Конец Смуты Оченков Иван

– А не того ли король Сигизмунд от нас ждет? – отозвался Рюмин. – Может, только мы из Москвы, а нас пан Лисовский поджидает?

– Может быть, может быть… А что, царевич Арслан с мурзами своими здесь еще?

– Да где же ему быть? – удивился кравчий. – Его же обнадежили тем, что касимовский стол свободен, вот он и караулит его, точно лис курятник.

– Тогда так: пусть его люди Москву со всех сторон широкой дугой обойдут, а особливо на Смоленской дороге поищут. Если ляхи какую каверзу затеяли, то где-нибудь да прячутся. Кстати, а что там с пушками?

– Пушкарев давеча докладывал, что первые четыре штуки готовы.

– Испытывали?

– Нет, государь, тебя ждали.

– Ну что же, завтра и проверим – распорядись, чтобы поутру все готово было.

Мое утро, как всегда в Москве, началось с молебна в соборе вместе со всей думой и клиром. Отдав Богу Богово, я озадачил думу и собор очередной проблемой и усвистел за город к пушкарской слободе для испытания пушек. Надо сказать, проблема боярам и «лучшим людям всея земли» досталась тяжелая. С самым постным лицом я посетовал на оскудение веры в людях и отсутствие в связи с этим божьего заступничества. Поначалу моя речь не вызвала в присутствующих никакого беспокойства. Дело в том, что все речи согласно протокола начинаются либо словами об оскудении веры, либо с краткого экскурса во времена Владимира Святого. Но затем я свернул к тому, что Господу было бы явно более угодно, если бы православные службы справлял не местоблюститель, а патриарх.

– Так в плену патриарх, – насторожился боярин Шереметев.

– Это давно ли митрополит Ростовский патриархом стал? – усмехнулся Мстиславский.

Вопрос был с подвохом: патриархом Филарета провозгласил Тушинский вор, когда был еще жив прошлый патриарх Гермоген. Но Федора Ивановича (полного тезку Мстиславского) так просто было не смутить.

– Покойный патриарх Гермоген, упокой господи его душу, на митрополита Филарета никакой хулы и опалы не возложил за его тушинское пленение.

– Вот что, бояре, и вы, лучшие люди: поелику, когда патриарха Гермогена злым обычаем уморили гладом поляки, митрополит Филарет был в плену, то патриарха у нас нет. Ибо нельзя того допустить, чтобы католики нам патриархов устанавливали. Так что велю вам обдумать, стоит ли устроить выборы патриарха сейчас или же обойтись покуда без патриаршего благословения.

Дальнейшие препирательства проходили уже без меня. Потому как на большом пустыре за Пушкарской слободой уже ждали меня новодельные, как их называл старик Чохов, пушки. Три из них стояли просто на деревянных колодах, или «собаках», накрепко привязанные к ним толстыми веревками. Эти предназначались для испытания на прочность. Четвертая была уже на полевом лафете, который также следовало испытать, как и само орудие. Подле орудия с лафетом были выстроены подчиненные Анисима, некоторые из них начинали служить мне еще в Швеции. Подле прочих толпились мастера во главе с самим Чоховым. Увидев меня, и те и другие повалились в ноги. (Первое время этот обычай меня бесил, потом стал привыкать.) Приказав подняться, командую начать испытания. Для начала пушки проверяют обычным зарядом, затем полуторным и, наконец, двойным. Когда все пушки с честью выдерживают испытание, я подхожу к ним и придирчиво осматриваю. Анисим подает мне нечто вроде калибра или лекала, и я проверяю канал ствола. Придраться не к чему, все пушки абсолютно одинаковы по размерам. Довольно улыбнувшись, киваю дьяку, и тот зачитывает указ о награждении мастеров. Каждый получает сверх жалованья по рублю и по отрезу сукна. Чохову как руководителю полагается соответственно три рубля, сукно и еще лисья шапка. Старик растроган, но все равно ворчит про себя, что таковую награду за столь малое дело получать не приучен. На что я усмехаюсь и велю Пушкареву показать, что можно делать пушкой на лафете. Тот командует, и шестеро пушкарей начинают катать пушку по укатанному снегу. Потом заряжают и, выпалив, катят в иное место.

– Видал, старинушка, – показываю я Чохову на их упражнения, – а если по полю так?

Тот озадаченно чешет макушку: как видно, идея, что артиллерия может быть подвижной, не приходила ему еще в голову. Пушкарям тоже объявляется награда, после чего я, приказав отправить возок в кремль, вскакиваю на лошадь и еду смотреть на постройку терема для Михальского. Его самого я, как и договорились сразу по приезде, отправил к Шерстову в сопровождении царских стольников, чтобы дворянин не вздумал финтить. Дело это, как ни странно, довольно распространенное. Здешние отцы семейств могут запросто на смотринах показать одну дочь, а под венец отправить другую. Особенно если та, другая, с каким-нибудь изъяном. Терем для Корнилия и его молодой жены, чтобы не вызывать зависти, ставили недалеко от двора с лавкой Анисима. Селились вокруг люди служивые и небедные, но не бояре. Жить он все равно будет в кремле рядом со мной, но свой двор – это уже совсем другой статус. Работа шла споро, подрядившаяся на стройку артель плотников уже вывела сруб и принималась ладить кровлю. Не обращая на меня внимания, скорее всего, потому что не узнали, трудники работали, иногда беззлобно переругиваясь между собой.

– Государь, не побрезгуешь зайти? – спросил меня негромко Пушкарев.

– Зайду, отчего не зайти, – отозвался я. – Надо же узнать, чем ты тут торгуешь и на какие доходы эдак развернулся. Небось обкрадываешь меня, сиротинушку.

– Господь с тобой, государь, все от твоих щедрот и едино твоей милостью! – скроил умильную физиономию Анисим.

У ворот нас, как водится, встретила раздобревшая и похорошевшая Авдотья с большим ковшом сбитня. Едва я успел отведать угощение и поблагодарить хозяйку – непонятно откуда вылетела, как молния, Марьюшка и, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих, повисла на мне.

– Почто долго не приходил? Я скучала, – было заявлено мне. – Пойдем в горницу, покажу тебе, как мы с Глашей читать научились.

Делать нечего, пришлось идти и, усадив егозу на колени, с улыбкой слушать, как они с сестрой читают. Поскольку успехи были неоспоримы, немедленно последовал подарок обеим ученицам в виде бус. Получив украшение, девочки с поклоном поблагодарили и умчались его примерять. Все это время Анисим с Никитой почтительно стояли рядом, делая вид, что им все это очень интересно. Наконец, после того как сестры ушли, Анисим выложил передо мной лист бумаги, и мы втроем склонились над ним, внимательно разглядывая изображение. Сам лист был разделен на четыре части. На левой верхней четверти был нарисован возок, из окна которого выглядывали женщина и католический монах. Надпись над возком гласила: «Марина едет в Москву на свадьбу с самозванцем и везет с собой латинян». Рисунок рядом изображал бояр, убивающих самозванца и прячущуюся женщину и монаха. Надпись подсказывала, что речь идет о свержении Лжедмитрия. На нижней половине рисунки изображали Марину с ребенком на руках, венчающуюся с казаком: обряд проводит, естественно, католический патер. Подписано было так: «Марина нагуляла дитя и, чтобы прикрыть грех, венчается с казаком Заруцким». Наконец, последняя часть изображала Марину в деревянной короне, которой католический монах нашептывал на ухо, чтобы она провозгласила себя царицей. Для пущей наглядности на деревянной короне был дубовый листок, а у монаха – рога. Идея такого «черного пиара» возникла у меня, когда мы возвращались из похода. В том, что самозванцев будет еще много, сомнений у меня не было, но если распространить такую наглядную агитацию, то рассказывать о «чудесном спасении» и «природном царевиче» им будет сложнее. Первый набросок я сделал сам, но, увы, талантом художника Господь обделил меня, причем в обеих жизнях. Однако, когда я обмолвился о своей задумке Никите с Анисимом, они неожиданно этой идеей загорелись и нашли подходящего специалиста.

Технология производства лубка совершенно несложна. На липовой доске художник рисует некую картинку. Потом резчик долотом удаляет древесину там, где краска не нужна, и с полученной основы делается оттиск. Потом все это раскрашивается и подписывается вручную. Идут такие лубки на ура, ибо информационный голод в данное время просто жуткий, а тут и картинка, и информация. То, что население неграмотно, особой роли не играет. Немногие грамотеи текст прочтут, а прочие зазубрят на память. Главное нововведение – что картинок несколько. Такой своеобразный комикс. До сих пор картинка была только одна и рядом текст, рассказывающий, к примеру, об изображенном святом или Бове-королевиче.

– Надобно наделать таких картинок побольше да по всему царству разослать, дабы каждый мог увидеть правду о самозваной царице, – удовлетворенно проговорил я, – а если получится хорошо, то и о прочем лубки сделаем.

– Еще и денег заработаем, – радостно подтвердил Анисим.

– Ты это серьезно? – удивился я.

– А как же, государь, цена-то плевая, а расходиться будут, как пироги с вязигой в базарный день.

– Слушай, а это мысль. Ты сказывал, что умелец сей не ведает, на кого работает?

– Не ведает, государь, – подтвердил Пушкарев.

– Вот и славно, наберешь еще сколько-то людей. Не найдешь умельцев – не беда, возьми сирот с улицы да обучи. Дети быстро учатся, особенно когда от этого в животе от голода урчать перестанет. Соберешь умельцев сих в тихом месте, и пусть работают. Картинки с Бовой да со святыми угодниками делают. А опричь таких картинок будут такие, как с Маринкой, но про иных злодеев. Про неправды боярские, про то, как Семибоярщина землю русскую едва католикам не продала. Я потом подскажу, что умельцам малевать.

– Ежели про бояр поносные картинки рисовать, вся дума на дыбы поднимется… – задумчиво произнес Вельяминов.

– Конечно, поднимется, – согласился я, – я тебе больше скажу – как бояре жаловаться начнут, я велю Романову сыск учинить.

– Это как же?

– А вот так; а потому у тебя, Анисим, картинки в открытую будут делать только те, что с Бовою да с угодниками. А про Марину и прочее – только избранные и в ином месте.

– Хитро, государь, только не пойму – для чего хитрость сия?

– А чего тут понимать, Анисим, – вмешался Никита, – бояр у нас вон сколько, а государь один. И по-настоящему верных слуг у него раз-два и обчелся, тут Рюмин прав. А картинками такими, глядишь, с боярина али князя можно спесь сбить, а государь-то и ни при чем.

– Правильно, Никита Иванович, понимаешь; кроме того, полагаю, что, как мы сие дело начнем, найдутся и подражатели, дело-то нехитрое – лубок сделать. Вот их пусть ярыжки и ищут, а мы будем дело делать, а если еще и денежку малую заработаем, то и вовсе хорошо. Я то серебро для мастера буквально от сердца оторвал, до того в казне пусто. Кстати, мастер сильно пьет?

– Государь, а ты откуда о том, что он пьет, ведаешь? Ты же его не видел никогда.

– Ох, Анисим, судьба такая у художников на Руси – либо с горя пить, когда работы нет, либо с радости, когда есть. Так вот, сами, поди, ведаете: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Потому думайте, как быть, чтобы делу урона не было…

Разговор наш был прерван слугой, который, опасливо поглядывая на меня, что-то зашептал хозяину на ухо.

– Рюмин с аглицким немцем приехали, – пояснил мне Анисим, – прикажешь позвать?

– Ты тут хозяин, – усмехнулся я в ответ.

– Ну что ты такое говоришь, царь-батюшка: все, что у нас есть, – все токмо от щедрот твоих, – залился соловьем стрелецкий полуголова, делая между тем знаки слуге, зови, мол.

Вскоре дверь в горницу отворилась, и перед нами предстали Клим Рюмин и представитель английской Московской компании рыжий баронет Джеймс Барлоу.

– Рад приветствовать ваше царское величество, – склонился в поклоне Барлоу.

– Здравствуйте, Джеймс, давненько не виделись. Вы почему-то не навестили меня, как обещались. Признаться, я был лучшего мнения об английской пунктуальности.

– О, прошу прощения, сир, но тогда произошли, как вы помните, некоторые события… Я счел, что вы чрезмерно заняты и без меня, и не стал утруждать вас…

– Короче, вы ждали, чем все кончится, – перебил я рыжего баронета, – не так ли? Бросьте, не надо изображать смущение, которого не испытываете. Я вовсе не в претензии, это означает в моих глазах лишь то, что вы человек осторожный. С такими людьми иногда приятно иметь дело, и я полагаю, вы не станете исключением.

– Рад служить вашему величеству.

– Конечно, конечно. Скажите, Барлоу, кто сейчас главный в вашей компании здесь, в России?

– Сказать по правде, сир, Смута привела к упадку в торговле и изрядному беспорядку в делах. Несмотря на то что у меня есть определенные полномочия…

– Остальные участники компании не торопятся признавать ваше положение, не так ли?

Рыжий баронет помялся, явно выбирая слова, но я не стал дожидаться ответа:

– Итак, друг мой, мы с вами находимся в сходных условиях. И у вас и у меня есть определенный статус и затруднения, связанные с реализацией своих прав. Так давайте придем друг другу на помощь.

– Э… ваше благоволение есть высшая награда, – пролепетал еще ничего не понимающий англичанин.

– К черту мое благоволение, Барлоу. Есть вещи и получше этой химеры. Итак, я полагаю, ваше руководство извещено уже, что вы оказались провидцем и вовремя поставили на никому не известного до сих пор кандидата на русский престол.

– Ну, навигация еще не началась, однако…

– Однако письма уже отправлены, и их адресаты узнают все сразу.

– Да, ваше величество.

– Пусть они заодно узнают, что именно вы, и только вы, – тот человек, с которым новый русский царь будет иметь дело. И именно благодаря вам он подтвердит все договоры, заключенные прежними правительствами с вашей компанией.

– О, благодарю вас, ваше величество, клянусь – вы не пожалеете о вашем решении! – пылко вскричал взволнованный до глубины души англичанин. – Клянусь – это будет самая выгодная сделка для вас.

– Бросьте, Барлоу, мы оба знаем, что эти договоры неравноправны и не выгодны ни мне, ни моему царству. По большому счету, я иду на это вынужденно. Деньги мне нужны здесь и сейчас, а убытки от реализации этого договора я буду нести потом.

– О, сир, о каких убытках вы говорите? В вашем царстве сейчас просто нет коммерсантов, которые могли бы заменить нас в организации торговли…

– Пока нет, мистер Барлоу, но когда-нибудь они появятся и будут платить подати в мою казну, в отличие от вас, чем сразу же заслужат благоволение, мое или моего преемника – не суть важно. Но пока эти благословенные времена не наступили, я буду вести дела с вами.

– Слушаю вас, ваше величество.

– Итак, в эту навигацию я должен получить в Архангельске товары согласно этому списку. Не тушуйтесь, список совсем невелик, и вы получите за них деньги, просто не сразу. Там мушкеты, порох, свинец, олово, а также медь, железо и ткани…

– Вы собираетесь воевать…

– А то вы не знаете! Да, собираюсь, и эта война кончится не завтра, так что все, что привезет ваша компания, найдет свой спрос. Но кроме того, мне нужна информация.

– Какого рода информация?

– Во-первых, о положении дел в моей стране. Ваши купцы наверняка знают много интересного о боярах и воеводах. Кто притесняет купцов, кто берет посулы и так далее…

– Все, сир!

– Что «все»?

– Увы, сир, практически все ваши воеводы и прочие должностные лица делают это. К сожалению, вы стали государем в довольно варварской стране.

– Все равно, если я не могу наказать их всех разом, найдутся особенно наглые и жадные, с которых я и начну, чтобы запугать прочих. Чтобы пройти тысячу миль, нужно начать с первого шага. Кстати, предупреждаю сразу: ваши данные будут проверяться, так что не ограничивайтесь сведением счетов.

– О, как можно…

– Далее, или во-вторых. Мне нужна информация и о делах в Европе. Скажем, поляки покупают оружие у голландцев. В ваших кругах такие вести разлетаются быстро, и мне они могут быть полезны. Одно дело, когда они начнут воевать с турками, другое дело – со мной.

– Понимаю, сир.

– Прекрасно; и последнее на сегодня. Мне потребуются специалисты в различных областях знаний. Много специалистов. Оружейники, инженеры, военные, врачи… возможно, еще кто-то. Кого-то я найду в родном Мекленбурге, кто-то приедет из Голландии. Англичане подойдут не хуже иных и прочих.

– О, можете рассчитывать на содействие компании.

– Не сомневаюсь, поскольку если человек приедет сам, это одно. А если ваша компания поручится за него, это совсем другое. И поверьте мне на слово, Барлоу, если приедет какой-то мошенник или неуч, я найду, как компенсировать убытки.

– Не сомневаюсь, ваше величество, но я хотел бы уточнить…

– Что именно?

– Навигация в Архангельске не слишком долго длится, и может статься так, что мы просто не успеем доставить грузы.

– Это будет очень печально, Барлоу, однако повторюсь – эта война не так быстро закончится.

Проводив англичанина, я вместе со своими ближниками вернулся в кремль. Было интересно узнать, что решила дума по поводу выборов патриарха. Как и следовало ожидать, бояре, вдоволь пособачившись, решили, что от добра добра не ищут, а Федор Никитич – роду старинного, так пусть все будет, как было. Короче, ворон ворону в очередной раз ничего не выклевал. Мнения представителей духовенства разделились. Одни стояли за Филарета, благо митрополитом он уже стал и успел себя проявить на этом поприще не с самой худшей стороны. Тем более что были иерархи, измазавшиеся в измене куда больше, чем он. Другие прекрасно помнили, как вел себя боярин в первое время после пострижения, и считали его более мирянином, нежели монахом. И наконец, была и третья сила – иерархи, сообразившие, что Филарет новому царю неугоден, а стало быть, открывается вакансия и вместе с ней – потрясающие перспективы. Правда, представители этой третьей силы пока помалкивали и приглядывались, решая, кто с кем и против кого будет дружить. Ну и земство решило все традиционно. Дескать, ты, Иван Федорович, царь, и тебе виднее. Как ты скажешь, так мы и сделаем.

Все это мне почтительно доложил Иван Никитич Романов, дождавшись моего возвращения.

– А ты, боярин, за что высказался? – спросил я его, выслушав.

– Ну так ты мне, государь, на сей счет не повелел ничего, так я и промолчал.

– Правильно, Иван Никитич, хочешь и честь соблюсти, и капитал приобрести. Ну а что: и царь жалует, и брат в патриархах.

– Государь, кабы ты мне повелел… – начал оправдываться Романов, но я его перебил:

– Да все нормально, боярин, я не сержусь. Война не завтра кончится, и до ее конца брат твой все одно не воротится. А как воротится, так я, может, с ним еще и полажу. Но сейчас я хочу знать, кто за него драться готов непритворно, а кто лишь для вида поддерживает.

– Да как же про то узнаешь?

– Да так, сейчас ведь те бояре, что его руку держат, кинутся ему отписывать об сем деле, не так ли?

– Так, государь.

– Вот, а нам надо знать, кто и, хорошо бы еще, что именно напишут.

– Гонцов перехватить?

– Нет, все одно всех не перехватим, но вот знать, кто отправил, нужно. Ну а если гонец устанет дорогой и кто-то сие письмо прочтет да список сделает, так совсем хорошо будет.

Переговорив с боярином, я отправился в свои покои, благо время было послеобеденное. Еще у Пушкарева я немного перекусил, так что есть не хотелось совершенно. Бояре же мои – люди и без того, за редким исключением, тучные, им и вовсе не грех попоститься. Спать я, разумеется, не собирался, вместо того хотелось спокойно обдумать проект первого учебного заведения. Поначалу я предполагал, что это будет что-то вроде Славяно-греко-латинской академии, какую у нас завели только в конце века. Начать со светского университета было абсолютной утопией. Большинство моих подданных меня бы просто не поняло, а духовенство и вовсе встало бы на дыбы. Учредить ее я собирался сразу после похода на Смоленск. Сначала там будут готовить священнослужителей, а со временем появятся и светские дисциплины. Но последние события привели меня к мысли, что с толмачами из Посольского приказа надо что-то делать. То, что два раза не смогли найти переводчика с латыни, это еще полбеды. Слышали бы вы, как они переводят на немецкий! Короче, первым учебным заведением будет школа толмачей. Название пока еще не придумал, но как вариант – гимназия. А что, слово сие по происхождению греческое, так что попы возмущаться не должны. Располагаться она будет в одном из монастырей, благо недостатка в них нет. Остается вопрос, как организовать учебный процесс. Ну, для начала общая грамотность, с этим должны справиться монахи. Затем перейдем собственно к языкам. Во-первых, латынь. Мало того что это сейчас язык межнационального общения, так еще и добрая половина европейских языков напрямую происходит от нее, и знающим латынь куда проще выучить французский, итальянский или испанский. К тому же латынь – это еще и язык науки, так что без нее никуда. Второе направление – Северная Европа, и тут нам нужен прежде всего немецкий. Затем шведский, голландский и английский. Ну и нельзя забывать о наших заклятых друзьях поляках. Польский язык тоже нужен. И кто же будет обучать студиозов всей этой премудрости? Дьяки, полагающие, что знают эти языки, не годятся однозначно. Мало ли чему они научат, красней потом на приемах. Остается привлечь иноземцев, которые здесь давно живут, либо пленных, благо в последних недостатка нет. Теперь остается решить, кто это все будет контролировать. Все-таки учение – процесс непростой. Может, Мелентий? А что, мужик грамотный, латынь опять же знает. И тут у меня в голове, помимо моей воли, возникло лицо падре Игнасио. А что, если… нет, попы если узнают, что иезуита допустили до такого дела, как обучение юношества, то меня со свету сживут. Не-не, чур меня! Хотя, а что я загоняюсь? От того, что стал русским царем, я не перестал быть мекленбургским герцогом. И у меня ведь в Ростоке есть целый университет! Надо выписать оттуда нескольких преподавателей, да и дело с концом. Тем более что протестанты не вызывают у моих русских подданных такой жгучей ненависти, как католики. Решено, озадачу Рюмина еще и этой проблемой, пусть везет учителей. А местные ученики, если за это время писать-читать толком научатся да еще по паре десятков слов на немецком запомнят, так и хорошо для начала.

Отодвинув в сторону перо и бумагу, я растянулся на кровати и бездумно уставился в потолок. В последнее время у меня редко была возможность побыть одному. Постоянно рядом кто-то есть: то спальники, то стольники, то бояре с дьяками. Скорее бы, что ли, разлюбезная моя Катерина Карловна заявилась… Ну а что, построим потихоньку новый дворец и будем жить долго и счастливо. Прикрыв глаза, пытаюсь вызвать в памяти лицо жены и хотя бы представить, как выглядит мой сын. Увы мне, вместо серьезного лица суровой шведской принцессы в голове возникает сестра моего верного кравчего Алена. Это так неожиданно, что я некоторое время во все глаза смотрю на нее и… просыпаюсь. Я что, заснул? Господи, и приснится же!..

После обеденного сна снова собирается боярская дума, только уже со мной. Зная от Романова решение собора, я выслушиваю его с самым невинным видом. Ничего, это заседание не последнее, и война не завтра кончится, а там, может, тушинский патриарх и не доживет до мира-то?

– Как скажете, бояре: если вас оскудение веры в народе не беспокоит, то и я о сем переживать не буду. Я сейчас вот о чем говорить хочу. Посылал я к брату моему королю Густаву Адольфу от себя посланником Клима Патрикеева сына Рюмина, чтобы известил он короля о счастливом моем избрании на царство. Он у меня давно служит, и в Стокгольме себя хорошо показал. Теперь же думаю послать его к брату моему королю датскому Кристиану, но уже послом. Того же ради, чтобы умаления чести нашей не было, и за многия его службы, рассудил я за благо пожаловать Рюмина чином думного дьяка, а чтобы он содержать себя мог прилично чину своему, то велю вернуть ему вотчину отца его Патрикея Рюмина. Что скажете, бояре?

Бояре задумались: чин думного дьяка был наименьшим думским чином, и никто из знатных потомков князей и бояр им просто не жаловался. Дьяки вообще были отдельной корпорацией в русском служилом сословии, ничуть не менее замкнутой для людей со стороны, нежели, скажем, боярская.

– Это не того ли Патрикея Рюмина сын, что в походе на Ревель сгинул безвестно? – подозрительно глядя на стоящего тут же Клима, проговорил старый окольничий Буйносов.

– Да, это мой батюшка, – твердо и с достоинством отвечал ему Рюмин.

– И где же твой батюшка? – последовал новый вопрос.

– Погиб ото многих ран, полученных на царской службе.

– А ты где с той поры пропадал?

– На чужбине я вырос, бояре, а государь наш меня на службу взял. С ним и вернулся в родное отечество.

– Стало быть, службу ты столь годов не правил, а чести хочешь по-отеческому?

– Я честно и доблестно служу своему государю и не хочу иной чести, нежели та, коей он меня пожалует!

– Ишь каков, стыда у тебя нет! Бесстыжий ты!

– Стоп, бояре, – поспешил прервать я разгорающийся спор, – скажите мне – я царь или не царь? Разве я не вправе жаловать за службу верного человека чином и землею? Разве честный сын честных родителей, оттого что на чужбине побывал, теряет право на вотчину? Я ведь не требую, чтобы он выше вас в думе сидел!

– Государь, – поднялся с места Мстиславский, – ты наш царь, а мы твои холопы. И ты волен каждого из нас казнить или миловать. Однако ты сказал, что он честный сын честных родителей, а так ли оно? Если Клим в законном браке родителем своим прижит, то и говорить не об чем, его вотчина. Но так ли оно?

– Государь, дозволь слово молвить? – взволнованно произнес Рюмин.

– Говори.

– Урожден я в славном городе Ревеле, иначе Колывани. Отец мой и матушка венчаны были, и меня там же крестили, в том крест целую.

– Это откуда в Ревеле православный поп взялся, чтобы родителей твоих венчать?! – закричал кто-то из задних рядов.

– Тихо! – прикрикнул я на думу, – порешим так. Поелику город Ревель находится под рукою брата моего короля Густава Адольфа, с коим мы пребываем в дружбе и братской любви, то полагаю с первой оказией послать туда верных людей, дабы о деле сем разузнать. Однако дела государственные ждать не могут, и потому в посольство Рюмин поедет и чин получит. Если выяснится, что он лгал нам, то с него за сию вину спросится полной мерой. А если нет, то пусть вам, бояре, стыдно будет! На том и порешим, а теперь если дел больше никаких нет, то не задерживаю.

Выходя из палаты, я обернулся к Климу и тихонько спросил:

– Ты мне ничего рассказать не хочешь? А то смотри, прилепится к фамилии прозвище Бесстыжий или Бестужев[27].

На следующий день пришли хорошие известия. Василий Бутурлин, посланный перехватить Заруцкого и Марину Мнишек в том случае, если им удастся улизнуть из Коломны, не терял времени зря. После взятия нашими войсками Коломны он развернул свой отряд и пошел на Воронеж. Взяв с ходу эту небольшую еще крепость и захватив неожиданно большую добычу, воевода разгромил несколько мелких шаек и послал гонцов известить о своей победе. По-хорошему бы ему не задерживаться, а рвануть прямиком на Астрахань. Но до нее, почитай, тысяча верст, и ни одного города по пути. Ни одного, потому что и Царицын, Саратов и прочие города за время Смуты совершенно разорены, а многие и сожжены дотла.

– Откуда в Воронеже таковые запасы взялись? – спросил я у бояр.

– Вестимо откуда, государь, – отвечали мне, – Тушинский вор с Заруцким их загодя собирали. Чаяли там отсидеться, если что, да стакнуться с казаками или татарами с ногаями для войны. Но не попустил Господь воровству сему.

Список, присланный Бутурлиным, и впрямь впечатлял. Значительные запасы пороха, оружия и продовольствия были как нельзя кстати. Одних пушек разных калибров – более сотни.

– Не прикажешь ли, государь, чтобы запасы сии сюда прислали? В походе на Смоленск куда как пригодятся.

– Нет, не прикажу. Пусть запасы сии охраняются пуще глаза. Летом надо будет рать посылать на Астрахань против тамошнего самозванца. Вот запасы сии и пригодятся. Опять же крепости восстанавливать – царицынскую, саратовскую, самарскую и прочие. Нужны будут туда пушки.

– Как повелишь, государь; а что прикажешь с казачьей челобитной делать?

– С какой еще челобитной?

– Ты тоже, Иван Федорович, скажешь – «казачьей»! – встал со своего места Романов. – Если холопы от хозяев поубегали да разбойничали где ни попадя, так уже и показачились?

– Так, бояре, ну-ка с этого момента поподробнее: что за холопы, почему показачились и что за челобитная?

Дело, как выяснилось, заключалось в следующем. Во время Смуты в центральную Россию кинулись как мухи на мед разного рода банды из казаков и людей, называющих себя таковыми. К ним, как водится, пристало немало сторонних людей из разных слоев общества, от боярских детей до холопов включительно. Еще до освобождения Москвы вожди ополчения стали предпринимать попытки наведения порядка, одной из которых стал мой поход на Железный Устюг и далее на Вологду. После выборов царя таких усилий стало больше, и самые умные из казаков стали потихоньку сворачивать свою деятельность и убираться подобру-поздорову кто на Дон, кто на Волгу, кто еще куда. И вот тут толпам показачившихся стало ясно, что нигде их не ждут и никому они не нужны. Ну разве что бывшие владельцы холопов были бы не прочь увидеть их в своих деревнях отбывающими повинности. Что характерно, государство было с вотчинниками и помещиками вполне солидарно, поскольку нуждалось в налоговых поступлениях. То же касалось примкнувших к казакам посадских и черносошных людей. Оглядев бояр, я понял, что большинство из них ничтоже сумняшеся ожидают, что их царь, задрав хвост, побежит лично разгонять бывших холопов по их вотчинам. Некоторые более адекватные были согласны, чтобы царь послал воевод. То, что на носу война и войск просто нет, не беспокоит вообще никого.

– Скажите мне, любезные, а много ли сих «казаков» и хорошо ли они вооружены? – осторожно спросил я собравшихся.

Бояре, помявшись, ответили, что непосредственно под командованием атамана Матвея Сомова – чуть менее трех тысяч человек, делившихся, впрочем, внутри на отряды помельче. Лошади есть примерно у половины, огнестрельное оружие – у трети. То или иное холодное оружие есть у каждого.

– Замечательно, а где челобитная?

Дьяк, вздохнув, достал документ и нудным голосом принялся зачитывать. Если коротко, то казаки били челом и хотели послужить моему царскому величеству в чаянии того, что я их пожалую. Надобно сказать, что челобитная была составлена довольно грамотно, в том смысле, что присутствовали все необходимые для казенного делопроизводства обороты, а мой титул приведен полностью и написан золотыми чернилами. Которые, кстати сказать, довольно большая редкость.

– Это кого же они там такого грамотного нашли для челобитной? – хмыкнул я, когда чтение закончилось.

– А чего искать, – отвечал дьяк, – когда Матвейка Сомов, покуда не утек к вору лжецаревичу Петру, в Постельничьем приказе служил в подьячих.

– Эва как, надобно бы встретиться да потолковать с сим атаманом.

Такая возможность представилась через несколько дней. Вообще, встречаться с царем людям такого ранга, как бывший подьячий, пусть даже и ставшим атаманом, не положено. Их удел – вести переговоры с назначенными мной людьми, причем не слишком высокопоставленными. К тому же инцидент со стрельбой в мою сторону под Коломной сыграл свою роль, и мои приближенные в последнее время делали все, чтобы подобное не повторилось. Однако Сомов меня заинтересовал. Все-таки – при нелюбви народа вообще и восставших, в частности, к государственной бюрократии, он сумел выдвинуться в первые ряды. Что говорило об определенной харизме и лидерских качествах. Кроме того, ему удалось объединить несколько отрядов и убедить их посвятить жизнь не разбою, а служению государству. Такая позиция заслуживала если не уважения, то внимания. Вызывали интерес и люди, составляющие его отряд. У меня поход на носу, а ратников кот наплакал. Тут же люди худо-бедно вооруженные и к воинскому делу привычные. Надо только их энергию в полезное русло направить.

Принимать казачьих лидеров по моему приказу должны были мой кравчий Вельяминов и неразлучный с ним Анисим Пушкарев. Сам я хотел устроиться где-нибудь поблизости, чтобы наблюдать за ходом переговоров, однако, к моему удивлению, подходящего помещения в кремле не нашлось. Ну что поделать, буду строить себе дворец – озабочусь. Пришлось ограничиться строгими инструкциями. Первым пунктом было во что бы ни стало разделить казаков, чтобы они перестали быть монолитной силой. Из имеющих хоть сколько-нибудь справных лошадей создать конный казачий полк. Вооруженных огнестрелом поверстать в стрельцы, а прочих либо в пикинеры, либо еще куда. Отдельно нужно было выявить знающих пушкарское дело или кузнечное ремесло. И тех и других не хватает катастрофически, кадровый голод просто дикий. Во-вторых, надо было постараться отделить от основной массы людей, потенциально склонных к бунту. Особенно из числа бывших атаманов, есаулов и прочих вождей. Не хотелось бы в походе иметь проблемы с дисциплиной. Работа, впрочем, найдется и им. Дела в Сибири идут ни шатко ни валко, людей там мало, сгодятся и такие. К тому же это для обычных людей Сибирь – место ссылки, а для казаков – самое подходящее место, подальше от бояр и государственной администрации. Поставят остроги, будут собирать ясак. Ну а начнут озоровать, что поделаешь… Сибирь, она большая, закон там – тайга, а прокурор – медведь. Ну и в-третьих, мне было интересно узнать, что за человек Матвей Сомов и где можно его использовать.

Масленицу Федька встречал в Москве. Все более оживающую после ухода оккупантов столицу охватило безудержное веселье. На всех углах слышались веселые шутки и смех, на площадях, веселя народ, скоморохи давали представления. Впрочем, глазеть на все это у боярского сына времени не было. Государь не то наградил, не то наказал сотника Михальского, повелев ему жениться на девице Ефимии Шерстовой. Как оказалось, сговорились они еще до освобождения Москвы, причем на сговоре был сам государь. Однако тогда в спешке все было сделано не по обычаю, отчего отец невесты кривил рожу. К тому же Михальский из приблудного иноземца с той поры превратился в царского телохранителя, которого государь ко всему пожаловал в постельничие. Короче, решено было провести чин сватовства заново, со всеми положенными обрядами, не говоря уж о том, что Масленая неделя для венчания нехороша. Вот после Великого поста, на Красную горку – самое оно! Поскольку родни или близких друзей у жениха на Москве не было, то сватами выступили царский кравчий Никита Вельяминов и думный дьяк Клим Рюмин. Панина, как водится, тоже привлекли, не то дружкой жениха, не то еще кем.

Федор впервые участвовал в сватовстве, и ему все было интересно. К тому же об обстоятельствах сговора и роли в нем государя ходило так много слухов, один чуднее другого, что поневоле залюбопытствуешь. Вельяминов с Рюминым ради такого дела разоделись в нарядные, шитые золотом кафтаны и богатые шубы. Федька тоже приоделся и бедным родственником не выглядел, хотя, конечно, до царских любимцев ему было далеко. Со стороны Шерстовых были их многочисленные родственники, тоже приодевшиеся и важные. Ради такого дела, как будущая свадьба, царь даже помиловал опального Бориса Салтыкова, приходившегося Шерстовым довольно близкой родней. Впрочем, тот на глаза царевым ближникам не лез и держался в тени.

На другой день после сватовства отец невесты вместе с многочисленной родней отправился смотреть дом жениха. Как оказалось, родственники невесты не знали, что государь подарил Михальскому терем, и были приятно удивлены размерами и качеством постройки. Этого Федька, впрочем, не видел, поскольку был занят службой. То, что у сотника было сватовство, никак не отменяло ни учений, ни караулов, ни разъездов по Москве и окрестностям. Сказывали, что государь каждое утро начинал с того, что узнавал, сколько на Москве случалось за ночь разбоев и татьбы. Поскольку лихих людишек во время Смуты развелось с избытком, то случаев таких хватало. Государь от того гневался, и потому дьяки, ярыжки и сам первый судья Разбойного приказа боярин Романов трудились не покладая рук. На Масленой неделе приказы, впрочем, были закрыты, что, однако, не отменяло необходимости патрулирования. А найдутся тати, так и в темнице подождут, когда праздник кончится.

Пока сотник был занят, замещал его Панин. Хлопот, вправду сказать, было много. Когда Федьку только поверстали в службу, в сотне Михальского было едва три десятка человек. Но прошло совсем немного времени – и количество ратных увеличилось почти впятеро. Сам Корнилий, не упустивший ни одной возможности увеличить свой отряд, называл его не иначе как хоругвью. Люди в нем подобрались разного толка. Михальский не чурался переманивать к себе казаков, служилых татар, иногда просто откровенных разбойников. Впрочем, брал далеко не всех. Почему Корнилий одних, бывало, спасал от расправы, одевал и вооружал за свой счет, а от других отворачивался, хотя бы они и были хорошо снаряжены, Федька долго понять не мог. На расспросы же Михальский только усмехался да приговаривал: «Смотри, мол, да учись, пока я жив».

Однажды Панин, искавший по какой-то надобности сотника и не застав его дома, отправился на пушкаревский двор. Привратник, признавший боярского сына, пустил его в ворота и принял поводья коня. Другой слуга проводил Федьку внутрь и попросил обождать, пока доложит хозяину о приходе гостя. Пока тот ходил, парень с любопытством осматривался. Федька и раньше бывал у стрелецкого полуголовы и не переставал удивляться, как у него все устроено.

Горница, где ждал боярский сын, была просторной и светлой, а стены ее завешаны коврами и лубочными картинками. На одну из них и уставился боярский сын. Надо сказать, картинка была весьма занимательной. Изображена на ней схватка трех человек с целым полчищем ляхов. Один из них – в железных латах с большим двуручным мечом. Второй – с саблей, а третий – со стрелецким бердышом. Вокруг толпились враги, но видно было, что три витязя их одолевают. Надпись в углу картинки гласила: «Государь Иоанн Федорович бьется с Ходкевичем».

Пока Федька глазел на диковинную картинку, дверь отворилась и к нему вышли хозяин, сотник и царский кравчий.

– Что, сосед, и ты на сей лубок не налюбуешься? – усмехнулся Вельяминов. – Смотри-смотри, может, и признаешь кого.

Спохватившийся Федька почтительно поклонился вошедшим, а тот продолжал:

– Эх, Анисим, Анисим! Вот проведает государь, что за картинки ты велишь делать, – ужо будет тебе.

Хозяин дома, хитро улыбаясь словам гостя, кликнул жену, и та вместе со служанками стала накрывать на стол.

– Садись с нами, Федор Семенович, – обратился к боярскому сыну Пушкарев, – гость в дом – радость в дом!

– Да я… – начал было Панин, но Вельяминов перебил его:

– Садись-садись, успеешь еще с сотником своим потолковать. Проголодался, поди, на службе, так угостись, пока угощают.

Тут двери отворились, и в горницу почти вбежали дочки стрелецкого полуголовы в сопровождении какой-то девушки.

– А я тебя знаю, – бесцеремонно заявила младшая, – ты нам снежную бабу лепил!

Федька хотел было ответить, что тоже ее знает, но застыл как громом пораженный. Потому что вместе с девочками в горницу вошла… Алена Вельяминова.

– Прости, братец, и ты, Анисим Михайлович, – смущенно проговорила она, – никакого сладу с этими разбойницами, особенно с Машей.

– Это ты прости меня, боярышня, – кинулась к ним Авдотья, – не обижайся, что оставила тебя одну с этими негодницами!

– И вовсе мы не негодницы! – важно заявила в ответ Маша. – Мы шли читать учиться на картинках, а они только в этой горнице висят. Государь велел мне, чтобы я училась, сказал – проверит!

Впрочем, жена Анисима со служанками тут же увели девочек, а Вельяминов, улыбнувшись на весь этот переполох, спросил:

– Что же ты, Аленушка, с соседом не поздороваешься?

– Федя?.. – удивилась девушка.

– Здравствуй, Алена Ивановна, – степенно поклонился справившийся с волнением Федор. – Давно ли прибыли, поздорову ли тетушка?

– Здравствуй, Федор Семенович, – так же степенно отвечала она, – померла тетушка, вскоре как государь уехал. Братец и забрал меня, чтобы одна не оставалась, уже третий день как в Москве. Родные ваши велели кланяться.

– Царство небесное… благодарствую… – невпопад забормотал снова смутившийся парень вслед вышедшей девушке.

Никто, впрочем, не обратил на его смущение особого внимания, потому что собравшиеся продолжили свой разговор.

– Сказывал я тебе, Никита, – говорил Пушкарев, разливая по стопам из глиняной сулеи вино, – поставь себе терем, дело невеликое, а пригодится. Мне-то что, только честь таковых гостей принимать. Но ты у нас в бояре метишь, прилично ли тебе с сестрой у меня жить?

– Ничто, – буркнул в ответ царский кравчий, – когда ляхов только выгнали, бывало, бояре и дворяне, на собор приехавшие, у посадских гостили. Вот приедет Катарина Карловна, и определим Алену на службу. В эти… как их… камер-фрау, вот.

– В камер-фрау замужние женки служат, – поправил его Корнилий, – а твоей сестре по чину во фрейлины, те девицы.

– Хрен редьки не слаще! – отвечал ему кравчий, поднимая стопку. – Давайте выпьем, да мне в кремль пора.

Собравшиеся дружно выпили и, немного закусив, стали расходиться.

– Федя, а ты чего меня искал? – спросил сотник Панина, когда они вышли.

– Да я это… – забормотал парень, начисто забывший, по какой надобности ему был нужен Михальский.

– Феденька… – протянул участливо Корнилий, – я тебя как брата люблю, а потому добром прошу: не смотри так на боярышню Вельяминову. Не будет с того добра!

– Да я понимаю, что ей не ровня… – вздохнул парень.

– Нет, братец, ни черта ты не понимаешь! Ты даже себе представить не можешь, насколько не ровня. И поверь мне, нет никакой разницы, приедет Катарина Карловна или нет, – продолжал немного захмелевший сотник.

– Это почему? – удивился ничего не понявший из этих слов Федор.

– А потому! – спохватился, что сболтнул лишнего, Корнилий. – Просто судьба такая.

Федька понял, что ничего больше не добьется, и какое-то время молчал. Потом, набравшись духу, спросил:

– Корнилий, а кто там на картинке, с государем?

– Какой картинке? Ах, на том лубке… а ты присмотрись внимательнее. Может, и признаешь.

На другой день Федька вместе с прочими ратниками надзирал за порядком на кулачных боях, проходивших на льду Москвы-реки. Дома боярскому сыну приходилось участвовать в таких забавах, но, оказавшись в столице, он был поражен их размахом. Казалось, на игрища пришел народ со всего города. Одни – показать удаль молодецкую, другие – посмотреть на них. Отдельно на берегу встали возки государя и больших бояр, приехавших потешиться забавой. Панин видел, что государю вынесли большое кресло и застелили его богатой шубой. Когда царь сел, вокруг него стеною стали рынды, только не с серебряными топориками, как на приемах, а с обнаженными саблями. Следом теснились бояре, но близко к государю не пускали никого. Отдельно стоял возок свейского посла, также приехавшего полюбопытствовать.

По знаку государя игрища начались. Сначала бойцы показывали свою удаль в поединках один на один. Разбившись на пары, они вставали друг против друга и награждали соперника кулачными ударами, пока один из них не падал. Каждую победу зрители отмечали громкими приветственными криками и радостным улюлюканьем. Царь внимательно следил за бойцами, иной раз хлопая в ладоши, показывая, что бой ему по нраву, а иной раз посылая особенно угодившему в награду чашу вина. Вскоре из числа бойцов выдвинулся один, в богатой красной рубашке, побивавший одного за другим всех отважившихся бросить ему вызов. Присмотревшись, Федька с удивлением узнал в нем Бориса Салтыкова. Когда желающих помериться с ним силой не осталось, московского дворянина пропустили к государю, где тот наградил его чашей из своих рук и подарил нарочно приготовленные для такого случая бойцовые голицы. Внимательно смотрящему на все происходящее Панину было хорошо видно, как кланяется Салтыков царю и как тот похлопывает его по плечу, говоря что-то одобрительное. Затем должны были сойтись в бою стенка на стенку, но, пока удальцы готовились к схватке, государь повелел устроить новую забаву. Служившие у него иноземцы стали показывать свое искусство владения шпагами. Собравшиеся вокруг русские с усмешкой наблюдали за тем, как царские наемники машут железными вертелами, притоптывая при этом. Некоторые отпускали при этом такие шутки, что впору было епитимию накладывать, но немцы, как видно, не понимали русской речи и лишь улыбались. Наконец один из наиболее разошедшихся зрителей стал делать совсем уж оскорбительные знаки царским солдатам. Тогда командовавший немцами Кароль фон Гершов подошел к шутнику и на довольно сносном русском языке проговорил:

– Языком трепать любой дурак сможет; на, сам попробуй.

Слова иноземца были встречены всеобщим хохотом, и сконфузившийся шутник вышел вперед, подталкиваемый своими товарищами. Ему дали шпагу, и он встал против фон Гершова. Тот взмахнул шпагой и красиво отсалютовал сопернику, на что шутник отвечал поклоном. Потом прозвучало: «Ан гард!»[28] – и поединщики скрестили оружие. Русский был на голову выше немца и гораздо шире в плечах, но Федька, видевший фон Гершова как-то на учении, хорошо знал, что померанец силен и ловок, и если кто может сравниться с Михальским в сабельном бою, так это командир царских драгун. Клинки весело зазвенели друг о друга, пока немец неуловимым движением не выбил шпагу из руки противника. Тот недоуменно посмотрел на улетевшее оружие и неожиданно попросил:

– А можно мне саблю?

Ему, не чинясь, принесли требуемое, и он, взяв ее в руки, неожиданно ловко стал крутить саблю, будто выстраивая вокруг себя стальное кольцо. Собравшиеся вокруг восторженно зашумели, видя его искусство, но померанец, ничуть не смутившись, ждал его, держа шпагу у бедра острием вниз. Спокойно дождавшись, когда противник перестанет тешить зрителей своей ловкостью и перейдет в нападение, он раз за разом отразил его яростные атаки. С недоумением глядя на невозмутимого немца, шутник бросился еще раз, но фон Гершов неожиданно вновь выбил саблю у нападавшего и, скользнув в сторону, упер в его бок затупленное жало своей тренировочной шпаги. Победа была чистой, и зрители, только что подбадривавшие своего товарища криками, разочарованно замолчали. Государь, с интересом наблюдавший за поединком, велел позвать обоих, наградил победителя, поднес его противнику чашу вина и, что-то сказав, похлопал того по плечу, после чего отпустил обоих.

Тем временем кулачные бойцы были готовы к бою стенка на стенку. Внимание зрителей немедленно оборотилось к ним, и после сигнала живые «стенки» сошлись. Некоторое время побоище шло на равных, но вскоре стало видно, что замоскворецкие одолевают своих противников. Увидев это, зрители стали кричать, подбадривая тех, за кого радели, или, что быстрее – на победу которых поставили заклад. Однако победить в сей раз замоскворецким не удалось. Не участвовавший до сей поры в стеношном бою Салтыков, увидев, что его сторонники проигрывают, снова скинул шубу и кинулся в самую гущу драки. Быстро пробившись сквозь ряды, он резко сбил с ног одного противника, затем другого, и, казалось, один одолел всех врагов. Правда, внимательно следивший за схваткой Панин подивился, что вступление в схватку Бориса побудило некоторых бойцов, до того бившихся вполсилы, воспрянуть и ринуться в схватку вслед за своим предводителем. После этого сторонники Салтыкова уверенно победили замоскворецких под приветственные крики собравшихся. Бойцы, бившиеся рядом с Борисом, подняли его на плечи и понесли к месту, где сидел государь, в чаянии награды. Однако к царю тем временем подошел Вельяминов и что-то зашептал на ухо, после чего тот с озабоченным лицом вскочил в седло подведенного ему коня и уехал. Наградить Салтыкова остался один из стольников, протянувший ему кафтан и поднесший в награду чашу с вином. Федор видел, как перекосилось лицо Бориса, когда тот понял, что государь уехал, и даже объявление стольника, что его приглашают на завтрашний пир, не обрадовало дворянина. Нехорошее предчувствие кольнуло боярского сына, и он велел Ахмету проследить, куда направится Салтыков после кулачных боев и с кем будет встречаться.

Когда гуляние закончилось, Федька увел своих людей в острог, где они стояли, и задумался, что делать дальше. Ахмет все не появлялся, а самого Панина неудержимо потянуло к знакомому дому с лавкой. Умом он понимал, что Михальский дал ему хороший совет, но желание увидеть Алену было сильнее. Хорошенько подумав, парень скинул нарядный мекленбургский кафтан и надел обычный полушубок. Сабля с такой одеждой не вязалась, и он оставил ее. Сунув за пазуху пистолет и пристроив под полой подаренный Михальским длинный кинжал, боярский сын опоясался кистенем и направился в слободу, где проживал Пушкарев. Совсем без оружия ходить по улицам Москвы было сущим безумием. Тати хотя и притихли в последнее время, но совсем свой промысел не забросили, и поутру стражники частенько продолжали находить раздетые донага трупы запоздалых путников. Ради праздника улицы еще не перегородили рогатками, и Федька без помех добрался до заветного дома. Лавка, разумеется, была закрыта, но Панин туда и не собирался. Еще в один из прошлых приходов он заприметил не вырубленное до сих пор дерево, стоявшее вровень со стрелецким теремом. До тына от дерева было далеко, потому, как видно, его и не срубили. Но вот окошки женской половины пушкаревского дома смотрели как раз в эту сторону, и парень решительно полез вверх. Как и следовало ожидать, в маленькие оконца, забранные слюдой, видно ничего не было, и Федор почувствовал себя последним дураком. Собравшись уже слезать, он услышал топот многих копыт и притих в надежде, что его не заметят. Всадники, подъехавшие к стрелецкому дому, ничего замечать и не подумали, а заехали внутрь в гостеприимно распахнутые для них ворота. Похоже, к стрелецкому полуголове приехали гости. Кто это, Панин не знал, но, обладая от природы острым зрением, различил, что среди приехавших были люди и в русской и в немецкой одежде. Рассудив, что это кто-то из царевых людей, с которыми водил дружбу Анисим Пушкарев, или даже сам Вельяминов, парень решил уходить. Скользнув с дерева, он быстро побежал вдоль заборов, стараясь уйти как можно быстрее. Отбежав на изрядное расстояние и повернув за угол, боярский сын едва не налетел на прятавшихся за ним людей.

– Чахлый, нечистая сила! – выругался вполголоса один из них, очевидно приняв Федьку в темноте за кого-то другого. – Ты чего прешься как скаженный, еще тревогу поднимешь. Как там, у лавки стрелецкой, все тихо?

– Все, – односложно буркнул Федор, сообразивший, что дело нечисто.

– А эти приехали? – продолжал расспрашивать незнакомец.

– Приехали.

– А что у тебя с голосом? – подозрительно спросил второй, и тут же воскликнул: – Да это же не Чахлый!

О том, что перед ним тати, боярский сын догадался сразу, а теперь, когда один из них схватился за кистень, а второй выхватил нож, сомнений и вовсе не стало. Если бы раньше на Федьку напали два вооруженных человека, вряд ли бы он с ними сладил, однако Корнилиевы уроки не прошли даром, и прежде чем разбойники успели что-то сделать, он выхватил кинжал и воткнул его в бок одному из противников, увернувшись тут же от кистеня. Второй тать попробовал было позвать на помощь, но узкое лезвие с хрустом пробило гортань, и он, так и не успев ничего крикнуть, упал, захлебываясь кровью. Убив разбойников, Панин на мгновение задумался. Было очевидно, что тати набрались наглости и собрались напасть на лавку стрелецкого полуголовы, известного своей удачной торговлей. Собравшись возвращаться, Федька услышал, как за углом скрипит снег под ногами спешащего человека. Видимо, возвращался из разведки тот самый Чахлый. Едва тот показался из-за угла, парень накинул ему на горло, как удавку, ремешок своего кистеня и прижал к тыну.

– Жить хочешь? – спросил он соглядатая. – Говори, что за татьбу затеяли.

– Не убивай, – заскулил тот, – все скажу, только не убивай!..

– Говори!