Конец Смуты Оченков Иван

– Не погуби, стань царем нашим!

– Не могу, бояре, ослобоните!

Митрополит снова поднимает руку, и все смолкают.

– Яко предки наши призвали твоего пращура со словами: «Земля наша велика и обильна, а порядку в ней нет», – так и мы говорим тебе: бери царство под свою руку! Сбереги его и народ наш!

Собравшиеся подхватывают этот крик, а я растерянно кручу головой, но возникший за моей спиной Вельяминов тихо шепчет мне: «…по обычаю более трех раз не отказываются»…

В этот момент я снова просыпаюсь от того, что возок остановился. Открывается дверца, и меня встречает игумен очередного монастыря со всем клиром. Звонят колокола, пахнет ладаном, и, пока все кланяются, я могу немного размять затекшую в дороге спину. Надо сказать, лица у игумена и келаря не слишком радостные. Как видно, им сообщили о моей манере молиться святыням. В каждом монастыре я честно высиживаю службы с самым постным лицом, на какое только способен. Причем именно высиживаю, на специальном царском месте. Кроме меня сидеть при богослужении может только патриарх, но он сейчас в плену. После службы я делаю монастырю вклад в виде какой-нибудь драгоценной святыни, в которых, по счастью, в царской казне нет недостатка. Потом следует немедленная расплата – и монастырь, и его братия нагружаются государственной службой. Проблем в царстве немерено, а потому без дела не останется никто. Вот и сейчас отец келарь, вздыхая, прикидывает, сколько монахов и трудников надо будет отправить на восстановление московских стен, снабдив их крепкими лопатами, топорами и прочим инструментом, не говоря уж о пропитании. Кроме того, при монастыре непременно должна появиться школа, в которой отроки будут постигать грамоту и Закон Божий. И наконец, я объявляю, что хорошо бы в монастыре завести типографию, с тем дабы печатать Священное Писание, потому как книг в стране – кот наплакал. Игумен в совершенном расстройстве начинает жаловаться на скудость и незнание этого дела и получает полное мое сочувствие и обещание всяческой поддержки. Ну а пока нет возможности открыть типографию, мое царское величество совершенно не возражает, чтобы потребные книги братия писала вручную. Надо хотя бы три сотни в год, успеете? Хотя… а нет ли в монастыре умельцев литейного дела? Умелец, по счастью, есть, как и литейная мастерская. (А то я не знал!) Ладно, так и быть, с типографией и книгами подождем, а вот не отольет ли ваш литейщик несколько пушек по образцу? Естественно, не за так. Я за вас денно и нощно молиться буду! Ну а кому легко? Да немного, не более десятка. Землицы прирежем, но не ранее, чем испытаем пушки.

С пушками дела обстоят неважно. Да, еще жив и имеет немало учеников старый мастер Андрей Чохов. Есть довольно внушительный арсенал, или, как его называют, – наряд различных орудий. В нем огромные затинные пищали, тюфяки, мортиры и внушительные бомбарды, а также масса других орудий, названия которых я и не знаю. Осматривавший их по моему приказу Рутгер Ван Дейк от некоторых из них пришел в совершеннейший восторг, на другие посмотрел с усмешкой, но в общем и целом пришел к выводу, что имеется в наличии недурной осадный парк, который было бы не стыдно иметь любому европейскому государству. Но вот полевая артиллерия отсутствует как класс, и, самое главное, моим пушечных дел мастерам достаточно сложно объяснить, зачем нужны такие ничтожные, по их мнению, пушки. Можно, конечно, просто приказать, но результат может получиться соответствующий. Пока же царские пушкари готовят модели для отливки и втихомолку бранят бестолковых иноземцев, придумывающих разные несуразности вроде конической каморы: «Отцы-деды наши такого не делали и жили себе, так что и нам не к лицу». Именно поэтому я и ищу мастеров на стороне, которые отольют по образцу то, что им велено, не рассуждая при этом. Из того, что я заказываю часть пушек на стороне, вовсе не следует, что литейный двор в Москве останется без работы. Во-первых, осадных орудий хоть и немало, но совсем не переизбыток. Нужны и большие пушки для пролома стен, и мортиры с бомбардами – работать по супостату навесным огнем, и бомбы, картечь, ядра к имеющимся орудиям. Это, кстати, тоже дело не быстрое. Во-вторых, основную часть новых полевых орудий, а также модели, по которым будут лить сторонние мастера, тоже придется изготовить им.

Пушки должны получиться одинаковые – четырехфунтового калибра, на легких лафетах, числом не менее трех десятков. И что самое главное, надо получить их как можно скорее, чтобы иметь время на обучение расчетов новой тактике. Если все успеем, то можно не бояться в чистом поле даже хваленую польскую гусарию. Эх, мечты, мечты!..

– Государь, а может, возьмешь пушки из монастыря? – отрывает меня от мечтаний голос отца келаря. – У нас их немало…

Ну что же, идем смотреть пушки, я вас за язык не тянул. Арсенал, который предъявили мне святые отцы, поразил меня до глубины души. Главным образом размерами, ассортиментом и… бестолковостью. Пушки, гафницы, мортиры, тюфяки и черт его знает что еще (прости господи, что в святом месте!) всех размеров и форм. Медные, бронзовые, железные, возможно, даже чугунные, хотя из него, кажется, еще не умеют отливать. Орудия, пригодные для перевозки по полю битвы, встречаются, но смешного калибра. Ну что это – полгривенки! Или гривенка[15] с четвертью! К тому же часто в таком состоянии, что стрелять из них более опасно для собственных пушкарей, а лафеты больше похожи на деревянные колоды с салазками. Кажется, такие называют «собаками».

– Ну вот, преподобные отцы, а сказывали – металла у вас нет. Из сего вот хлама и отольете. Деревянную модель вам для образца уже везут, жду от вас по весне семь пушек… Ну ладно – пять!.. Нет, три – никак не возможно, разве что если к каждой пушке по пять десятков ядер и столько же картечей… Ну вот и договорились.

Провожают меня едва ли не радостнее, чем встречали. Ничего, привыкнете. Едва монастырь скрывается из виду, стучу вознице, чтобы остановил.

– Вельяминов, коня!

– Сей же час, государь; далее куда поедем?

– В Москву, куда же еще?

– Так Вельяминовка рядом, государь, нешто не погостишь?

– Чего я там не видал?

– Как повелишь, государь, а то бы поохотились…

– Поохотиться, говоришь?.. А что, косолапых в ваших лесах еще не всех переловили?

– Скажешь тоже, царь-батюшка – разве же их всех переловишь, медведей-то…

– Ладно, поехали – уговорил, языкатый: проживут без меня дума с собором пару дней.

Вельяминов начал раздавать распоряжения, но тут появился Михальский со своими головорезами, в одном из которых я узнал давешнего боярского сына, которого видел на смотре.

– Государь, – начал сотник, – в местах сих, сказывают, разбойники озоруют. Не случилось бы беды.

– Откуда знаешь?

– Да вот Федька Панин толкует, что неподалеку отсюда на них шиши лесные напали, едва отбились.

– А, это ты, грамотей! – Внимательно вглядываюсь в лицо парня. – Это что же у меня за дворяне такие, что на них лесные тати нападают? Однако раз ты передо мной стоишь, значит, отбились. Или как?

– Нас всего семеро было, государь, – обстоятельно отвечает он, – а их не менее двух десятков. Оно, может, и худо бы пришлось, да нас отец Мелентий с ратными людьми выручил. Тати услыхали, что они скачут, да и разбежались.

– Отец Мелентий, говоришь, да еще с ратниками? Ну-ка опиши, вьюноша, как сей святой отец выглядит?

– Ну как выглядит… Ростом высокий, телом крепкий, брада черная да густая – лопатой. На коне сидит так, будто всю жизнь рати за собой водил.

– И давно ты этого святого человека видел?

– Да как на смотр ехали.

– А потом?

– Более не видал, государь!

– Ладно, только если увидишь еще, дай знать сотнику своему.

– Все исполню, государь!

Внимательно слушавший наш разговор Вельяминов подзывает Корнилия и шушукается с ним, потом командует:

– Корнилий, ты со своими впереди, а мы с государем следом. Смотреть крепко, дабы не вышло прорухи. А Федьку с парой-тройкой конных пошли вперед в Вельяминовку, пусть готовятся. Если все ладно сделает, пусть и своих проведает. – Потом оборачивается ко мне. – Все ли верно говорю, царь-батюшка?

– Верно, верно… ты, Никита, когда говоришь эдак, до того на Анисима похож, что удавить тебя хочется. Поехали уж, а то все разбойники с медведями от тоски передохнут, нас не дождавшись.

В который раз видит Федька знакомый терем, только теперь скрываться ему не надо, и он громко стучит рукоятью плети по крепким тесовым воротам.

– Кого там нелегкая принесла? – раздается простуженный голос сторожа.

– Открывай быстрее, известия от боярина Никиты Ивановича привез!

Слуга, как видно, разглядел на приезжих знакомые кафтаны и, ничего более не спрашивая, кинулся отворять ворота. Федька, спешившись, пошел к высокому крыльцу с замирающим от сладкой тоски сердцем. Поднявшись, стуча каблуками, он у двери почти столкнулся с боярышней и застыл как громом пораженный.

– Федя… – недоверчиво протянула она, узнав незадачливого ухажера, – откуда ты взялся?

– Из Москвы, Алена Ивановна, известия у меня от брата вашего.

– Вот как, нешто мой брат обычай письма писать завел? Ну коли так, то давай свою грамоту.

– Нет у меня грамоты, боярышня, просто он на словах велел передать, что скоро будет у вас с дорогим гостем, и велел все приготовить, чтобы с честью встретить.

– Вот как, а я-то думала… Что же за гость к нам такой пожалует, что брат мой столь сановного гонца, как ты, боярский сын, послал?

– Царь.

– Как «царь»?..

– Ну так, государь наш.

– Феденька, – с сомнением в голосе проговорила она, – а ты здоров ли?

– Здоров.

– И что, тебя из самой Москвы прислали, чтобы мы готовились царя встречать?

– Да нет, боярышня, государь тут неподалеку, в Кирилловском монастыре был на богомолье. А теперь, видать, отдохнуть хочет, да и решил к вам заехать.

– А ты их надолго ли обогнал?

– Да, пожалуй что, на час-полтора…

– Федька! – всплеснула руками боярышня. – Да что же ты сразу не сказал, окаянный! Да когда же мы все успеем, мыслимое ли дело – царь едет!

– Да я же…

Но Алена уже не слышала Федькиных оправданий и как вихрь умчалась внутрь терема. Буквально через мгновение внутри его раздался шум, забегали люди, началась суматоха. Боярский сын постоял еще немного и, с обидой подумав: «Могла бы и попить вынести с дороги…» – собрался было уходить. Однако Алена уже, как видно, раздала все необходимые поручения и вспомнила об обязанностях гостеприимной хозяйки.

– Куда собрался, боярский сын? – спросила она его, снова выйдя. – Заходи, согреешься с дороги. Может, ты или твои ратники проголодались?

– Да я… – начал было Федька, но отказаться не смог, а Алена, велев кому-то из дворни позаботиться о его провожатых, повела парня в дом.

– Что за шум, Аленушка? – встретила их старая боярыня, едва они вошли. – Ой, а что это за человек с тобою?

– Гонец от братца приехал, тетушка, сказывает, что Никита скоро будет, да с дорогими гостями.

– Охти мне!.. Да как же это – я же и не успею ничего…

– Полно, тетушка, я уж обо всем распорядилась.

– Что бы я без тебя делала, умница ты моя?.. Прибрал господь моих деток, пропала бы я и вовсе без тебя, Аленушка!.. – запричитала было старушка, но тут же развернулась к Федьке: – А ты из чьих будешь?

– Сосед ваш, – поклонился боярыне парень, – Федор, Семена Панина сын.

– Федор, Федор… – проговорила она, будто пробуя его имя на вкус. – Уж не тот ли ты Федька, что девок в лесу пугал, одевшись в шкуру звериную?

– Каких девок, госпожа? – пожал плечами боярский сын. – Если тех, что по малину ходили у Гнилой пади, то не я. Я человек смирный и богобоязненный.

– Я уж вижу… – задумчиво протянула старушка, но более Федьку ни о чем не расспрашивала.

Не прошло и часа, как раздался шум у ворот, и хозяевам стало не до Федора. Во двор въехали верховые, и неизвестно когда успевшая принарядиться Алена вышла встречать дорогих гостей, держа в руках серебряную чару со сбитнем. Федька во все глаза смотрел на преобразившуюся девушку. На голове ее был высокий кокошник, расписанный серебром. Ярко-голубой летник и соболья душегрея придавали ей вид просто сказочный, и смотреть без восхищения на юную сестру царского кравчего было нельзя.

Государь, впрочем, глядел на красавицу почти печально. Отведав сбитня, он, пока дворовые девки обносили горячим напитком прочих гостей, осторожно, будто боясь повредить, расцеловал девушку в обе щеки и что-то негромко сказал: видно, поздоровался. Что ему ответила Алена – Федька тоже не расслышал, но после они пошли в терем, и парень увидел, как она смотрит на царя. Какое-то странное чувство кольнуло боярского сына, и он, доселе видевший в молодом государе лишь что-то вроде чудотворной иконы, разве что говорящей и могущей казнить за оплошность, вдруг понял, что царь высок и строен, черты лица его правильные и приятные глазу, а голос, умеющий быть железным, бывает и бархатным. И что если бы они с ним вместе ехали мимо дворов в Замоскворечье, то и не угадаешь, на кого девки глазели бы больше.

Неизвестно, сколько бы еще стоял он в замешательстве, но тут перед ним появился Корнилий.

– Ну и чего ты застыл, – обратился он к Федьке, – тебе что Вельяминов сказал? Как все справишь, можешь к своим заехать – али не соскучился? Давай двигай да скажи дядьке своему, чтобы окрестным помещикам весть отослал, что государь-де гостит тут и завтра желает охоту устроить. Пусть приезжают все царя потешить. Внял ли?

– Понял, господине, все исполню, – поклонился ему парень и собрался идти прочь, но сотник снова остановил его:

– Погоди, ты подарки-то родным догадался привезти али как?

– Да я и не думал, что попаду к ним, – остановился в замешательстве сообразивший, что неладно получилось, Федька.

– Да, я-то думал, что ты только на сабле слаб, а ты и вовсе дурень получаешься. Ладно, что с тобой делать… держи вот. – И с этими словами сотник вынул из-за пазухи сверток и подал Федору. – Сколько, говоришь, у дяди дочек?

– Четверо…

– Значит, хватит.

– А что там?

– Платков там цветных полдюжины, вот каждой и подаришь, да про тетку не забудь, бестолковый. Еще и невесте один останется.

– Да нет у меня невесты… – вздохнул Федька.

– Я же и говорю: дурень! Да не благодари, отслужишь еще.

После недолгой скачки боярский сын с холопом были возле дома, который он привык считать родным. Дядька с теткой встретили его радостно, а девчонки и вовсе, увидев, какой он стал красивый в новом кафтане, с визгом повисли у него на шее. После чего парень поклонился опекунам так кстати полученными от сотника подарками. Тетушка растрогалась и даже всплакнула. Прежде вредная и языкастая, а теперь еще больше похорошевшая Ефросинья застеснялась и убежала к себе, а прочие сестры кинулись целовать Федьку еще раз. Дядюшке парень преподнес выменянную по случаю у одного татарина из их сотни разукрашенную серебром камчу[16], а маленькому Мишке, во все глаза уставившемуся на его пистолет, презентовал свинцовую пулю. Дядька Ефим был явно доволен подарком, но тут Федор некстати вспомнил рассказы сослуживцев-казаков, что плеть у них по обычаю подносят отцу невесты на сватовстве. Покрасневший до корней волос Федька совсем смешался и, чтобы унять волнение, стал говорить о приезде царя и о поручении, данном ему сотником Корнилием. Дядька встревожился и тут же велел холопам седлать коней и ехать по соседям, оповещать о царской забаве.

Все в соборе как один кричали: «Да здравствует наш царь Иван Жигимонтович на многие лета»! Но тут в всеобщую симфонию диссонансом влез одинокий выкрик: «Горе нам, царь-то не православный!»

Только что безмерно радовавшиеся люди сконфуженно застыли в неловком молчании. Вельяминов напряженно всматривался в них, будто желая найти глазами кричавшего. И теребил при этом пояс, забыв, что, как и все, пришел в храм без оружия.

Но тут вперед выступил Авраамий Палицын и стал громко зачитывать чин покаяния. Лица присутствующих посветлели, и все стали внимательно прислушиваться к моим ответам на вопросы келаря, вопрошавшего меня о грехах. Я, в общем, ему и не врал. Трагическая смерть Насти так на меня подействовала, что я стал вести почти монашеский образ жизни. Не стало в ней ни женщин, ни пирушек с друзьями. Военные действия вокруг Москвы прекратились, так что смертоубийством я тоже не занимался. Отец Авраамий же, отпустив мне грехи, громко запел: «Господи Боже истины, призри на раба Твоего…» – и все присутствующие подхватили молитву, будто всю жизнь были певчими. После этого присоединившийся к таинству митрополит вопрошал меня о неправых учениях и требовал отречения от них. Отрекшись, я прочитал Символ веры, и митрополит начал вопрошать о православной вере и требовал исповедовать ее и хранить. Потом было пение псалмов и чтение молитв, после чего последовала Великая ектения, и меня миропомазали.

Наконец надо было провозгласить мое имя, и Аврамий с Ионой почти одновременно спросили, как меня наречь по имени и отчеству. Вопрос был непростой: если имя вполне соответствовало ожиданиям моих новых подданных, то отчество, увы, нет. Времени на раздумья не было, и я спросил, кто был последним законным государем в Москве. Святые отцы, сами не раз приводившие народ к присяге самозванцам, замялись, но я спросил еще, кого нынче поминает православная церковь – и все присутствующие заулыбались, ибо в день сей поминали Федора Стратилата.

– Последним законным нашим царем был Федор Иоаннович! – крикнул на весь храм Вельяминов и тут же продолжил: – Многая лета государю Иоанну Феодоровичу!..

Проснувшись, я какое-то время лежал, прокручивая про себя снова и снова день моего избрания на царство и миропомазания. Захотев пить, протянул руку за ковшом, оставленным с вечера, но вместо того чтобы достать, неловко уронил его, переполошив лежавших на полу Никиту и Кароля, игравших сегодня роль моих спальников. Вообще, обычно спальники мои спят дальше, за ширмами, но вельяминовский терем невелик, и все в нем с должным порядком не помещаются.

– Что случилось, мой герцог… ой, простите, ваше величество, – сонно спрашивает по-немецки Лелик, никак не могущий привыкнуть, что я из герцога стал царем.

– Да ничего страшного, спите, – пытаюсь я успокоить своих ближников.

– Испей, государь, – подает мне ковш с квасом успевший проснуться и все сообразить кравчий.

Пока я пью, мои приближенные быстро приводят себя в порядок, показывая всем видом, что готовы служить своему господину. Увы, как я ни старался, но прежних отношений между мной и фон Гершовом нет. Известие об измене брата продолжает угнетать Кароля, и, хотя я всячески подчеркиваю свое к нему доверие и приязнь, мы все больше отдаляемся друг от друга. Он, как я и обещал, командует моей гвардией, в смысле – продолжает командовать моими драбантами-драгунами, просто повышен в чине до полковника. Драгун тоже стало больше за счет влившихся в их состав русских дворян и боярских детей. Хочется развернуть этот регимент в драгунский полк и иметь к началу похода на Смоленск полноценное боевое соединение. Впрочем, в драгуны, узнав, что там учат еще и пешему бою, дворяне идут не так охотно, как в рейтары. Видимо, их тактика боя кажется им более приличной для людей благородного сословия.

– Ну что – раз все проснулись, так давайте умываться! – весело командую своей банде, и мы гурьбой несемся на улицу, чтобы натереться снегом.

Пока мы с Вельяминовым получаем изобилие свежести при полном отсутствии калорий, фон Гершов с нескрываемым ужасом взирает на наши процедуры. Бедолага Кароль никак не привыкнет к этим варварским забавам, и с содроганием смотрит, как Никита, зачерпнув своими лапами целый сугроб, начинает растираться снегом. Я не могу не воспользоваться тем, что он потерял бдительность, и, подкравшись сзади, сыплю померанцу изрядную горсть снега за шиворот. Бедолага Лелик начинает орать благим матом, а Никита просто киснет от хохота. Это определенно непорядок, и я, слепив снежок, запускаю его в своего кравчего. Такой подлости Вельяминов не ожидал, но быстро ориентируется и отвечает мне тем же.

– Кароль, какого черта ты стоишь, не видишь разве – в твоего сюзерена стреляют? Лепи снежки и кидай в Никиту! – кричу я вконец обалдевшему фон Гершову.

Из амбаров и подклетей начинают вылезать ночевавшие там холопы и рейтары, и недоуменно смотрят, как царь и его ближники играют в снежки. Наконец, немного уставшие и довольные, мы вбегаем в терем, где нас ждут с рушниками Алена и несколько служанок. Вытираясь и подшучивая друг над другом, мы готовимся к завтраку.

Ни чай, ни кофе нам пока недоступны, так что мы пьем горячий сбитень с вкуснейшим ржаным хлебом. Тем временем вокруг вельяминовской усадьбы начинают собираться местные помещики с холопами, приехавшие на охоту. Первым приезжает Телятевский, а за ним начинают подтягиваться и прочие. Никита, одевшись и снарядившись, выходит к ним, а я, оставшись наедине с Каролем, спрашиваю его:

– Что тебя тревожит, друг мой?

– О чем вы, ваше величество?

– Брось парень, я не худо тебя знаю. Тебя что-то беспокоит, но ты молчишь и мучаешься, я же вижу. Скажи мне, что у тебя на душе.

– Все хорошо, ваше величество, лучше и быть не может.

– Вот как?

– Конечно. Посудите сами, мой кайзер (теперь Лелик называл меня так): два с небольшим года назад я нанялся к принцу-изгнаннику, у которого не было ни кола ни двора. Теперь вы властелин огромной страны, а я полковник вашей гвардии. Чего я еще могу желать?

– Ну, в этом смысле ты, несомненно, прав: мы и впрямь многого добились; но все же ты невесел, и я спрашиваю тебя – почему?

– Как вам сказать, ваше величество… это может прозвучать странно, но я скучаю по тем временам, когда у нас с вами ничего не было. Помните, вы любили тогда графиню Спаре, а мы с братом сопровождали вас, когда вы отправлялись к ней на свидания. Мы были молоды, но веселы и беззаботны.

– Помню, как не помнить – вы тогда с Боликом тоже не оставались в накладе. У служанок графини были такие довольные лица, что этого трудно было не заметить. Да, веселое было времечко… Ты, верно, скучаешь по брату?

– Да, скучаю. По брату, по Манфреду, по той жизни, которую мы вели…

– Ну прекрати, дружище – я тоже по ним скучаю, но почему ты о нашей молодости говоришь в прошедшем времени? Нам нет еще и двадцати, мы молоды, сильны, и если раньше мы могли рассчитывать только на себя, то теперь у нас есть целая армия!

При этих словах Кароль встал, прошелся, явно нервничая, а затем снова опустился на лавку и решительно произнес:

– И это тоже беспокоит меня, ваше величество.

– Объяснись.

– Видите ли, мой кайзер, у вас действительно появилось много сторонников или людей, которых вы таковыми считаете. Но я очень боюсь, что ваше доверие к ним напрасно. Дьявол силен, и даже мой несчастный брат, обязанный вам всем, не смог устоять перед его посулами. А эти люди, которые вас теперь окружают… я не знаю, чего от них ждать. Они непонятны мне, и я боюсь опять не успеть, как это случилось в том чертовом лесу под Псковом.

– У тебя есть какие-то подозрения к окружающим меня людям?

– О нет! Если я и уверен в ком-то, то это Вельяминов и Казимир, которого все теперь почему-то называют Корнилием. Они, да еще, возможно, этот хитрый стрелецкий сотник Анисим – вот люди, которые вам никогда не изменят. Но рядом с вами теперь не только они. Все эти князья, бояре и думные дьяки… Среди них есть, конечно, люди достойные и благородные, вроде Пожарского, но их меньшинство. А остальные, когда вы отворачиваетесь, ваше величество, смотрят так, будто примеряются, куда ловчее ударить клинком. И я боюсь, что не успею встать между ними и вашим величеством.

– Ты ждешь измены?

– Да! Вы для них слишком молоды, слишком удачливы, слишком умны. Впрочем, в последнем они еще не уверены, и только поэтому вы до сих пор живы. Многие из них надеются, что вы просто удачливый искатель приключений, ничего не понимающий в политике и хозяйстве. Но я-то знаю, что вы не таковы. Когда-нибудь они тоже обнаружат, что ошибались на ваш счет, – и тогда берегитесь! Я просто сердцем чую опасность и схожу с ума от того, что не могу ничего предпринять.

– Я понял тебя, дружище. Будь спокоен, я думаю про своих новых подданных точно так же. Но я не сделаю ничего, что бы их встревожило, пока не буду готов к схватке. Они видят во мне удачливого наемника? Не будем их разочаровывать! Сначала мы пойдем и отвоюем у поляков этот несчастный Смоленск, а когда вернемся, многое изменится! Ну а пока… может, тебе жениться? Ну а что: посмотри, какая красавица сестра у Никиты – хочешь, просватаю?

Если бы я еще раз сыпанул бедному померанцу снегу за шиворот, это не произвело бы на него большего действия. Лицо его побледнело, рот приоткрылся, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Благодарю ваше величество за заботу, но, боюсь, я не смогу сделать эту благородную девушку счастливой… – залепетал обескураженный моим заявлением Кароль.

– Ну смотри, как знаешь. Но все же подумай хорошенько. Правда, недолго: такие красавицы в девках не засиживаются. Ладно, этим, я думаю, мы сможем заняться позже, а сейчас найди мне Корнилия. Что-то от него нет вестей, если бы все было ладно, он бы давно сообщил.

Фон Гершов с поклоном вышел вон, а я начал одеваться к выходу. Можно было кликнуть слуг, но хотелось побыть одному и поразмыслить над услышанным от Кароля. Однако остаться одному не удалось: тихонько скрипнула дверь и я, резко обернувшись, увидел Алену Вельяминову. Лицо девушки было неестественно бледным, и казалось, она вот-вот заплачет. «Черт бы меня взял, – с раскаянием подумал я, – она ведь понимает по-немецки!»

– Почто, государь?.. – только и спросила она меня, глядя широко распахнутыми небесно-васильковыми глазами.

– Что «почто»? – попытался я прикинуться, будто ничего не понимаю.

– Государь, не погуби, не отдавай замуж за нелюбимого!

– Да не кричи ты так, никто тебя замуж не отдает, пошутил я.

– Не надо так, государь, одна у меня судьба, и не хочу другой… – залилась девушка слезами.

– Да что ты, Аленушка, не плачь! – только и смог я сказать, чувствуя полную беспомощность перед женским плачем. – Ну пошутил я. Да и Кароль вон, погляди, сбежал от меня как от огня.

Увы, если девушка собралась поплакать, то прекратить это действо совсем не просто. Пришлось обнять ее и, гладя по волосам, говорить ей, что она умница и красавица и что больше я никогда так шутить не стану, «вот тебе крест». А фон Гершов и вовсе любит другую и обещался быть ей верным и что никогда ни на кого не глянет. Так что о сватовстве не может быть и речи, и это я так все, шутейно. И вот несу такой бред, пытаясь остановить потоки слез и молясь про себя, чтобы Никиту черт с улицы не принес или еще кого, потому как объяснить ему эту картину никак не получится. Наконец слезы немного поутихли, я отправляю девушку с наказом умыться и привести себя в порядок. Та послушно уходит, но напоследок оборачивается и твердым голосом заявляет:

– А захочешь выдать меня за другого, так и знай – утоплюсь!

Вот тебе раз! Я стесняюсь спросить… а тот, который «не другой», это, вообще, кто?

Поутру Федька вместе с дядькой Ефимом и другими окрестными помещиками прискакал к вельяминовской усадьбе. Вскоре к ним вышел сам царский кравчий и объявил, что государь желает позабавиться медвежьей охотой. Помещики задумались, после чего вперед выехал Ефим Лемешев.

– Никита Иванович, – начал он, поклонившись, – мы государю услужить завсегда рады, но что, если не найдем берлоги? Сам, поди, ведаешь, что косолапый не под каждым кустом зимует. А ну как если не сыщем?

– Ну это ты хватил, Ефим, – «не сыщем»! Места тут на дичь богатые, должны быть и медведи. А если, паче чаяния, не сразу найдем, так и не беда. Мало ли иной дичи в лесу? Сам знаешь, государь в иной земле урожден и нашей охоты и не видывал. Если для начала лося на него выгоним или волка затравим, так ему и тем потрафим. А там, глядишь, и медведь сыщется, вот и потешим царя-батюшку.

На том и порешили; помещики со своими холопами разбились на несколько групп и поскакали в разные стороны, трубя время от времени в рожки. Федька вздумал было отправиться вместе с дядькой, но увидел, что ему призывно машет татарин Ахметка, тот самый, у кого он выменял камчу.

– Поедем, бачка, Корнилий шибко ждет, – заявил тот ему, и парень, скрепя сердце, попрощавшись с соседями и дядькой, тронул коня.

– Другой раз поохотишься, – заявил ему сотник, когда они с Ахметом поравнялись с ним, – а у нас нынче иная забота.

Иная забота заключалось в охране его царского величества. Оно, конечно, государь не один – с ним и кравчий Вельяминов с рейтарами, и немец фон Гершов с драгунами, а только береженого Бог бережет. Так что Михальский повел своих людей в поиск, а Федьку кликнул ради того, что он местный, да еще охотник, так что места знать должен.

– А кого ищем-то? – спросил Федька у сотника.

– Как найдем, скажу, – усмехнулся тот, – сам ведь говорил, что в ваших лесах тати озоруют.

– Говорил, а только как их найдешь, татей-то?

– А как медведя найти собирался?

– Так по приметам – косолапые-то не во всяком месте зимуют.

– Во-во, и разбойники точно так же. Сам как думаешь, где их зимовье?

– Известно где, там, где добрые люди не ходят. На болоте или еще в каком месте.

– А есть у вас болота?

– А как же, за Гнилой падью; только там трясина, туда никто не ходит.

– И зимой трясина?

Федька озадаченно покрутил головой и повел отряд к Гнилой пади. Скоро им попался след, ведущий прямо в то место, где, по Федькиным словам, была самая трясина. Корнилий приказал спешиться и надеть на ноги снегоступы. После чего ратники, оставив лошадей коноводам, пошли по следам. Шли довольно долго, стараясь держаться друг за другом и без нужды не разговаривая. Наконец, вышли на поляну, окруженную со всех сторон уродливыми и кривыми, какие бывают только на болотах, деревьями. На поляне стояло изрядное зимовье, с курившимся над крышей дымом, окруженное невысоким частоколом. Некоторые колья были украшены черепами животных, а над воротами висели и человеческие. Увидев этот ужас, Федька начал креститься, но остальные его товарищи во главе с сотником и ухом не повели.

Быстро окружив зловещее жилище, татары и казаки приготовились к штурму. После чего сотник, критически оглядев переодетого ради охоты в свое Федьку, велел ему подать голос, вроде как тот заблудился.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – попробовал крикнуть немного струхнувший парень, но предательский голос сбился и получилось почти плачуще.

Корнилий, услышав Федькин голос, довольно закивал головой и знаком велел продолжать.

– Помогите, люди добрые, – продолжал звать боярский сын, заходя за страшную ограду, – не оставьте христианскую душу на погибель.

– Кого это черт принес? – раздался скрипучий голос, и из дверей зимовья показался неопределенного возраста мужик, заросший седой бородой, с самострелом в руках.

– Пожалейте, Христа ради, добрые люди, заплутал я в лесу, не дайте пропасть, – продолжал причитать Федор жалостным голосом.

Мужик, настороженно глядя на непрошеного гостя, направил на него самострел и спросил:

– Ты откуда такой взялся?

– Житель местный, – продолжал причитать Федька, – заплутал, явите божескую милость, не дайте пропасть!

– Что-то я тебя не припомню… телятевский холоп?

– Нет, я из Панино…

Неизвестно, сколько бы еще мужик допрашивал Федора, но за его спиной как призрак появился Ахмет и упер ему в жилистую шею лезвие ножа.

– Тихо… – зашептал ему на ухо улыбающийся татарин. – Бачка, положи самострел, только шибко не ложи – тихо ложи.

Отложивший самострел мужик во все глаза смотрел на окруживших дом ратных, не смея лишний раз вздохнуть.

– Есть еще кто в доме? – тихо спросил Корнилий, и, увидев, что тот осторожно мотает головой, стараясь не порезаться при этом, велел все кругом осмотреть. – Вот что, раб божий, – обратился к мужику сотник, – изба тут чересчур большая на одного, да и котел ты немалый варишь. Стало быть, ты не один и ждешь своих. Следов тут на полтора десятка конных, а на боярских детей вы, уж не обессудь, не похожи. Так что вы – тати, и если ты хочешь до Разбойного приказа дожить, то рассказывай мне все, будто на исповеди.

– Все одно казните, – буркнул в ответ мужик.

– Помереть тоже по-всякому можно, – не стал его разубеждать Михальский, – так что не томи. Облегчи душу, а там, может, и поживешь еще.

– Спрашивай, – вздохнул тать.

– Сколько вас?

– Сам же сказывал, что десяток и еще половина.

– Вооружены как?

– Кто как, у кого сабля, а у кого и ослоп.

– Брони есть?

– У восьмерых кольчуги да тягиляи, прочие же в чем есть.

– Луки, огненный бой?

– Луков нет, самострелов вроде моего – пара, а огненный бой есть, как не быть. Только к нему зелья[17] нет. Так что лежит без дела в сундуке.

– Сундук покажешь?

В здоровом, окованном железными полосами сундуке со сломанным замком и вправду лежали три пищали и пара турецкой работы пистолей, а также неизвестно откуда взявшаяся древняя гаковница[18].

– Как говорит государь, нам на бедность все в кассу, – хмыкнул, осмотрев трофеи, Корнилий. – Так: этого связать и сидеть тихо. Скоро пожалуют те, кому он кашу варил.

Ждать пришлось недолго. Едва успели доварить кашу в котле, как притаившиеся вокруг зимовья в засаде ратники подали знак, и сотник велел всем молчать. Тати не сторожились и, подъехав гурьбою, стали спешиваться, привязывать коней к коновязи и снимать с них вьюки.

– Сыч! – закричал один из разбойников, одетый богаче других и не участвующий в общей суете. – Где ты, черт старый?

Связанный старик вздрогнул и замотал было головою, но Корнилий показал ему кинжал – и тот затих.

– Кашу сварил ли, упырь седой? – продолжал изгаляться разбойник. – А то я тебя самого съем, только кости останутся.

– Что ты кричишь, Косач? – одернул его другой тать. – Разве не слышишь, какой дух от каши? Верно сварил, а его самого есть – только зубы об мослы поломаешь.

– А если сварил, так отчего не выходит?

– Так боится, что его Косач съест! – дурашливым голосом прокричал под всеобщий смех один из привязывавших коней и решительным шагом направился к двери.

Но едва он успел войти, как раздался свист – и разбойников окружили схоронившиеся вокруг ратники. А внезапно появившийся в дверном проеме Михальский одним ударом сбил татя с ног и направил на оставшихся пистолет:

– Сдавайтесь!

Услышавшие это разбойники попробовали схватиться за оружие, но не тут то было. Со всех сторон их окружали вооруженные люди, а юркий словно бес Ахметка, незнамо как оказавшийся среди них, повыбивал камчою ножи или сабли у немногих успевших взяться за оружие. Один из татей схватился за самострел, но, поймав Федькину стрелу, упал и, немного поскребя ногами снег, затих.

Остальных татей быстро разоружили и, связав им руки за спиной, приступили к дознанию. Допрашивали разбойников порознь, чтобы каждый не слышал, что говорят его сообщники. Первым разговорили того, которого называли Косачом. Лишившийся нарядного зипуна тать попробовал было запираться, но Корнилий только мигнул своим татарам – и те подвесили его голыми пятками над костерком. После чего Косач враз признался и в татьбе, и в душегубстве, и в иных винах. Прочие разбойники слишком не запирались, и вскоре Михальскому и записывавшему показания Федьке стало известно, что разбойничает эта шайка давно, но окрестные села грабить стережется, а выходит для татьбы на большую дорогу. Правят они разбой не одни, а с некоторыми крестьянами из окрестных деревень, а в сбыте награбленного им помогает некий помещик, лица коего они, впрочем, никогда не видели. Хранят награбленное в ухоронках, которые тут же и показали. Слишком ценного, однако, среди награбленного не оказалось. В основном разное тряпье и некоторое количество разного оружия. Как объяснили тати, львиная доля добычи уходила к неизвестному помещику, а за то он разбойников снабжал провизией и прочим припасом. По словам Косача, такая жизнь им давно обрыдла и они ждали только случая, чтобы взять большой куш и уйти подальше из здешних мест.

– И куда же уйти собирались? – спросил Косача заинтересованным голосом сотник.

– На Волгу, – отвечал тот, сплюнув кровь.

– Зря не ушли.

– Зря.

– А помещика, вас скрывавшего, узнаете?

– Да как же его, анафему, узнаешь – он без личины скоморошьей нам и не показывался… – вздохнул разбойник.

– А по голосу?

– Ну разве по голосу…

– Ладно, поглядим, как быть, а пока собираемся, – задумчиво проговорил Корнилий.