то исчезли, и мне представилось, как они целуются со стоном, взасос в конце коридора, в мужском загробном сортире.

— В пляшущих богов все-таки легче верится, — флегматично заметил я, столкнувшись с помощником перед баром в очереди за выпивкой.

— Я думал, вы смелее, — усмехнулся он. — Вы почему умолчали о том, как на Миссисипи в ванной вы писали в лицо вашей спутнице?

— Ей так захотелось, — смутился я.

— А когда вы нассали ей в рот и она захлебнулась, вы с отвращением задернули занавеску.

— Не для печати, — покраснел я.

— Живодер! — не унимался помощник. — Она от любви вся извелась, весь ее текст — любовный манифест, а вы… вы ей — в рот ссыте!

— А все началось с того, что вы на Волге в нее как мальчишка влюбились! — раздался голос капитана.

— Ладно вам, — сказал я. — Я же не спрашиваю вас, почему вы оба ни черта не понимаете в судоходстве.

Они оторопели от такой наглости.

— А что, неправда? — не унимался я. — Матросики! Ну, скажите мне, что такое фок-рей?

— Лажаемся, — удовлетворенно констатировал старпом.

— Гуляет! — обрадовался капитан. — Вот она — узурпация человеком божественных функций!

— Да нет, — осекся я. — Извините. Я не убивал негра в Нью-Йорке, — неожиданно покаялся я.

— Ну-ну, — сказал помощник капитана.

— Капитан, — не выдержал я, — почему парность — основной принцип существования?

— Оставайтесь здесь, и вы все поймете, — сказал капитан. — Не спешите раньше времени.

Я невольно посмотрел на часы.

— Пора, — сказал я.

— Пять рек, — хитро сказал капитан. — Не расплескайте!

— Может, останемся? — обольстительно сказала немка.

Мы выскочили из дома. В саду стояла дикая жара. Влажность была стопроцентная.

— Посмотрите, какая у меня biche, — сказала Лора Павловна. — Иди сюда, моя девочка.

Она погладила маленькое животное и улыбнулась мне.

— На тебя пролился светлый свет бытия. Ты, дурак, это понял?

— Серьезно, что ли? — Я уже не знал, чему верить. — Лора Павловна, — как дураксказал я, — до свидания. Я вас жду.

— Der Tod ist vulgar! — Из форточки с треском высунулся старпом, пока женщины неловко прощались друг с другом. — Не отпущу!!! — Он разодрал на груди мокрую от пота тельняшку.

Габи приветливо замахала ему рукой.

Машина рванула по просторному проспекту Котону, который был похож на Елисейские Поля. За рулем сидел взволнованный секретарь российского посольства.

— Опаздываем, — сказал он.

Мы примчались в аэропорт, в кафе меня ждали молодой писатель Камий и еще какой-то человек, учившийся в Москве. Они бросились ко мне, но дипломат закричал отчаянно:

— Уже закончилась регистрация. Бегите.

Большой самолет Сабены уже запустил моторы, беря курс на Уагадугу.

— Вы опоздали, — сказала африканка.

Недовольная африканка взяла билеты с нескрываемым отвращением. Носильщик свалил на весы пыльный багаж. У трапа самолета таможня вдруг принялась копаться в личных вещах. Таможенник изъял у меня из портфеля калибаспальмовой водки, самогонный подарок короля, заявив, что этонельзя вывозить из Африки. Я с тоской посмотрел на бельгийских стюардесс в зеленых юбках.

— Отдайте мой калибас, — потребовал я.

— Вы нарушаете закон, — сказал таможенник.

Отодвинув таможеника, моя спутница прочно завладела посудой.

— Это верно, что путешествия укорачивают жизнь? — Она по-русски засосала из горла пальмовой водки.

— Да! Но пятая река.… — Я взболтнул бутыль и принял в свой черед, переиначив немецкий посыл: — делает жизнь практически бесконечной.

— АММА! — воскликнули мы с Лорой Павловной, восходя к началу начал, поднимаясь по трапу, дыша друг на друга дивной сивухой.

Не менее дивныеподонки достались африканской бюрократии.

1996–1998