Русский ад. Книга вторая Караулов Андрей

Алька взглянула на листочек, перевернула его и начертила с оборотной стороны:

6

24

310

17

8.

— Молодец! — удивился Лев Николаевич. — А теперь вот так:

б 10

11 475

278 19.

15

2

Запомнила, товарищ Веревкина? Повторите, пожалуйста.

Ему хотелось, конечно, чтобы Алька провалилась: вербовать для разведки уличных проституток (Лев Николаевич не находил большой разницы между проститутками и охотницами)… было ниже его достоинства, это бесспорно, но Баранников — из ментов, куда тут денешь, у ментов, как известно, собственные представления о счастье.

Алька еще раз взглянула на цифры и написала:

6

11

278

15

2.

Потом задумалась:

10

…?

19.

— Там еще что-то было… — напряглась она. — В серединке.

— Плохо, коллега.

Алька обиделась:

— Я вам не Вольф Мессинг!

В последнее время она заводилась с полуоборота.

— Понимаю, — кивнул Лев Николаевич. — Но у вас, товарищ Веревкина, есть определенные способности, это бесспорно. В таких случаях надо просто «войти в себя». Опереться на свое подсознание.

— Да?

— Конечно!

Алька вышла из-за стола и стала медленно раздеваться.

— Что вы делаете? — обомлел Лев Николаевич.

— Вхожу в себя. Чтобы войти в себя, мне надо раздеться перед малознакомым мужчиной. Потребность такая.

— Тогда раздевайтесь.

— Это вас не обидит?.. — она эффектно стягивала платье.

— Скорее не обрадует, товарищ Веревкина, — объяснил Лев Николаевич. — А вы уверены, что нормального здорового мужчину радует чужая женщина в белье?

— Уверена, — подтвердила Алька. — Нормального — да.

Лев Николаевич откинулся на спинку стула.

— Вы, товарищ Веревкина, только что вспомнили Мессинга. Я с ним работал, между прочим.

— В Чека? — удивилась Алька.

— Это был, Алевтина, очень закрытый и бесконечно одинокий человек, — продолжал Лев Николаевич. — Особенно после смерти его Аиды, его жены. Если бы Мессинг жил бы открыто и широко, как Борис Ливанов, например, он бы просто растерял бы, я думаю, свой удивительный дар. Мессинг — человек-шкатулка. И он действительно читал мысли людей…

Алька страсть как любила непонятное. Сейчас, например, ее очень интересовала Туринская плащаница.

— Обалдеть, конечно. Я на нем была.

— На ком?

— На Мессинге.

— В каком смысле… вы на нем были?.. — насторожился Лев Николаевич.

— В Сочи. В Зеленом театре. Доски, помню, крутились с цифрами. И он эти цифры сходу считал.

— Не ошибся?

— Один раз. И снова все посчитал. Уже правильно.

Лев Николаевич разговорился:

— Я всегда очень жалел, Алевтина, что Вевлеле Мессинг не занимался лечебным гипнозом. В тридцатых годах в Москве был такой Орнальдо, он же — Николай Смирнов. Слышали об Орнальдо?

— Нет, — честно призналась Алька.

— Гений. Это был гений, товарищ Веревкина! У больных Орнальдо вызывал такой сон, что во время операции они совершенно не чувствовали боли. Ты понимаешь, товарищ Веревкина… — Лев Николаевич плавно перешел на «ты», — скольких граждан он спас? Стариков особенно. Тех, кого наркоз мог убить.

Альке хотелось подыграть Льву Николаевичу.

— У меня бабка наркоз не выдержала, — сообщила она. — И загнулась.

— Ты, Алевтина, читала «Мастер и Маргарита»? Роман Булгакова.

— Не-а… Евка читала. Я — нет.

— Книга не для детей, — согласился Лев Николаевич. — Булгаков присутствовал на сеансе Смирнова в «Эрмитаже». Булгаков предметно интересовался гипнозом, пытался вылечить себя от острой потребности в морфии. В наркотиках. Там, в «Эрмитаже», Смирнов чуть было не раздел — догола — ползала. Вовремя спохватился: в первом ряду сидел Максим Михайлов, любимец Сталина, с супругой. И могли быть… последствия, как вы понимаете… — Так вот: Булгаков так вдохновился «черной магией», что позже, с придумками, описал Орнальдо в своем романе. — А Мессинг, Алевтина, все время говорил, что любое счастье человеком (каждым из нас) не заслужено. Понимаешь? Как заслужить счастье? Какими подвигами?

Алька задумалась:

— Никак, наверное. Особенно в политике. Сплошные взяточничество и торговля.

Такой разговор Льву Николаевичу определенно нравился.

— Молодежь редко ошибается, товарищ Веревкина, — согласился он. — Выходит, не заслужил я это счастье: видеть тебя в белье. Даже в красивом. В Париже куплено?

Алька не отвечала.

— Странно как-то…

— Не с тем народом общаешься, — закончил Лев Николаевич. И снова улыбнулся: хорошая девочка. Просто вовремя не поумнела.

— Можно я оденусь? А то холодно.

— Сделай одолжение… Для меня, Алевтина, переспать с проституткой — все равно что засунуть свой член в навозную жижу.

— Фу!

— Поверь!

— Ну и сравнение у вас…

— Хотя фанатик своего дела всегда вызывают у меня уважение, товарищ Веревкина!

— Я не фанатик, — возразила Алька. — Я просто дурью маюсь…

Лев Николаевич не разрешал Альке курить, а ей было уже невмоготу.

— И чему я буду учиться?

— Если мы вас примем… — уточнил Лев Николаевич.

— Примите.

— Уверены?

— Просто я лучше других. У нас в «Мадмуазели» такая сволочь… им только деньги нужны.

— В тебе нет паскудства, — согласился Лев Николаевич. Если примем, значит, многому. Стрелять, например, Алька развеселилась:

— В кого?

— Не в кого, а когда, товарищ Веревкина. Чекисты стреляют только в крайних случаях. А главное для вас — научиться видеть людей. Вот… как Мессинг. Входить к ним доверие. Жить их жизнью, если потребуется. Каждый олигарх, Алевтина, — это сундук, закрытый на тысячу замков. Надо, значит, всего ничего: просто подобрать ключик.

— Через еб… то есть, пардон, через секс? — быстро поправилась она.

— Да через что угодно! — ответил Лев Николаевич. Поставь на стол вино — и сразу придут гости, это наш принцип, товарищ Веревкина!

…Вообще-то он был какой-то потерянный, этот Лев Николаевич. Старый чекист с манерами побитого жизнью человека из коммуналки. Да он и сам, похоже, не понимал, зачем «конторе» в большом количестве потребовались сейчас такие ребята, как Алька! Все начальники Льва Николаевича, генералы, богатеют на глазах. Это не скрывается! Они открыто «крышуют» бизнес — особенно свалки, самый легкий вид барышей. А Баранников (земля слухом полнится!] завел специального человечка (может, и не одного), который раз месяц открывает Баранникову счета «на предъявителя» в западных банках…

Алька представила Льва Николаевича в военной форме и прыснула от смеха: ей показалось, что мундир висит на нем, как пижама.

— Ты чего?.. — удивился Лев Николаевич.

— Скажите, а Ельцин… идиот?

Она вдруг сама испугалась своего вопроса и зачем-то перешла на шепот:

— Я ведь серьезно спрашиваю. А то мне… и спросить-то не у кого!

— Какие у тебя… вопросы интересные.

— Просто я статью читала… — объяснила Алька. — Как Ельцин на аэродроме поссал прямо под самолет. При людях. А они его с цветами встречали…

И так хорошо поссал, что лужа образовалась.

— Какая еще… лужа? — поежился Лев Николаевич.

— В газете пишут… Завтра принесу.

— Кто пишет?

— Не знаю… мужик какой-то. И тоже на скрытого алкаша похож.

На следующий день Алька действительно принесла полумятый номер газеты «Совершенно секретно», где выступил с интервью Павел Вощанов, пресс-секретарь Президента.

Бывший пресс-секретарь.

…Нам было сказано, что «Речной клуб» — одно из самых элитных заведений Америки… Все рассаживаются согласно табличкам с именами на огромных круглых столах. Сбываются худшие опасения Суханова — шеф выпивает, но ничем не закусывает. К нему то и дело подходят улыбающиеся американцы, трясут руку, произносят какие-то комплименты, а после, чокнувшись и пригубив из своего бокала, отходят, ступая место другому желающему поприветствовать первого советского коммуниста-оппозиционера. Зато наш Борис Николаевич, чокнувшись, выпивает до дна. Черт бы их всех подрал! И в первую очередь — этого хитромудрого Сороса, который буквально не отходит от Ельцина ни на шаг. Алференко обеспокоен не меньше Суханова — уже половина десятого, через полчаса мы должны вылететь в Балтимор, а Ельцин, похоже, только вошел во вкус неформального общения с капитанами американского бизнеса.

— Надо ему сказать, что пора прощаться.

Суханов смотрит на Алференко с жалостью.

— Может, Рокфеллер ему об этом скажет? Рокфеллера он послушается.

К счастью, банкира-миллиардера не приходится просить о столь деликатном одолжении. Поскольку самолет, которым мы должны лететь в Балтимор, принадлежит ему, то он в курсе того, что нам пора выдвигаться на аэродром.

— Мистер Ельцин! Я благодарен, что вы нашли время встретиться с нами. Это был прекрасный вечер! Но, к сожалению, мы вынуждены отпустить вас в Балтимор. Мой самолет к вашим услугами.

У богатства есть немало жизненных преимуществ: нам не надо торопиться на аэродром — когда приедем, тогда и взлетим. Не надо регистрироваться, сдавать багаж и проходить спецконтроль — нас доставили прямо к трапу, возле которого поджидает улыбающийся пилот:

— Господа, рад вас приветствовать! Самолет готов к взлету. Ваш багаж на борту, — и пожав нам руки, заканчивает сугубо по-американски: невзирая на чины и звания пассажиров:

— Как только наберем высоту, я предложу вам, парни, выпивку и закуски. Приятного полета!

Верный оруженосец Суханов недовольно ворчит: «Какая еще выпивка, какие закуски?» Ярошенко успокаивает: это традиционная американская шутка…

Лучше бы пилот и впрямь пошутил. Может, не было бы тогда того, что случилось часом позже. А случилось такое, что хочется забыть, но, увы, не забывается.

Бывают ситуации, когда презрение толпы менее трагично, нежели отвращение в глазах единственного свидетеля твоего позора. Прошло много лет, больше четверти века, но я до сих пор с содроганием вспоминаю ту ночь и не могу забыть глаза уже немолодой, но привлекательной женщины с большим букетом цветов в руках, что встречала нас на слабо освещенном поле аэродрома американского города Балтимор…

Стюарт, он же второй пилот, ставит на стол два больших подноса: на одном — ветчинно-колбасное ассорти, на другом — овощи.

— Что господа желают выпить?

Ельцин смотрит на стюарда, как учитель на двоечника, не ко времени и не по делу задавшего вопрос про каникулы:

— Мы что у Рокфеллера пили? Виски? Вот и продолжим висками. Градус нельзя понижать!

Стюарт приносит внушительных габаритов штоф «Джека Дэниэлса».

— Что я хочу сказать, — Ельцин берет стакан, наполненный ячменным снадобьем, — За то, чтобы наш визит был успешным и чтобы все цели были достигнуты!

От Нью-Йорка до Балтимора лету не боле часа, поэтому бутылка опорожняется без долгих пауз на тосты и разговоры. Последние граммы выпиваются уже при заходе на посадку. И в этот самый неподходящий для перемещений по салону момент у нашего VIP-пассажира возникает непреодолимое желание посетить туалет.

— Борис Николаевич, сядьте, пожалуйста, нельзя вставать.

— Мне надо!

— Мы сейчас приземлимся.

— Что вы мне, понимаешь, указываете?!

Но в самолете нет туалета. Он для коротких перелетов.

Шасси ударяются о посадочную полосу, включается реверс, и самолет, надрывно взревев, тормозит. В нашу сторону направляется довольно большая, человек десять, группа встречающих. Они подходят к самолету и выстраиваются полукругом в нескольких метрах от него. На полшага впереди всех улыбающаяся женщина с большим букетом в руках…

«Нет, молодца, что поборет винца!» — Алька внимательно, исподлобья, наблюдала за тем, как меняется лицо Льва Николаевича: он сразу понял, конечно, о чем идет речь, но читал все равно очень медленно:

…Первыми на поле спускаемся мы с Сухановым и Ярошенко, следом выходит Ельцин, за ним — переводчик и все остальные. То, что происходит далее, за гранью разумного…

Сойдя с трапа и оглядевшись, Ельцин вдруг резко разворачивается и шагает в сторону, противоположную от стоящих на поле американцев, куда-то за самолет. Встречающиеся переглядываются: что случилось? Кажется, я догадываюсь — что, и от этой догадки по спине бегут леденящую кожу мурашки: только не это! Вероятно, ему кажется, что в тени его не видно и стоящие на поле не разглядят, как он, пристроившись за шасси, справляет малую нужду. Но на нашу беду, не только видно, но даже слышно. К тому же его выдает ручеек, побежавший из-под самолета в сторону встречающих.

Мы в ужасе. Суханова, похоже, разбил паралич — он стоит у трапа с широко открытым ртом, не в силах пошевелиться. Ярошенко шепотом причитает: конец, это конец! Алференко отвернулся, чтоб не видели американцы, и в сердцах плюнул на землю. На лицах степенных янки выражение брезгливого ужаса. Немолодая, но весьма миловидная дама с букетом в руках выглядит так, словно ей на голову посадили отвратительно пахнущего лесного клопа.

А далее происходит еще более невероятное — Ельцин, на ходу застегивая ширинку, выходит из-за самолета и, протянув для приветствия руку, как ни в чем ни бывало направляется к встречающим. Уже ночь, но он почему-то произносит свое неизменное: «Хутен морхен!», чем окончательно добивает даму с цветами. Та издает какой-то хрип, который надо понимать как приветственное Welcome! и, уклонившись от рукопожатия, сует гостью ставший бессмысленным атрибутом букет цветов…

— Прочитали? Это правда?

— По-моему, да… — Лев Николаевич откинул газету в сторону.

— А как же его… избрали Президентом?

— Как?

— Как?

— Да вот… так…

Лев Николаевич молчал. Он знал, что Алька задает именно этот вопрос.

— Когда царь пьет… — начал он, — все молчат. Это закон. Если ближние молчат, народ не виноват. Народ просто ничего не знает.

— А вы втирали: КГБ все знает! — возразила Алька.

— Не втирал, а говорил… — поправил ее Лев Николаевич.

— Да насрать! Ельцин пьет, Ельцин блюет, а КГБ не видит? Ослеп, да? Малый этот… говорит, там вся Америка на уши встала…

— Какой еще малый?

— Тот, который на алкаша похож. Ельцин приехал! Не просыхает от счастья!

Лев Николаевич усмехнулся:

— Ты еще маленькая и не понимаешь, Алевтина, почему люди молчат. Запомни: в предателях не бывает недостатка. Это предательство, согласись: пить с Ельциным, чтобы давать потом интервью.

— А если Ельцин вот так всю страну пропьет?

— Похоже, уже пропил… а молчание, Алевтина, только началось. Дальше все тоже будут только молчать. С удвоенной энергией!

— Россию можно так быстро пропить? Или каждый сейчас просто хочет что-то урвать? И КГБ — тоже?

— Пойми, Алевтина… — начал Лев Николаевич, — люди видели в Ельцине не то, что в нем есть, а то, что они хотели увидеть в своем новом лидере. Мечта — богатство дурака… понимаешь? Как говорил Миша Бочаров, чуть-чуть было не ставший у нас премьером, люди пойдут за Ельциным, даже «если он нассыт у Лобного места…».

— Значит, Пугачиха, правильно поет. «Все могут короли…»

— Не короли, а кухарки! — объяснил Лев Николаевич. — Подожди еще: после Ельцина к власти в стране обязательно придут кухарки. Они будут так долго учиться управлять страной, что в конце концов просто ее погубят. Сейчас есть еще какой-то человеческий запас, но он быстро пойдет на убыль. Наша цель, Алевтина, не допустить катастрофы. Вот почему мы здесь, тратим время… друг на друга.

— Понимаю, — кивнула Алька, хотя она не понимала, как это можно: пропить всю Россию.

Нет, Алька была не согласна: Россию не пропьешь, дудки!

Через месяц ее действительно зачислили в «действующий резерв» внештатных сотрудников контрразведки и отправили на короткие курсы спецподготовки: для девочки началась новая жизнь, в чем-то главном, впрочем, очень похожая на старую…

85

За трибуну Борис Николаевич держался обеими руками. После ночной прогулки по Кремлю у Ельцина поднялось давление, ему быстро сделали укол, ибо «адельфан» давно уже не помогал, сосуды скачком пришли в норму, но сейчас от скачка была слабость, тело — какое-то ватное, непослушное, постоянно кружилась голова.

Пить, надо бросать пить, но для этого внутренняя сила нужна, а Ельцин сильным был только с виду. Миронов, новый начальник кремлевских врачей, не уставал повторять: если Президента не лечить от алкоголизма, он умрет. Не избежать инфарктов с его сосудами.

Да, умрет… это понятно. Уже видно.

— Вопрос о главе правительства… — тяжело произнес Ельцин, — в условиях пока еще слабой российской государственности и… главное… в период проведения глубоких реформ является принципиальным…

Коржаков и врачи стояли в кулисах, у него за спиной, и были готовы броситься к Ельцину в любую секунду.

«Как же всем нужно, черт возьми, чтобы шеф поскорее стал развалиной, — думал Коржаков. — Кому? А вот правда: всем!»

Коржаков усмехнулся: Пусть пьет! Главное — успеть подготовить нормального человека. Заложить новую династию. И — еще на 300 лет! — Сосковец. Да! Есть Коля Егоров, краснодарский губернатор. На Амуре, в Благовещенске, блеснул Володя Поливанов, — он, кстати, очень понравился шефу во время его последней командировки. В Москву их надо, в Кремль… Коля Егоров — это вам не зяблики из правительства, — такие люди… как Сосковец, как Егоров, не дадут России погибнуть.

— …Цена ошибки, которая может быть допущена, — назидательно говорил Ельцин, — окажется роковой…

Как же ему тяжело, а? голос скрипит, и весь он скрипит…

Скрипка, но гудит, как труба.

Ельцин не говорил, Ельцин строго внушал.

Ему бы дьяконом, в церковь… Основательный был бы дьякон, и народ бы его уважал…

— Предла-а-гая съезду кандидатуру Га… председателя правительства… — Ельцин чуть было не проговорился, — ис-ха-жу из того, шта-а стране… нужна не новая вспышка конфронтации, понимать, а… — Ельцин опять заглянул в свои листочки, — … стране нужна стабильность, которая во многом зависит от того, насколько устойчиво работает правительство. И… и… — Ельцин тяжело поднял голову, он смотрел в зал, как слепой — смотрел и никого сейчас не видел, — … и я заявляю: в этот крайне сложный момент в жизни России я, как Президент, вижу на посту… председателя… правительства толь-ка одного человека: Егора Тимуровича Гайдара!

Первым выскочил из кресла Чубайс. И громко зааплодировал. За Чубайсом поднялись все члены кабинета министров, только Сидоров чуть-чуть замешкался: он нечаянно уснул.

Кое-кто из депутатов тоже поднимался со своих мест, но таких депутатов было немного.

— У меня — все, — объявил Ельцин. — Письменное предложение я передам Руслану Имрановичу.

Хасбулатов резко развернул к себе микрофоны. Он уже знал, что Ельцин предложит Гайдара, новость сдали спичрайтеры. В фойе дворца, перед началом съезда, депутаты вовсю шушукались: Гайдар. И вдруг прокатился слух, что Ельцин предложит Лужкова. Столичные депутаты загадочно улыбались, поэтому слух быстро разросся, но тут раздался третий звонок, и всех пригласили в зрительный зал.

Хасбулатов не скрывал свою радость: все идет по его плану. Кто оспорит тот факт, что чеченцы — дальновидные люди? Тем более московские чеченцы. Не генералы, как Дудаев, куда ему… — нет-нет: серьезные чеченцы, с опытом!

— Итак, коллеги, — улыбался Хасбулатов, — начинаем вопрос о председателе Совета министров. Прежде всего, наверное, надо предоставить слово Егору Тимуровичу Гайдару…

Он не договорил: Гайдар уже быстро шел к трибуне, принимая на ходу поздравления от обнимавших его депутатов. Уже почти никто не сомневался, что Гайдар опять будет премьером, а в руках премьера — весь бюджет государства. Может быть, Гайдар хотя бы в лицо запомнит тех, кто в эту минуту протянул ему руку?

Лица депутатов лоснились от улыбок, а Починок, сидевший в проходе, вскочил, встал, обнял Гайдара и широко, с размахом его перекрестил.

— Я нетрадиционный… — мягко улыбнулся Гайдар. — Некрещеный, то есть…

Гайдар всегда верил в себя и верил в Ельцина, — он вдруг заметил, что многие депутаты, сидевшие рядом с Тулеевым и вокруг Тулеева, наверняка — кемеровская делегация, вдруг демонстративно от него отвернулись и подняли вверх большие пальцы: «Егор, мы с тобой!».

Какие суки, а?..

— Уважаемый Президент! — быстро начал Гайдар, опустив оба микрофона пониже. — Уважаемый Председатель! Прежде всего хочу поблагодарить Бориса Николаевича Ельцина за предложение моей кандидатуры на пост… — Гайдар поднял смущенное лицо… — на пост председателя правительства. Я убежден, что в 93-м, коллеги, мы существенно сократим темпы падения производства и создадим все необходимые предпосылки для выхода страны из кризиса. Я убежден, что уже в 93-м можно будет придать этому кризису ярко выраженный структурный характер и быстро сформировать очаги экономического роста в отдельных отраслях — в тех отраслях, которые работают сейчас на нужды народного потребления…

Я убежден, что в 93-м мы остановим дальнейшее падение уровня жизни и сведем темпы инфляции к уровню, который мы имели в июле-августе этого года: 1–2 процента в неделю!

Гайдар действительно держался молодцом, хотя после ночного разговора с Ельциным он не спал больше ни минуты: готовился к съезду.

— Я хорошо знаю, коллеги, — улыбался он, — о непростом отношении и в обществе, и в депутатском корпусе к моей кандидатуре. Должен признаться: не питая иллюзий относительно приятностей роли председателя Совета министров (я-то убежден, что это — одна из самых неприятных должностей, которые существуют), я тем не менее считал бы своим долгом продолжать уже начатую работу, потому что, запустив тяжелейший процесс трансформаций, остановиться сейчас на полном ходу и заняться приятным обсуждением того, как нашему составу кабинета министров не дали осуществить реформы, было бы, считаю, просто недостойно. Начиная дело, надо довести его до конца, до реальных и позитивных результатов…

Депутаты внимательно слушали Гайдара, словно он прежде никогда с этой трибуны не выступал. Не все, конечно, — кто-то просто оторопел от предложения Ельцина, кто-то сразу почувствовал интригу, ибо съезд может Гайдара прокатить… — люди ждали, что же будет дальше.

— Здесь, в зале, коллеги, — продолжал Гайдар, — неоднократно звучали ссылки на Петра Столыпина. Я хочу напомнить: в свое время Петр Аркадьевич просил 10 лет спокойствия для построения великой России. Разумеется, сейчас, после 75 лет обещаний, я не решаюсь просить ни у общества, ни у народных депутатов спокойствия. Единственное, что я прошу сейчас — это понимания. Понимания сложности нынешней ситуации в России и необходимости сохранения политической стабильности.

Благодарю! — выкрикнул Гайдар и быстро сошел, почти сбежал с трибуны.

Невзирая на свою вечно потную комплекцию и полубессонную ночь, Гайдар в самом деле демонстрировал сейчас прекрасную форму. Многие депутаты аплодировали стоя, и Гайдару казалось, что аплодисменты несутся отовсюду: Президент Ельцин тоже ему аплодировал.

К трибуне каким-то чудом пробился Макаров, он был гостем съезда, но Гайдар опередил Макарова: он так быстро шел к своему креслу, что Макаров оказался у него за спиной.

— Браво премьеру! — заорал Макаров. Он так высоко задрал руки и так громко, с визгом аплодировал, что Гайдар тут же обернулся и радостно помахал ему рукой.

О Ельцине вдруг все как-то забыли, никто в его сторону даже не смотрел, а Ельцин заметил: половина зала молчит, насупилась, пожалуй — больше половины, сейчас… значит… что-то начнется…

В его глазах мелькали злые азиатские огоньки.

Вернувшись на место, Гайдар расцеловался с Шумейко, потом с Черномырдиным, — Виктор Степанович подскочил к нему раньше всех, даже раньше Шахрая, хотя Шахрай всегда подходил первый — с любыми поздравлениями.

Хасбулатов с трудом успокаивал зрительный зал:

— Уважаемые депутаты! В эти дни мы задавали Егору Тимуровичу очень много вопросов. Поэтому, может быть, мы сразу перейдем к голосованию? Зачем время терять? Я предлагаю проголосовать за то, чтобы сразу перейти к голосованию по Гайдару. Кто, коллеги, за то, чтобы голосовать поименно? А?.. Такой шум, что я ничего не слышу…

— Дайте, дайте слово!.. — надрывался кто-то в первых рядах партера. — Дайте мне слово!

Зал шумел. Быстрее всех пришли в себя коммунисты и аграрии: какой еще Гайдар? По всей России старики (и не только старики] умирают сейчас быстрее, чем голодные цыплята в инкубаторе!

Хасбулатов покрылся красными пятнами: он нервничал.

— Извините, пожалуйста… отключите голосование! В зале шумно!

Из третьего ряда, прямо перед трибуной, раздался пронзительный истерический крик:

— Я хочу говорить! Дайте слово!

Страницы: «« « ... 3233343536373839 » »»