Тысяча поцелуев, которые невозможно забыть Коул Тилли

Закончив, он не отступил и не убрал, как я ожидала, руки с моего воротника. Его дыхание, в котором ощущался аромат мяты, коснулось моих щек. В какой-то момент Руне поднял голову, и наши взгляды встретились. В его глазах промелькнула такая робость, что у меня мурашки высыпали на коже. Он наклонился и тихо спросил:

— Я говорил, что ты сегодня отлично выглядишь?

Звук его голоса, густо сдобренного акцентом, отозвался у меня в костях. Руне мог казаться спокойным и бесстрастным, но я хорошо знала его и понимала, что чем заметнее акцент, тем сильнее натянуты у него нервы.

— Нет, — прошептала я и покачала головой.

Он отвел глаза, а потом притянул меня за воротник к себе и, когда наши лица разделяли дюйм-другой, сказал:

— Ну так вот. Зашибись как отлично.

Мое сердце подпрыгнуло и взмыло в небеса. Ответить я смогла только улыбкой, но Руне хватило и этого. Даже более того.

Он наклонился еще немного и коснулся губами моего уха.

— Смотри, Поппимин, не замерзни. Я не могу допустить, чтобы ты разболелась.

Вся его сценка с паркой внезапно обрела смысл. Руне оберегал меня. Заботился обо мне.

— Хорошо, — прошептала я. — Раз уж тебе так хочется.

Он быстро вдохнул и на секунду зажмурился, а потом отступил, взял меня за руку и, не говоря ни слова, провел в «Хижину Тони» и попросил столик на двоих. Хостесс предложила выйти в патио, откуда открывался вид на бухту. Я была здесь несколько лет назад, но за это время ничего не изменилось. Тихая, спокойная вода, тишина — словно кусочек рая, спрятанный среди деревьев.

Хостесс остановилась перед столиком в задней части дворика. Я благодарно улыбнулась и уже собиралась сесть, но тут Руне произнес короткое «нет». Мы обе удивленно посмотрели на него, а он протянул руку, указывая на другой столик, самый дальний, стоявший у воды.

— Вот тот, — коротко, тоном не допускавшим возражений, добавил Руне.

Молоденькая хостесс тут же кивнула и едва заметно смутилась.

— Хорошо, — сказала она и повела нас через дворик.

Держа меня за руку, Руне последовал за ней, петляя между столиками. Девушки замечали его, провожали взглядами, и я, вместо того чтобы расстраиваться, пыталась стать на их место и посмотреть на него свежим глазом. Получалось плохо — уж слишком глубоко он впечатался в мою память, впитался в саму ткань моей личности, — но я старалась и старалась, пока не углядела то, что должно быть видели они.

Загадочный, непостижимый, мрачный.

Мой собственный плохой парень.

Положив на столик меню, хостесс повернулась к Руне.

— Все хорошо, сэр?

Он хмуро кивнул.

Девушка снова зарделась и, заверив нас в том, что официант сейчас подойдет, поспешила откланяться. Я посмотрела на Руне, но его взгляд блуждал по бухте. Прежде чем сесть, я высвободила руку, и он моментально встрепенулся и привычно нахмурился.

Его угрюмость вызвала у меня невольную улыбку. Руне опустился на стул, с которого ему открывался вид на бухту, но как только я села напротив, протянул руку, схватил мой стул за подлокотник и притянул к себе. Я даже вскрикнула от неожиданности.

Теперь мы сидели рядом и оба смотрели в сторону бухты. В груди потеплело от этого простого, но трогательного жеста, однако румянца на моих щеках Руне не заметил. Он вообще как будто ничего не заметил, потому что снова занялся моей рукой. Завладел ею. Сплел наши пальцы. Позаботился о том, чтобы никогда меня не отпускать.

Потом он привстал, установил на максимальную мощность обогреватель и, только когда за железной решеткой загудело пламя, позволил себе немного расслабиться. Медленно, словно гипнотизируя, поднял наши руки, прошелся губами по тыльной стороне моей ладони, и мое сердце растаяло.

Он не отводил глаз от воды. Место было красивое — деревья заботливо обступили бухту, словно укрывая ее защитным коконом, утки скользили по зеркальной глади, и цапли то падали стрелой вниз, то взмывали круто вверх, — но я смотрела только на моего Руне.

Что-то изменилось в нем с прошлой ночи. Но что? Я не знала. Резкость, угрюмость остались при нем. Осталась темная аура, словно предупреждавшая почти каждого держаться подальше.

Но теперь в его отношении ко мне появилось нечто собственническое. И острая грань этого нового отношения проскальзывала в его взгляде и ощущалась в том, как он сжимал мою руку.

И мне это нравилось.

Как ни скучала я по прежнему Руне, тому Руне, которого знала, этот другой, новый, вызывал и восхищение и интерес. Здесь, в месте, которое так много значило для нас обоих, мне было уютно и приятно в компании этого Руне.

Более того.

Я чувствовала, что снова живу.

Подошел официант, парень лет, может быть, двадцати с небольшим. Руне сжал пальцы, и мое сердце затрепетало.

Он ревновал.

— Всем привет. Выпьете что-нибудь для начала? — поинтересовался официант.

— Можно сладкого чаю? — спросила я и почувствовала, как рядом напрягся Руне.

— Рутбир, — рявкнул он, а когда официант отошел подальше, сердито добавил: — Только и пялился на тебя.

Я рассмеялась и покачала головой:

— Ты — сумасшедший.

Теперь пришла его очередь качать головой.

— Ты даже не представляешь.

— И что же сводит тебя с ума? — Я провела пальцами по шрамам на косточках его пальцев. Интересно, откуда они взялись?

Руне судорожно вздохнул.

— Ты такая красивая, — сказал он, следя за моим пальцем. Я остановилась, и Руне поднял глаза.

Я не нашлась, что ответить, и только смотрела на него.

По его губам скользнула знакомая кривая усмешка. Придвинувшись еще ближе, он прошептал:

— Ты, смотрю, так сладкий чай и пьешь?

Не забыл.

Я толкнула его в бок:

— А ты, смотрю, так и не отказался от рутбира.

Руне пожал плечами.

— В Осло его не было, так что теперь наверстываю упущенное. — Я улыбнулась и снова провела пальцем по его руке. — И это касается не только рутбира.

Я замерла, поняв, что он говорит обо мне.

— Руне… — Чувство вины давило, но когда я подняла голову, чтобы снова попытаться извиниться, к столику подошел с напитками официант.

— Вы уже готовы сделать заказ?

— Вареных крабов для двоих, — не сводя глаз с меня, сказал Руне.

Официант замялся, но после короткой напряженной паузы все же кивнул.

— Я передам ваш заказ, — пообещал он и удалился.

Взгляд Руне сместился на мои уши, и в уголке его губ снова заиграла усмешка. «Интересно, — подумала я, — что его так обрадовало?» Руне наклонился и, осторожно убрав с моего лица прядку волос, обвел пальцем контур уха и довольно выдохнул.

— Ты все еще носишь их.

Сережки.

Мои сережки-восьмерки.

— Постоянно, — подтвердила я в ответ на тяжелый взгляд Руне. — На веки вечные.

Руне опустил руку, но задержал пальцы на конце прядки.

— Ты постриглась. — Два слова — констатация факта, но я знала — это вопрос.

— Волосы отросли, — объяснила я и почувствовала, как он напрягся. Разрушать магию вечера разговорами о болезни или лечении не хотелось. Я наклонилась и прижалась лбом к его лбу. — Сначала выпали, потом отросли. — Я отстранилась и шутливо тряхнула бобом. — К тому же мне так нравится. И удобно. Подумать только, сколько лет мучилась с той копной.

Руне глухо усмехнулся. Я поняла, что ответ понравился, и продолжила в том же шутливом тоне:

— К тому же длинные волосы полагается носить только настоящим викингам. Викингам и байкерам. — Я наморщила нос и сделала вид, что разглядываю Руне. — Жаль, у тебя нет мотоцикла… — Он помрачнел, и я, не договорив, прыснула со смеху.

Руне притянул меня к себе и прошептал в самое ухо:

— Мотоцикл достать можно. Если ты так хочешь. И если это нужно, чтобы вернуть твою любовь.

Он так пошутил.

И я знала, что пошутил.

Но смех застрял в горле, и все мое веселье испарилось. Он моментально заметил перемену и хотел что-то сказать, но только сглотнул и промолчал.

Дав волю чувствам, я протянула руку и погладила Руне по щеке, а завладев полностью его вниманием, прошептала:

— Для этого вовсе не нужен мотоцикл.

— Нет? — так же шепотом спросил он.

Я покачала головой.

— Почему? — От волнения у него раскраснелись щеки. Похоже, вопрос стоил ему немалой доли столь ревностно оберегаемой гордости. Мне уже бросилось в глаза, что нынешний Руне вопросов задавать не любит.

— Потому что, — прошептала я едва ли не в самое его ухо, — нельзя вернуть то, что не терял.

Что же он сделает теперь? Затаив дыхание, я ждала ответа, хотя и не ожидала чего-то ласкового и нежного. Чего-то такого, от чего сердце замерло бы на вдохе, а душа затрепетала.

Он подался чуть вперед — ровно настолько, насколько требовалось — и поцеловал меня в щеку. А потом, отстранившись на чуть-чуть, мимолетно коснулся моих губ. Я замерла, надеясь на настоящий поцелуй. Такой, которого желала всем сердцем. Но Руне перешел с одной щеки на другую, наградив их тем, чего не досталось моим губам.

Когда он отстранился, мое сердце колотилось в груди большим басовым барабаном. Руне сел, но его пальцы в какое-то мгновение сжали мою ладонь немножко сильнее. Губы дрогнули, скрывая тайную улыбку.

Долетевший с бухты звук на секунду отвлек мое внимание — утка с криком вспорхнула над водой и устремилась в темное небо. Я заметила, что и Руне смотрит в ту же сторону, а когда он повернулся ко мне, шутливо сказала:

— Ты ведь уже викинг. Викингу мотоцикл ни к чему.

Теперь Руне улыбнулся. Непривычно для него широко — между губ мелькнули зубы. Какое достижение! И повод для гордости.

Официант принес заказанное блюдо, крабов, и поставил ведерки на накрытый бумажной скатертью столик. Руне неохотно выпустил мою руку, и мы приступили к делу — уничтожению горы морепродуктов. Вкус нежнейшего мяса в сочетании с взрывом лимонного сока обжег горло.

Я задохнулась от наслаждения.

Глядя на меня, Руне рассмеялся и покачал головой. Я бросила ему на колени кусочек крабового панциря — он нахмурился — и, вытерев руки о салфетку, посмотрела в высокое ночное небо. На безоблачном черном покрывале ночи зажглись яркие звезды.

— Ты видел что-нибудь столь же прекрасное, как эта бухточка? — спросила я. Руне тоже поднял голову, а потом перевел взгляд на растянувшиеся гирляндами по тихой воде отражения мигающих лампочек.

— Я бы ответил, что да, видел, — сухо ответил он, — но понимаю, что ты имеешь в виду. Живя в Осло, я иногда представлял это место и спрашивал себя, бываешь ли ты здесь без меня.

— Не бывала. Сегодня — в первый раз. Мама с папой небольшие любители крабов… в отличие от бабули. — Я улыбнулась, мысленно посадив бабушку рядом с нами. — Помнишь, она принесла с собой полную фляжку бурбона и подливала его в сладкий чай? — Мне вдруг стало смешно. — А помнишь, как она прижала палец к губам и сказала: — Но никому об этом не говорите. Я сделала доброе дело, когда спасла вас от церкви и привезла сюда. Так что не болтать!

Руне тоже улыбался, но при этом не спускал глаз с меня.

— Ты скучаешь по ней.

— Да, скучаю, — кивнула я. — Вспоминаю ее каждый день. Вспоминаю и спрашиваю себя, смогли бы мы, как собирались, съездить в Испанию — на забег с быками. Или в Италию — посмотреть Ассизи. — Я снова рассмеялась, а потом, успокоившись, добавила: — Но самое лучшее во всем этом то, что мы скоро увидимся. — Я посмотрела Руне в глаза. — Когда я вернусь домой.

Следуя примеру бабули, я никогда не задумывалась о том, что случится со мной после смерти. Конец. И начало чего-то великого. Моя душа вернется в родной дом.

Что мои слова расстроили Руне, я поняла лишь тогда, когда он поднялся со стула и прошел к небольшому пирсу неподалеку от нашего столика, пирсу, уходившему к середине бухты.

Снова появился официант. Руне закурил сигарету и растворился в темноте. Теперь его выдавали лишь поднимавшиеся в воздух облачка сизого дыма.

— Можно убрать? — осведомился официант.

— Да, пожалуйста. — Я улыбнулась и кивнула, поднимаясь из-за стола. Официант, заметив стоящего на пирсе Руне, удивленно посмотрел на меня. — И, будьте добры, принесите счет.

— Да, конечно, мэм.

Держа курс на крошечный огонек сигареты, я направилась навстречу Руне. Он стоял, прислонившись к перилам, и смотрел в никуда.

Мягкая складка на лбу. Напряженная спина. Он напрягся еще больше, когда я остановилась рядом, глубоко затянулся и выпустил струю дыма, которую тут же подхватил легкий ветерок.

— Что случится, то случится — я не могу не признавать этого, — тихо сказала я. Руне промолчал. — Жить в придуманной фантазии невозможно. Я знаю, что меня ждет. Знаю, как это будет.

Руне уронил голову. В тишине слышалось его хриплое, неровное дыхание.

— Это несправедливо, — обреченно пробормотал он.

Мое сердце сжалось от его боли. Боль перекосила его лицо, сковала мышцы. Я вдохнула свежий, прохладный воздух, подождала, пока его дыхание успокоится.

— Было бы по-настоящему несправедливо, если бы мы не получили в подарок несколько драгоценных месяцев.

Руне медленно склонил голову мне на руки.

— Неужели ты не можешь посмотреть на все это с другой точки зрения? Ты вернулся в Блоссом-Гроув всего лишь через несколько недель после того, как я приехала домой дожить оставшееся время. Насладиться теми немногими месяцами, что дало мне лечение. — Я снова посмотрела в небо и почти физически ощутила присутствие там чего-то большего, благосклонного и доброжелательного. — Ты считаешь это несправедливым. У меня противоположное мнение. Мы не просто так вернулись и встретились, а по какой-то причине. Может быть, это урок, который мы можем усвоить, если постараемся и сумеем.

Я повернулась и убрала упавшие на его лицо волосы. В лунном свете, под сияющими звездами по щеке Руне скатилась слеза.

Я вытерла ее поцелуем.

Руне ткнулся лбом в мое плечо. Я обняла его за шею, прижала к себе.

Руне судорожно вздохнул:

— Я привез тебя сюда сегодня, чтобы напомнить, как счастливы мы были когда-то. Как были неразлучны. Лучшие друзья и даже больше. Но…

Он не договорил. Я мягко отстранилась и заглянула ему в глаза:

— Что? В чем дело? Скажи мне. Не бойся.

Руне отвернулся, и его взгляд снова ушел куда-то вдаль, скользнув по тихой воде. Потом снова посмотрел на меня:

— А что, если мы здесь в последний раз?

Я втиснулась между ним и перилами, взяла из его пальцев сигарету и бросила в бухту. Потом приподнялась на цыпочках и сжала его лицо ладонями.

— У нас есть сегодня. — Руне удивленно моргнул. — У нас есть память. Есть этот чудесный миг. — Я ностальгически улыбнулась. — Когда-то я знала одного мальчика, которого любила всем сердцем и который жил одним мгновением. Который говорил мне, что один миг может изменить мир. Может изменить чью-то жизнь. В одну кратчайшую секунду полностью переменить чью-то жизнь к лучшему или худшему.

Руне закрыл глаза, но я продолжала:

— Сегодняшний вечер в этом чудесном месте, у этой бухты… с тобой… — Ощущение мира и покоя наполняло мою душу. — Воспоминания о моей бабушке, которую я так любила… Все это дал мне ты. Ты изменил мою жизнь к лучшему. И я запомню этот вечер навсегда. Я возьму его с собой… куда бы ни пошла.

Руне открыл глаза.

— Ты подарил мне этот вечер. Ты вернулся. Мы не можем изменить то, что есть. Мы не в силах изменить судьбу. Но мы можем жить. Жить в полную силу. Каждый из оставшихся дней. Мы снова можем быть теми, кем были: Поппи и Руне.

Я не думала, что Руне скажет что-нибудь в ответ, но он ответил, не только удивив меня, но и подарив невероятную надежду.

— Наше последнее приключение.

Лучше не скажешь.

— Наше последнее приключение, — прошептала я в ночь, ощутив вдруг прилив невероятной, небывалой радости. Руне обнял меня за талию. — С одной поправкой. — Он нахмурился, но я успокоила его следующей фразой: — Наше последнее приключение в этой жизни. Потому что я знаю и твердо верю — мы снова будем вместе. Даже когда это приключение закончится, другое, более интересное, ждет нас по ту сторону. Нет и не будет никакого рая, если ты не вернешься однажды ко мне.

Руне Кристиансен — шесть футов и четыре дюйма — прислонился ко мне, а я обняла его и держала в объятиях, пока он не успокоился. А когда Руне отстранился, спросила:

— Итак, Руне Кристиансен, норвежский викинг, ты со мной?

Он не удержался и рассмеялся. Рассмеялся, когда я протянула руку для рукопожатия. Руне, мой скандинавский плохой парень с лицом, вылепленным ангелами, сунул руку в мою ладонь, и мы скрепили наше взаимное обещание правильным, как учила меня бабуля, рукопожатием.

— Я с тобой, — сказал он, и эта клятва прошла через меня с головы до пят.

— Мэм, сэр?

Я выглянула из-за плеча Руне и увидела официанта, протягивавшего нам счет.

— Мы закрываемся, — объяснил он.

— Ты в порядке? — спросила я Руне, делая знак официанту, что мы идем.

Руне кивнул. Тяжелые брови сдвинулись к переносице, придавая лицу знакомое мрачное выражение. Я передразнила его, скорчив гримасу, и Руне, не сдержавшись, добродушно ухмыльнулся.

— Только ты. Поппимин, — произнес он, обращаясь больше к себе, чем ко мне, и мы, взявшись за руки, направились к ресторану.

Уже в машине, повернув ключ зажигания, Руне сказал:

— Есть еще одно место, куда надо съездить.

— Еще один памятный момент?

Машина свернула на дорогу, и он взял меня за руку.

— Надеюсь, что так, Поппимин. Надеюсь, что так.

В город возвращались довольно долго и почти не разговаривали. Мне показалось, что Руне держится даже тише, чем обычно. Дело не в том, что его и раньше никто бы не назвал экстравертом. Руне всегда был интровертом, спокойным и немногословным, и идеально воплощал образ мрачного художника, голова которого постоянно занята пейзажами, которые он хотел бы запечатлеть на пленке.

Моментами.

Мы проехали по дороге с милю или около того, когда Руне включил радио и попросил найти станцию, которую мне хотелось бы послушать. А когда я тихонько запела, чуть сильнее сжал мои пальцы.

Когда подъезжали к городу, я уже с трудом справлялась с зевотой, но изо всех сил старалась не уснуть. Хотелось узнать, куда же все-таки он меня везет.

Мы остановились перед театром Диксона, и я сразу ощутила знакомое волнение. Выступать здесь всегда было моей мечтой. Сюда я хотела вернуться когда-нибудь, чтобы играть в здешнем профессиональном оркестре. Вернуться музыкантом в родной дом.

Руне выключил мотор. Я уставилась на внушительное каменное здание.

— Что мы здесь делаем?

Руне отпустил мою руку и открыл дверцу.

— Идем со мной.

Я нахмурилась, но сердце колотилось так гулко, что оставаться в машине было уже невозможно. Открыв дверцу со своей стороны, я последовала за ним. Руне взял меня за руку и повел к главному входу.

Был поздний воскресный вечер, но двери оказались открытыми. Едва мы вошли в полутемное фойе, как откуда-то из глубины донеслись звуки знакомой мелодии Пуччини.

Я невольно сжала руку Руне, который посмотрел на меня сверху вниз с самодовольной ухмылкой.

— Куда мы идем?

Он приложил палец к губам, призывая меня молчать, и повернул к роскошной лестнице. Что еще такое? Пока я ломала голову, мы подошли к еще одной двери, которая вела на бельэтаж.

Руне толкнул ее, и на меня обрушилась волна музыки. Буквально задыхаясь под мощью звука, я прошла за ним к переднему ряду кресел. Внизу располагался оркестр. Мне хватило одного взгляда, чтобы узнать и режиссера, и музыкантов: камерный оркестр Саванны.

Я замерла на месте, всматриваясь в музыкантов, пожирая глазами их инструменты, покачиваясь в такт музыке. Потом повернулась к Руне.

— Как ты все это устроил?

Он пожал плечами:

— Хотел отвести тебя на настоящий концерт, но, к сожалению, они уезжают завтра в заграничное турне. Я объяснил дирижеру, как ты любишь музыку, и он разрешил поприсутствовать на репетиции.

У меня не было слов.

Я как будто лишилась дара речи. Просто онемела от счастья.

Не зная, как выразить в полной мере чувства, бесконечную признательность и благодарность, я опустила голову ему на плечо и уютно устроилась в его объятиях, вдыхая запах кожи и не сводя глаз с расположившихся внизу музыкантов.

Словно завороженная, я следила за тем, как дирижер руководит музыкантами, ведя каждого через лабиринт репетиции: соло, виртуозные пассажи, замысловатые гармонии.

Зачарованная, я опустилась в кресло, и Руне крепко обнял меня. Время от времени я ощущала на себе его взгляд — он наблюдал за тем, как я наблюдаю за ними.

Но оторвать глаза от оркестра оказалось выше моих сил. Особенно меня притягивала виолончельная секция. И когда зазвучали низкие тоны, я мечтательно закрыла глаза.

Это было прекрасно.

Я представила, ясно и отчетливо, как сама сижу среди них, моих товарищей-музыкантов, друзей, и смотрю в зал, заполненный слушателями, людьми, которых я знаю и люблю. И среди них Руне — с фотоаппаратом на шее.

Сбывшаяся мечта.

Я всегда, сколько помню себя, больше всего мечтала об этом.

Дирижер остановил репетицию. Я открыла глаза. Все, кроме первой виолончелистки, опустили инструменты. Женщина лет, наверно, тридцати с лишним выдвинула стул в центр сцены. Публики не было, нам никто не мешал.

Она устроилась на месте и застыла с поднятым смычком в ожидании сигнала, полностью сосредоточившись на дирижере. Он поднял палочку, и я услышала первую ноту. А услышав, замерла, не смея даже дышать. Я хотела слышать только мелодию, совершеннейшую из всех существующих.

Внизу зазвучали и устремились вверх, к нам, звуки «Лебедя» из «Карнавала животных» Сен-Санса. Наблюдая за исполнительницей, я видела, как ее лицо стало зеркалом музыки, как заиграло оно, выдавая чувства, рождавшиеся с каждой новой нотой.

Как же я хотела быть на ее месте. Как хотела быть этой виолончелисткой, идеально исполнявшей восхитительную пьесу. Хотела заслужить доверие, право дать это чудесное представление.

Все отошло на задний план, все растворилось. Я снова закрыла глаза, полностью погрузившись в музыку, целиком отдавшись звукам, позволив им унести меня с собой. Темп нарастал, вибрато отражалось эхом от стен.

Я открыла глаза.

И, как того желала музыка, из них полились слезы.

Руне сжал мою руку. Я ощущала его взгляд, его беспокойство, тревогу за меня. Он боялся, что я расстроилась. Но это было не так. Я не расстроилась — я воспаряла. Воспаряла всем сердцем вместе с этой блаженной мелодией.

Щеки промокли, но я не останавливала слезы. Вот почему музыка была моей страстью. Сотворенная из дерева, струн и смычка, волшебная мелодия пробуждала в душе жизнь.

Я не сдвинулась с места до самого конца, до самой последней, улетевшей к потолку ноты. Виолончелистка подняла смычок и только затем открыла глаза, отправив дух в тот уголок внутри себя, где его ждал покой и отдых. Потому что вот так она себя чувствовала. Я знала. Музыка унесла ее в некую даль, в одной только ей известное место.

На какое-то время музыка даровала ей такую силу.

Дирижер кивнул, и музыканты потянулись за кулисы, оставив опустевшую сцену во власти тишины.

Но я не повернула головы. Пока Руне не сел передо мной и мягко погладил по спине.

— Поппимин? — прошептал он настороженно и неуверенно. — Извини. Я думал, тебе понравится и…

Только тогда я повернулась к нему и взяла его руки в свои.

— Нет. Не извиняйся. Это слезы радости. Чистой радости.

Руне высвободил руку. Стер слезы с моих щек. Я рассмеялась, и смех разбежался эхом по залу.

— Это моя любимая пьеса, — объяснила я, откашлявшись и отогнав избыток эмоций. — «Лебедь» из «Карнавала животных». И та женщина, виолончелистка прекрасно ее исполнила. Идеально.

Я перевела дух.

— Мне всегда хотелось сыграть эту вещь на прослушивании при поступлении в Джульярдскую школу. Я представляла, как когда-нибудь исполню ее в Карнеги-холле. Я знаю ее от и до. Знаю каждую ноту, каждый переход, каждое крещендо… все. — Я шмыгнула носом и вытерла глаза. — Сегодня, слушая ее здесь, с тобой… Моя мечта сбылась.

Не найдя подходящих слов, Руне обнял меня за плечи, привлек к себе и поцеловал в лоб.

— Пообещай, Руне. Пообещай, что когда будешь в Нью-Йорке, когда будешь учиться в Школе искусств Тиш, ты обязательно сходишь на концерт Нью-Йоркского филармонического оркестра. Пообещай, что послушаешь, как они сыграют эту вещь. И пообещай, что, слушая ее, вспомнишь меня. Представишь, будто это я на сцене. Будто моя мечта исполнилась. — Я вздохнула, довольная нарисованной картиной. — Меня это вполне устроит. Просто знать, что я проживу свою мечту, пусть даже через тебя.

— Поппи, — с трудом, словно превозмогая боль, выговорил Руне. — Поппи, малышка… пожалуйста.

Он назвал меня «малышкой»! В моих ушах это слово прозвучало музыкой.

Я подняла голову, взяла его за подбородок и твердо повторила:

— Пообещай мне, Руне.

Он отвел глаза: