Конец Смуты Оченков Иван

– А что мы? Не стали такой приказ выполнять. Да, так и сказали, дескать, не допустим бесчестия.

– А государь?

– Хех, государь… государь немцев кликнул, уж они-то, христопродавцы, Бога совсем не боятся.

– Что же теперь делать?.. – пролепетал в ответ Мишка.

Что ему ответил князь Василий, Федька так и не услышал. Рядом раздался шум, ржание коней, забегали слуги, и Панин, воспользовавшись темнотой, улизнул. Вернувшись к своей сотне, он, как нарочно, наткнулся на Корнилия.

– Где тебя нечистый носит? – грубовато поприветствовал его Михальский. – Мы тебя обыскались.

– У Романова был, – буркнул в ответ Панин.

– Гостил, значит… ну и чем тебя угощали, пряниками али еще чем?

Федька в ответ только промолчал, упрямо сжав губы. Корнилий, приглядевшись в темноте к его лицу, встревоженно спросил:

– Случилось что?

– Слово и дело государево… – едва слышно произнес парень.

– Чего? – изумился тот.

– Слово и дело государево, – чуть громче повторил Федька.

– Ну-ка, пойдем, расскажешь, что с тобой приключилось.

Через несколько минут Корнилий уже шел с Федором к стрелецкому лагерю. Подойдя к скромному шатру Анисима Пушкарева, сотник оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, вошел вместе с парнем внутрь.

– Что приключилось-то? – встретил их вопросом непонятно как оказавшийся у стрелецкого полуголовы царский кравчий. – Чего звал, да еще сюда?

– Прости, Никита Иванович, да только рядом с государем глаз чужих много и ушей. А тут, у стрельцов, куда как спокойнее.

– Вот как?..

– Да уж так; ну-ка, Федя, расскажи нам еще раз, что услышал.

Пока Панин рассказывал присутствующим, что подслушал у романовского шатра, лица у них все более темнели. Наконец Пушкарев не выдержал и замысловато выругался.

– Вот же аспиды многоглавые, все им не так! Чего делать-то будем?

– Государю надобно сказать, – робко предположил Федька.

– Ага, – посмотрел на него с жалостью Вельяминов, – а что мы ему скажем – что бояричи воду мутят? Так он это без нас знает. Вот кабы ты услыхал, что ониумысел на государя имеют, тогда другое дело…

– А может, услыхал? – с надеждой спросил Анисим, – главное дело – начать, а на дыбе и не в таком признаешься.

– Не, – испугался Федор, – врать не стану. Государь меня будто насквозь видит, да и невместно это – напраслину возводить.

– Можно и без дыбы, – задумчиво предложил Михальский, – отправить их куда в бой, а там – воля божья.

– Э нет, – не согласился с ним Пушкарев, – эти дурачки молодые не сами додумались, а за кем-то повторяют. Надо узнать за кем. Да и если они нынче ничего не умышляют, так завтра начнут, а крамолу коли рвать, то с корнем!

– Не пойдет на это государь, – покачал головой Никита, – сами знаете, он пока в их руках сабли не увидит, в заговор не поверит.

– Угу, – покачал головой Анисим и вдруг хлопнул себя по лбу, – охти мне, а пока мы все здесь, с царем кто?

– Не бойся, фон Гершов с ним, а его драгуны да кирасиры – на часах вокруг шатра.

– Тогда ладно, Кароль – человек надежный, даром что немец.

Утром следующего дня я вместе со свитой направился к ближайшей к лагерю осадной батарее. Лично встретивший меня Ван Дейк отчитался о проделанной работе и доложил о готовности начать обстрел. Внимательно ознакомившись с тем, как установлены осадные пищали и бомбарды, я, укрывшись в небольшом, специально устроенном на такой случай окопчике, махнул рукой. Орудия были уже заряжены, и пушкари один за другим подбегали к своим пушкам, вжимая фитили в затравки. Первым канонаду начала большая, богато изукрашенная пищаль под названием Аспид. Выстрел разорвал напряженную тишину в клочья, и в крепостную стену понеслось кованое ядро. Прицел был взят достаточно хорошо, и гостинец ударил в самое основание стены, брызнув в стороны осколками. Стены в этом месте были обрушены еще поляками в прошлую осаду. Не имея времени опять возвести укрепления, новые хозяева ограничились лишь тем, что, расчистив завалы, соорудили на месте обрушившегося прясла обычные бревенчатые клети, забитые изнутри землей вперемешку с кирпичными обломками прежнего строения. Позади деревянной стены был насыпан вал с частоколом поверху. На самих клетях стояло несколько пушек малого калибра, из которых осажденные попытались вести контрбатарейную борьбу, но, убедившись, что не могут состязаться с нами в дальнобойности, прекратили это бесполезное занятие.

Тем временем пушкари произвели выстрел из второй пищали под названием Инрог. На этот раз прицел оказался не столь точен, и снаряд пронесся над головами осажденных и, не принеся видимых повреждений, зарылся в земляном валу. Третьим стрелял Волк, чье ядро ударило прямо в деревянную стену, заставив ее покачнуться. Потом, примерно с тем же успехом, выпалили одна за другой три бомбарды, названий которых я не помнил. Выскочив из своего окопчика, я бегом направился к Ван Дейку, командовавшему суетившимися вокруг своих «монстров» пушкарями.

– Все просто превосходно, ваше величество! – прокричал он мне, как видно, немного оглушенный. – Если дела пойдут так, то за три дня мы сметем эти жалкие укрепления!

– Хорошо, друг мой, – отвечал я ему, – продолжайте в том же духе. Как долго идет перезарядка ваших пушек?

– К сожалению, не так быстро, все же орудия весьма велики.

– Объявите пушкарям, что за каждое удачное попадание они получат по серебряной чешуйке – на всех, разумеется. Те, кто будут заряжать проворнее прочих, также получат награду.

– О, это весьма благотворно скажется на их усердии, государь.

– Не буду больше вам мешать, господин Ван Дейк. Ведите огонь и не забывайте о прочих батареях. К сожалению, вы мой единственный инженер, так что вам придется потрудиться.

– Я буду только рад служить вам, сир! К тому же эти укрепления будет не слишком трудно разрушить. Они хороши, быть может, против татар или еще кого, но для противодействия массированному артиллерийскому огню совершенно не годятся.

– Вы полагаете?

– Вне всякого сомнения!

– Отлично, значит, у вас будет одной заботой больше.

– Как это?

– А как вы думаете, кто займется улучшением этой крепости, как только мы ее возьмем?

– Черт возьми!..

– Привыкайте, Рутгер, в России так уж заведено: кто везет, того и грузят!

– Ну, этим вы меня не напугаете, тем более что в Голландии точно так же.

Закончив разговор с Ван Дейком, я повернулся к своей свите и застал ее в не слишком приглядном виде. Сразу стало понятно, кто имеет боевой опыт, а кто – нет. Если первые догадались закрыть уши и открыть рот, чтобы спасти свои барабанные перепонки, то вторые, совершенно оглушенные, кривили страдальческие лица. Проделавший со мной весь поход Миша Романов был из первых, а вот прочие рынды в основном относились ко вторым. К тому же многие из них с перепугу попадали наземь, перепачкав богатые черные кафтаны с серебряными орлами на груди.

С этого дня канонада не прекращалась ни днем ни ночью, с тем чтобы не давать осажденным исправлять разрушения. К концу второго дня обстрела над городом появился белый флаг. Обстрел тут же прекратили и послали гонца уведомить меня о данном обстоятельстве. Впрочем, подивившись наступившей тишине, я сам вскочил в седло и вскоре был на батарее.

На сей раз парламентер был только один – ксендз Калиновский. Вид у него был уже не столь надменный, но гордости и фанатичного блеска в глазах меньше не стало. Вообще поляки – интересные люди. Когда дела у них идут хорошо, они иной раз бывают просто отвратительны своим шляхетным гонором и невообразимым чванством. Но в годину трудностей те же самые люди, случается, проявляют просто римское величие духа и истинное самопожертвование.

– Добрый вечер, падре, – поприветствовал я его на латыни, – что привело вас на сей раз?

– Это вы? – удивленно спросил он, как видно не узнав меня сразу в рейтарских доспехах.

– Как видите, святой отец. Вы пришли сообщить мне о капитуляции? Если нет, то вы только зря утруждали свои ноги.

– Нет, ваше королевское высочество, мы не сдадимся.

– Тогда нам не о чем разговаривать. Удивляюсь только, зачем Глебович вас послал.

– Нет, воевода не давал мне поручений, я сам упросил его послать меня к вам.

– Зачем же?

– В городе помимо шляхтичей и жолнежей, чье ремесло – война, находится немало женщин и детей. Я прошу во имя человеколюбия разрешить им свободный выход за стены.

– Хм, а отчего вы, святой отец, не побеспокоились об их жизнях в прошлую нашу встречу?

В ответ на мой вопрос, Калиновский только воздел руки к небу, дескать, на все воля небес.

– Молчите? Так я вам скажу: в прошлый раз вы были уверены в своей неуязвимости и преисполнились гордыни. Теперь же, когда мои пушки со всей ясностью показали вам хрупкость вашего бытия, вы вспомнили о человеколюбии и милосердии. Позвольте вас спросить, падре, а сами вы часто проявляли эти качества?

– Кто вы такой, чтобы судить меня?

– Можете считать, что я меч в руках Господа!

Услышав мои слова, Калиновский вскинул голову и хотел что-то сказать, но сдержался и, помолчав еще некоторое время, буквально по слогам выдавил из себя:

– Вы выпустите женщин и детей?

– Их много? – немного смягчился я, глядя на его смирение.

– О, всего несколько пани с детьми и прислугой, – оживился ксендз, – право, победа над беззащитными женщинами не добавит славы вашим знаменам.

До сих пор, разговаривая с бенедиктинцем, я не подозревал, что священник печется лишь о сохранности жизней католиков. Тем горше было мое разочарование.

– Святой отец, общаясь с вами, я узнал о милосердии и всепрощении даже больше, чем из притчи о добром самаритянине. Передайте Глебовичу, что я выпущу ваши семьи только вместе с гарнизоном. Я последний раз предлагаю сдать Смоленск и уйти с честью. Кстати, это единственный способ сохранить ваши семьи. Все пространство отсюда до Орши заполнено отрядами татар, рыскающих в поисках добычи. Идти без должной охраны – сущее самоубийство.

– Боюсь, на это Глебович с Мелешко не смогут пойти…

– Мелешко?

– Смоленский каштелян.

– Понятно. Все же сообщите Глебовичу и Мелешко о моем предложении. Если же они не прислушаются к голосу разума – все, что я могу вам предложить, это собрать ваших подопечных во время штурма в соборе. В отличие от католиков мои солдаты иногда помнят о неприкосновенности церквей.

– Вы шутите?

– Нисколько. К тому же я буду там и смогу вмешаться в случае необходимости.

Выслушав меня, Калиновский горестно покачал головой и собрался было уходить, однако в последний момент обернулся и, помявшись, выдавил из себя:

– Позволено ли мне будет задать вам еще один вопрос, ваше высочество?..

– Спрашивайте, падре.

– Мы не могли видеться раньше? Понимаете, у меня такое чувство, что мы прежде встречались, а я никак не могу вспомнить где.

– Может быть, в Риме?

– Вы бывали в городе святого Петра?

– Нет, но, если святая католическая церковь не перестанет лезть в мои дела, – обязательно побываю! Ступайте, святой отец, у вас час. Если к пану воеводе не вернется разум, мои пушки продолжат свое дело.

Увы, воевода не воспользовался моим щедрым предложением, и вскоре канонада возобновилась с прежним ожесточением. Пока пушкари, раззадоренные обещанием щедрой платы, посылали ядро за ядром во вражеские укрепления, посоха работала не покладая рук. Ван Дейк не стал ограничиваться возведением одной большой батареи перед каждым проломом, напротив, воспользовавшись тем, что пытавшиеся вести ответный огонь пушки были вскоре подавлены, распорядился выкопать еще две траншеи. Начинаясь почти параллельно стенам, они постепенно приближались к ним и заканчивались еще двумя батареями, вооруженными пушками поменьше. Получившееся укрепление напоминало в плане полумесяц, обращенный рогами к противнику. На концах этих рогов и располагались контрбатареи, названные так моим неугомонным инженером. На вопрос, для чего они нужны, Рутгер принялся чертить на земле план.

– Извольте видеть, ваше величество, – начал он свои пояснения, – наши брешь-батареи, вне всякого сомнения, сметут эти жалкие укрепления, возведенные поляками на местах проломов. Однако ничто не мешает осажденным возвести вокруг ретраншемент и, усилив его пушками, дожидаться нашей атаки…

– И когда в пролом хлынут войска, фланговым огнем заставить их умыться кровью, – задумчиво продолжил я.

– Именно так бы и случилось, но теперь мы можем нашими контрбатареями разбить их ретраншемент!

– Пушки маловаты.

– О нет, они вполне достаточны. Знаете, что будет, если ядро заденет кирпичную стену?

– Отскочит рикошетом?

– И вызовет целый шквал кирпичных осколков!

– А это что за подкоп, планируешь подвести мину под стену?

– О нет, ваше величество, для такого предприятия моих знаний маловато, да и какой же это подкоп? Это крытая сапа, по ней ваши солдаты без потерь смогут пройти к вражескому рву и начать атаку оттуда.

– Из такой узкой траншеи? – усомнился я. – Вряд ли их там много поместится.

– А зачем им там помещаться? Пусть идут в ров, там будет, конечно, не очень уютно во время пальбы, но, как только она прекратится, можно будет атаковать.

– А осажденные не проникнут по ним на батареи? Мне только заклепанных пушек не хватало!

– А вот для этого ваши мушкетеры и казаки каждую ночь по очереди дежурят на укреплениях. К тому же если они решатся на вылазку, то делать им это придется под огнем брешь-батареи. Впрочем, поляки, очевидно, заметили эти работы и точно так же считают их подкопом. Так что они сейчас, скорее всего, лихорадочно пытаются определить его место, с тем чтобы взорвать.

– Что же, дружище, пожелаем им удачи, – рассмеялся я, глядя, как улыбается перемазанный землей Ван Дейк.

Тот в ответ облегченно вздохнул и, помявшись, признался:

– А я уж думал, вы разгневаетесь.

– Отчего же?

– Ну вы же обещали противнику штурм на третий день, а тут работы минимум еще дня на четыре…

– Ты полагаешь, Глебович на меня в претензии? – удивленно спросил я. – Знаешь, дружище, даже если и так, то мне плевать. Пусть они сначала ждут штурма, как неминуемого Страшного суда, затем удивляются, что он еще не начался, потом пусть решат, что его и вовсе не будет и все это лишь пустые угрозы. И вот тогда мы атакуем, и горе рискнувшим встать на нашем пути!

Решающий момент приближался с каждым часом. Непрерывный огонь все более превращал деревянные укрепления в груды развалин, а землекопы были уже совсем рядом с целью. В траншее, примыкающей к батарее, стояли, сохраняя строй, мои «людоеды». Я по привычке всматривался в их лица, иногда кивая знакомым. Один из капралов отставил в сторону свой протазан и, сняв с головы каску, поклонился мне.

– Курт из Ростока, – узнал я его, – как поживаешь, приятель?

– О, ваше величество помнит меня!

– Конечно, ты же первый перешел ко мне на службу из этого полка, к тому же ты из Мекленбурга.

– Да, вы мой герцог, а я ваш подданный.

– Что скажешь про этот город, парень?

– Мы уже осаждали его, когда служили королю Сигизмунду. Но тогда у нас не было таких славных пушек, и мы проторчали тут чертову уйму времени, пока смогли взойти на стены.

– А сегодня сможете?

– После того как ваши пушки неделю перемешивают их с дерьмом? Конечно!

Пальба еще продолжалась, когда «людоеды» начали движение. Один за другим пробираясь узкими проходами в ров, они накапливались там для решительной атаки. Особенно трудно было протащить туда лестницы, но с этим кое-как справились. Пики же тащить не стали вовсе, ограничив вооружение пикинеров шпагами, тесаками и глефами. Пролетавшие над головами ядра заставляли наемников пригибаться, но постепенно убедившись, что они не причиняют вреда, солдаты повеселели. Наконец утомленные пушкари прекратили пальбу. Такое случалось и раньше, правда, ненадолго. Так что осажденные продолжали оставаться в своих укрытиях, не решаясь выглянуть в сторону противника. Тем неожиданнее был звук трубы, разрезавший хрупкую тишину. Пока часовые на стенах напряженно всматривались в сторону осадных батарей, пытаясь понять, что происходит, «людоеды» установили лестницы и в полной тишине стали карабкаться на вал. Первыми заметили начинающуюся атаку наблюдатели с башен, не подвергавшихся обстрелу. Увидев упорно карабкавшихся по фасам наемников, они подняли тревогу и открыли по ним фланговый огонь. Ван Дейк напрасно говорил, что Смоленск годится только против татар. Стены и башни кремля имели три пояса батарей, надежно фланкировавших все пространство перед ними. Однако, захватив город, король Сигизмунд имел неосторожность приказать вывезти большинство пушек в другие крепости Речи Посполитой, в основном в Оршу. Те же немногие, что остались, были изрядно прорежены огнем осадных батарей. Таким образом, сейчас по атакующим вели огонь лишь жалкие остатки былой огневой мощи цитадели. И хотя поле перед стенами усеяло немало фигур в кирасах и шлемах, но основная масса ревущих от ярости пехотинцев ворвалась в пролом и сцепилась в яростной схватке с польскими жолнежами. Впрочем, ничего еще было не решено. Поляки и литвины ожесточенно сопротивлялись наседающему противнику. Сабли с жалобным звоном встречались со шпагами, копья ломались о глефы, а дикие крики дерущихся перемежались со стонами раненых и умирающих. На какое-то время установилось хрупкое равновесие, когда ярость атакующих разбивалась о стойкость обороняющихся, но любая пушинка, опустившаяся на чашу весов, могла склонить их в ту или иную сторону. Поняв это, командовавший этим участком обороны каштелян Иван Мелешко послал одного из шляхтичей к воеводе за подмогой.

– Ясновельможный пан воевода, – обратился тот, добравшись до Глебовича, – прикажите спешиться гусарам, и мы скинем немецких изменников и схизматиков в ров!

– Увы, у меня нет такой возможности, – покачал в ответ головой старый вояка.

– Как же так? – изумился гонец.

– Вы, ясновельможный пан, думаете, что мекленбургский дьявол атакует только вас? – горько усмехнулся Глебович. – Посмотрите хорошенько: атака началась с трех сторон одновременно. И везде положение такое же, как у вас. Я могу поддержать нашу оборону только в одном месте, но не в трех сразу! Идите и передайте пану каштеляну мою волю: держаться, пока есть силы!

По дну рва перед Шейновым валом протекала небольшая речушка, скорее, даже ручей, тем не менее не позволивший сделать подкопы, и атаковавшие с этой стороны казаки были вынуждены идти на приступ по чистому полю. Каждый из них, идя в атаку, тащил перед собой связку хвороста или корзину с землей, которой старался прикрыться от пуль, картечи и стрел. Добежав до рва, они бросали свою ношу вниз, и, отскочив в сторону, освобождая дорогу следующему, брались за самопал или лук и начинали стрелять по противнику. Вскоре получилась узкая дамба, по которой казаки прошли в пролом. Оборонявшиеся встретили их ужасающим ружейным огнем, но они, теряя товарищей, продолжали рваться вперед. Наконец, достигнув вражеских укреплений, станичники тут же довели дело до сабель. Поляки и литвины оставили свои мушкеты и тоже взялись за белое оружие. Карабелы, кончары и наздаки[43] опускались на головы атакующим, доказывая превосходство благородных шляхтичей над взявшим в руки оружие быдлом. Однако те продолжали насыпать перешеек, расширяя его, и все новые толпы казаков переходили ров и вступали в схватку. Вскоре им удалось потеснить своего противника, и отчаянная борьба закипела на полуразрушенных укреплениях.

Анисим Пушкарев, командовавший стрельцами, подошел к делу творчески. Не понаслышке зная тактику мекленбуржцев, он приказал своим людям изготовить некоторое количество гренад. Достать или изготовить железные корпуса не было никакой возможности, но, как говорится, голь на выдумку хитра. Стрельцы ухитрились обойтись небольшими глиняными кувшинами, внутрь которых насыпался порох вперемешку с речной галькой, а в заткнутой горловине устраивались фитили. Пока осадные пищали посылали во врага свои последние гостинцы, импровизированные гренадеры где ползком, где бегом подобрались к бойницам на башнях и перед самой атакой закинули внутрь свои «чертовы яблоки». Что характерно – добровольцев не было, а охотники в гренадеры были выбраны по жребию. Как ни несовершенны были эти самодельные гренады, но свою роль они сыграли. Не знаю, удалось ли кого убить из оборонявшихся, но оглушить или просто напугать грохотом и дымом определенно получилось. Так что пока стрельцы и посоха засыпали ров фашинами, им почти никто не мешал, а когда пришедшие в себя поляки все же открыли огонь, ратники стремянного полка уже были на полуразрушенных стенах, рубя бердышами обороняющихся ляхов.

Впрочем, легкой победы не получилось. Командовавший польской артиллерией маэстро Пелегрини довольно быстро сообразил, чем именно грозят осажденным выдвинутые вперед контрбатареи, и принял меры. Несколько снятых со стен малых пушек были водружены на самодельные лафеты и приготовлены на случай штурма. Как только атакующие начинали одолевать, подчиненные хитроумного итальянца выдвигали вперед свои импровизированные полевые орудия и брали немцев и русских на картечь. Не все сделанные на скорую руку лафеты выдержали более одного-двух залпов, но первую атаку полякам почти везде удалось отбить со значительным уроном для атакующих. Однако Ван Дейк тоже не даром ел свой хлеб, и, как только отбитые немцы скатились в ров, рикошетирующие батареи смели своим огнем торжествующих жолнежей.

Пока наемники, казаки и стрельцы отчаянно дрались на стенах, Корнилий вывел свою хоругвь оврагами к башне под странным названием Веселуха, рядом с которой стена была немного ниже. Взятые ими с собой лестницы все равно оказались коротковаты, но с них нескольким удальцам удалось закинуть «кошки», зацепившиеся острыми крюками за зубцы стены. У осажденных были в этом месте лишь несколько часовых, в основном из числа легкораненых. Те, впрочем, успели поднять тревогу и попытались дать отпор обнаглевшим казакам, карабкающимся по веревкам на стены. Одного из нападающих застрелили, второго скинули вместе с «кошкой», но остальным удалось взобраться на верх стены. Федор Панин, Ахмет и еще несколько человек, хорошо владеющих луком, прикрывали их, посылая в редких защитников стрелу за стрелой, и вскоре участок стены был занят. Вслед за первыми туда поднялись еще несколько человек во главе с самим Михальским. Быстро оглядевшись, они двинулись по крытой галерее в сторону ближайших ворот. Подоспевшие к месту прорыва жолнежи быстро очистили стену от нападавших. Однако сам Михальский и его люди остались незамеченными.

Отчаянными усилиями каштеляну и его подчиненным удалось отбросить остервенело рвущихся вперед «людоедов». Как ни старались те пробиться сквозь ряды защитников, но на сей раз, поддержанная пушками итальянцев, польская доблесть взяла верх над немецкой муштрой. Вырубив в яростной схватке успевших взойти на валы наемников, жолнежи и шляхтичи заставили остальных обратиться в беспорядочное бегство. Однако торжествовать им пришлось недолго, ибо тут же заговорила ужасная русская артиллерия. Огромные каменные и железные ядра с грохотом врывались в брешь, занятую горсткой защитников. Летящие во все стороны осколки и поднятая пыль, казалось, закрыли небо и погрузили грешную землю во тьму. Одно особенно удачно пущенное русскими ядро ударилось в стену, окатив защитников кучей битого кирпича. Отскочив от стены, оно продолжило свой путь, прокладывая просеку между считавших, что находятся в полной безопасности, жолнежей. Наконец, уже потеряв свою убойную силу, злосчастный снаряд ткнулся в наскоро сделанный лафет польской пушки и, сломав ему колесо, остановился. Пока немногие уцелевшие с изумлением смотрели на проклятое ядро, обстрел снова затих, и немецкие наемники опять поднялись в атаку.

Перекрестившись, Мелешко поднял саблю над головой, пытаясь подбодрить соратников.

– Смотрите, братья панове, – кричал он держащимся вокруг него жолнежам и шляхтичам, – эти немецкие собаки уже знают вкус наших сабель и не так охотно идут в бой! Так давайте скинем их в ров еще раз, только не будем выходить вперед, когда они побегут, тогда пушки этого проклятого мекленбургского еретика не будут нам страшны.

Поляки, и впрямь приободрившись, кинулись на врага так, словно и не было этих ужасных потерь. «Людоеды» же, в свою очередь, не так рьяно атаковали, и казалось, что еще минута – и атака снова будет отбита, но к пролому уже подходили стройные ряды мекленбуржцев.

Пока остатки венгерско-немецкого полка в очередной раз прыгали в ров, к пролому на прямую наводку подкатили пушки, и по торжествующим полякам хлестнула картечь. Такой подлости защитники не ожидали, и многим из них подобная непредусмотрительность стоила жизни. Я в этот момент, не иначе как сдуру, прошел галереей в ров и тут же оказался в окружении прыгающих отовсюду беглецов. Наступил решающий момент: я знал, что солдаты Гротте уже рядом, и если мы все вместе атакуем – победа у нас в кармане.

– Стойте, мерзавцы! – закричал я на сбившихся в кучу наемников. – Вы что, сукины дети, и вправду думаете жить вечно? Тогда вы нанялись не к тому человеку! Vorwrts!!![44]

С этими словами я, поскальзываясь на неровностях, начал карабкаться на вал. Рядом шумно пыхтел Миша Романов, которого куда-то запропавший Корнилий накануне слезно просил взять назад.

– Что застыли, или вы не слышали, что нам велел Странник? – услышал я за спиной голос Курта. – Вперед, если не хотите повторить судьбу Енеке!

Сначала всего несколько человек, а затем и все остальные наемники двинулись за мной. Взойдя на вал, я подобрал глефу у убитого и ринулся вперед. Изрядно прореженные картечью поляки попытались сомкнуться, чтобы отбросить нас, но через ров уже перебирались мекленбуржцы, и вскоре мы начали теснить отчаянно сопротивлявшегося противника. Вокруг меня творилась настоящая вакханалия, со всех сторон сыпались удары, на которые я остервенело отвечал своим оружием. Гремели выстрелы, звенели клинки, жалобно стонали умирающие и отчаянно сквернословили еще живые. В какой-то момент моя глефа с треском сломалась, но, пока я доставал шпагу, меня со всех сторон окружили мекленбургские мушкетеры.

– Я смотрю, коронация не изменила ваших привычек, мой кайзер! – прокричал мне неизветно откуда взявшийся Клюге. – Вы снова влезли в самую гущу схватки!

– Что поделаешь, мой друг, – отвечал я ему, тяжело дыша, – все приходится делать самому! Даже в таком нехитром деле, как штурм, и то без меня не справились.

– И все же поберегите себя, ваше величество, отчаянных храбрецов я видел много, а вот хороших нанимателей, увы – нет! Учтите, я слишком стар, чтобы искать новое место, так что позвольте нам закончить эту работу.

– Клюге, вы слишком много болтаете – вон там, видите, эти чертовы шляхтичи еще сопротивляются! Сбейте их немедленно, а то этот проклятый штурм никогда не кончится.

– С удовольствием, мой кайзер, – отозвался майор и отдал приказ.

Через минуту все было кончено, и укрепление осталось за нами. Немногие уцелевшие защитники отступили к собору, где Глебович держал свой последний резерв. Так и не успевшие спешиться гусары готовились дать свой последний бой на кривых улочках Смоленска.

– Эй, солдаты, – крикнул я мушкетерам, – где-то здесь был мой рында, вы его не видели?

– Здесь я, государь… – хрипло пробормотал подошедший сзади Романов, – что со мной сделается?

Я с удивлением оглядел своего неказистого телохранителя. Шлем-мисюрка немного сбит набок. Лицо и доспехи перемазаны грязью, а на сабле определенно кровь. Похоже, Мишка сражался всерьез.

В других местах бой проходил с переменным успехом. Стрельцы Пушкарева, хотя и с трудом, удержались на польских укреплениях, кое-как возведенных на месте пролома, и ждали подмоги, чтобы продолжить наступление. Казаков на Шейновом валу, хотя и с трудом, но опять отбили. И в этот момент в Смоленск, сквозь открытые Михальским ворота, ворвалась его хоругвь под командованием Панина. Скачущие с дикими криками и свистом по улицам ратники со всей отчетливостью показали осажденным, что сегодняшний бой проигран. Хотя гусары стремительной атакой отогнали легких всадников Корнилия, но в открытые ворота уже входили рейтары Вельяминова. Гусарская хоругвь еще несколько раз атаковала, но всем было понятно, что это уже агония. Мекленбуржцы, стрельцы и рейтары все плотнее стягивали кольцо вокруг собора, у которого группировались уцелевшие.

– Государь, садись на коня! – прокричал мне прорвавшийся наконец ко мне Михальский.

– Благодарствую, – усмехнулся я, вскакивая в седло трофейного жеребца, – ты как здесь оказался?

– Да бывал я здесь раньше, – скупо улыбнулся литвин, – дорогу знаю.

– Раз знаешь – хорошо! Помнишь, где Храповицкий жил? Пошли туда людей, чтобы охранять, если потребуется…

– Уже, – перебил меня бывший лисовчик.

– Ну что я могу сказать? Молодец! Кстати, для Мишки коня найдете?

– За него пусть приятель переживает, – проговорил Корнилий, показывая на Панина.

Поляки еще несколько раз пытались атаковать, но стрельцы и мушкетеры всякий раз встречали их залпами, и те, оставляя павших товарищей на улочках Смоленска, откатывались назад.

– Сдавайся, Глебович! – закричал я, увидев богато снаряженного пана, командовавшего остальными. – Сдавайся или эта кровь будет на твоей совести!

– Вы и так обещали нас перебить! – огрызнулся тот.

– Обещать – не значит жениться, – парировал я его довод, – крови пролилось уже довольно, проявите наконец благоразумие!

– Вы сохраните жизнь нашим людям? – спросил бьющийся рядом с воеводой шляхтич.

– Святая пятница! А я чем занимаюсь, если не спасением ваших трижды никчемных жизней? Если хотите, чтобы я удержал своих людей, – бросайте оружие без всяких условий!

Шляхтич переглянулся с воеводой и сделал шаг в мою сторону. Десяток стволов был немедля направлен в его грудь, но он с поклоном протянул в мою сторону саблю рукоятью вперед, чуть придерживая ее за гарду.

– Я смоленский каштелян Иван Мелешко, – представился он, – и я сдаюсь.

Следом свою саблю протянул Глебович, а за ними и остальные защитники стали сдаваться на милость победителя. Кое-где еще продолжались яростные схватки, но большинство поляков и литвинов не стали искушать судьбу. Пленных тут же разоружали и выводили из крепости, а я направился к Успенскому собору, где, по моим прикидкам, должны были находиться ксендз Калиновский и опекаемые им женщины и дети.

Подойдя к главному храму Смоленска, я остановился в изумлении. В прошлое мое посещение у меня не было времени осмотреть его. Я знал, что, когда поляки ворвались в город, немногие оставшиеся в живых защитники закрылись в соборе и, не желая сдаваться, взорвали его вместе с собой. Похоже, зданию действительно досталось, однако взрыв вызвал лишь обрушение купола, а сами стены уцелели. Времени и возможностей восстановить столь величественное сооружение у победителей не было, но они, расчистив развалины, установили деревянный верх взамен рухнувшего и устроили в нем костел. Однако даже в таком виде собор поражал воображение. Войдя внутрь, я некоторое время удивленно осматривался, пока не наткнулся на ксендза и его паству. Тех и других действительно было немного, и они со страхом смотрели на меня и моих спутников, вошедших внутрь смоленской святыни. Сняв шлем, я по-православному перекрестился на алтарь и вопросительно посмотрел на жмущиеся к священнику фигуры. Лишь одна из них, прекрасная, как мраморное изваяние, пани Марыся, стояла отдельно, взирая на меня с горечью, хотя и без вражды.

– Вы пришли сообщить, что в очередной раз сделали меня вдовой? – раздался под сводами собора ее звонкий голос.

– В очередной раз? – несколько удивленно переспросил я.

– Конечно, это ведь встречи с вами не пережил бедный пан Мариан!

– Ну, скорее пан Мариан не пережил нашего расставания, – возразил я ей, – впрочем, к его смерти я, похоже, действительно имею некоторое отношение. Но вот что касается пана Якуба, то вы ко мне несправедливы.

– Ну конечно, – немного саркастически воскликнула она, – вы теперь царь московитов и можете не марать руки лично!

– Пани Марыся! – громко и торжественно проговорил я. – Клянусь этим святым местом, в котором мы находимся: не далее как сегодня утром я видел вашего мужа живым, хотя и нельзя сказать, чтобы здоровым. Впрочем, его рана, насколько я понимаю не опасна, и он идет на поправку.

– Это правда? – воскликнула, широко открыв глаза, гордая полячка.

– Клянусь! Впрочем, если за прошедшее время с паном Храповицким что-нибудь случилось, то я обязуюсь возместить вам ущерб.

– Каким образом? – удивленно спросила меня она.

– Ну, сам я женат, но торжественно обещаю, что прикажу жениться на вас любому моему придворному, имеющему счастье приглянуться вам!

Ответом мне было ошеломленное молчание.

– Кстати, обратите внимание на этого молодого человека, – продолжил я, немного понизив голос, – рекомендую, стольник Михаил Романов. Его отец почти патриарх, а матушка – монахиня. Так что прелестей жизни со свекровью вы не узнаете. К тому же он весьма знатен. Его даже чуть не выбрали на престол вместо меня.

– Как вам не стыдно! – воскликнула пани Марыся, сообразив, что я шучу.

– Ужасно стыдно, моя дорогая пани, но что поделать, если вы мне не верите.

– Вы позволите мне увидеться с мужем?

– Более того, я категорически настаиваю на этом!

– Кхм, – прочистил горло, пытаясь обратить на себя внимание, пан Калиновский, – пан герцог, тут еще есть…

– Ах да, вы тоже тут, падре… Что же, объявите этим прекрасным пани и их милым детям, что они находятся под моей защитой. Пока оставайтесь здесь, а я распоряжусь об охране. Позднее они смогут вернуться в свои жилища, если, конечно, их дома не пострадали при штурме. А пока разрешите откланяться.

Выйдя из собора, я наткнулся на Вельяминова, тот был крайне возбужден и буквально налетел на меня как вихрь.

– Да что же это, государь, – прогудел он густым басом, – тебя на минуту одного нельзя оставить! Сказывали мне, опять в сечу полез. Ну разве мало у тебя слуг верных?

– Слуг много, – кротко согласился с ним я, – верных мало! А уж умелых – и того меньше. Ничего без меня не можете. Все сам! Все сам!..

– Грех тебе так говорить, надежа-государь! Ведь взяли же Смоленск! И Анисим со стрельцами прорвался, и мне Корнилий ворота открыл…

– Ну чего уж тут… – примирительно произнес я, видя, что его пыл угасает. – Познакомься, кстати: супруга пленника нашего, пана Якуба Храповицкого, пани Марыся.

Мой кравчий со всем вежеством, на какое только был способен, изобразил поклон в сторону полячки, на что она ответила ему с непринужденной грацией.

– Распорядись-ка, чтобы ее к мужу отправили, я ему обещал давеча.

– А меня? – пискнула откуда-то из-за спины служанка пани Марыси.

– О, это ты, Эйжбета, – усмехнулся я, – ну куда же без тебя… Все, отправляйтесь, а ты, Никита, собирай воевод да полковников. Надобно поговорить.

Через час воеводы и прочие начальные люди собрались в архиепископских хоромах, где я решил остановиться. У всех было приподнятое настроение: все же удачный штурм не каждый день бывает. Никита успел приволочь откуда-то изрядный бочонок вина, и мы ради удачного дня наполнили кубки.

– Государю Иоанну Федоровичу многая лета! – хором провозгласили здравицу собравшиеся и дружно выпили.

– Докладывайте, воеводы, – приказал я, отодвигая чуть пригубленную чашу, – каковы потери, каковы прибытки.

– Скажешь тоже, государь, – довольно проговорил Черкасский, – невелики потери. Больше всего немцев потеряли да казаков. Если бы ляхи и дальше драться стали, то и потерь бы куда более было! А так, что же Бога гневить?

– Невелики – это сколько?

Как выяснилось, точной цифры не знал никто, но в первом приближении потери составляли примерно полторы-две тысячи человек. Из них примерно половина – собственно убитые, включая не дождавшихся никакой помощи, да еще сотни три тяжелораненых, которых при нынешнем состоянии медицины, скорее всего, тоже потеряем, хотя на все божья воля. Остальные, скорее всего, выздоровеют, но с той же оговоркой. Легкораненых никто толком не считал, да и они были заняты не столько получением помощи, сколько поисками, чем бы поживиться в только что взятом городе. Потом докладывал Ван Дейк, и со слов его выходило, что пороха у нас осталось едва ли треть от первоначального запаса. Потерь в пушках и пушкарях нет, что надобно считать большой удачей, ибо разрывы пушек в нынешнее время совсем не редки. Что касается состояния захваченной крепости, то оно весьма удручающее. Три пролома в стене и отсутствие доброй половины штатной артиллерии, а в некоторых местах и двух третей. Если нежданно-негаданно наскочит король Сигизмунд с войском, обороняться в крепости невозможно. Следующим докладчиком был походный казначей дьяк Лаптев, и известия от него тоже были неутешительны. Денег в казне осталось – кот наплакал, и взять их покуда негде. Вообще, на лице дьяка было написано, что при штурме потерять наемников можно было и больше. Тогда бы, глядишь, и выкрутились, а так…

– А что, в Смоленске никакой казны не захватили? – поинтересовался я.

– Какое там, государь, жолнежам третий месяц не плачено, – удрученно вздохнул Лаптев.

– Ну вы все же поищите, а то у поляков так бывает. Жолнежам платить нечем, а денежка водится.

– Поищем, милостивец, поищем.

– Что с прочими припасами?

– С голоду не помрем, государь, а в Вязьме изрядный запас продовольствия и порох имеется. Не пропадем, а скоро из набега царевич Арслан воротится, все одно чего-нибудь да притащит, басурманин!

– Хорошо, но надобно о нуждах наших думу боярскую и собор известить, ну и о победе, конечно. Я собору обещался Смоленск отбить, а теперь пусть они свои обещания сдержат.

– Известим, государь, как не известить, – довольным голосом прогудел Черкасский, – не каждый день таковая радость случается!

– Погоди радоваться, князь, расскажи лучше, много ли пленных взяли?

– Живых да легко пораненных – близ семи сотен. Все больше литва да ляхи, но есть немного немцев скотских да фряжских[45]. Фряжские пушкари, кстати, совсем без боя сдались и просятся на службу.