Конец Смуты Оченков Иван

Скрип сапог за дверью резал слух так, что казалось, будто из ушей вот-вот брызнет кровь. Медленно высвободив руку из-под доверчиво посапывающей рядом Лизхен, я протянул руку за пистолетом. Щелчок взводимого курка прозвучал в тиши, словно лопнула одна из пружин мироздания, но девушка не повела и ухом. За дверью тоже не расслышали, очевидно занятые перебранкой. Не представляю себе, как во дворце с такой акустикой предавался молитвенному уединению его бывший владелец – архиепископ Сергий. Что бы ни случилось во дворце – все слышно в спальне, служившей кельей церковному иерарху. Интересно, те звуки, что издаем мы с Лизой, тоже слышны всем? Выскользнув из постели и запахнув халат, я с пистолетом в одной руке и стилетом в другой подхожу к двери. За нею явно кто-то есть, и не один. Прислушавшись, я разбираю перебранку, идущую шепотом:

– Да говорю тебе, немец проклятый, что дело важное!.. Ну чего ты заладил: «Государ спат!» – сам ведаю, что он почивает, но все же знают, что он ни свет ни заря поднимается, а тут дело срочное.

Судя по голосу, это Вельяминов препирается с Фридрихом. Кстати, не так уж громко. Фух, отпустило! Похоже, у меня паранойя.

– Чего надо? – отчетливо произношу я, стараясь, впрочем, не разбудить спящую девушку.

Перебранка шепотом за дверью замолкает на секунду, чтобы продолжиться тут же во весь голос:

– Беда, государь, бунт!

Голос и впрямь Вельяминова, и я, резко отодвинув засов, рывком открываю дверь. В опочивальню буквально вваливаются Никита и все еще пытающийся удержать его старый Фриц.

– Где бунт? В Москве? В Смоленске? Где, говори, чертушка!

– В Тихвине!

– Не понял…

– Чего тут не понять? – удивляется Никита. – Сказано же, в Тихвине!

– Так в Тихвине шведы!

– Ну да, против них и бунтуют.

– И что, потерпеть это никак не могло?

– Государь, – вздыхает с видом христианского мученика перед голодными львами Вельяминов, – ты же к брату своему королю Густаву Адольфу на переговоры собираешься?

– Собираюсь, а при чем тут переговоры?

– А при том, что там горожане шведских солдат с офицерами побили и чиновника королевского на осине вздернули! И как к этому король отнесется, особенно если узнает, что они при этом кричали, мол, на Руси свой природный государь есть и другого не нать? А если потребует, чтобы ему зачинщиков выдали?

– А вот хрен ему по всей королевской морде!

– А он нам с Новгородом так же!

– Да уж, проблема. Только послушай, мы ведь в дорогу, дай бог, только завтра собирались, да ехать будем недели две, а то и больше. Придумаем, поди, чего дорогой.

Тем временем на кровати какое-то шевеление. Очевидно, Лизхен проснулась и, сообразив, что что-то не так, попыталась спрятаться под одеялом. Судя по покрывшему физиономию кравчего багрянцу, до него стало доходить, какого черта я разослал с вечера по разным делам всех придворных и вместо постельничих перед моей опочивальней ночует Фридрих.

– Михальский не вернулся? – спрашиваю я, чтобы перевести разговор на другую тему.

– Нет покуда.

– Тем более никакой спешки. Ладно, ступай пока да насчет завтрака распорядись, а то мое величество что-то проголодалось.

– Где накрывать прикажешь, государь? – спросил Никита с поклоном.

– Фридриху отдашь, а он сюда принесет! – улыбнувшись, сказал я ему и закрыл дверь.

Легко ступая, вернулся к кровати. Выглядывающая из-под одеяла Лиза выглядела очень забавно, так что я не мог не улыбнуться.

– Вы не сердитесь, мой кайзер?

– За что, милая?

– Ну, наверное, это нехорошо, что меня видели ваши приближенные…

– Успокойся, это секрет полишинеля!

– Что, простите?

– Ну это такой секрет, который всем известен.

– Понятно… – протянула девушка и тут же спросила о другом: – Вам, верно, принесли важные известия?

– Да, моя прелесть, но твою хорошенькую головку это беспокоить не должно.

– Как знать, ваше величество, ведь вы скоро отправитесь на встречу с шведским королем.

– Да, верно, а ты откуда это знаешь?

– Ну это тоже, как вы сказали, секрет полишинеля!

– Да, действительно, – рассмеялся я. – Тебя это беспокоит?

– Но ведь с ним приедет ваша жена…

– Ах вот ты о чем…

– О, мой кайзер, не подумайте чего дурного про свою бедную служанку. Я довольна тем, что имею, и не желаю ничего большего… просто я боюсь это потерять. У меня раньше никогда ничего не было, и я не знала, каково это, а теперь я боюсь.

– Не стоит беспокоиться, малышка, принцесса Катарина о тебе точно ничего не знает, и я постараюсь, чтобы не узнала и дальше.

– Вы сказали «принцесса», а разве она теперь не царица?

– Ну, для всякой короны нужна коронация, так что пока она только принцесса Шведская и герцогиня Мекленбургская.

– И вы думаете, некому будет рассказать ей этот «секрет полишинеля»?

Я в замешательстве замолчал. То, что Лизхен не такая уж простушка-маркитантка, я подозревал и раньше, но случая убедиться все как-то не было. Вопрос, на самом деле, очень серьезный. Разумеется, моя разлюбезная Катерина Карловна – женщина разумная и не станет устраивать мне сцен из-за того, что было до ее приезда. Но так же вполне понятно, что она не потерпит ничего подобного после того, как этот приезд состоится. А ссориться с ней в моем положении – не самое разумное дело, особенно из-за маркитантки. Катарина – это крепкий тыл, это мать моего наследника, это почти гарантия мира с Швецией, в конце концов. С другой стороны, Лизхен – милая девочка и ни в чем не виновата. Мне было хорошо с ней, и нет никаких причин быть к бедняжке несправедливым. В конце концов, много ведь ей не надо?..

Все эти раздумья, как видно, отразились у меня на лице, и девушка решила, что перегнула палку.

– В любом случае вы ведь не уедете прямо сейчас? – спросила она нежным голоском и застыла, прикусив губу острыми зубками. При этом она приподнялась на локтях, уронив край одеяла и тем самым слегка обнажив девичью грудь. Вот как они это делают!

– Черта с два я сейчас куда-нибудь двинусь, моя прелесть, разве что к тебе…

Через полчаса деликатный стук старого Фрица сообщил нам, что завтрак готов. Я опять завернулся в халат, а Лиза нырнула за ширму. Пища наша хотя проста и незамысловата, но вместе с тем изумительна. Свежий хлеб, не менее свежее масло и совершенно восхитительная ароматная яичница с кусочками жареной ветчины.

– Ум… пахнет просто очаровательно, – втянул я в себя аппетитный запах, – иди сюда, негодница, а то я умру, захлебнувшись слюной, и моя смерть будет на твоей совести!

– Я уже здесь, мой кайзер, – выпорхнула из-за ширмы Лизхен уже совершенно одетая. – Пахнет действительно неплохо, но, ей-богу, я бы вам лучше приготовила! Позвольте служить вам хотя бы за столом.

– Вздор, – улыбнулся я, – ты мне неплохо послужила сегодня в другом качестве, так что садись и ешь. Заслужила!

Юная маркитантка, еще не потерявшая, слава богу, способности мило краснеть, не стала чиниться и непринужденно присела на лавке рядом со мной. Я скосил глаза на ее платье и улыбнулся еще раз. Женская одежда в этом веке не слишком удобна для одевания в одиночку, но Лиза делает это мгновенно, как солдатик. Каким образом ей это удается, совершенно непонятно. Похоже, Анна и впрямь ее отлично вышколила.

– Кстати, как там поживают Анна с Карлом? – спрашиваю я, прожевав очередной кусок.

– У них все хорошо, ваше величество, говорят, что господин капитан Гротте собирается жениться на ней.

– Вот как? Что же, я рад за них. Почему ты ничего не ешь?

– Просто мне нравится смотреть, как ест ваше величество… А это правда, что вы обещали подарить Анне дом?

– Это она попросила мне напомнить об этом? Ладно-ладно, я не сержусь… Да, я действительно обещал, что у нее будет свой дом. Кстати, если ты будешь умной девочкой, у тебя будет дом не хуже. Но теперь мне пора, а ты не скучай.

Выходя из покоев, натыкаюсь на свой «малый двор». Так за глаза называют приближенных, с которыми у меня особенно доверительные отношения. Попасть в этот круг нелегко, и потому он очень тесен. К тому же большинство сейчас отсутствуют. Рюмин в посольстве, Михальский рыщет по Литве, улаживая какие-то свои дела. Боярин Никита Иванович Романов, единственный из русской аристократии, кому я хоть немного доверяю, сидит в Москве на хозяйстве. Официально он лишь первый судья в Разбойном приказе, но на самом деле держит все нити в руках. Так что со мной сейчас только Никита Вельяминов, Анисим Пушкарев и мой верный Лелик – фон Гершов.

– Рассказывайте, – говорю я своим соратникам, кивнув в ответ на почтительные поклоны, – что еще новенького, кроме восстания в Тихвине?

– Да чего рассказывать, царь-батюшка, – охотно откликается Анисим, – все хорошо покуда, вот только…

– Что «только»?

– Да Васька Лыков опять воду мутит.

– В смысле?..

– Ну как, в смысле, разговоры ведет всякие. Дескать, ты, государь, в епископских хоромах живешь – считай, что в монастыре, а сам непотребных девок к себе для блуда водишь. Опять же совет держишь не с боярами родовитыми, а с нами, худородными. Католических священников в полон взял – и не повелел их казнить. Стало быть, хочешь на Руси латинство ввести.

– Ты погляди, какой стервец! Кабы он так саблей махал, как языком, то ему бы цены не было.

– А это от того, государь, что ты ему после первого раза не велел язык вместе с головою укоротить, – вступил в разговор Вельяминов, – он и осмелел от безнаказанности.

– С головой, говоришь… – задумчиво протянул я. – На голову укоротить – дело нехитрое. Правда, если самому это приказать, то со всеми Лыковыми вражда будет лютая. А если его в Москву послать на суд, то бояре его оправдают, так ведь? Скажут – молод, глуп или еще что. И вместо правосудия окажется, что бояре верх над царем возьмут!

– Но ведь и спускать нельзя, государь! За ним ведь уже и повторять начали.

– Повторять, говоришь, начали… Это хорошо, а что, и видоки[47] есть?

– Чего же хорошего, батюшка, а видоки есть, как не быть.

– Кароль, а ты что скажешь?

– Оскорбление величества есть смертный грех. Впрочем, в немецких полках если и говорят о ваших связях с женщинами, то в превосходных тонах. Особенно в мекленбургском полку, где некоторые помнят еще вашего благородного родителя – герцога Сигизмунда Августа.

– Ну, до папаши мне, слава богу, далеко! – засмеялся я. – А что, про Корнилия ничего не слыхать?

– Нет, как в воду канул.

– Ладно, пока время терпит. Как придет, сразу отправимся в Новгород, а пока слушайте сюда…

Следующее утро в русском войске началось с переполоха. Сказывали, что ночью царские слуги схватили нескольких ратников во многих полках и потащили на съезжую. Сначала говорили о нескольких стрельцах из новоприборного полка и казаках из тех, что воровали прежде с Заруцким. К обеду молва довела их количество до пары сотен, прибавив к тому же десяток боярских детей и московских дворян. Ратники, мучаясь неизвестностью, ходили злые и опасливо косились на стремянных стрельцов и немецких наемников. Наконец, к вечеру с каждого полка были вызваны по жребию не менее как по два десятка человек для какой-то государевой надобности. Те, на кого указал выбор, тихонько крестились, те же, кого сия чаша миновала, смотрели на своих товарищей как на покойников. Собравшись на бывшем архиепископском дворе, ратники мрачно смотрели на стоящих ровными рядами мекленбургских мушкетеров и угрюмо молчали. Наконец послышался шум, и к собравшимся вышел царь в сопровождении рынд, одетых в черные кафтаны с золотым орлом на груди. Присев на вынесенный для него походный трон, государь милостиво кивнул повалившимся на колени собравшимся и велел продолжать. Раздался бой в тулумбасы[48], и под конвоем стремянных стрельцов вывели задержанных. Было их всего менее десятка, однако поначалу внимание на это не обратили. На всех схваченных были видны следы побоев, но в основном выглядели они куда лучше, чем можно было ожидать. Наконец вперед вышел царский дьяк и стал гнусавым голосом зачитывать приговор:

– В царствование божией милостию великого государя, царя и великого князя Ивана Федоровича, некие злонамеренные люди, забыв честь, совесть и христианские добродетели, возводили хулу на своего государя, обвиняя его в том, что он веру православную отринул и хочет Русь в латинство ввести!

Услышав обвинения, собравшиеся ахнули и подвинулись ближе.

– Боярский сын Ивашка Строгов! – начал выкрикивать дьяк обвиняемых, – признаешь ли ты, собачий сын, что на государя хулу возводил?

– Да, – низко склонил окровавленную голову вызванный.

– Стрелец Истомка Рыжов, винишься ли ты в том, что вел воровские речи?

– Помилуй, государь, – забился тот в руках стражей, – бес попутал, помилуй!

– Казак Фадюшка Непивайло…

– Поклеп! – заорал тот благим матом, – не говорил я ничего!

Так постепенно дьяк огласил вины всех задержанных. Большинство в своих деяниях раскаялось и созналось, но трое продолжали упорствовать, а дьяк закончил чтение:

– Поелику сии воры в своих злодеяниях изобличены, то за вины следует их примерно покарать. Для чего оных злоумышленников надлежит наказать батогами, усекновением языка и лишением головы!

Собравшиеся снова ахнули и продолжили жадно слушать, а дьяк, закончив чтение, свернул грамоту, поцеловал печать и поклонился в сторону трона. Дождавшись кивка государя, он выпрямился и достал вторую грамоту:

– Божией милостию великий государь, царь и великий князь Иван Федорович, в неизреченной своей доброте и ради христианского милосердия, прощает виновным в злоумышлении на него и не велит подвергать их смертной казни! Однако видеть их на своей службе не желает и велит виновных побить кнутом, заковать в железа и сослать в сибирские городки на вечное поселение!

Приговоренные, мысленно уже попрощавшиеся с жизнью, задышали свободнее. А дьяк продолжал:

– Государев стольник князь Василий Лыков! – выкрикнул он в притихшую толпу.

Стоявший до сих пор с постным выражением на лице рында недоуменно встрепенулся. Все в войске знали этого богатого и знатного молодца, ведущего себя подчеркнуто независимо в соответствии с высоким родом и заслугами его предков, и теперь внимательно смотрели на него.

– За верную службу государь жалует тебя шубой со своего плеча, золотой чашей и тридцатью рублями денег сверх жалованья!

Над сгрудившимися вокруг ратниками повисла тяжелая тишина. Продолжавший стоять столбом рында, выпучив глаза, уставился на стоящих вокруг него людей. Уже ушел милостиво всем кивнувший царь и начали расходиться вызванные на суд выборные от полков. Следом потянулись стоявшие в оцеплении немцы, и только царская охрана не трогалась с места. Наконец Михаил Романов, отставив в сторону серебряный топорик, заглянул Лыкову в глаза и тихонько промолвил:

– Ты, князь Василий, это… не приходи ко мне более да разговоры таковые не веди. Государь у нас, конечно, милостивый, да я у матушки с батюшкой один, и мне о чести родовой побеспокоиться надобно.

Через несколько дней наконец-то вернулся осунувшийся и почерневший Корнилий со своим отрядом. Я встретил его с радостью, но после беглого взгляда на своего верного телохранителя убрал улыбку с лица. В глазах внешне спокойного Михальского сквозила такая черная тоска, что становилось жутко.

– Ваше величество, – обратился он ко мне, – я вернулся и готов служить вам.

Хотя у меня была целая куча вопросов к сотнику по поводу ситуации в Литве, я не стал его ни о чем расспрашивать.

– Хорошо, можешь идти отдыхать, у нас много дел, так что тебе и твоим людям надо набраться сил.

– Благодарю вас, государь, но мой долг повелевает мне остаться, слишком уж долго пренебрегал я своими обязанностями.

– Хорошо, я ждал только тебя, чтобы отправиться в Новгород, но тебе и твоим людям все равно необходимо отдохнуть. Ступай, только пришли ко мне Панина, что-то его дружок меня беспокоит в последнее время.

– Вьется вокруг Храповицких?

– Угу, совсем про службу забыл, стервец.

– Как прикажете, ваше величество.

Не успел Корнилий выйти, как раздался стук в дверь, и в горницу заглянул один из поддатней:

– Государь, князь Черкасский с воеводами пожаловал, принять просит!

– Раз просит, значит, примем, пошли в большую палату.

Большая палата в архиепископском дворце превратилась на время моего пребывания в тронный зал. Хочешь не хочешь – надо соответствовать, так что именно в ней проходили все важные совещания, принимались депутации от местных дворян и должны были устраиваться пиры. Последних, впрочем, со времени взятия крепости не было. Достаточно просторная и светлая, она как нельзя лучше подходила для всех этих мероприятий. Троном служило кресло владыки, а вдоль стен расставили лавки для прочих участников.

При моем появлении собравшиеся дружно вскочили с лавок и изобразили поясные поклоны. В походе я строго-настрого запретил кланяться в ноги, кроме случаев, когда виновные просили о пощаде, но тут уж запрещать было бесполезно.

– Здравствуй, князь Дмитрий Мамстрюкович, – особо выделил я большого воеводу, устроившись в кресле поудобнее, – и вы, честные бояре, тоже.

– И тебе государь, многая лета!

Справа и чуть впереди меня привычно занял место Никита Вельяминов, фон Гершов – слева сзади, а Анисим и вовсе не выходил из дверной ниши, стоя там наготове.

– Чего нового приключилось в моем богоспасаемом царстве и его окрестностях?

– Слава богу, все благополучно, – степенно отвечал Черкасский. – вот только гонец из Москвы прибыл с грамотами от собора и думы, так мы и рассудили, что надо собраться, вдруг дело срочное.

Похоже, князь с прочими воеводами в очередной раз затеяли маленькую фронду. Все возникавшие по ходу дел проблемы я до сих пор сначала обсуждал в тесном кругу своих сторонников. Потом, разумеется, вопрос выносился на всеобщее обсуждение, но, заранее взвесив все за и против, я после недолгого обсуждения выносил заранее подготовленное решение. Сегодня же на постных рожах воевод было написано: «Ты, дескать, государь, как хочешь, а без нас сегодня не решить!»

– Ну и где гонец? – спросил я, усиленно делая вид, что ничего не понял.

– Здесь я, государь, – повалился в ноги вошедший дворянин в запыленном кафтане.

Кивнув головой Никите, чтобы принял письма, я милостиво спросил:

– Как тебя зовут?

– Холоп твой, Ивашка Нагой.

Услышав имя, Никита сделал полшага назад и коротко пояснил:

– Царицы Марии Нагой двоюродный племянник.

– Где служишь? – продолжал я допрос.

– В жилецких сотнях, государь.

Хм, интересно получается: парень из опального ныне рода послан с важными донесениями. Хотя, собственно, жильцы для того и собраны в Москве, чтобы исполнять различные поручения вроде этого. Правда, большинство из них с началом похода поверстаны в государев полк, и в столице остались лишь те, кто рылом – в смысле родом – не вышел.

– Давно прибыл?

– Только что, государь.

Теперь понятно: доложился охране, те дали знать Черкасскому. Были бы рейтары или стрельцы – доложили Вельяминову, но сегодня не их день. Бог с ним, потом разберемся.

– Накормить, напоить, спать уложить, – велел я, показывая на гонца, – да за службу дать…

– Полтину, – закончил за меня Никита, пока я не одарил служивого паче меры, как уже не раз бывало.

Ну полтину так полтину; гонец, еще раз поклонившись, ушел обрадованный, а я повернул голову к дьяку, разбиравшемуся с посланиями:

– Что там?

– Печати целы, государь.

– Уже хорошо, а написано что?

Дьяк вздохнул, набрав побольше воздуха, затем резким движением сломал печать и, развернув свиток, начал нараспев читать:

– Государю, царю и великому князю Ивану Федоровичу верные его холопы Никита Романов, Дмитрий Трубецкой да Иван Мстиславский челом бьют. В нынешнем 121 году…[49]

С трудом продираясь сквозь монотонный голос дьяка, привычно выговаривавшего присущие этому веку канцеляризмы, я пытался вникнуть в содержание документа. Судя по всему, послан он был еще до получения известий об удачном штурме Смоленска, а потому писавшие осторожно интересовались, как идут дела. Жаловались также на скудость, как людьми, так и денежную. Подати не поступали, торговля никак не набирала довоенные обороты… короче, хоть ложись и помирай!

– А пуще того, великий государь, прознав про твое отсутствие, вор казак по прозванию Баловень вздумал подойти к Москве и грозить разорением, требуя кормов богатых за службу ратную. А мы, твои верные холопы, никакой службы от сих разбойников николи не видели и никаких кормов оным ворам давать не захотели. А сей разбойник и душегуб Баловень за то всяко лаял и бесчестил твое царское величество. Тогда князь Дмитрий Пожарский со товарищи и прочими московскими чинами на сего Баловня крепко ударил и самого его и многих людей его побил! А было сие в двадцатый день месяца мая. И сидит теперь сей вор в заточении, ожидаючи твоего суда милостивого и строгого, а ты нам, государь, отпиши, держать ли его дальше в темнице, тебя дожидаясь, или казнить сразу!

Теперь понятно: подошли разбойники и поставили на счетчик мою разлюбезную думу. После чего лучшие люди присели от страха на пятую точку и стали ожидать развития событий. Но тут, на счастье, сильно болевшему в последнее время Пожарскому стало лучше, и он пресек беспредел. После чего лучшие люди встрепенулись и доложили, что все разрулили. Красота! А ведь теперь их еще и наградить придется за верную службу. Их, а не Пожарского! Хотя Пожарского тоже, но сперва их. Формально управлять Москвой остались собор и боярская дума, но реальная власть была сосредоточена в руках именно этого триумвирата. Почему их троих? Ну, Дмитрий Михайлович был, во-первых, сильно болен, а во-вторых, ниже всех отечеством. Таким образом, чтобы поставить его во главе, надо было включить и всех, кто выше его происхождением, а их, паразитов, и так слишком много на моей шее. Вот и пришлось ограничиться этими тремя наиболее авторитетными боярами. Ну, в принципе, ругаться сильно нечего: как бы то ни было, а с ситуацией справились. Теперь – что делать дальше? Судьба Баловня меня интересует в самую последнюю очередь. Пусть хоть с солью его съедят. А вот казаки, бывшие с ним, как раз интересны, особенно если придется воевать дальше.

– А тех казаков, – продолжал читать дьяк, – кои в винах повинились и захотели твоему царскому величеству послужить, поверстали в службу, разделив на три полка. Первый отослали под начало воеводы Михаила Бутурлина под Воронеж в опасении татарских набегов. Второй отослали к его брату Василию, посланному ранее в Астрахань очистить волжский торговый путь. Третий же под началом воеводы князя Семена Прозоровского отправили в опасении свейского воровства в новгородские земли.

– Весьма рады мы радению к делам верных слуг наших, – объявил я, прослушав наконец донесение боярского триумвирата, – еще есть какие дела?

– Есть, как не быть, – поднялся с лавки Куракин, – рында твой, князь Василий Лыков, отъехать просится.

Васька Лыков после приснопамятного награждения безвылазно сидел в шатре, окружив его вооруженными холопами и сказавшись больным.

– Что так? Мы его службой премного довольны и никакой опалы на своего верного стольника не возлагаем!

– Да занедужил… – пожал плечами ходатай.

– Ну, коли занедужил, тогда чего уж. Все под Богом ходим. Вот напишем ответ думе, пусть и отвезет. А заодно лекарю моему О’Коннору покажется, пусть пролечит его, болезного.

– Спаси тебя господь, государь.

– Еще есть надобности?

– Да покуда нет…

– Тогда я вопрос вам задам. Каково дела движутся на бастионах?

Услышав вопрос, воеводы начали морщиться, как от зубной боли. Ван Дейк, тщательно изучив уцелевшие укрепления смоленской крепости, составил план по превращению ее в настоящее чудо современной фортификации. Ознакомившись с проектом, а главное – со сметой, я посоветовал своему розмыслу умерить аппетит и спуститься с небес на грешную землю. Поразмыслив, Рутгер согласился со мной и составил новый проект. Суть его заключалась в следующем. Основой укреплений оставались прежние каменные стены, которые предполагалось усилить артиллерией, переброшенной из крепостей внутри России, потерявших свое значение для обороны страны. Но в проломах стены не восстанавливать, а построить на их месте современные бастионы. Для начала дерево-земляные, с тем чтобы впоследствии обложить их камнем. Этот проект по количеству работ, а главное – по цене выглядел куда более реальным. И что еще немаловажно, ничего не мешало позже вернуться к первоначальным замыслам и окружить весь кремль кольцом каменных бастионов. Эх, были бы деньги, а сунуть их всегда есть куда!

Так вот, весь фронт работ был разделен на участки, руководить работами на которых были поставлены мои драгоценные воеводы. Главным прорабом стал, естественно, сам Дмитрий Мамстрюкович. Увы, похвастаться воеводам было особо нечем. Большинство укреплений существовали до сих пор лишь в виде разбивки на местности, а поскольку я сразу дал понять начальным людям, что спрашивать буду с них без всякой снисходительности, повод для беспокойства у них был.

– Государь… – как можно жалобнее протянул Иван Куракин, – невмест…

– Чего?.. – быстро обернулся я к жалобщику.

– Людишек работных не хватает, царь-батюшка, – быстро поправился тот, – особливо мастеров добрых. Да чего там, заступов железных – и то нехватка! Трудники деревянными копают, а много ли ими сделаешь?.. Кормов опять же нет. Уж ты ведаешь, государь, что мы сами недоедим, а твою волю исполним, но есть же и предел силам человеческим!

С одной стороны, дородное тело Куракина совершенно не говорило о голодном житье своего обладателя, с другой – жалобы-то справедливы. И с кормами не очень хорошо, и с инструментами. Тем более что первым делом посоха была поставлена уничтожить следы осадных работ, с тем чтобы не облегчать полякам жизнь, если они, паче чаяния, появятся.

– А кому легко, бояре? – с сочувствием посмотрел я на собравшихся. – Господь терпел и нам велел. Ведомо ведь вам, что посланы гонцы во все соседние города и монастыри с требованием прислать людей и корма. Терпите – и все будет… и работайте, работайте!

Едва отпущенные мною бояре вышли, я обернулся к своим приближенным и, поискав глазами Пушкарева, спросил:

– Стало быть, сторожится Лыков?

– Да, государь, носа из шатра не кажет.

– Ну и славно.

– Звал, государь? – В палату, запыхавшись, вбежал Федор Панин. – Мне Михальский сказывал…

– О, проходи, Федя; это славно, что ты вернулся, разговор у меня есть к тебе, про дружка твоего неразлучного. Совсем стервец от рук отбился, да. Вы, кстати, как съездили, удачно? Что слыхали, что видали?

Даже вдали от стольного града Москвы ко мне попадает немалое количество разных документов. Челобитные, доносы, всякого рода грамоты. Необходимость вникать в огромное количество мелких и по большому счету не очень важных деталей любого может ввести в черную меланхолию. Нет, пора стряхнуть с себя это проклятое оцепенение и заняться делом…

– Ваше величество, – вывел меня из состояния задумчивости голос Лизхен, – с вами все хорошо?

– Да, а почему ты спрашиваешь?

– У вас такое лицо…

– Все в порядке, милая, просто мне пора уезжать.

– Вы возьмете меня с собой?

– Нет, не сейчас. Вы с Фридрихом теперь отправитесь в Москву. Там есть слобода, или, по-нашему – квартал, где живут немцы. Там Фридрих купит или построит дом, где вы будете жить, пока я не вернусь.

– Как прикажете, ваше величество.

– Ну-ну, не дуйся.

– Что вы, я и не думала, просто я буду скучать.

– Ничего не поделаешь.

Встав, целую на прощанье девушку и решительно выхожу из горницы, тут же наткнувшись на Буйносова.

– Вот что, стольник, вели собираться всем воеводам да прочим начальным людям. А сейчас кликни ко мне Вельяминова.

Старший постельничий угодливо кивает и тут же бросается вон. Через минуту слышно, как он сочным басом раздает распоряжения слугам, и в архиепископских хоромах начинается суета. Обернувшись, вижу перед собой Михальского. Мой телохранитель, как всегда, подтянут и щеголеват. Лишь в уголках глаз заметна затаенная печаль. По какой-то безмолвной договоренности мы с ним не говорим о его последней поездке на родину. Хотя я знаю, что там случилось, и он тоже знает, что мне все известно.

– Звал, государь? – вваливается к нам Никита.

– Готовимся к отъезду, – оборачиваюсь я к нему.

– Куда повелишь?

– В Новгород, но не сразу. Надо будет еще в одно место заглянуть.

– Кого с собой брать будем?

– Рейтар, кирасир и драгун фон Гершова. Ну и казаков пусть Михальский прихватит помимо своей хоругви, куда же без них. Обоз не брать, идем одвуконь да третья – с припасом. Нагой здесь еще?

– А куда же он денется… прикажешь брать его с собой?

– Нет, пусть скачет в Москву. Письма повезет о делах наших и прочем. Да еще распоряжение в Посольский приказ, чтобы не мешкая выслали в Новгород дьяков толковых да подарки для короля и его придворных.

– Не успеют.

– Должны успеть. О том говорено заранее, да и, по-хорошему, они уж в пути должны быть. Этот так, на всякий случай.

– Что с остальными нашими?

– Пусть тоже в Москву возвращаются. Да, с ними пусть мой Фридрих поедет, ну и сам знаешь кто. Кроме того, пусть не забудут Кшиштова Радзивила захватить и его жеребца. Причем жеребец как бы не важнее. Пошли кого-нибудь приглядеть.

– Может, Мишку?.. – задумчиво говорит Никита, но тут же, спохватившись: – Не-а, Романова нельзя, лучше Федора.

– Он мне нужен, – качает головой Михальский, – проводить старика и девушку да за пленным с лошадью присмотреть – всякий может, а Панин и в походе пригодится. Пусть Ефим Лемешев – ну, который дядька его, – проводит, заодно и добычу Федькину домой отвезет. И боярскому сыну лестно будет царское поручение исполнить, и нашему пострелу прибыток.

– У всех прибыток… – говорю с тяжелым вздохом, – один я, сиротинушка, неприкаянный.

– Полно, государь, – усмехается Никита, – гляди-ка, чего покажу…

С этими словами мой кравчий лезет за пазуху и достает оттуда то-то вроде кисета. Я с любопытством гляжу на его манипуляции. Вроде как Никита – противник курения, и там явно не табак. Тем временем он разворачивает кисет и высыпает на ладонь горсть серебра. Выбрав одну из чешуек, Вельяминов протягивает ее мне. Внимательно рассматриваю поданную мне копейку. Да, именно копейку, потому как на продолговатой монете вычеканен московский ездец, протыкающий змия. По неровному краю идет надпись, хотя это не надпись, а число. Сейчас числа пишут буквами. Недоуменно повертев чешуйку в руках, спрашиваю у Никиты: в чем, мол, дело?

– Да смотри, государь. – И читает мне надпись: – «В год сто двадцать первый, в царствование благоверного царя Ивана Федоровича…» Твоя первая монета! Ты, покуда герцогом был, чеканил ли свою монету? То-то же!

– Ладно, – улыбаюсь я на его восторг, – угодил. А откуда?

– Да у Нагого с собой была. Только-только чеканить начали. Каково!

Восторг Вельяминова можно понять. Экономика в последнее время стояла, и чеканка монеты почти прекратилась, тем более что из трех монетных дворов страны один остался в захваченном шведами Новгороде, а другой – в почти осажденном Пскове. Так что московский монетный двор по факту единственный. К тому же торговля в последнее время тоже стояла, приток серебра в страну почти прекратился, и монету просто не из чего было чеканить.