Теряя сына. Испорченное детство Камата Сюзанна

Окасан села на краешек кровати. Спина прямая, ноги поджаты и висят в воздухе, на несколько сантиметров выше пола. Руки на коленях, ладони сложены. Вздохнула.

– Здесь неплохая еда, – сказала я, чтобы как-то ее ободрить.

Она фыркнула.

А, ну да. Я же не вижу разницы между блюдом, приготовленным на газу, и тем же блюдом, приготовленным на электрической плите. И считаю, что тайский рис не менее вкусный, чем японский. Да что я вообще могу знать о еде?

Вошла медсестра. Она принесла пижаму.

– Пожалуйста, Ямасиро-сан, переоденьтесь в это.

Свекровь даже не обернулась. Медсестра так и осталась стоять с пижамой в руках. Сразу стало ясно, что они с моей свекровью еще намучаются. В конце концов медсестра положила пижаму на кровать и вышла.

Следующим утром, накануне операции, я отвезла Кея к соседям, снабдив его кучей самых любимых книжек и игрушек.

Он начал плакать, как только я повернулась спиной. Этот плач звучал у меня в голове весь день. Я слышала его и когда ехала в больницу. Работало радио, мозг отыскивал темы для разговора со свекровью, которые помогли бы мне продержаться следующие шесть часов.

Я внесла в палату аккуратный сверток. В нем были мандарины, пижама из дома и инструмент на длинной ручке, которым она массировала спину. Еще фотография Кея, где он дурачится – натянул штанишки на голову и показывает язык. Я решила, что она отвлечет ее от мрачных мыслей.

Она что-то проворчала, когда я отдала ей сверток, но улыбнулась, увидев фотографию. И тут же поставила ее рядом с телевизором.

Я заметила, что у ее соседки на лице кислородная маска. А вчера она дышала сама. Трудно, наверно, сохранять присутствие духа, когда людям вокруг с каждым днем становится хуже.

– Это ваш мальчик? – спросила другая пациентка. Она только что подошла, опираясь на стойку капельницы.

– Да, – ответила я. Наверняка она все уже обо мне знает.

–  Кавайи , – сказала она. «Симпатичный».

Стараясь не обращать внимания на то, что у нее лысая голова, я посмотрела ей в глаза и сказала:

– Спасибо.

Когда она забралась к себе на койку и включила телевизор, окасан наконец заговорила:

– Что со мной не так? Я должна знать.

Я замерла. Я думала, что мы поговорим о погоде или о том, как поживают ее орхидеи. У меня в запасе было несколько историй о ее любимом внуке. Я не готовилась к разговору о ее диагнозе.

– Поговорите с Юсукэ, – сказал я. – Я поняла не все, что говорил доктор.

Она вздохнула.

– Я с ним говорила. Небольшая киста, сказал он. Не о чем волноваться. Но я знаю, что он врет.

Я отвернулась, чтобы она по глазам не узнала правду.

– Я заварю вам чай.

Я чуть не сбежала. Дверь была всего в трех футах от меня. Можно было придумать какой-нибудь предлог – Кей температурит, родители должны позвонить из Америки. Возможно, даже удалось бы уйти красиво. Но когда я сделала чай и подала ей чашку, она заговорила о чем-то другом.

Время летело быстрее, чем я ожидала. Приходили посетители, приносили деньги и пирожные. Я угощала всех чаем и расставляла складные стулья. Пришли женщины из кружка по икебане и с занятий английским, которые посещала свекровь. Юсукэ зашел на полчаса.

Посетители так утомили окасан, что она уснула сразу же, как только закрылась дверь за последним из них. Я сидела рядом и листала журналы, стараясь разобрать, кто из японских знаменитостей с кем спит.

После того, как мать Юсукэ переодели в синюю одежду для операции и положили на каталку, после того, как мы с Юсукэ пожали ей руку и сказали все ободряющие слова, мы перешли маленькую комнату для ожидания.

Там ждали окончания операции и другие люди. Некоторые находились здесь уже довольно долго, если судить по остаткам еды в мусорном ведре. Одна женщина спала на длинном диване, сняв туфли и носки и подложив под голову вязанье. Пятки у нее были все в мозолях. Она тихо посапывала. Люди быстро осваиваются в этой комнате, подумала я, и начинают вести себя, как в собственной спальне. Стыду нет места рядом с тревогой и горем. Когда твой близкий человек на операционном столе или в отделении интенсивной терапии, на аппарате искусственного дыхания, вряд ли тебя будет заботить, как ты выглядишь перед посторонними.

Я тоже не стала сильно беспокоиться о пятнах от шоколадного мороженого на футболке Кея. Юсукэ уже несколько дней не брился, глаза у него опухли от недосыпа и чересчур большого количества выпитого виски.

А я перед выходом из дома причесалась и даже слегка накрасилась. Я выглядела хорошо, и в этом было что-то непристойное. Ка будто мне следовало размазать макияж, измять одежду.

В углу мужчина прикуривал одну сигарету от другой. Девушка копалась в своем телефоне, несмотря на то что на стене висела табличка, запрещающая пользоваться спутниковой связью. Она лучше смотрелась бы в ночном клубе или в кабинке «Мистера Пончика», а не в этом чистилище.

Юсукэ ходил из угла в угол и вздыхал. Кей некоторое время глазел на наших соседей, а потом стал разорять книжную полку. Дети часто приходят сюда, чтобы в последний раз увидеться с бабушкой или дедушкой. Чтобы получить первый в жизни урок нравственности. Все детские книжки изрядно потрепаны, на некоторых обложки висят, как двери на одной петле.

Кей нашел книгу про корабли и устроился на диване «читать». Я смотрела, как он шевелит своим крохотным розовым ротиком (читает «вслух»). Густые ресницы, ямочки на тыльной стороне ладошек. Как всегда, я засмотрелась на него. Иногда мне даже больно от того, как он красив. Мне захотелось схватить его и прижать к себе, как дети обнимают любимого плюшевого мишку или теплое одеяло. Я могла бы даже чуть-чуть поделиться им с другими людьми в этой комнате, так как знала, что одного его магического прикосновения достаточно для того, чтобы атмосфера здесь очистилась, стала не такой тяжелой. Он заставил бы нас забыть об иглах и скальпелях. Одно объятие – и тревога бы отступила.

Операция длилась четыре часа. Когда хирург назвал нашу фамилию, Юсукэ шагнул вперед, а я взяла Кея на руки. Он уже почти спал – набегался по лестнице. Его живот был набит рисовыми шариками и бананами.

Хирург улыбнулся, и складки на лбу Юсукэ слегка разгладились. Они поклонились друг другу. Юсукэ повернулся ко мне.

– Они удалили все, – сказал он. – Я пойду к ней.

Я кивнула и принялась укачивать Кея. Нечего ему смотреть на бабушку в морфиновом дурмане, с торчащими из предплечий трубками капельницы. Пусть его мир остается идеальным, свободным от горя и болезни – хотя бы еще немного.

Когда Юсукэ вернулся, я отдала ему Кея и пошла к свекрови.

Она казалась такой маленькой на белой кровати. Ее веки затрепетали и открылись. Она что-то прошептала. Не расслышав, я наклонилась поближе.

–  Ган, десу ё ? «Рак, да?»

Я кивнула, однако не была уверена в том, что она меня видит или вспомнит мой ответ, когда отойдет от наркоза.

– Но с вами все будет хорошо, – сказала я. – Врачи все вычистили.

Ее глаза закрылись, она отключилась.

Я положила руку ей на лоб – самый интимный жест из всех, что я позволила себе по отношению к ней.

Я не жалела, что нарушила свое обещание. У нее было право знать правду. Кроме того, она ведь сама догадалась. Два дня спустя, когда я увидела отчаяние в ее глазах, я спросила себя, будет ли она бороться или уже сдалась.

Она почти ничего не ела, говорила, что ее мутит от лекарств. Больничная овсянка остывала и густела. «Ешьте, Ямасиро-сан, – говорила медсестра. – Если не начнете есть, мы переведем вас на внутривенное питание». Она закрывала глаза и сжимала зубы, злясь на весь мир и на один шаг подходя ближе к могиле.

Заглянул доктор. У него были новости.

– Анализ крови хороший, – сказал он. – И шов неплохо заживает.

Как только за ним закрылась дверь, она прошипела:

–  Усо баккари. «Вранье, все вранье».

– Послушайте, – сказала я. – Если вы хотите выздороветь, вы должны надеяться и позитивно смотреть на вещи.

– Тебе все равно, умру я или нет, – ответила она. – Ты даже надеешься, что умру. Я знаю. Я ведь тоже когда-то была снохой.

Я принесла ей рисовые шарики с кислой сливой, пирожные с зеленым чаем, рыбу – все ее любимое, – но она ни к чему не притронулась.

Наконец я не выдержала, привезла Кея и посадила его на кровать с ложкой и пудингом.

– Обатян, скажи «а-а-а». – Кей набрал пудинга и осторожно поднес его к губам бабушки.

Сначала она не хотела открывать рот, но не смогла устоять перед обаянием малыша. Она улыбнулась и попробовала пудинг.

Кей засмеялся и захлопал в ладоши. Я притворилась, что не заметила, что она сдалась.

По утрам, когда Юсукэ уходил на работу, я шла в комнату Кея. Долго смотрела на него – иногда по десять минут, – а потом будила его, щекоча пятки перышком и целуя в живот. Он крутился в постели, улыбался и никак не хотел открывать глаза.

Он был уже достаточно большим, чтобы кататься на трехколесном велосипеде, и самостоятельно умываться, и даже отвечать на телефонные звонки. Но я как маленького относила его к столу, на котором был накрыт завтрак. Он просыпался перед омлетом и треугольными тостами с маслом.

В то время он увлекался динозаврами и все время, пока его рот не был занят едой, перечислял названия этих древних рептилий: мастодонт, тираннозавр, бронтозавр, раптор. Я задавала вопросы, просто чтобы подольше побыть в мире, который так его интересовал.

– А бронтозавры плотоядные или травоядные?

– Они едят траву, – отвечал он профессорским тоном, – значит, травоядные.

– А рапторы?

– Мясо. Плотоядные.

Я взглянула на часы и поняла, что опаздываю. Если не оторвусь от Кея и не займусь делом, то не успею в больницу к завтраку.

Кей отправлялся к соседке, но я все равно упаковала ему ланч и собрала целую сумку игрушек. В карман положила свою фотографию.

Миссис Китагава ни за что не соглашалась брать деньги. Каждый раз, когда я приводила Кея, она говорила о чести и об отсутствии неудобств – но, естественно, услуга за услугу. Я уже начала преподавать английский ее дочери, Майе, по сниженной цене. Так сказать, за бесценок, продавала свой сленг и специфические разговорные выражения.

Кей уже умел одеваться сам, но я сама сняла с него пижамные штанишки и рубашку. Вывернутый анпан-мэн остался лежать на полу. Мои руки касались его спины и живота. Его лопатки выступали, как ангельские крылья. Надышавшись его запахом, я надела на него футболку, помогла продеть руки в рукава. Подняв ногу, чтобы попасть в штанину, он обнимал меня за плечи.

Я много раз видела, как он сам обувался, но сейчас взяла его за ногу и надела на нее кроссовку. Затем другую – на другую ногу.

– Почему я должен идти к Майе? – спросил он. Его лицо выражало уныние, как будто для него это было наказание.

– Потому что обатян в больнице. Ты же сам знаешь.

– Но почему мне нельзя с тобой? Ты сказала, она от этого радуется. Я ее покормлю. – Он потянул меня за руку. – Я тебе помогу.

Да, всякий раз, когда он входил в палату, она мягчела. Она старалась жить. Но Кей не обязан делать так, чтобы ей было лучше. Нельзя столько спрашивать с маленького мальчика. Ему ведь всего четыре.

– Обатян быстро устает. Ей нужно отдыхать, а тебе нечего будет делать, пока она спит.

Он топнул ножкой и сдался.

– Эй, ну ты чего нос повесил, – сказала я и взяла его за щечки. – Я буду по тебе скучать. Сильно.

Я провела тот день – и много следующих – с окасан. Я заваривала ей чай, подавала салфетки, стирала белье.

Я понимающе поддакивала, пока она проходилась по своему списку ежедневных жалоб, следила за тем, чтобы она вовремя принимала лекарство, задергивала занавески, когда ей хотелось вздремнуть.

По вечерам меня сменял Юсукэ. За день мы успевали обменяться буквально несколькими фразами. До того вечера, когда он, как гоночный автомобиль, влетел в комнату, где я спала с Кеем.

– Джил!

Я с трудом разлепила глаза и посмотрела на зеленые светящиеся цифры будильника. Было далеко за полночь. Больница закрывалась для посетителей в восемь, но Юсукэ часто оставался дольше, если его мать не могла заснуть.

– Зачем ты сказала матери, что у нее рак?

Руки у него были сжаты в кулаки. Он напряженно держал их перед собой на уровне пояса. Я приложила палец к губам и показала головой на спящего Кея. Затем вышла к нему под резкий свет холла.

– Я не говорила, – прошептала я. – Она сама догадалась.

Он покачал головой.

– Ты это подтвердила. Могла бы сказать ей, что это не так.

– Она не ребенок, – сказала я, сама повышая голос. – Она имеет право знать.

Он издал резкий смешок.

– Она думает, что скоро умрет. У нее депрессия. Она даже не старается поправиться.

– Прости, – сказала я, хотя чувствовала, что мне не за что просить прощения.

– Прости. Ха! Как будто твое «прости» может помочь! – Он сбежал вниз по лестнице и хлопнул дверью. Настало утро, а он все еще не вернулся.

В тот день я отвезла Кея в больницу на несколько часов. Они вместе с бабушкой складывали головоломку. Она рисовала ему картинки на желтых листках из блокнота. Я сидела в углу. Ни свекровь, ни Кей почти не обращали на меня внимания.

Окасан стало лучше. Через несколько месяцев доктор объявил, что у нее ремиссия. Очевидно, что в ближайшее время она не умрет. Или если все же умрет, то не от рака.

Вернувшись из больницы, окасан вернула себе все королевские регалии. Пробило полночь, бал кончился, Золушка опять на коленях, с полотенцем и ведром мыльной воды.

– Помогай матери, – говорил Юсукэ каждое утро, перед тем как уйти на работу. – Не расстраивай ее.

В его присутствии она была приторно-сладкой и все держалась за него своей худой лапкой. Но как только он уходил, она начинала хныкать. «Посмотри, сколько пыли в углах!» – плаксиво нудела она. Или: «От этого пылесоса у меня болит голова. Лучше протри пол влажной тряпкой!»

Мне казалось, она наказывает меня. Но вот только за что? За то, что я иногда отвлекаю на себя внимание ее сына? За то, что не расшаркиваюсь перед ней и не бросаюсь сломя голову выполнять любой ее каприз?

Иногда мне удавалось отключиться, но в другие дни она успешно портила мне настроение. Я спасалась от нее с помощью книг и фильмов. Искала убежища в общении с моим мальчиком.

Однажды он лазил по ажурной металлической полусфере в парке, а я сидела на скамейке и смотрела на него. Меня изумляла его ловкость. Точность и уверенность его движений.

– Маленькая обезьянка, – сказала я.

Он закинул ноги за перекладину, почесал голову и заверещал как мартышка: «Ки, ки». Затем перевернулся и встал на ноги. При этом из его штанишек выпало несколько камешков.

– Мама, – неожиданно сказал он, – почему ты не любишь обатян?

Я застыла, не в силах произнести ни слова. А он терпеливо ждал ответа.

– Мы разные, – наконец после долгого молчания сказала я. – Нам нравится разная еда, у нас разные представления о жизни. Иногда нам трудно уживаться вместе. Вот и все.

Он снова полез вверх, но на этот раз медленно и задумчиво.

– Потому что ты из Америки.

– Ну… да. – Мне не хотелось объяснять, насколько все сложно. – Частично из-за этого.

Он долез до верха полусферы – словно паук, осматривающий свою паутину.

– А как же отосан? Он не из Америки.

– С ним мы тоже разные. – У меня вдруг все похолодело внутри. Солнце уже садилось, но дело было не только в этом.

Я решила сменить тему.

– Кей, давай слезай. Пойдем домой. Поможешь мне сделать рис с карри.

Он быстро спустился и прижался ко мне.

– А можно я буду чистить морковь?

– Если хочешь, то и картошку тоже.

Мы потихоньку пошли домой, то и дело толкая друг друга, но не разговаривая. Я немного боялась, что если начну говорить, то расскажу ему чересчур много. Уже несколько месяцев я ощущала себя как будто в тумане, не знала, как мне относиться к тому или этому, но под его чистым детским взглядом все приобретало четкость и пугающую определенность.

Тот разговор на детской площадке. Это не было моментом истины. Не было никакого мгновенного прозрения, меня, что называется, не озаряло. Скорее это напоминало постепенное сгущение газа, превращение его во что-то твердое. Медленное насыщение серого, незаметная трансформация его в черный.

Несколько недель спустя мы сидели за столом и чистили мандарины. Мы уже пообедали – мандарины были на десерт. Кей слез со своего стула и забрался ко мне на колени. Его бабушка нахмурилась.

– Мне кажется, ты уже слишком большой для этого.

Кей никак не отреагировал. Я уже объяснила ему, что обатян не привыкла целоваться и обниматься, что она показывает свою любовь другими способами. Кей и сам это знал. Окасан потакала ему во всем. Но к телячьим нежностям она склонности не имела, это точно.

– Знаешь, – продолжила она. – Я тут подумала, что Кея пора отдать в детский сад. Ему необходимо общаться с другими детьми и следует завести друзей.

Мои руки, обнимавшие сына, непроизвольно напряглись. Он прижался теснее.

– У него есть друзья, – сказала я. – Он играет с детьми в парке.

Это, конечно, была неправда. Во-первых, там часто никого кроме нас не было. А во-вторых, Кей стеснялся подходить к другим малышам, которых в свою очередь отпугивал вид бледной иностранки, всегда кружащей неподалеку.

– Подумай, сколько у тебя появится свободного времени, – встрял Юсукэ. У него тоже появилась привычка хмуриться по любому поводу. – Ты сможешь опять начать рисовать.

Я не хотела рисовать и думала, что вряд ли легко переживу даже временную разлуку с моим мальчиком.

Но в то же время я понимала, что они правы. Кей должен играть и общаться с детьми его возраста. Он научится взаимодействовать в обществе, получит новые впечатления. Ничего этого я не могла ему дать. Узнает, в конце концов, что сладостями и игрушками принято делиться.

А то в этом доме его избаловали до невозможности. Он как какой-нибудь восточный правитель – каждый день новая игрушка, сладости за моей спиной, новые ботиночки сразу же, как на старых появится первая царапина.

– Ладно, – сказала я. И больше ничего не сказала – боялась, что расплачусь.

– Здесь неподалеку есть отличный детский сад, – каким-то чересчур сладким тоном продолжила свекровь. Как будто уговаривала ребенка отдать любимое одеяло. – Ты, наверно, видела детей в форме, проходящих мимо нашего дома.

Да. Видела. Как маленькие солдатики, в темно-синем, – а ведь детей следует одевать в одежду ярких и нежных цветов. А тут эти уродливые пиджачки с блестящими латунными пуговицами.

– Одна моя знакомая раньше была там директором, – с неприятной ужимкой сказала свекровь. – Я уверена, Кей легко пройдет вступительное собеседование.

Мне были неприятны эти закулисные интриги. Даже такая мелочь, как рекомендация от знакомой окасан, омрачит светлый ореол невинности, окружающий моего мальчика. Он идеален. И не нуждается в том, чтобы его пропихивали в какой-то там престижный детский сад.

– Лучше надень костюм, – сказала свекровь, разглядывая мое вязаное платье с высоким воротником.

Я даже накрасила губы. Мне казалось, не обязательно так серьезно готовиться к визиту в детский сад, но мать Юсукэ считала иначе.

Смех, да и только. Но я не стала спорить, а поднялась по лестнице и открыла дверцу шкафа. Художники костюмов особо не носят. Как и неработающие матери. У меня был черный траурный костюм, который я надевала в те дни, когда свекровь проводила церемонии поминовения ее покойного мужа. Он висел в самом углу, от него до сих пор пахло благовониями. Еще у меня был легкий брючный костюм из блестящей темно-синей ткани в полоску. Однозначно не подходит. Может, у нее на время одолжить?

Я спустилась вниз. Она стояла на коленях у котацу и внимательно читала газету.

– У меня нет нормального костюма. Один черный, второй блестящий. Я иду в этом платье.

У нее едва заметно затрепетали ноздри.

– Можно сходить купить костюм, – сказала она после короткого молчания. – Я дам тебе денег. Позвоним и перенесем собеседование на завтра.

Я покачала головой, сказала:

– Это не обязательно. – И по-английски позвала Кея, который был еще наверху.

Кей бегом спустился к нам. Он был в свитере и удобных вельветовых брюках.

– Почему ты его не принарядила хоть немного? – плаксиво сказала свекровь. – У него есть такой хороший галстучек. И отличный пиджачок, который я купила в «Сого».

– Он же идет на собеседование в детский сад, а не в «Сони», – сказала я.

Она фыркнула и посмотрела на меня почти с жалостью. «Какая же ты тупая, как все американцы», – наверно, думала она.

Ну и пусть. Если чтобы попасть в детский сад «Радуга» нужно лебезить, упрашивать и как-то по-особенному одеваться, тогда моему сыну там не место. Может быть, я подсознательно хотела, чтобы из этой затеи ничего не вышло и Кей остался бы со мной. Но не повезло.

Кей вошел в комнату, где сидели воспитатели и учителя, поклонился и сказал:

–  Охайо годзаймасу.

Все засмеялись и захлопали в ладоши. Он им сразу пришелся по душе.

В первый понедельник апреля в комнате для занятий ритмикой расставили складные металлические стулья. На стульях сидело пятьдесят матерей, все как одна с фотоаппаратами или видеокамерами. Некоторые были в кимоно. Они часто дышали, стянутые жестким шелком, и шуршали по полу тапочками. Я наблюдала, как одна из них усаживалась на стул, и вдруг обнаружила, что вместе с ней задерживаю дыхание и прижимаю одну коленку к другой. Матери помоложе и те, у кого в волосах присутствовала цветная прядь, обычно желтая или цвета фуксии, были в костюмах «Ханэ Мори», «Шанель», «Ком де гарсон». Все были накрашены. От запаха лака для волос можно было задохнуться.

Я так увлеклась разглядыванием всего этого великолепия, что чуть не пропустила выход детей. На сцене справа стояло пианино, сидевшая за ним женщина – по-видимому, музыкальный руководитель – стала играть какой-то марш, который показался мне смутно знакомым. Дети выходили в колонну по два, один мальчик, самый маленький, не успевал. Другой приостановился и плюнул в девочку, с которой шел. Девочка отпрянула и начала плакать.

Кей шел примерно в середине. Глядя прямо перед собой, он маршировал под музыку. Я надеялась, что он помашет мне или хотя бы найдет меня глазами, но воспитатели хорошо его натаскали.

Женщина, сидевшая на соседнем стуле, высморкалась в вышитый платочек. У меня тоже было тяжело на сердце. А что, если они превратят Кея в робота? У меня возникло огромное желание выдернуть его из этого бездушного строя и отвести в парк. Свежий воздух, зелень, много места.

Но когда Кей оказался на сцене, он огляделся. Увидев меня, он широко улыбнулся.

Ну ладно. Может, все не так уж и плохо.

В первый день, который Кей провел в детском саду, часы тикали гораздо громче, чем обычно. Шарканье свекрови скребло по нервам как наждак. До этого я никогда не замечала, насколько темные и мрачные в этом доме углы.

Я целый час только и делала, что вставала, ходила и опять садилась. Я бродила из комнаты в комнату, проводя пальцами по стенам. Я ощущала себя влюбленной девочкой-подростком, чей парень уехал в другой город. В конце концов я села пить чай с окасан, хотя она меня и не звала.

– Интересно, чем он сейчас занимается, – пробормотала я. В моей чашке медленно кружилась пара незатонувших листьев.

Окасан шумно отхлебнула из своей чашки.

– Может быть, ты порисуешь?

Я пожала плечами. Рисовать мне абсолютно не хотелось.

– Почему бы тебе не завести еще одного ребенка, – блеснув глазами, сказала свекровь.

Еще одного ребенка? Как я смогу полюбить кого-то, когда у меня есть Кей? И кроме того, следующий ребенок тоже быстро подрастет, и придется отдавать его в детский сад, чтобы его подготовили к школе.

Я резко отставила чашку.

– Пойду прогуляюсь. Посмотрю на цветущие вишни.

Она с глубокомысленным видом кивнула, и я ушла.

Я надела кроссовки и бродила, пока не заболели ноги. Стараясь поднять себе настроение, я разглядывала покрытые пенным цветом вишневые ветки, которые раскачивались от ветра. Но все бесполезно. Тяжесть ушла из сердца только тогда, когда я увидела Кея в воротах детского сада и обняла его.

Я надеялась, что со временем мне станет легче, я найду, чем занять время, и примирюсь с тем, что мир Кея становится все шире и шире. Он приходил домой с новыми словами, всякими поделками, маленькими подарками от друзей. Мы разговаривали о его воспитательнице, и я видела, что она ему нравится. Меня грызла ревность.

Но с каждым днем дом становился темнее, присутствие свекрови – все невыносимее.

Как-то я налила себе бокал вина, и день показался чуть светлее. Я выпила еще бокал, потом задремала. Когда я проснулась, Кей был в кухне и ел рисовое печенье. Его забрала бабушка.

– Ой, малыш, прости. Я проспала. – И, обращаясь к свекрови: – Вам следовало меня разбудить.

Кей улыбнулся. Похоже, его не беспокоило, что я его не встретила. Он вручил мне свернутый лист ватмана. Я его развернула.

– Это ты, мамочка. Это я нарисовал. Тебе нравится?

Кривой круг, наверху – три торчащие волосины. Чуть пониже два пятна – глаза.

– Нравится. Очень-очень.

В мой день рождения Кей остался дома с бабушкой, потому что Юсукэ повел меня в ресторан, на кайсэки рёри. Мы сидели на коленях за низким столиком в отдельной кабинке. Дверь бесшумно отъезжала в сторону, официантка с поклоном ставила перед нами изысканные блюда: засахаренные бобы, наколотые на сосновые иголки, особый паштет, рыбу, украшенную желтыми хризантемами. Я слушала объяснения Юсукэ и наслаждалась каждым кусочком. Официантка исчезала, тихо, как кошка, и возвращалась с другими блюдами.

Мы были так заняты, рассматривая блюда, восхищаясь, строя догадки, из чего это приготовлено, наливая саке, что наша трапеза была уже где-то на середине, когда мы добрались до нормального разговора.

– Ну, как у тебя работа? – спросила я.

Юсукэ пожал плечами:

– Работа? Много ее. А что ты рисуешь?

– Ты знаешь, что я ничего не рисую.

– Может, стоит начать.

Я вздохнула.

– У меня затык. Может, если бы у меня была своя студия… – На самом деле мне необходимо было выбраться из этого дома, найти место, которое я могла бы назвать своим.

Юсукэ достал из-под стола маленькую черную коробочку, перевязанную серебряной лентой.

– Что это? – спросила я. И подумала: «Серьги. Бриллиантовые, наверно».

– С днем рождения. – Он снова принялся за еду.

Я потянула за ленту, она упала на стол. Внутри на белой хлопчатобумажной подушечке лежал ключ из светлого металла. «Ключ от дома», – подумала я. Сердце забилось быстрее.

– Это ключ от галереи, – сказал Юсукэ. – Она теперь твоя. Можешь делать с ней все что хочешь – превратить ее в студию, устраивать выставки, вечеринки…

Я смотрела на ключ. Даже трогать его не хотелось.

– А ты? Тебе же важна эта галерея. – А еще это место нас связывало. Так же, как и любовь к искусству.

– У нас заказов под завязку на следующие пять лет. У меня нет времени заниматься галереей. Она будет пустовать. И в любом случае, это больше твое, чем мое. А тебе скучно. Ведь так?

Я закрыла коробочку.

– Спасибо.

Официантка принесла следующее блюдо. Но аппетита у меня уже не было.

Как-то раз мы с Кеем шли домой из детского сада и остановились возле строящегося дома. Кей с любопытством глядел на мужчин в рабочих комбинезонах на лесах, с сигаретами и молотками.

– А что они делают? – спросил он.

– Дом. – Уже было видно, что он будет просторный и светлый. Свежо пахло деревом. Я закрыла глаза и глубоко вдохнула этот запах.

Я представила, что мы с Юсукэ и Кеем въедем в этот дом и мой сын будет играть во дворе. Недалеко от дома – не больше чем в ста ярдах – был небольшой парк с качелями и фонтанчиком для питья. Мы могли бы начать здесь с начала, создать свои собственные традиции. Мы могли бы быть счастливы.

В тот вечер, когда Юсукэ вернулся домой, я попробовала поговорить с ним об этом.

Была половина одиннадцатого, он ел ужин, который я приготовила еще ранним вечером, – мясо, слегка пересушенное из-за того, что разогревалось в микроволновке, и чашка риса. Я налила ему стакан пива, еще один, потом сказала:

– Юсукэ, я не могу больше жить с твоей матерью. – Я смотрела в стол, внимательно разглядывала царапины на его поверхности – лишь бы не смотреть ему в лицо.

Было слышно только, как он глотает, жует, опять глотает.

Я подняла глаза.