Конец Смуты Оченков Иван

– Ну еще бы, как их после такого штурма сразу не поубивали, – хмыкнул я. – Итак, судя по донесениям лазутчиков, гарнизон был примерно в тысячу двести человек ратных. Это получается пятьсот побитых у ляхов?

– Да кто же их считал, кормилец?

– Так посчитайте, а то, может, еще где супостаты прячутся.

– Если и прячутся, так найдем!

– Ну-ну. Теперь следующее: давайте думать, что дальше делать будем.

– Как «что делать»?

– Ну смотрите: поляков мы побили, город взяли. Только ведь сил у Сигизмунда еще много, и война покуда не закончена. А ну как он соберет войско да навалится на нас? Так, может, не станем ждать да сами навалимся?

– Дозволь слово молвить, государь, – вышел вперед Пушкарев.

– Говори, Анисим.

– Прости, царь-батюшка и вы бояре высокородные, если что не так скажу. Оно, конечно, мне не по чину, да не по отечеству вперед вас говорить…

– Не тяни кота за хвост, говори дело!

– Дело так дело, – не стал перечить Пушкарев. – Ты, государь, спрашиваешь, что делать? Так я вот что скажу: не надо ничего делать! Ты, я знаю, молод, горяч и в войне удачлив, только сейчас бы не воевать, а поберечь силы. Их у нас мало, а врагов – много. Вот, к примеру, если, пока мы с ляхами воюем, налетят на нас крымцы, тогда как? Дворяне, особенно у которых поместья в тех местах, непременно ведь разбегутся. Опять же со свеями непонятно что. Оно, конечно, ты с королем Густавом Адольфом родня, а только у государей бывает, что и с родными братьями ратятся, не то что с зятьями. Сейчас-то войско наше ляхов побило да крепость, какую они три года осаждали, первым приступом взяло. Самое время с ними о мире потолковать, потому как ляхи свеев не раз бивали. Оно, может, и не моего ума дело, а только худой мир лучше доброй ссоры.

– Смотри-ка, сколь разумно ты рассудил, – усмехнулся я, – тебе бы не в стрельцах, а в посольских дьяках служить. Что скажете, воеводы?

– Верно стрелецкий полуголова толкует, – решительно заявил Черкасский, – нет у нас сейчас сил воевать. Намедни боярский сын Ножин приехал из Вязьмы, сказывал, будто атаман Баловень прослышал, что ты, государь, в поход ушел – и озорует под Москвой.

– Ты мне этого не говорил, – заметил я в ответ.

– Так к штурму готовились, – пожал плечами князь, – не стал отвлекать.

– Понятно. Что еще ты мне не рассказывал, чтобы не отвлекать?

– Видит бог, государь…

– Ладно-ладно… кто еще что думает?

– Дозволь слово молвить, государь, – обратился молчавший до сих пор князь Мезецкий.

– Говори.

– Князь Дмитрий Мамстрюкович и полуголова стрелецкий верно говорят, что врагов у нас много, а сил мало. Только не след давать ляхам передых! Ты царевича Арслана в набег послал. Да только что он со своими татарами один сделает? Надобно на Литву крепче ударить да позорить как следует, чтобы они не о походе на нас думали, а о том, чтобы свои земли защитить. Всем войском, конечно, идти не след, а если казаки да дворяне сходят, то будет и врагу урон, и нам передышка. Тем временем можно и Смоленск укрепить, и на Баловня войско послать.

– Ясно. Ну а ты, кравчий, что скажешь? – обратился я к Вельяминову.

– Как повелишь, государь, так и сделаем, – отозвался Никита, – а только и я за то, чтобы сперва в Смоленске закрепиться, а потом дальше думать. Может, король Жигимонт и не захочет более воевать, особливо если ты с королем Густавом замиришься. А что до Баловня, так Москва, я чаю, не совсем голая осталась. Должен с ним князь Дмитрий Михайлович сладить. Тем паче казаки его хоть и побаиваются, но любят. А вот на южную границу войско послать самое бы время, а то, не ровен час, налетят татары, так беда будет!

– Ну хорошо, – отозвался я, поразмыслив, – на том и порешим. Князь Черкасский будет в Смоленске воеводой с половиной войска. Пусть чинит стены да город в порядок приводит. Князь Мезецкий с казаками пойдет на Литву в набег, там, я чаю, Арслан не все еще разорил. Ну а я со своим полком покуда тут побуду, а там поглядим, может, сразу в Новгород, а может, еще куда.

На следующее утро я решил навестить Храповицкого. Несмотря ни на что, пан Якуб и особенно пани Марыся были глубоко симпатичны мне. В конце концов, война не продлится вечно, и значит, мы не будем вечно врагами. Приказав седлать лошадей, я вышел из архиепископского дворца, ставшего моей резиденцией, и наткнулся на своего постельничего князя Буйносова. Сей доблестный муж был занят тем, что выговаривал что-то старшему из моих рынд Василию Лыкову. Тот в ответ только усмехался, но в чем дело – было решительно непонятно. Увидев меня, оба поклонились и уставились в глаза, изобразив внимание.

– Здорово, болезный, – поприветствовал я Ваську, – как хворь твоя, не прошла ли?

– Какая хворь, государь? – изумился тот.

– А что, не было никакой болезни?

– Господь миловал…

– А если миловал, то где ты в бою был, любезнейший?

– Так там, где ты меня с прочими рындами и поддатнями оставил, у наряда осадного.

– То есть царь твой с врагами бился, а ты, значит, пушки охранял?

– Государь, так откуда мне знать было, что ты на приступ кинешься? – изумился Лыков. – Сроду такого не бывало, чтобы царь впереди войска в бой шел. Ты нас там оставил, а потом пропал неведомо куда, а мы без твоего повеления разве…

– То есть вины ты, курицын сын, за собою никакой не чуешь?

– Да какая же вина? Государь, мы твои холопы и на все твоя воля! Хочешь опалу возложить за то, что мы твой наказ исполняли, так наложи, но какая же вина в том?

– Какой наказ?

– Ну ты же сам сказал, дескать, постойте тут покуда…

На какой-то момент наивность великовозрастного балбеса меня обезоружила. Перед самым штурмом ко мне приходил Вельяминов с докладом, что среди рынд ведутся крамольные разговоры и что заводчик их – князь Лыков. На что я, зная Василия, только посмеялся. Молодец сей был невеликого ума, и голова ему была нужна, похоже, исключительно чтобы есть да носить шапку. Но кто же мог подумать, чтобы настолько!

– Н-да, грехи мои тяжкие, и это цвет московского дворянства… – пробормотал я, проходя мимо. – Как же ты, убогий, догадался-то уйти оттуда? Кстати, Мишка Романов где?

– Да ты же сам, государь, велел ему пленного и бабу его охранять.

– А, черт, забыл совсем… Эй, кто там, – крикнул я конюхам, – где конь мой?!

Вскочив на подведенного слугами Волчка, я тронул его бока шпорами и двинулся к дому Храповицкого. Следом за мной потянулся эскорт из кирасир во главе с фон Гершовом. Выезжая со двора, я по какому-то наитию обернулся и встретился глазами с Лыковым. Тот сразу склонился в поклоне, но вот выражение его лица мне очень не понравилось. Идиоты так не смотрят.

В знакомом доме меня никто не встретил, пан Якуб был еще слаб, а прекрасная пани Марыся была занята тем, что распекала свою служанку. Увидев меня, пани Храповицкая смутилась и присела в реверансе.

– Ах, ваше королевское высочество, мне не доложили о вашем прибытии, а то бы я встретила вас более подобающе…

– Полно, пани, мы ведь друзья, оставьте эти церемонии до другого раза. А в чем провинилась эта милая девушка?

– О, право, это не стоит вашего внимания.

– Не стоит так не стоит. Однако я в долгу перед вашей славной Эйжбетой и потому смиренно прошу у вас милости для нее.

– В долгу? Ах да, вы, верно, о той ужасной ночи, что случилась, когда мы только прибыли в Смоленск.

– Именно.

– Ну что же, в таком случае вы можете сами проявить к ней милость!

– Не премину, а в чем дело?

– Дело в ваших придворных, которых вы приставили, чтобы якобы охранять нас!

– Да, а в чем, собственно, дело – они плохо справились?

– Боюсь, что слишком хорошо!

Честно сказать, я совершенно не понял, в чем дело, но в этот момент откуда-то, как черти из табакерки, выскочили неразлучные в последнее время Мишка с Федькой. Внимательно посмотрев на них и отметив несколько растрепанный вид своих рынд, я перевел глаза на служанку пани Марыси. Та, похоже, тоже одевалась впопыхах.

– Кто-нибудь объяснит мне, что здесь происходит? – поинтересовался я.

– Задайте этот вопрос вашим людям, – немедленно ответила мне Храповицкая.

– Кайтесь, грешники! – обратился я к друзьям.

– Не ведаем за собой никакого греха, – решительно заявил Панин, преданно смотря на меня честными глазами.

– А ты, Михаил свет Федорович, тоже не ведаешь?.. – вкрадчивым голосом спросил я стремительно краснеющего Мишку.

Узнать, как скоро расколется юный Романов, мне не удалось. Внимательно следившая за происходящим Эйжбета кинулась передо мной на колени и почти плача, стала просить не наказывать бедного юношу.

Диспозиция стала проясняться, оставалось лишь выяснить последние детали.

– За кого ты просишь, дитя мое? – обратился я к девушке.

– За пана Михала, конечно, – немного удивилась Эйжбета.

Мне ужасно захотелось спросить служанку, почему она не просит за пана Теодора… в смысле, то ли он не участвовал, то ли не понравился. Но чудовищным усилием воли я сдержался. Вместо этого поспешил ее успокоить.

– Я вовсе не собирался его наказывать, – стал уверять я, но, увидев выражение лица пани Марыси, быстро добавил: – По крайней мере, несильно.

Услышав облегченный вздох приятелей, я обернулся к ним и, ласково улыбнувшись, добавил: – Вон отсюда, после поговорим.

Парни тут же испарились, будто их тут и не было, а я, обернувшись к Храповицкой, улыбнулся:

– Право, прекрасная пани напрасно сердится.

– Вам легко говорить! Вы победитель и считаете, что все вокруг принадлежит вам и вашим людям. Наш город только что взят врагами, многие доблестные шляхтичи погибли, прочим предстоит плен, а эта… маленькая дрянь тут же спуталась с вашим жолнежем!

– Вы как будто сожалеете, что бедняжку не изнасиловали?

– Тогда в этом не было бы греха!

– Вам легко говорить, ваша милость, – залилась слезами Эйжбета, – вы знатная пани, и вам покровительствует русский царь. Вас никто не посмеет оскорбить, а я бедная девушка, и меня может обидеть каждый. Эти ужасные казаки и немецкие наемники смотрели на меня так, будто хотели съесть живой, а пан Михал заступился за меня и прогнал их. Я просто хотела его поблагодарить, а потом… я не знаю, как это получилось…

Девушка всхлипнула напоследок и, дождавшись кивка хозяйки, убежала, сделав на прощанье книксен.

– Прошу простить меня, ваше королевское высочество, – извинилась пани Марыся, – я совсем забыла о правилах гостеприимства.

– Не извиняйтесь; вы позволите предложить вам руку?

– Почту за честь, ваше королевское…

– Все поляки упорно титулуют меня герцогским титулом. Вы полагаете, мне не удержаться на царском троне?

– По правде говоря, я уверена, что, если в ваши руки что-то попадет, вы ни за что это не выпустите. Но поймите меня правильно, мой муж, несмотря на все свое к вам уважение, полагает вас узурпатором.

– Уважение?

– О, если мой Якуб и уважает кого-то, то это вы, герцог. Вы его кумир!

– Не может быть!

– Еще как может, только он даже сам себе никогда в этом не признается. Кстати, как вы накажете своего человека?

– Прежестоко!

– Вы прикажете ему жениться на Эйжбете?

– Ну не такой уж я тиран! Я полагал ограничиться посажением на кол. Женитьба – все же немного чересчур!

– Вы все шутите: как тогда, когда советовали мне выйти замуж за этого «пана Михала», если Якуб не выздоровеет.

– Святая пятница, так вы приревновали Эйжбету!

– Боже, и этого человека считают великим полководцем!..

Так непринужденно болтая, мы достигли покоев раненого Храповицкого. Войдя в довольно просторную и светлую комнату, мы застали пана Якуба читающим молитвенник.

– Ты не спишь, – кинулась к мужу пани Марыся, – у нас гости.

– О, ваше королевское высочество… прошу простить, что я не могу встать, чтобы поприветствовать вас должным образом… – заговорил тот прерывистым голосом, увидев меня.

– Как вы себя чувствуете… друг мой?

– Мне уже лучше…

– Отец Мартин говорит, что Якубу не следовало проделывать раненому такой трудный путь, – мягко прервала его жена.

– Отец Мартин?

– Да, он из ордена бенедиктинцев, они имели здесь госпиталь.

– Да, помню.

– Отец Мартин – добрый человек, но он не понимает, что неизвестность была бы для меня куда большим испытанием, нежели дорога… – тихо говорил пан Якуб, глядя на Марысю. – Где ты была, встречала нашего гостя?

– Да, его величество был столь добр, что навестил нас.

– Как ты сказала, дорогая?

– Полно, Якуб, ты же сам знаешь, что королевичу Владиславу теперь никогда не стать московским царем. Так зачем из ложной преданности, которой ни ты, ни я не чувствуем, обижать человека, которому мы стольким обязаны?

Едва рассвело, Михальский поднял свою хоругвь и повел ее на север от Смоленска. Зачем, никто не знал, а спрашивать у сотника – дураков не было. Не знал о цели путешествия и Федька, мерно качавшийся в седле рядом с Корнилием и погруженный в свои мысли. Первый в его жизни поход выдался удачным. И в бою настоящем не оплошал, и чести добавилось, и добычей разжился. Дядька Ефим, поглядевший на справных коней с большими вьюками, посоветовал даже завести для такого дела воз. И даже предложил, по старой дружбе, отвезти все в Федькину деревеньку, потому как их полк вскорости должны были отправить назад, а Федору, состоящему при царе, когда еще придется домой наведаться. Лемешев и прежде относился к Панину как к сыну, а уж когда сам царь пообещал, что по возвращении из похода выступит сватом к Ефросинье, и вовсе воспылал к Федору родственными чувствами. Сам парень, правда, был уверен, что жениться ему пока рановато, но тут ведь не поспоришь. Тем паче что государь бывал к верным слугам щедр, вон какой терем Михальскому отгрохал, да еще и обещал, что его молодая супруга станет придворной боярыней, как приедет царица Катерина. За Богом молитва, а за царем служба не пропадает!..

– Что-то ты молчаливый сегодня, – вывел парня из раздумий голос Корнилия, – прямо не к добру!

Качавшийся рядом в седле сотник немного насмешливо смотрел на своего бывшего подопечного. Формально ставший стряпчим и побывший, пусть и недолго, царским рындой Федор был чином повыше безродного литвина. Однако Михальский, как ни крути, государев телохранитель и участник узкого круга друзей русского царя, от коих у него никаких тайн не было. Так что парень, когда его снова отправили под начало сотника, и не подумал ничего спрашивать, а лишь вскочил в седло, приготовившись следовать за своим бывшим и нынешним командиром.

– Меня вчера не было, – продолжал Корнилий, немного подвинувшись к Федору в опасении от лишних ушей, – все ли ладно сделал?

– Угу, – односложно отвечал парень.

– А друг твой как?

– Мне Эйжбета не говорила.

– А мне все равно, каково ей пришлось, я тебя за Романова спрашиваю!

– Да ладно все получилось, Корнилий! У него теперь только и разговоров, что о ней.

– Вот и хорошо.

Какое-то время они продолжали ехать молча, но Федька долго не выдержал и спросил:

– Это из-за Лизы?

– Ох, Федя, что у тебя за манера – сам ведь все знаешь, а все одно спрашиваешь! Да, из-за нее, а то вьется твой Мишка вокруг рейтарского обоза, того и гляди, беда будет. А так и волки целы, и овцы сыты.

– Наоборот.

– Что наоборот?

– Волки сыты, а овцы целы.

Михальский какое-то время непонимающе смотрел на Панина, а потом раскатисто рассмеялся:

– Эх вы, волки, как вас самих эта овечка не съела!

– Какая овечка?

– Да Эйжбета!

Федька немного обиделся на слова Корнилия, а потом припомнил лукавую и немного насмешливую улыбку девушки, ее выбивающиеся из-под чепца кудряшки, ярко-красные губы, казалось так и просящие поцелуя… и встряхнул головой, как от наваждения.

– Что, хороша девка? – спросил с грустной улыбкой правильно все понявший литвин. – Смотри, парень, польские девушки – что огонь, могут согреть одинокое сердце, а могут всю душу выжечь пожаром.

– Хороша Маша, да не наша, – беспечно тряхнул головой парень в ответ.

– Вот и правильно!

Какое-то время они ехали молча, но Федька не смог долго молчать и снова спросил:

– А как ты догадался, что у Веселухи охрана столь мала будет?

– Да откуда бы ей большой там взяться? – вопросом на вопрос ответил Корнилий и, видя, что Панин не понимает, продолжил: – Ну вот сколько в Смоленске польского гарнизона было?

– Перебежчики сказывали, тысяча двести душ, – отвечал Федор.

– Ну так вот: стена длиной в шесть верст, а в ней три пролома длиною все три, положим, в версту. В каждом проломе сколько, по-твоему, жолнежей билось?

– Не знаю, – пожал плечами парень, – у Шейнова вала самое малое две сотни ратных было, а в других местах и того более.

– Возьмем на круг, что везде по двести. Стало быть, половина гарнизона – в проломах. Еще две сотни – гусары в резерве; и что у нас остается?

Федька усиленно пытался сосчитать, но дело шло худо, а его наставник продолжал:

– Едва четыре сотни на пять верст стены, а там ведь еще девять воротных башен и тринадцать глухих. Если у каждых ворот хотя бы по десятку – считай, сотни нет. В прочих башнях еще полсотни. Стало быть, на одного караульного – более десяти саженей стены оборонять; и где тут управиться?

– Эко ты ловко посчитал, – подивился Федор, – ровно купец на торгу.

– Да где там, – усмехнулся Корнилий, – это государь посчитал, да мне, так как я тебе сейчас, разложил.

– А если бы с других мест ратники прибежали?

– Да они так и сделали, только наша хоругвь не одна была. В других местах тоже к стенам с лестницами лезли да с луков и мушкетов стреляли, вот ляхи туда и побежали. А я по прежним временам запомнил, что тут на стене ход обвалился и его толком никто не починял. Так что подмоге сюда, в случае чего, дольше всего бежать. Вот так-то.

Какое-то время ехали молча, думая каждый о своем. Федька дивился тому, как ловко можно сосчитать вражеские силы и определить место для смертельного удара, а бывший лисовчик думал, что помимо грамоты Панина следовало обучить еще и арифметике.

– А сейчас куда идем? – снова встрепенулся Федор.

– Да так, – неопределенно пожал плечами Корнилий, – на разведку, да и вообще, дела у меня тут.

Через неделю, хоронясь от своих и чужих, отряд Михальского был уже в самом сердце Литвы. Корнилий вел хоругвь одному ему ведомыми тропами, где, иногда казалось, и человечья нога доселе не ступала. Наконец они оказались подле небольшого городка или, как их называют ляхи – местечка. Оставив большую часть своих людей хорониться в лесу, Корнилий и несколько верных ему людей переоделись в польские кунтуши и собрались, как видно, нанести визит в город. Федька, естественно, увязался за ним, хотя бывший лисовчик и заявил ему сразу, что, даже если Панина вырядить как радного пана, в нем все одно за версту москаля видно.

В местечко они въехали ближе к ночи и, как подобает знатным путешественникам, прямиком направились в корчму. Немногочисленные прохожие, встреченные ими по пути, безмолвно убирались с дороги и снимали шапки. В корчме их тоже встретили как дорогих гостей, низко кланяясь и льстиво улыбаясь.

– Может, панове желают отдельную комнату? – вкрадчиво спросил корчмарь, согнувшись в три погибели.

– Нет, мы спешим, – отвечал ему Корнилий, – перекусим только да дальше поедем.

– Как можно, ясновельможный пан, – запричитал корчмарь, – да ведь на всех дорогах разбойничают эти ужасные казаки и татары, служащие мекленбургскому дьяволу герцогу Яну Альберту! Опасно, весьма опасно!

– Ничего, мы можем за себя постоять, – только отмахнулся Михальский, – но неси скорее еды и пива, а то нам недосуг.

Сказав это, сотник бросил корчмарю несколько монет, и тот тут же накинулся на слуг, чтобы они как можно быстрее выполняли заказ знатного господина.

– Позвольте представиться, – подошел к ним худой как жердь посетитель, одетый в некогда роскошный жупан, явно с чужого плеча, и с саблей на боку, – я здешний шляхтич Ежи Муха-Михальский, герба Погория. Мне знакомо ваше лицо, уж не встречались ли мы раньше?

– Нет, я никогда не бывал в здешних местах, хотя, возможно, мы виделись где-то еще? Меня зовут Казимир Войцеховский, я направляюсь ко двору князя Радзивила. Присаживайтесь, пан Ежи.

– О, благодарю вас, любезный пан Войцеховский, – тут же плюхнулся тот на лавку, – не прикажете ли подать мне куфель медовухи, а то, ей-богу, в горле пересохло.

Желание шляхтича тут же было исполнено, и он, не медля ни секунды, припал к вожделенному кубку, впитывая бесценную влагу. Утолив жажду, Муха-Михальский заметно повеселел и продолжил разговор:

– Благослови вас Господь, пан Казимир, вы спасли меня от смерти! Но что влечет вас в Несвиж?

– Я ищу службу.

– Ну с этим сейчас нет никаких проблем. С тех пор как этот негодяй герцог Ян Альберт перешел в схизму и строит козни бедной Речи Посполитой, везде нужны храбрые воины. Вы вполне могли бы обратиться к пану Гонсевскому или даже самому гетману Ходкевичу.

– Это верно, но мне хотелось бы не только служить, но и получать за это деньги.

– О, бедная Речь Посполитая! – выспренно воскликнул изрядно захмелевший нахлебник. – У нашего бедного круля совсем нет пенензов, чтобы платить храбрым шляхтичам за службу. Деньги есть только у магнатов, но им нет никакого дела до бед, переживаемых нашей отчизной!

Спутники Михальского, впрочем, не обратили на это велеречие ни малейшего внимания, усердно работая челюстями. С огорчением заметив, что никто не разделяет его пафоса, старый пьянчужка переключился на Федьку.

– А ведь вы, пан, – москаль? – неожиданно спросил он парня и продолжил, не дожидаясь ответа: – Да уж, я москаля чую издали, даже если он в польском кунтуше!

– Пан Теодор действительно из Москвы, – с неудовольствием перебил его Михальский, – но и его покойный отец, и он сам верно служили нашему доброму королевичу Владиславу, пока обстоятельства не сложились столь печальным образом. Однако не стоит кричать об этом в каждой корчме.

– Конечно-конечно, ясновельможный пан Казимир, – поспешил согласиться Муха-Михальский, – к тому же среди москалей встречаются совсем неплохие люди! Я даже сам знавал парочку…

– Эй, корчмарь, подай-ка пану еще куфель медовухи, – распорядился Корнилий, – а то у него язык заплетается и он несет разную чушь!

– Как же приятно общаться со столь умным человеком, – осклабился пан Ежи.

– Когда-то я знавал одного Муха-Михальского, – попробовал перевести разговор на другое бывший лисовчик, – он был хорунжим в отряде пана Лисовского, не ваш ли он родственник?

– О, вы, пан Казимир, знали моего бедного племянника Анжея?

– Да, кажется, его так звали, а отчего вы сказали «бедного»?

– Да вы ведь ничего не знаете!

– А что случилось?

– О, мой бедный Анжей погиб из-за гнусного предательства!

– Что вы говорите?

– Да, мой мальчик, который был мне вместо сына, погиб! И знаете, кто был причиной этого несчастия?

– Не имею ни малейшего представления.

– О, это очень печальная история, пан Казимир!

– Расскажите ее нам, а мы послушаем.

– Кхм…

– Да, конечно, корчмарь, принеси еще медовухи, а то вдруг у пана Ежи пересохнет в горле.

Старый пьянчуга приободрился и, обрадовавшись, что нашел заинтересованных слушателей, начал свой рассказ:

– Изволите ли видеть, ясновельможные паны, я вдовец. Детей у меня никогда не было, и единственной отрадой моего сердца был маленький Анжей – сын моего любезного брата. Чудесный был сорванец, бойкий и пригожий. Однако мой брат помимо Анжея имел еще и прижитого на стороне байстрюка по имени Казимеж. Да его звали так же, как вас, любезный пан Войцеховский. Поскольку матушка Анжея умерла, мой неразумный брат не нашел ничего лучшего, как взять свою девку в дом и растить наследника и ее байстрюка как родных братьев. Уж я говорил ему, что так делать не годится, да разве кто меня слушал? Так вот, мальчишки росли, но если Анжей был благороден и смел, то Казимир был завистлив и труслив, хотя и преуспел во многих науках. И вот когда они стали входить в возраст, в наши края переехала одни знатная, хотя и обедневшая семья, звавшиеся Ленцкими, может, слыхали? Люди они были, прямо скажу, пустые, но вот дочка у них была просто загляденье какая красавица! Естественно, что юная паненка приглянулась моему славному Анжею, а он – ей, ведь парень был весьма брав и пригож, просто как я в молодости. Но что вы думаете, этот негодник Казимеж, которого все по попустительству его отца считали шляхтичем, также воспылал страстью к прекрасной панне Изабелле… Да, ее звали Изабелла, разве я не сказал?.. Так вот, когда выяснилось, что Казимир также осмелился поднять свой недостойный взор на столь прекрасный цветок, случилось несчастье. Мой бедный брат Михал как-то простудился на охоте, занемог, да и отдал богу душу. Мир его праху! Все наследство досталось Анжею, ведь он был единственный законный наследник. Впрочем, мой мальчик поступил необдуманно благородно. Он не стал выгонять байстрюка и его шлюху-мать, а позволил ей жить здесь, в Михалках. Казимежа же он взял к себе на службу, и даже не простым пахоликом, как тот вполне заслуживал, а товарищем. Конечно, теперь тот не мог и глаз поднять на прекрасную панну Изабеллу, ведь она вышла замуж за Анжея и стала ему госпожой. Но эта черная душа, как видно, затаила злобу, и, как только ему представилась возможность, он выдал своего хозяина врагам, а сам сбежал. И теперь я остался совсем один. Пани Изабелла и их с Анжеем маленький сын унаследовали все маетки[46], оставшиеся от моего бедного брата и племянника, в них теперь заправляет ее отец, а сама она уехала в Варшаву, где живет припеваючи. Мне же теперь негде преклонить голову в старости.

Все слушавшие завороженно молчали, пока старый шляхтич рассказывал свою невеселую историю. Лишь отчего-то побледневший Корнилий буравил рассказчика глазами.

– А что случилось с матерью этого предателя, – напряженным голосом спросил он, – вы ведь сказали, что ей позволили жить здесь?

– Да… – прокряхтел пан Ежи, – что-то у меня в горле пересохло…

– Корчмарь! – буквально выкрикнул Корнилий, но тот уже нес еще один куфель для ненасытного шляхтича.

С блаженной улыбкой тот взялся за кубок и припал к его краю страждущими губами. Муха-Михальский долго втягивал в себя живительную влагу, так что видно было, как двигался кадык на тощей шее. Наконец отставив в сторону кубок, он обвел всех присутствующих мутными глазами, икнул, попытался что-то сказать и неожиданно для всех упал лицом на столешницу.

– Проклятье! – чуть не закричал взбешенный Михальский. – Зачем ты заснул именно сейчас, просыпайся немедленно!

– Не будите его, пан Казимир, – печально проговорил подошедший корчмарь, – ваш дядя проспит теперь до утра.

– Ты узнал меня?..

– Не так уж сильно вы изменились. Это для шляхтичей вы, переодевшись в богатый кунтуш, стали выглядеть иначе. Да и то, выпей ваш дядя хоть квартой меньше, он бы признал вашу милость. Я ведь говорил, что вам надо взять отдельную комнату.

– Где моя мать?

– Вы не знаете?

– С чего бы я поил это ничтожество!.. Постой, что я должен знать?

– Когда пришли вести о том, что с вами и паном Анжеем приключилось, вашу матушку взяли под стражу. Она всем говорила, что это неправда и вы не могли такого сделать, но ее никто не слушал. Коронный суд, впрочем, не нашел уличающих ее или вас фактов, однако пан Ленцкий велел объявить вас вне закона, а вашу мать – казнить.

– Я не виновен в смерти Анжея, – потрясенно проговорил Корнилий, – он сам вызвался похитить… одного знатного господина… Правда, человек этот оказался слишком уж непрост, и его люди сумели выследить похитителей и отомстили за своего хозяина. Но меня, клянусь богом, там даже не было!

– Кому это интересно, пан Казимир… особенно если знать, что ваш отец таки обвенчался с вашей матушкой, просто страница с записью в церковной книге куда-то исчезла.

– Откуда ты знаешь?

– Ваша матушка была честной и богобоязненной женщиной и не стала бы врать, призывая в свидетели Деву Марию.

– Как умерла моя мать?

– Вы правда хотите это знать?..

Была глубокая темная ночь, когда над сонными Михалками взвились языки пламени, разрывая плотную темень, будто лезвиями ножей. Незадолго до того неведомо откуда взявшиеся конные воины вытащили из дома и служб всех живых, включая батраков, слуг и оставшегося за хозяина пана Ленцкого, а затем, погрузив самое ценное на телеги, подпалили все, что могло гореть. В округе все более ширилась война, набеги, поджоги и пожары случались здесь каждый день, и вскоре мало кто вспоминал о несчастье, постигшем небольшое, в сущности, имение. Разве что иногда потом дивились немногие помнившие эту историю, что неведомые москали или татары, не тронув никого из слуг или батраков, повесили друг против друга пана Станислава Ленцкого и пана Ежи Муха-Михальского. Никто не знал, отчего они не польстились на выкуп, какой можно было получить за шляхтичей, и не угнали никого в полон. Да никому это и не было интересно.